Текст книги "Римская империя. Рассказы о повседневной жизни"

У наместника провинции во II в

К. Успенский

Только поздно вечером, когда в Никомидии[47]47
  Гл. гор. Вифинии (в М. Азии).


[Закрыть] уже зажигались ночью огни, возвращался из своих разъездов по провинции Вифинии ее правитель Гай Плиний Секунд.

Стояла глубокая осень. По дорогам была непролазная грязь от дождей, ливших целыми днями. Плиний торопился домой, потому что ожидал важных вестей из Рима, от императора Траяна. Больше недели, как он не купался и страдал от непривычного ему ощущения грязи. Он брезгливо морщил давно не бритое, полное лицо и с грустью взглядывал на свои невычищенные ногти. И только сознание, что он выполняет великое дело, поручение «лучшего и величайшего государя», несколько ободряло усталого и чувствовавшего себя разбитым и больным Плиния. Ведь сам стоящий превыше всех людей – принцепс, утешал он себя, – государь, обладающий властью, близкой к бессмертным богам, сам обожаемый Траян, пришедший на спасение людей, отличил и избрал его в управители Вифинии. И на прощальном приеме он повелел ему по своему разуму озаботиться об упорядочении нравов этой области и водворить в ней надежное и постоянное спокойствие.

Дул холодный, пронзительный ветер, слышен был беспокойный шум близкого моря. Последний переезд Плинию пришлось делать не в колеснице, а в закрытых носилках: дороги совсем испортились. Но и в носилки, плавно покачивавшиеся на плечах рослых рабов-пафлагонцев, забирались холод и сырость. И Плиний, завернувшись с головой в теплый плащ, ежился, жался и в нетерпении через каждые пять минут спрашивал, много ли осталось до Никомидии. где была его постоянная квартира в старинном дворце вифинских царей. Ему до боли хотелось очутиться в своем доме, погрузиться в тепловатую, мутно-белую от благовоний ванну, а потом после легкого ужина посидеть за любимыми книгами. Он их не брал с собой в путешествие, зная, что там все равно будет не до них.

Но и у себя, в никомидийском дворце, ему приходилось заниматься литературой и философией только урывками. Вообще жизнь Плиния совершенно изменилась, с тех пор как император послал его в Вифинию.

И не в первый раз он начинал упрекать себя в том, что из честолюбия взял на себя эту трудную должность. Было бы благоразумнее сохранить подобающее присутствие духа и осторожность, свойственные ему с молодых лет. Ведь удержался же он, вспоминалось ему, от рискованной поездки на Везувий, когда приглашал его туда его ученый и любознательный дядя, Плиний Старший, чтобы вблизи наблюдать и исследовать начавшееся извержение. Ему тогда было всего 18 лет, и он только что блестяще окончил школу красноречия самого Квинтилиана. Весь Мизенум, где тогда жили Плинии, был в волнении. В природе творилось нечто зловещее: сотрясалась земля, небо было закрыто темными тучами. Люди по ночам не спали и проводили время на улицах. А Плиний спокойно читал Тита Ливия, делал из него выписки. Но все-таки на предложение дяди он отвечал, что предпочитает остаться дома и почитать пока, что ему укажет дядя. И он оказался прав: дядя погиб жертвой своей любознательности.

