Текст книги "Китай у русских писателей"

Из книги «Сражающийся Китай»

ОТ АВТОРА

Осенью 1949 года автор этой книги побывал в Китае в составе делегации деятелей советской культуры. Наша делегация присутствовала в Пекине при торжественном акте провозглашения Народной республики. Потом мы посетили Шанхай, Нанкин, Цзинань, Тяньцзинь, Мукден, Харбин. Мы видели китайские фабрики и заводы и знакомились с жизнью китайской деревни. Мы выступали на многотысячных митингах, в которых принимали участие китайские рабочие и крестьяне, военные, интеллигенция, студенты, школьники. Об этой поездке у меня, так же, очевидно, как и у каждого из нас, остались неизгладимые воспоминания. Это воспоминания о великой стране и великом народе, со всею силою ощутившем в те дни самую большую из всех человеческих радостей – радость свободы.

Писать о Новом Китае – это значит писать о его коммунистической партии, о его рабочих и, крестьянах, о его интеллигенции, о его армии. Десятки тем рождаются в голове, когда думаешь о революционных сдвигах, происшедших в последние годы в Китае, когда думаешь о том, как много значительного, интересного, достойного изучения и изображения происходит сейчас в этой стране. Многие из таких тем заслуживают отдельной книги, и, должно быть, только в результате появления ряда книг советским писателям и журналистам удастся ответить на все те многочисленные и законные вопросы, которые глубоко интересуют советского читателя – старого и верного друга китайского народа.

Я попытался ответить только на один из этих вопросов – на вопрос о том, что представляет собой Народно-освободительная армия и как она сражалась раньше и сражается сейчас, на последнем этапе борьбы с гоминдановской военщиной и стоящими за спиной Гоминдана американцами.

Я сознаю, что даже один этот вопрос о Народно-освободительной армии требует ответа несравненно более обширного, чем тот, что дан в моей книге, ибо китайская Народно-освободительная армия, руководимая коммунистической партией, сыграла в истории китайской революции громадную, решающую роль. Писать об истории китайской Народно-освободительной армии – это значит писать обо всей истории китайской революции. В моей же книге рассказано только о том, что я видел своими глазами, и приведены некоторые рассказы китайских товарищей о прошлых действиях Народно-освободительной армии и их собственном военном прошлом.

После того как наша делегация деятелей советской культуры закончила свою работу в Китае, я в качестве корреспондента «Правды» поехал в действующие части китайской Народно-освободительной армии, проводившей в то время, в октябре – декабре 1949 года, на юге Китая операцию по уничтожению одной из крупнейших группировок гоминдановских войск. Эта южная группировка к началу операции насчитывала в своем составе около 300 тысяч войск и занимала всю провинцию Гуанси, западную часть провинции Гуандун и восточную часть провинции Гуйчжоу. К концу операции эта группа гоминдановских армий перестала существовать как организованная военная сила.

Мне пришлось быть свидетелем той части операции, которая развертывалась на центральном участке фронта, в северных районах провинции Гуанси, и закончилась освобождением главного города этой провинции – Гуйлиня.

ПУТЬ АРМИИ

Седьмое ноября 1949 года. Поздний вечер, дождливый и темный. Три часа назад мы приехали в Хэнъян – большой уездный город на юге провинции Хунань. Хэнъян – первый из намеченных пунктов поездки, которую я, как корреспондент «Правды», совершаю по приглашению китайских товарищей в действующие части Народно-освободительной армии.

Город двадцать дней как освобожден от гоминдановцев. Здесь расположился штаб 4-й полевой армии, ведущей военные операции в Южном Китае. С ее командующим, товарищем Линь Бяо, мне предстоит завтра встретиться.

Но это – завтра. А пока, оставшись один, я сижу в отведенной мне маленькой комнатке здания уездного банка, где теперь разместился политотдел армии.

