Текст книги "Римская империя. Рассказы о повседневной жизни"

«За них-то будут чтить меня потомки и через 600 лет», – подумал старик, взглядывая на стройный ряд рукописей, и пред ним развернулся ряд радостных и грустных картин далекого детства. Вот он, еще маленький мальчик, радует и восхищает своих учителей усердным трудом, завистливо косятся на прилежного слабогрудого товарища сверстники. Вот в базилике греческого городка льстивый ритор высокопарно изъявляет восторг пред приезжим молодым варваром. Вспоминается толпа на форуме, ободрительный ропот, готовность, с которой народ избирал его на все должности, и уважение товарищей сенаторов к яркому слову. Темной тучкой проплывает воспоминание о борьбе с Катилиной, тяжелый год изгнания. Вспоминаются острые словечки, которые умели задевать противников за живое… Затем – Помпей. Этот гордый и упрямый «Сампсикерам»[18]18
  Прозвище, данное Цицероном Помпею, в подражание неудобопроизносимым именам азиатских царей.


[Закрыть], модничавший своей азиатской осанкой. Все они боялись его ядовитого слова пуще огня и засыпали друзей письмами, вопрошая, что говорит о них Цицерон. Но все как-то умели добиваться своего помимо него и обращались к нему за услугой, когда было нужно, льстя и похваливая. И все яснее становилось старому оратору, что сила была в руках не философа-писателя, не повелителя слова, а повелителя войска, что яркое, пылкое, страстью брызжущее слово должно отступить пред блещущими мечами покорных своему вождю легионов. И Цезарь лишь указал путь тому, кто теперь домогается власти, не обращая внимания на доблести и авторитет славных мужей и достоинство сената. Но разве дело иначе обстояло раньше? Ведь и неугомонный народный трибун Клодий и друг его, Цицерона, Анний Милон, держали в страхе республику, опираясь на прекрасно обученные отряды гладиаторов.

Еще раз зашипела светильня и потухла, бросив клубочек удушливого дыма. И снова отчаяние мрачным облаком окутало душу старика. «Погибло все, – думал он, – погибла республика; не лучше ли прямо идти в дом Цезаря Октавиана и покончить с собой на его алтаре, чтоб навлечь на него гнев богов мести?» Но вдруг он живо представил себе холодную сталь у своего сердца и весь содрогнулся тяжелой мелкой дрожью и громко застонал… «Нет сил исполнить задуманное», – подумал он горько.

Убийство Цицерона

Но уже брезжил рассвет. Измученный бессонной ночью, вышел Цицерон в парк. Всходило солнце, дождик освежил почву, и все дышало новой жизнью. Вдруг прибежал, запыхавшись, молодой раб и, захлебываясь от волнения, сообщил, что в окрестностях, слышно, показались вооруженные люди. Мигом верные рабы снарядили маленькое суденышко, двинулись к Каэте, но страшное равнодушие и усталость овладели старым оратором. От природы не суеверный, он теперь счел карканье ворон зловещим знамением и решил высадиться на берег и отдохнуть в близлежащей вилле. Измученное тело настойчиво требовало отдыха, и он скоро забылся на час тяжелым сном. И вот опять ворвались к нему взволнованные рабы, быстро посадили в носилки и понесли бегом к морю. Издали уже слышался тяжелый топот бегущих людей и лязг оружия. «Нет спасения, – мелькнуло в душе старого политического борца. – Стыдно думать об отступлении тому, кто шел вперед. Я защищал республику молодым, не отступлюсь от нее и стариком». И властным голосом он остановил носилки и высунул голову, привычным жестом оперши подбородок на бледную, худую руку. Впереди толпы воинов несся, закусив губы, тяжело шлепая по лужам, высокого роста военный трибун, размахивая тяжелым коротким мечом. «Да, это тот Попилий, которого я защищал», – мелькнуло последнее воспоминание в голове старика, пристально смотревшего на приближавшихся убийц. Миг – и убийца, центурион Геренний, с торжеством потряс благородной головой великого оратора.