Древнеримские носилки

И позднее, когда он начал служить, сдержанность и спокойствие духа помогли ему сделать прямо блестящую карьеру. Сын римского всадника, уроженца северо-итальянского городка Кома, он сумел использовать связи с дядей Плинием и знатной фамилией Виргиниев Руфов, которые сделали из него человека «из хорошего общества», образованного и благовоспитанного. Начал он с места в судебной коллегии децемвиров; потом был военным трибуном третьего галльского легиона, стоявшего в Сирии, а потом сделался квестором самого цезаря Домициана. который заметил его и провел сначала в трибуны, а года через два – и в преторы, притом раньше срока. Плиний мог бы быстро выдвинуться и дальше, на одно из виднейших мест, но здесь опять осторожность заставила его отдалиться от жестокого императора, преисполненного ненавистью ко всем добрым людям. Плиний не захотел участвовать в деяниях этого Цезаря, который казались ему гнусными, и предпочел, чтобы Домициан охладел к нему. Он гордился таким своим геройством и тем, что имел смелость поддерживать хорошие отношения с теми просвещенными людьми, против которых начал гонение император. Семеро его друзей были казнены или сосланы: он чувствовал себя словно опаленным множеством молний, ожидал, что гибель грозит и ему. и, несмотря на это, он имел мужество не оставить в беде опального философа Артемидора: ездил к нему в его имение, куда тот был сослан, и даже дал ему значительную сумму денег. Правда, явно он не высказывался против жестокостей и несправедливостей Домициана, но он не любил при извержении вулкана подставлять себя под самое огнедышащее жерло. В сенате, членом которого он был, он отделывался молчанием, когда там по приказу императора приговаривали к казни и изгнанию тех, кого он считал своими друзьями: он считал более достойным для философа «показывать великое терпение» и надеяться на наступление лучшего времени.

Это лучшее время пришло. Ненавистный деспот Домициан погиб. Императором сделался Нерва, старый сенатор. Гонимые при Домициане люди не только вздохнули свободно, но и постарались воспользоваться благоприятным моментом, чтобы отомстить тем, кто был близок с прежним императором, и по обычаю, тогда утвердившемуся в Риме, доносил государю на опасных и неблагонадежных граждан. И здесь Плиний не оставил своей сдержанности и осторожности: он не спешил выступать против главных доносчиков и предателей, а выждал время и выбрал своей жертвой Публилия Церта, который погубил одного из его друзей. Это дело Плиний ставил себе в большую заслугу перед обществом. Он любил рассказывать о том, как весьма почтенные граждане предупреждали его: «На что ты решаешься? Каким опасностям подвергаешь себя? Ты нападаешь на человека, который скоро будет консулом, на человека с крупными связями и друзьями?» Он же отвечал им, что он все взвесил и решил, если такова будет судьба, потерпеть наказание за честнейший поступок, лишь бы отомстить за позорнейший! И дальше, в самом сенате, где обсуждалось его обвинение, какое неслыханное впечатление произвела на всех его блестящая речь! Плиния обнимали, целовали, ему хлопали, а его противнику не дали даже сделать свои возражения. Все сенаторы в один голос благодарили его за то, что он восстановил былое значение сената.

После этого Плиний уехал из Рима и решил отдохнуть в своих имениях, заняться приведением в порядок своих дел. Поприще адвоката, на котором он стяжал себе славу чуть ли не первого в Риме оратора, казалось ему слишком хлопотливым и утомительным. Каждое выступление в суде стоило немалой затраты сил. Вначале судьи слушают с важностью. Нужно большое уменье, чтобы привести их в волнение, чтобы довести их до того восторга, когда они встанут с своих седалищ и разразятся дружными рукоплесканиями. И он никогда никого не упрашивал устраивать ему в суде восторженный прием, как это многие в его время делали. Сами граждане, особенно молодежь, любили его: он снискал такую популярность, как оратор и поэт, какой никто, кажется, до него не достигал. Недаром один из его молодых друзей говорил ему: «Один Плиний стоит всех древних!»

Но все-таки, несмотря на такой головокружительный успех, Плиний чувствовал себя прежде всего настоящим ученым – и деловые занятия, общественная деятельность не могли поглотить его всего. Ему докучны были груды негодной бумаги, эта суета, интриги, дрязги…

Насколько красивее и плодотворнее жить и работать вдали от столичного шума в уютных дачах, в Тускуле, Тибуре и Пренесте, где из столовой видно на далекое расстояние успокаивающее море и его прекрасные берега, где в триклинии можно слушать ласковый шум волн, разбивающихся о подножие здания. Там сам собой распоряжаешься, бодрствуешь, спишь, не носишь парадных обуви и тоги… Это – настоящая жизнь.

«О море, о берег, тайное убежище муз, сколько вещей вы открываете, сколько тайн вы диктуете!» – невольно повторил про себя Плиний свою излюбленную фразу.