Внизу, под окном, вскинув винтовку на плечо и поблескивая мокрым штыком, неторопливо ходит взад и вперед часовой в американском брезентовом плаще, наброшенном поверх ватника. По крыше и по мостовой мягко стучит бесконечный осенний южный дождь, преследующий нас всю дорогу.

День за днем вспоминается мне поездка нашей советской делегации через Северный и Центральный Китай – Харбин, Мукден, Пекин, Цзинань, Нанкин, Шанхай.

Вспоминаются многолюдные встречи и прощания, митинги в переполненных залах и под открытым небом, митинги днем и ночью. Вспоминается греющий душу свет тысяч дружеских глаз, тысячи рукопожатий, молчаливых и сильных. Так пожимают руку друга люди, привыкшие держать винтовку: пожимают не перед словами и не после слов – вместо слов.

Вспоминается, как в Тяньцзине подошел ко мне немолодой человек в синей рабочей куртке. Очевидно, он только что начал изучать русский язык. Глядя мне в глаза, волнуясь и с трудом, но тщательно выговаривая русские слова, он спросил:

– Товарищ, скажи, ты любишь Новый Китай?

– Да, товарищ, я очень люблю Новый Китай! – тоже волнуясь, ответил я ему.

Вспоминается девушка, выступавшая от имени китайских рабочих на Конференции в защиту мира. Задорным, чуть хрипловатым, мальчишеским голосом, отчеканивая каждое слово и сердито хмуря брови, она говорила о своих прошлых невзгодах и потом рассказала, как однажды в Шанхае «при Гоминдане» увидела картину «Светлый путь», как ей понравилась эта картина и как ей захотелось самой вот так же работать и жить. Но это было невозможно при Гоминдане, и она стала бороться. А сейчас, в Новом Китае, для рабочих открыт, наконец, этот светлый путь. И поэтому она счастлива. И поэтому она хочет мира. И поэтому она выступает здесь.

Вспоминается многое. Но с особенной силой именно сегодня и именно здесь, в прифронтовом городе, вспоминается все связанное с армией.

Вспоминается попутчик в поезде, идущем из Пекина в Шанхай, невысокого роста и моложавый на вид командир полка, крестьянин из провинции Цзянси. Он ушел в Народную армию шестнадцати лет от роду и провоевал в ней двадцать один год из своих тридцати семи, начав службу мальчишкой – ротным горнистом.

Вспоминается неторопливо поднимающийся по ступенькам на трибуну немолодой, коренастый, очень крепкий человек с изборожденным крупными морщинами лицом, похожим на многие китайские крестьянские лица. Вспоминается, как весь зал поднялся после первых же слов, сказанных этим человеком, и десять минут стоя аплодировал ему. Переводчик, силясь быть услышанным сквозь аплодисменты, кричал над самым моим ухом:

– Товарищ Чжу Дэ сказал, что, прежде чем начать свою речь, он счастлив объявить: «Получено сообщение: Советский Союз, первый из всех государств мира, признал Китайскую Народную Республику!»

Вспоминается тринадцатитысячный митинг в Шанхае, где на огромных бетонных трибунах только один цвет – зеленый цвет армейских курток, где на трибунах – тринадцать тысяч солдат и командиров 3-й полевой армии, людей, весною форсировавших Янцзы и взявших Шанхай. И все эти тринадцать тысяч встают при имени – Сталин, при слове – Сталинград.

Наконец вспоминается 1 октября 1949 года – день провозглашения Китайской Народной Республики. Гигантская площадь перед стеной старого пекинского дворца. Два с половиной часа подряд проходит через площадь армия китайского народа. <…>

Двенадцать часов ночи 7 ноября. Я сижу в маленькой комнате политотдела 4-й полевой армии, в городе Хэнъян, в шестнадцати днях пути от Москвы, если ехать не останавливаясь. Трудно, путешествуя в такой дали от Родины, не вспоминать Москву и совсем невозможно не вспоминать ее в такой день, как 7 ноября. <…>