Прошло много лет. Высокий, тонкий, болезненного вида юноша, сидел на одной из скамей в парке, окружавшем виллу Октавиана Августа; увлекшись чтением, он не заметил, как тихой стопой подошел к нему суровый, с холодными глазами и властной осанкой старик.

– Что читаешь, дитя мое? – спросил Август у своего племянника Марцелла. Краска испуга залила щеки юноши; он вскочил, хотел спрятать под тогу, но рука дяди овладела уже запретной рукописью. То были речи Цицерона.

Молча, с трепещущим сердцем ждал молодой Марцелл, что скажет дядя.

Нахмуря брови, развернул тот рукопись, посмотрел несколько мгновений и сказал, возвращая ее смущенному юноше:

– Весьма образованный был человек, дитя мое, и от души любил отечество.

Август и его приближенные

В. Перцев

I. Утренний прием

На Палатинском холме, среди украшавших его богатых вилл, стоял один дом, не выдававшийся из среды других ни своими размерами, ни роскошью. По внешнему виду он напоминал собою жилище человека среднего достатка; вход в него украшали небольшие портики, сделанные не из мрамора, как это было принято в домах римских богачей, а из простого албанского камня; на стенах не было ни скульптурных украшений, ни красивой отделки. И если бы не вечная сутолока, стоявшая перед этим домом, не постоянно входившие и выходившие из открытых дверей люди всяких званий и состояний, то никому бы не пришло в голову, что в нем живет глава Римского государства, сам божественный Октавиан Август.

Бюст юного Августа

В апрельское утро ясного безоблачного дня к этому дому одни за другими целой вереницей тянулись посетители. Тут были и знатные нобили в окаймленных красными полосами тогах, и щеголевато одетые молодые люди с кольцами и браслетами на руках, и простые римские пролетарии, в сильно поношенных одеждах; были тут и послы от разных италийских областей, и письмоносцы от наместников далеких римских провинций; были и поэты с новыми прославляющими Августа стихотворениями. Но главная часть посетителей пришла только затем, чтобы приветствовать всесильного принцепса утренним поздравлением и лишний раз напомнить ему о своей всегдашней преданности; они знали, что Август любит выражения почтения и щедро вознаграждает своих друзей и приверженцев и деньгами, и поместьями, и должностями – особенно если они принадлежали к старой, родовитой знати. Привратник всех принимал одинаково радушно, словно желая подчеркнуть, что всякий римский гражданин имеет право на почетный прием у принцепса, и вводил в просторное, но просто убранное, лишенное всяких украшений, преддверье (вестибюлум). О высоком положении хозяина дома говорили только пучки прутьев, прибитые к стенам вестибулюма, да добытое в боях вражеское оружие, висевшее там же.

Август не спешил с приемом своих посетителей. Всем было известно, что он привык до поздней ночи сидеть за работой и потому вставал довольно поздно. Посетители терпеливо ждали, тихо переговариваясь друг с другом и обдумывая свою будущую беседу с принцепсом. Но вот, наконец, отворились двери, ведущие во внутренние комнаты, и вошедший раб прежде всего вызвал тех, кто был прислан из провинций или муниципий с каким-нибудь поручением к Августу. Из дальнего угла поднялись два человека со смуглыми лицами, в длинных тяжелых одеждах. Это были послы из одной азиатской провинции. Неуверенными шагами, путаясь в длинных складках своих одеяний, они прошли вслед за рабом через атриум (приемный зал) прямо в кабинет (таблинум) принцепса и робко стали у дверей.

Кабинет Августа также просто убран, как и другие комнаты: на стенах не было видно картин, пол не был покрыт мозаикой, как это делалось в домах первых римских богачей. Сам принцепс сидел на простом стуле пред небольшим четырехугольным зеркалом, а около него усердно хлопотали два цирюльника: в то время как один из них брил ему бороду, другой подстригал его курчавые, рыжеватые волосы. В стороне стоял раб-грек и читал принцепсу отрывок из Гомера. Август, который сам довольно много писал, высоко ценил литературу, особенно греческую; к тому же он любил выражаться тонко и изящно и в разговоре был не прочь щегольнуть своею начитанностью в греческих авторах, наизусть процитировав при случае какой-нибудь подходящий отрывок из наиболее знаменитых писателей. Потому-то он даже коротким временем утреннего туалета пользовался для заучивания лучших образчиков греческой литературы.