И с умилением вспоминал он, как хорошо он поработал там в тишине, как образцово поставил хозяйство в своих садах и виноградниках, как, отправляясь на сбор винограда и на кабанью охоту, он захватывал с собой книгу и возвращался домой с двойной добычей, успевая среди дела сочинить лишнюю главу своего сочинения. Когда еще теперь придется ему навестить эти места, для устройства которых он затратил так много и времени, и труда? Что делается в его имениях: целы ли фонтаны, аллеи из буков, подрезанных в форме животных, клумбы, выведенные в виде букв его имени, содержатся ли в чистоте гипподром, бани, исправны ли арендаторы, которым сданы земли в имениях, не забирается ли управляющий с своими друзьями в его рабочие комнаты, и не пируют ли они там среди его книг и таблиц, проливая его же вино на мраморные столы, за которыми он беседовал с самим Тацитом и отделывал лучшие свои произведения?

И казалось Плинию, что все это было очень давно. С тех пор как императором сделался Траян, он в своих деревнях бывал только урывками. Траян сразу заметил его и оценил. Он давал Плинию важные поручения, провел его даже в консулы, а потом вот назначил своим наместником в Вифинию.

Император Траян

Он здесь был не обыкновенным правителем, каких прежде назначал в провинцию сенат. Дела в Вифинии за последнее время пришли в такое расстройство, что император Траян в 113 году решил взять эту область в свое непосредственное заведование, чтобы ввести здесь более строгие порядки, те самые, которые римские императоры узнали на греческом Востоке. Особенно привлекало их то управление, какое было прежде в египетском царстве Птолемеев: оно было и строже, и давало больше доходов казне, чем старое римское.

Назначая Плиния своим особым наместником в Вифинию, император отправил вместе с ним целый штат подчиненных ему чиновников, распределенных по отдельным ведомствам. Здесь были и счетчики, и оценщики, и сборщики податей, и судебные комиссары, и канцеляристы, и курьеры, даже особая военная команда. С их помощью наместнику легче было справиться с управлением большой областью, но зато и самое дело становилось сложнее и труднее. Наместник должен был во всем давать отчет самому государю, за ним был неослабный надзор со стороны тайных шпионов. Вифиния же, где пришлось служить Плинию, была еще и в особом положении. Составлялась она, как и другие провинции, из нескольких городских округов живших и управлявшихся самостоятельно с своим городским собранием, сенатом, выборными старостами и судьями. Только в Вифинии этим городам (как Никомидия, Никея, Клавдиополь, Прусий) с самого начала предоставлены были особые вольности и права: они соединялись в общий земский союз, и прежние наместники не смели прямо вмешиваться в союзное и городское самоуправление. Они обязаны были только наблюдать, чтобы все было в порядке, чтобы деньги, собиравшиеся в городские кассы, расходовались правильно, чтобы дороги, мостовые, общественные здания, театры, храмы были в исправности, чтобы не было растрат, злоупотреблений. Горожане очень дорожили этими правами, и с ними новому наместнику приходилось быть очень осторожным. А между тем император особенно настойчиво наказывал Плинию привести в порядок денежные и вообще хозяйственные дела в Вифинии.

Не далее как в последнем путешествии Плиний, приехав в свободный город Апамею, потребовал для пересмотра приходо-расходный книги: он счел необходимым выяснить, сколько город выдал денег взаймы, каковы его доходы и расходы. Городские власти, правда, книги для ревизии дали, но заявили при этом, что до тех пор ни один наместник никогда не ревизовал их счетов, что они обладают «вольностью и древнейшим обычаем», нарушение которых для них весьма прискорбно.

Плиний сообразил, что в своей обиде они могут направить выборных в Рим с жалобой на него и в этой жалобе наговорить на него и то, чего не было. Таким образом ему грозило бы попасть под суд, который, как он знал, кончался обыкновенно в последнее время для наместников весьма неблагоприятно. Поэтому он предпочел, чтобы сообща с ним горожане составили докладную записку, на имя императора с вопросом, как следует поступать в данном случае. Неизвестно еще, как отнесется к его поступку Траян. Но особенно неприятно было Плинию то, что эти захолустные провинциалы дали ему, образованнейшему и блестящему римлянину, такой жестокий урок.

«Скверно! – думал, морщась Плиний. – Ну, а что же было хорошего в путешествии?»