Пасмурный ноябрьский день. Дождем, безнадежно продолжающимся уже две недели, как грязной кисеей, завешаны по обеим сторонам дороги рисовые поля и высокие лесистые холмы Южной Хунани. Наш грузовик немилосердно гремит и подпрыгивает на сильно разбитом шоссе, ведущем на юго-запад, к Гуйлиню. Провинция Хунань тянется с севера на юг на шестьсот километров и с запада на восток на пятьсот. В ней живет больше тридцати миллионов человек, и по урожаю риса она стоит на одном из первых двух мест в Китае и справедливо считается житницей страны.

В годы китайской революции – 1925–1927 – в Хунани широко развернулось революционное движение. Еще большие масштабы оно приняло в соседней провинции Цзянси, – именно поэтому там возникли первые советские районы Китая.

В эти советские районы ушли очень многие хунаньцы, ставшие впоследствии командирами полков и дивизий, военными и гражданскими деятелями революционного Китая. Чуть ли не каждый третий из китайских революционеров – участников великого похода через девять провинций, которых мне привелось расспрашивать об их жизни, сообщал, что он родом из Хунани. И здесь, в Хунани, этим гордятся.

Хунаньцы с любовью говорят о своей провинции, о ее людях и природе. И правда, в здешнем спокойном и даже иногда кажущемся однообразным пейзаже есть своя, особенная красота. В слове «житница» заключено не только экономическое содержание – это слово рождает определенное зрительное ощущение.

Провинция густо населена. Рыжие глинобитные деревни с темно-зелеными купами деревьев возникают то слева, то справа от дороги. Рисовые поля террасами поднимаются одно над другим, чем дальше от дороги, тем все выше и выше, взбираясь по склонам холмов.

Здесь возделан каждый клочок земли. Чувствуется не только трудолюбие крестьян, но и цена этой земли. Рисовые поля – водяные. Каждый прямоугольник их отделен земляными стенками от поля, расположенного ниже, и от поля, расположенного выше, и покрыт мутной водой иногда на вершок, на два, иногда на целых полметра.

Весной, когда здешние многочисленные реки, речки и ручейки взбухают и переполняются водой, повсюду можно видеть, как крутятся огромные деревянные колеса, по форме и по размеру очень похожие на «чертово колесо» в наших парках культуры и отдыха. Они постепенно поднимают воду все выше и выше на поля.

Колеса крутят при помощи ворота, впрягая буйволов и мулов, а то и просто вручную. Несмотря на то что кругом леса и бамбуковые рощи и стоимость таких водяных колес, в сущности, очень невелика, крестьянские хозяйства настолько бедны, настолько увязли в недоимках по арендной плате, в долгах и процентах по долгам, что даже эти нехитрые механизмы зачастую не являются собственностью крестьян. В период большой воды помещики сдают колеса крестьянам в аренду на поистине разбойничьих условиях. Из своего урожая риса крестьянин платит здесь за все: за землю, которую он арендовал вдобавок к своим двум-трем му (му – около одной шестнадцатой гектара), за колесо, при помощи которого он с неимоверным физическим трудом поднял на это поле воду; за взятого у помещика буйвола, на котором он обрабатывает эту землю, за несколько мешков риса, взятых взаймы до урожая в самые страшные для крестьян так называемые «зеленые месяцы» – месяцы, когда все поля кругом покрыты зеленью еще не вызревшего риса.

Для того чтобы представить себе, на каких кабальных условиях до недавнего времени сдавалась тут в аренду земля, достаточно прочесть расклеенные повсюду по стенам первые, после освобождения, приказы 4-й полевой армии, запрещающие помещикам брать в счет арендной платы больше тридцати пяти процентов урожая. Можно себе представить, какова была арендная плата до освобождения, до появления этих приказов!