В описываемое время Августу было около 45 лет. Это был человек небольшого роста, с красивыми и правильными чертами лица, с пропорциональным складом всего тела. Сросшиеся брови и нос с небольшой горбинкой наверху придавали его лицу несколько строгий вид, но эта строгость скрашивалась спокойным и веселым взглядом его светлых и блестящих глаз. Сам Август знал привлекательность своего взгляда и любил ею пользоваться. И теперь при входе послов он вскинул на них глаза и долго не сводил своего взора с их лиц. Послы были предупреждены на родине, что принцепс любил, чтобы за его взглядом признавали божественную силу, и что он бывал особенно доволен, когда его собеседники опускали перед ним глаза, как бы не вынося солнцеподобного блеска его очей. Поэтому они низко потупили взоры и изобразили на своих лицах величайшее почтение и подобострастие. Наконец принцепс прервал молчание. Обнажая свои редкие и испорченные зубы, сильно портившие его рот при разговоре, он спросил их, откуда и с каким делом они прибыли. Послы приняли еще более подобострастный вид и с низким поклоном ответили, что на их родину, в далекую Вифинию, уже давно проникли слухи о благочестии, добродетели и скромности божественного Августа и что теперь в главном городе их области жители решили построить новый храм и посвятить его императору, если на то последует его соизволение. Выслушав послов, Август на минуту задумался. Уже давно в Римской империи поклонялись его гению – богу-покровителю Августа, но Август знал, что в провинциях, особенно в отдаленных областях Востока, гения императора часто смешивали с самим императором и под видом поклонения гению в сущности обоготворяли самого Августа. Он знал и то, что к такому обоготворению императора в Риме относились с большим неодобрением; римляне полагали, что свободным гражданам неприлично считать смертного человека – хотя бы и самого главу государства – богом при его жизни, и поднимали открытый ропот, когда до их слуха доходило, что на Востоке Августа почитают как бога. Они опасались, что если Августа признают богом, то он потребует к себе того же раболепного и подобострастного отношения, которым были окружены восточные цари, тоже обоготворяемые.

Все это было очень хорошо известно Августу, и потому он, придав своему голосу возможно мягкий тон, сказал послам:

– Добрые люди, ваши намерения хороши, и ваша преданность ко мне прекрасна, но не следует мне воздавать больше почестей, чем это приличествует первому гражданину своего отечества, хотя бы и состоящему под особым покровительством богов. Но, если вы уже непременно хотите воздать мне самый большой почет из всех возможных, то чтите меня не иначе как вместе с покровительницей нашего города – богиней Ромой. Вся моя жизнь посвящена благу нашего государства, и мой гений-покровитель не может действовать иначе как рядом с покровительницей всего Рима. Он знает, что только то приятно для меня, что полезно и для всего государства. Поэтому воздвигайте храм моему гению и богине Роме, и они оба постараются дать вам все те блага, которые зависят от небесных сил и от земных властей.

Послы снова низко наклонили головы. Из неопределенных слов Августа они поняли только, что он ставит себя выше простых смертных, а это в их глазах было равнозначащим с признанием его божеством. Еще раз подобострастно поклонившись принцепсу, они покинули его покои – затем, чтобы, вернувшись домой, передать слова божественного владыки своим соплеменникам.

Алтарь лавров из Галереи Уффици. Флоренция

Вслед за тем в кабинет Августа ввели письмоносца от его пасынка Тиберия. Тиберий был известен как человек подозрительного и мрачного характера. Теперь он в письме к отчиму упрекал его в излишней доверчивости к людям. До слуха Тиберия дошло, что Август, узнав про дурные отзывы об нем одного из римских граждан, Эмилия Элиана, только посмеялся над этим. Это шутливое отношение к дурным отзывам о главе государства казалось Тиберию очень опасным, и он в своем письме теперь горько жаловался, что Август губит себя и государство, не наказывая таких злонамеренных людей, как Элиан. Выслушав письмо Тиберия, Август усмехнулся и сказал письмоносцу: «Друг, передай своему господину, что такие болтуны, как Элиан, для нас не могут быть опасны».