Моросит дождь. На полях, с громкими криками заворачивая буйволов через каждые тридцать-сорок шагов (потому что это обычная длина поля), работают босые крестьяне в громадных соломенных шляпах и защищающих от дождя ярко-рыжих, сплетенных из коры кокосовых пальм и твердых, как рыцарские доспехи, накидках, по форме очень похожих на укороченную до пояса кавказскую бурку.

Буйволы волочат за собой своеобразные китайские сохи. Лезвие сохи идет под водой, и из-под него, мутя воду, выворачиваются мягкие, скользкие, рыжевато-серые комья земли.

И, однако, все это, вместе взятое, не производит гнетущего впечатления. Все-таки, глядя на хунаньский пейзаж, видишь, что это – житница Китая, которая может и должна стать не только поставщицей товарного риса для страны, но и просто провинцией, где сами жители досыта едят ее рис.

Мысли всех людей, с которыми я разговаривал в последние дни, и тех, с кем я еду сейчас, настолько уверенно и радостно устремлены в будущее, что, глядя вместе с ними на расстилающиеся и справа и слева поля Хунани, я тоже думаю именно и прежде всего о будущем.

На остановках солдаты из нашей охраны сходят с грузовиков и, разминая ноги, прогуливаются под дождем, аккуратно держа над собой почти плоские деревянные цветные зонтики с короткими ручками. Вид этих зонтов находится в странном несоответствии с защитной военной формой, повешенными через плечо автоматами и маузерами в деревянных кобурах. Рукоятки маузеров, согласно старой партизанской традиции, обернуты кусочками красного шелка.

Пока мы, остановившись на окраине большой деревни, ходим вокруг машины, чтобы размяться, а шофер, отойдя на двадцать шагов в сторону от шоссе, жестяной банкой из-под консервов черпает воду для радиатора прямо с рисового поля, два крестьянина приближаются ко мне, долго смотрят на меня и отходят в сторону, видимо делясь впечатлениями.

Переводчик, прислушивавшийся к их разговору, смеется. – Чему вы смеетесь? – спрашиваю я. – Что они сказали?

– Они обсуждали, откуда вы, – продолжая смеяться, отвечает переводчик. – Тот, что постарше, в халате, – видите его? – сказал: «Интересно, откуда этот чужеземец? Из какой страны – из дружественной или из вражеской?» А другой, тот, что помоложе, ему ответил: «Конечно, из дружественной. Разве ты не видишь, что он приехал с солдатами Мао Цзэдуна!»

Мы переночевали в штабе армии, километрах в пятидесяти к югу от Хэнъяна, в помещичьем доме, расположенном возле шоссе, и утром, проехав еще около часа по шоссе на машинах, пересели на лошадей и мулов, высланных нам навстречу из дивизии.

Шел сплошной дождь. Наш маленький отряд из пятнадцати человек, растянувшись гуськом, медленно двигался по уходившей в сторону от шоссе тропинке. Кое-кто завернулся в брезентовые плащи, но большинство ехало, держа в одной руке поводья, а в другой – неизменные зонтики.

Хотя до штаба дивизии было всего тридцать ли (пятнадцать километров), поездка заняла у нас больше трех часов, так как всю дорогу нам приходилось двигаться шагом.

Как я не раз мог убедиться впоследствии, путь, по которому мы ехали в тот день, был типичной для здешних мест китайской проселочной дорогой, и поэтому, пожалуй, стоит в нескольких словах описать ее.

Сперва, огибая высокий холм, мы ехали километра три опушкой леса по пологому склону, а потом двигались через бесконечную гряду невысоких, крутых каменистых холмов, чередующихся с расположенными между ними узкими и длинными, тянущимися с севера на юг долинами, сплошь разделенными на прямоугольники и прямоугольнички рисовых полей, залитых мутной водой, по которой все время гнал мелкую рябь налетавший порывами сильный осенний ветер.

На полях повсюду – крестьяне, бредущие вслед за пепельно-серыми горбатыми буйволами с плоскими, широкими, почти прямыми и отогнутыми к самой спине, как заячьи уши, рогами.

Тропинка, спускаясь с холма, идет меж таких водяных полей и снова взбирается на следующий холм. Еще бог весть когда выложена она на всем своем протяжении врытыми в землю и не вплотную примыкающими друг к другу узкими каменными плитами, за несколько, а может быть, за много столетий отполированными миллионами ног. Тропинка настолько узка, что ее ширины едва-едва хватает для того, чтобы лошади могли ступать по ней. Человек, став боком, еще может кое-как разойтись здесь с человеком, но лошадям разъехаться невозможно, и крестьяне, встречающиеся нам на участках меж двух рисовых полей, завидев нас издали, или приостанавливаются на ближайшей перемычке рисового поля, или пятятся обратно до другой перемычки.

Тропа очень людная, она связывает много деревень, и нам попадаются навстречу сотни людей, но проселочной дорогой в нашем понимании этого слова ее назвать нельзя.

Рабочий скот здесь буйволы и изредка встречающиеся в деревнях мулы. Лошадей вовсе нет – вьючные лошади всегда принадлежность армии. Вековая нищета в соединении с невероятно дешевым человеческим трудом привела не только к тому, что абсолютно все грузы переносятся на руках (вернее, на плечах – в плетеных корзинах на гибких бамбуковых коромыслах), но еще и породила извечно существующий тип сельской дороги, по которой не может пройти колесо.

На плечах несут корзины риса и овощей, подвязанные на коромысло вязанки дров; на плечах тащат бродячие торговцы тюки материй; на плечах носильщики тащат похожие на собачьи будки-паланкины, где восседают помещики (тут еще не проводилась земельная реформа). Впрочем, надо думать, что скоро этот бесчеловечный вид транспорта, которого уже не встретишь в Пекине и севернее его, отойдет и здесь в область прошлого. <…>

Тропинка идет от деревни к деревне, от одного храма к другому, что стоят обычно заброшенные и одинокие среди полей. Деревни построены очень скученно – стенка к стенке, дом к дому, словно дома приклеены один к другому; узкие улочки невероятно тесны. В этом, как и во всем прочем, чувствуется цена земли в Китае. Рисовые поля подступают буквально к самым стенам деревень, и только неизменно серые квадратные помещичьи усадьбы иногда построены немного на отшибе.

Тропинка не огибает деревень, а проходит через них. У въезда в деревню обычно возвышаются серые каменные ворота, вернее – ярка. По стенам этой арки, под крышей, слева и справа, обычно устроены две полуниши-полукомнаты. Здесь на несколько минут, чтобы отдохнуть, останавливаются носильщики. Здесь, в прилепившейся к воротам крошечной, харчевне, они могут иногда, если есть деньги, съесть чашку рису.

Завтра в одном из сел, мимо которых мы проехали, состоится сельская ярмарка, и по дороге нам попадается все больше и больше людей, спешащих добраться туда еще сегодня к вечеру. Многие несут на продажу плоды своего собственного труда. Другие носильщики работают по найму – они тащат на плечах помещичий рис.

Остановившись около группы отдыхающих носильщиков, я расспрашиваю их, на каких условиях они работают. Оказывается, что за свой каторжный труд – за переноску ста цзиней (то есть больше трех пудов) риса на расстояние в тридцать китайских ли – они получают гроши, едва достаточные, чтобы впроголодь прожить с семьей один день. Но даже такой заработок удается получить далеко не ежедневно.

Уже перед самым наступлением темноты мы добираемся до села Хуантупу, возле которого в большом помещичьем доме разместился штаб дивизии.

Дом этот, видимо, был поставлен на широкую ногу. Он очень большой, даже громадный, в особенности если сопоставить его с бедными и тесными глиняными домиками окрестных деревень. При виде этой усадьбы создается наглядное, почти физическое представление о том, как все изо дня в день выкачиваемое из этих деревень постепенно скапливалось здесь.