Обратившись затем к своему секретарю-греку, он сказал ему:

– Напиши Тиберию, чтобы он не давал воли своей молодости и не слишком возмущался тем, что есть люди, которые дурно отзываются обо мне. С нас довольно нашей уверенности, что нам не могут сделать зла.

Отпустив письмоносца, Август хотел уже подняться и идти в атрий для приема остальных посетителей. За делами он уже успел окончить свой туалет и закусить ранней утренней закуской. Но в эту минуту к нему подошел один из его рабов и доложил, что какие-то люди, пришедшие с заднего хода, настойчиво требуют, чтобы их впустили к нему. Август сделал знак, чтобы их ввели. Он знал, что эти тайные посетители были доносчики (деляторы), которые по его поручению следили за тем, как относился народ к его распоряжениям и законам, и указывали ему на особенно опасных лиц. С виду благодушный и недоступный для подозрений, Август, однако, очень внимательно прислушивался к тому, что о нем говорили в народе и обществе, и почти всегда истинное настроение народа было ему известно. Когда слуга ввел к Августу доносчиков, он прежде всего удалил из своего кабинета всех своих рабов и, оставшись с ними с глазу на глаз, спросил, что нового они могут ему сказать. Тогда один из них сообщил ему о проникших в народ слухах, что Август намеревается отменить бесплатную раздачу хлеба римским гражданам. «Чернь очень волнуется по поводу этих слухов, божественный, – говорил доносчик, – даже многие из твоих бывших солдат говорят, что они не затем проливали за тебя кровь на полях сражений, чтобы умереть теперь от голода на улицах столицы. И я боюсь, что преданность к тебе в народе сильно поколеблется, если ты будешь настаивать на отмене хлебных раздач». Услышав это, Август сурово нахмурился; он действительно имел в виду уничтожить выдачу народу хлебных пайков. Его пугал огромный наплыв в Рим безземельных людей, которые наводняли городские площади и улицы; ему очень не нравилось, что его бывшие солдаты, вместо того чтобы возвращаться в деревни и селиться на своих старых или на вновь даваемых им участках земли, предпочитали жить в столице, пополняя собою толпы римских пролетариев. Это были очень беспокойные люди, вечно волновавшиеся, и Август знал, что предприимчивому и смелому человеку, щедрому на денежный раздачи, нетрудно увлечь их за собой и восстановить против принцепса. Из боязни таких честолюбивых людей он даже запретил частным лицам тратиться на устройство игр из своих собственных средств. Сам он всячески искал расположения римского народа и давал в честь его частые публичные игры и представления, которые разнообразием и великолепием оставили далеко позади себя те развлечения, которые прежде доставляли народу другие должностные лица. Но лучше всего было бы, думал Август, если бы в Риме было поменьше этих неимущих и беспокойных пролетариев, которые предпочитают развлечения столичной жизни тихому покою сельских занятий; и он полагал, что одним из средств для отвлечения народа от столицы будет прекращение даровых раздач хлеба. Но теперь оказывалось, что лекарство было хуже болезни: одни слухи о намерении Августа уже вызвали большое волнение среди народа. Поэтому Август после короткого раздумья решил отменить предполагаемое распоряжение.

– Иди на городскую площадь, – сказал он доносчику, – и распространяй среди народа, что даровой хлеб будет по-прежнему раздаваться. Мы рассудили иначе, чем прежде. Только предупреждай, что не всякий лентяй может рассчитывать на хлебную получку и что больше, чем 200 тысячам[19]19
  До этого хлеб раздавался для 300 тысяч человек.


[Закрыть] человек в месяц, хлеба выдаваться не будет.

Другой доносчик доложил Августу, что народ недоволен тем, что в столице очень дорого вино.