Китайцы называют помещиков людоедами. С таким же успехом можно назвать их вампирами, или попросту кровопийцами. Во всяком случае, это слово будет точно соответствовать их фактической роли в жизни китайской деревни.

После зрелища сотен носильщиков, под проливным дождем волокущих пудовые корзины с рисом, после картин окружающей бедности нельзя не почувствовать в самом облике этого громадного, лезущего в глаза, пышного и только недавно вновь отстроенного дома нечто глубоко омерзительное.

Сегодня вечером нам предстоит только поужинать, принять участие в маленьком митинге и лечь спать. Беседы с людьми откладываются на завтра.

В ожидании ужина командир и комиссар дивизии, мои спутники и я сидим в большой комнате, служившей помещику для приема гостей. Через дверь, вернее – через арку, виден центральный двор. Он представляет собой большой замкнутый каменный четырехугольник с глухой наружной стеной и с обращенными внутрь двухъярусными балконами, за которыми, в глубине, – многочисленные комнаты. Позади приемной, через другую дверь, видны, внутренние дворы, по обе стороны каждого из них тоже тянутся жилые помещения.

Помещик с чадами и домочадцами живет сейчас где-то на третьем или четвертом заднем дворе, но дух его продолжает присутствовать в этой приемной комнате в виде многочисленных надписей над всеми дверями и на всех деревянных столбах, поддерживающих кровлю. Развешивать на стенах надписи вообще принято в китайских домах, – они обычно сменяются перед каждым Новым годом.

В бедном китайском доме в таких надписях обычно содержится скромное и немногословное пожелание счастья и успеха семье, живущей под этой кровлей.

В богатых домах надписи пышные и витиеватые – в них одновременно и амбиция, и стремление пустить пыль в глаза всякому вошедшему в дом.

Начертанные красивыми иероглифами на розовой, наклеенной поверх дерева бумаге, надписи в доме, где мы сейчас находимся, свидетельствуют, во-первых, что дом построен недавно, и, во-вторых, что это обстоятельство, очевидно, очень сильно подействовало на самомнение хозяина.

Над центральной дверью самыми крупными иероглифами написано: «Мое жилище является самым лучшим во всем Юго-Восточном Китае». Над второй центральной дверью: «Мое богатство можно сравнить только с богатством моих предков». На левом и правом столбах при входе надписи свидетельствуют о лирически-пищеварительных настроениях хозяина. Слева: «Играет солнышко, дует ветерок, цветут ветки на деревьях». Справа: «Поют канарейки, летают ласточки, хозяин и гости кушают и пьют вино». На следующих двух столбах надписи призывают гостей к тому, чтобы они ценили гостеприимство хозяина. Слева написано: «Хорошо в таком прекрасном обществе играть в шахматы». Справа: «Я надеюсь достойно встретить своих гостей». Над дверью, ведущей во внутреннее помещение, надпись вполне делового характера: «После нашего удачного раздела с братом пусть мои богатства будут так велики, как число волн на реке Сянцзян». А на дверях, комнаты, где мне предстоит ночевать, бывшей спальни хозяина, повешена узкая розовая лента с надписью, обращенной – очевидно, именно потому, что это спальня – к потомству: «Пусть мои дети внуки и правнуки продолжат мой род и приумножат мои богатства».

Один из моих спутников, переводивший мне надписи, смеясь, говорит, что приумножение рода – это, разумеется, личное дело помещика, но что касается дальнейшего приумножения богатства, то он позволяет себе усомниться, помогут ли эти заклинания хозяину дома и его потомкам. <…>

ПОХОД

Первый день похода… От села Хуан Шахэ, где мы ночевали, и до уездного городка Цюаньсянь, который к вечеру должны занять войска, тридцать километров с небольшим. Эти тридцать километров мы двигаемся под палящим солнцем, обжигающим лицо и руки. Шоссейная дорога все время поворачивает то влево, то вправо и, петляя между холмами, уходит вдаль бесконечной рыжевато-серой лентой. Она не ремонтировалась много лет; булыжник выбит целыми полосами, и люди и лошади вязнут в не подсохшей после ливня глине.