– Многие говорят, – сказал он, – что хорошо бы было, если бы ты, божественный, распорядился понизить цены на него.

Но в этом Август совсем не был склонен уступать; он был большим сторонником умеренности в пище и питье, и, по его мнению, в Риме и без того было слишком много пьяных и разнузданных людей.

– Скажи недовольным, – сказал он, – что мой зять Агриппа принял надлежащие меры для доставления в город воды[20]20
  Агриппа устроил в Риме образцовые водопроводы.


[Закрыть] в таком количестве, чтобы население не страдало от жажды.

С этими словами он отпустил доносчиков и направился в атриум.

Атриум представлял собою большую комнату, украшенную двумя рядами боковых колонн, с четырехугольным отверстием в потолке и с расположенным под ним углублением для стока воды. В задней части атриума по боковым стенам стояли ряды храмовидных шкафов, в которых помещались деревянные бюсты предков с восковыми раскрашенными лицами. Эти бюсты да алтарь, скромно стоявший по старому обычаю в глубине атриума, с поставленными фигурами домашних богов (ларов), свидетельствовали о благочестии Августа и о его почтении к древним дедовским обычаям.

Войдя в атриум, Август прежде всего окинул быстрым взглядом всех собравшихся; его самолюбие было вполне удовлетворено: среди посетителей он нашел немало людей знатных, принадлежавших к наиболее древним фамилиям нобилитета. Немало было и всадников из богатых и уважаемых семейств, которым сам Август дал звание «сиятельных». Чем больше жил Август, тем больше хотел он быть в ладу с этими влиятельнейшими в государстве сословиями; его честолюбию льстило присутствие в его приемной такого обилия знатных и уважаемых в городе лиц, и теперь его обычно приветливое лицо приняло еще более довольный вид, и в спокойном блеске его глаз засветилось почти полное удовлетворение. Но, прежде чем он успел подойти к толпе посетителей, из их среды выделился один молодой человек, не особенно богато, но с претензией на моду одетый, он быстрыми шагами подошел к Августу, словно боясь, что его предупредят, и начал читать приветственное стихотворение в его честь. Это был один из бедных и малоизвестных поэтов, который рассчитывал привлечь к себе милость и щедрость Августа своими виршами.

– О, величайший из принцепсов, – читал поэт, – мудрейший из всех покровителей народа римского, защитивший Италию оружием, исправивший ее законами; ты простер длань мира над всей землей, и при тебе Италии некого бояться; все народы земного круга покорно опустили оружие перед твоим лучезарным взглядом, и даже сам Юпитер не осмеливается гневаться на Рим при твоем правлении…

Поэт читал еще довольно долго, и все остальные стихи его произведения были полны такой же необузданной лести по адресу принцепса. В конце стихотворения поэт молил принцепса преклонить свой слух к ничтожному произведению своего недостойного раба и не оставить его своей милостью. Август довольно благосклонно выслушал стихотворение; он привык к лести и любил ее. Но поэт ошибся в своих расчетах, что его стихотворение тронет всесильного принцепса и заставит его принять молодого стихотворца в круг своих приближенных. Август знал цену своей милости и приближал к себе только немногих поэтов, слава которых распространялась далеко за пределы Рима. На этот раз он ограничился только тем, что приказал шедшему за ним слуге выдать поэту несколько золотых монет, и вслед за тем милостивым, но холодным кивком головы отпустил его.

Вслед за тем он подошел к одному средних лет посетителю в белой тоге, окаймленной узкой красной полосой[21]21
  Знак всаднического достоинства.


[Закрыть]. Это был человек древнего, но теперь разорившегося патрицианского рода.

– Мне очень прискорбно, Лициний, – сказал ему Август, – что такой знатный человек, как ты, обладающий прославленными предками, до сих пор не занимает никакой общественной должности и не украшает своим древним именем списка сенаторов.

– Божественный Август, – ответил Лициний, – ты верно забыл, что у меня нет 800 тысяч сестерциев, который ты сам назначил для всех, добивающихся магистратуры. Я не имею права выставлять свою кандидатуру по твоему же закону.