Пейзаж северной части провинции Гуанси очень красив. С обеих сторон дороги тянутся уходящие уступами вверх бесконечные рисовые поля, а справа и слева, на расстоянии километра, двух, высятся цепи зеленых холмов. За ними вдалеке видна гряда других холмов – повыше, а совсем вдали – синевато-серые цепи гор. Благодаря тому, что все эти три цепи находятся на разном расстоянии от дороги, кажется, что все они – в движении. Сопровождающая нас в пути цепь ближайших холмов перемещается по отношению к следующей, а следующая – по отношению к самой дальней.

Неподалеку от дороги, на красивых, заросших лесом склонах, через каждые пять-шесть километров попадаются старинные могилы императорских чиновников и генералов. Это обычно несколько больших арок с причудливой резьбой по замшелому старому камню; они ведут к местам погребения, а возле них, словно пасясь в высокой зеленой траве, потонув в ней по грудь, стоят, высеченные тоже из темно-серого камня, ритуальные козлы, буйволы и лошади в натуральную величину.

Кругом пустынно. На рисовых полях ни души. Над деревнями ни одного дымка. Поля брошены, крестьяне угнаны гоминдановцами.

Пейзаж, включающий в себя обработанные человеческими руками поля и возведенные человеческим трудом постройки, требует непременного присутствия человека, и когда человека все-таки нет, то такому пейзажу чего-то недостает; он становится печальным и странным для глаз.

Единственное, что оживляет его, – это армия, которая идет по дороге. Мне предстоит двигаться с нею еще несколько дней, но я хочу описать это зрелище сейчас, чтобы оно запечатлелось в памяти читателя и стояло, вернее – проходило перед его глазами, по мере течения рассказа.

По дороге, растянувшись на много километров, идет дивизия. Это десять с лишним тысяч людей, масса вооружения, боеприпасов, продовольствия.

Уже позже, на третий или четвертый день похода, присев перед ночлегом на сваленные у стены придорожного домика вьюки, я слушал продолжавшееся и в ночной темноте движение шедшей по дороге армии. Перекликались солдаты, полязгивало оружие, цокали копытами о булыжник лошади. Но среди всех этих привычных звуков не хватало какого-то, самого знакомого и самого привычного.

И вдруг я сообразил: не хватало шума колес, даже не шелестящего шума шин, а просто погромыхивания обитых железом тележных колес.

Я говорю здесь об этом потому, что для верного представления о походе на Гуйлинь нужно прежде всего забыть, что на свете существуют повозки, двуколки, вообще колеса. Колес нет. По дороге движутся только люди, пешие и верховые, и вьючные лошади и мулы.

Верховых мало. Иногда вдоль колонны проскачет ординарец с поручением. Командиры батальонов и полков, не говоря уже, конечно, о командирах рот, идут пешком вместе с солдатами. Вьючных лошадей и мулов тоже не особенно много: на них возят горные пушки, минометы крупного калибра, наиболее громоздкую часть саперного снаряжения, некоторые средства связи, главным образом тяжелые мотки телефонного провода, ящики со снарядами, иногда большие кухонные котлы.

Все остальное солдаты несут на себе: пулеметы – средние и легкие, минометы, основную часть саперного снаряжения, ранцы, телефонное оборудование, котлы для варки пищи, ящики с патронами, запас мин. Мины привязывают к концам палок, по четыре штуки, и палку несут как винтовку, держа на плече.

Продовольствие носят так, как обычно делают это китайские крестьяне, – положив на плечо бамбуковое коромысло с грузом, подвязанным к обоим концам его, а тяжелую ношу – свиную тушу или кухонный котел – несут вдвоем, укрепив груз посредине коромысла и идя друг за другом.