– Ты прав, любезный Лициний, – сказал Август, – но моя мера была необходима для того, чтобы удалить из сената людей недостойных, растративших кутежами свои средства или только случаем достигших высокого звания сенатора. Я умею, однако, отличать достойных от недостойных. Обратись к моему казначею, и он уплатит тебе из моих средств сумму, не хватающую тебе до установленной законом цифры. Римский сенат должен блистать славными именами, как и в древние времена.

Лициний низко поклонился Августу, но тот подходил уже к следующему посетителю, богатому Марцию Филиппу. Это был тоже человек знатного рода, но в противоположность Лицинию его состояние далеко превышало полный сенаторский ценз. Тем не менее он не хотел выставлять своей кандидатуры ни на какие должности, и это очень не нравилось Августу, который хотел привлечь в сенат побольше богатых и знатных людей. Он сам был родовитый нобиль, и его сословную гордость очень оскорбляло то, что в сенат часто проникали люди из низших сословий, бывшие унтер-офицеры, иногда даже чужестранцы. Поэтому он дал понять Марцию Филиппу, что очень желал бы видать его на своем утреннем приеме, и этот богатый и независимый человек, не любивший толкаться среди придворной свиты Августа, теперь явился по его желанию к нему во дворец.

– Нечасто мне приходится видеть тебя у себя, Марций, – начал Август. – Ты слишком горд своею знатностью и богатствами и не хочешь меня удостоить беседою с тобой.

– Видеть тебя, божественный, должно быть счастьем для всякого римлянина, – уклончиво ответил Марций.

– Скажи мне по правде, любезный Марций, – продолжал Август, – что заставляет тебя уклоняться от почетных должностей по народному выбору? С твоим именем и с твоими талантами тебе было бы нетрудно в короткий срок добиться даже и консульского звания.

Меценат

Марций понял, к чему должна была вести эта беседа, но он, как и многие другие богатые люди того времени, ни за что не хотел променять своего независимого и обеспеченного положения на полную волнений и интриг жизнь сенатора.

– Божественный, – сказал он, – ты водворил по всей Италии мир и спокойствие; уже давно на нашей родине звон оружия и мятежные клики не нарушают тихого покоя домашних очагов. Оставь же нас, уставших от прежних кровавых волнений, нашим друзьям, нашим семьям и нашим тихим досугам. Наши скромные имена не увеличат славы твоей власти, а мы будем вечно благодарны тебе за то счастье и мир, которое ты нам доставил.

– А власть и почет! – воскликнул Август. – Неужели они тебя не привлекают? Вспомни своих предков: как ценили они службу по народным выборам и сколько усилий тратили, чтобы добиться хотя бы младших магистратур.

Но Марций твердо стоял на своем.

– Честолюбивый дух предков давно уже покинул римский нобилитет, – ответил он, – и мы предпочитаем быть под властью других, если взамен этого нам оставляют жизнь без опасностей и волнений. Предоставь честолюбивым людям должности и почести; мы же довольны и твоим управлением, божественный, и не ищем лучшего.

Но Август не поддался на тонкую лесть Марция Филиппа. Он слишком хотел окружить свое правление славными именами нобилитета и теперь не хотел уступать. Придав своему лицу суровый вид, он холодно сказал Марцию:

– Благо государства и службу ему должно ценить выше стремления к спокойствию и наслаждениям. Если ты и тебе подобные этого не понимают, то во власти государства заставить вас это понять.

С этими словами он отошел от Марция. Все видели, что принцепс разгневан, и теперь никто не решался обратиться к нему с просьбами о помощи и денежном пособии, столь обычными в другие дни. Скоро после этого окончился и самый прием.

Последние слова Августа Марцию Филиппу были сказаны не напрасно. Через несколько лет после этого разговора он провел закон, по которому лица, обладавшие большими состояниями (не менее 1 000 000 сестерциев) о б я з а н ы были служить по народным выборам. Такою мерою он надеялся поднять падавшее значение родовитой сенатской аристократии.