Те пехотинцы, которым не приходится нести пулеметы, минометы или какое-нибудь специальное имущество, тоже достаточно тяжело нагружены: у каждого винтовка или автомат, большой запас патронов – туго набитый ими матерчатый пояс, ранец с ватным одеялом, кружка, фляжка, мешок, наполненный рисом, и ватник – в такую жару он обычно или засунут сзади за ранец, или даже наброшен на ствол винтовки.

Через каждые два-три километра, а то и на каждом километре, непременно попадается взорванный или сожженный гоминдановцами мост, и весь солдатский поток по откосу сползает с шоссе, по камням или переброшенным с берега на берег доскам перебирается через ручей или речку и потом снова по откосу выползает на шоссе. <…>

Трижды на дню движение задерживают на десять – пятнадцать минут появляющиеся над дорогой гоминдановские самолеты. Звучит далеко слышный в чистом воздухе сигнал горна. Солдаты сбегают с шоссе и пережидают воздушную тревогу или под прикрытием каменистых склонов холмов, или расположившись меж придорожных кустарников, или устроившись около приподнятых на полметра от земли насыпей-межей, отделяющих одно от другого рисовые поля.

Постреляв с большой высоты где-то далеко – то впереди нас, то позади, самолеты через несколько секунд исчезают за линией горизонта. Очевидно, сколько-нибудь серьезной авиации у Бай Цзунси нет; это только разведчики, пытающиеся наблюдать за передвижением войск и стреляющие не то для острастки, не то для очистки совести.

Снова звучит горн – отбой. Солдаты мгновенно поднимаются, быстро строятся и идут дальше.

При воздушных тревогах соблюдается строгая дисциплина. Дорога мгновенно пустеет. Маскировка образцовая. Вьюки утыканы торчащими в разные стороны ветками лиственницы, акации, бамбука, а иногда и пальмы. Ветки заткнуты за ремни ранцев, торчат из дул винтовок, покрывают шапки. Солдаты на привалах плетут из рисовой соломы нечто вроде маленьких венков, которые надеваются поверх шапок, – за эти венки и затыкаются ветки. <…>

В течение всего дня, до самого Цюаньсяня, дивизия не встретила ни одного гоминдановца, не считая, разумеется, тех, что около полудня немножко поболтались над ней в воздухе.

Кое-где на дороге мы видели полосы гоминдановских заграждений и укреплений. Все это было сооружено на скорую руку и так же поспешно брошено. Попадались то наваленные на протяжении тридцати-сорока метров молодые деревья и крупные ветви, переплетенные друг с другом; то небольшие дзоты, то завалы, устроенные из вывороченного булыжника; то неглубокие, небрежно отрытые окопы с круглыми земляными столами для пулеметов; то, наконец, длинные, пятиметровой длины, рогатки из колючей проволоки, преграждавшие дорогу, но, конечно, без труда отбрасываемые в сторону первыми же наткнувшимися на них солдатами наступающей дивизии.

На обветшалых, а часто полуобгоревших стенах домов вперемешку начертанные, полустершиеся гоминдановские лозунги и совсем свежие, коммунистические, только сегодня написанные передовыми батальонами Народной армии.

Наступающие части Народно-освободительной армии, двигаясь по дороге, пишут то на стенах домов, то прямо на глиняной облицовке брошенного гоминдановского дота простые, ясные слова, свидетельствующие о простой и ясной цели: «Вперед, на Гуйлинь!», «Догоним и убьем Бай Цзунси!», «Кончим войну, возьмем два Гуана!» (то есть Гуандун и Гуанси – две самые южные провинции, с обороной которых гоминдановцы связывали самые большие свои надежды).

А на черном, обгорелом железе паровоза, сожженного и сброшенного гоминдановцами с откоса, особенно крупными белыми иероглифами размашистой и сильной рукой начертано: «Да здравствуют свободные страны, признающие наше равноправие!» Эта надпись выглядит как-то особенно празднично.