Старался припомнить, но на ум шли все одни неприятности. «Дурное – перед хорошим!» – решил он успокоительно.

– Господин! – услышал он голос своего офицера-центуриона, сопровождавшего его в разъездах. – Мы уже дома!

Плиний отдернул плотную завесу носилок и увидел, что он двигается по призаставной улице Никомидии. Зажигались огни в низеньких домишках. Знакомый противный запах помоев, прачечных, харчевен ворвался внутрь носилок. Жизнь города, несмотря на приближение ночи, не утихала. Суетня и говор, удары кузнечных молотов, выкрики лавочников, пение смешались в один сплошной гул. На прибытие наместника с его свитой никто здесь не обращал внимания.

Во дворце, однако, узнали о приближении Плиния. По огромному двору под не прекращавшимся дождем бегали и суетились люди с смоляными факелами. У ворот Плиния встретили начальники его канцелярий, и даже при неверном свете факелов он заметил растерянность и смущение на их лицах. Забыв и об утомлении, и о голоде, Плиний бросился во дворец. В первой попавшейся, не освещенной комнате он остановился и, обратившись к поспешившим за ним подчиненным, спросил:

– Случилась какая-нибудь беда?

– Но мы не виноваты, начальник! – заговорили сразу перепуганные чиновники.

– Пусть говорить кто-нибудь один! – властно сказал Плиний. – Мы сумеем разобрать, кто виноват!.. Что произошло?.. Мятеж?.. Измена?..

– Нет! да хранят боги нас от такого несчастия! – стал докладывать старший делопроизводитель, которого Плиний оставлял в городе за себя. – Пожар, опять пожар в нашей Никомидии. Только на этот раз такой, какого мы не запомним. Сгорело целых две улицы, может быть, до сотни домом, но главное, погибли дума и прекрасный храм Исиды. Мы приняли все меры, старались, не щадя своих сил…

– Я не понимаю, как это произошло? – прервал его Плиний. – Почему же не тушили?.. Где же был народ?

– У нас, высокий начальник, оказалось трое врагов. Во-первых, сильнейший ветер. Во-вторых, людское невежество и глупость. В-третьих, отсутствие воды в городе. Стряслось это позапрошлой ночью. Весь город сбежался на зарево. Заполнили соседние улицы и переулки, кричат, толкутся, и все – ни с места. Я кричу: «Помогите, граждане, спасать свой родной город!» Прошу, требую, а в ответ слышу: «Кто же с голыми руками в огонь полезет? Одними плевками горящего города не затушишь!» А потом обозлились, стали мне угрожать, так что я, выбившись из сил, поспешил укрыться в твоем доме!..

– А где же были городские старосты и эдилы? – спросил Плиний. – Ведь это их касалось!

– Я созывал их утром на совещание, – отвечал делопроизводитель, – хотел было сердиться на них, но они довольно ловко обошли меня: они сказали, что нас, т. е. тебя, достоуважаемый, вместе с прочими прислал божественный Траян, чтобы поднять благосостояние города и водворить порядок, а когда они указали тебе, что необходимо Никомидию снабдить водой, ты будто бы не обратил внимания на их заявление. И теперь город может весь выгореть без воды.

– Это неправильно говорят они! – еле сдерживая гнев, заявил Плиний. – Ведь еще до моего приезда сюда никомидийцы пробовали устроить водопровод. Они истратили на него больше трех миллионов сестерциев, но потом бросили его, не достроив и даже разломав. Потом вскоре собрали еще 2 миллиона и принялись строить вновь. И опять забросили. Почему они не могли довести до конца это сооружение, для меня осталось неизвестным. Когда они заявили мне о своем желании возобновить постройку, я сказал, что это дело серьезное, что на него требуется много денег, но что я приму все меры к тому, чтобы им помочь. Вы помните, что я сам объезжал окрестности Никомидии и после долгих усилий разыскал надежные источники чистой воды, производил опыты и убедился, что из них можно провести воду в город. Я только указал, что пустить ее следует не только в низкие места, а потому необходимо устроить арки; кое-какие сохранить от старых построек, прочие же можно соорудить из каменных плит, лежащих понапрасну за городом, а то и просто из кирпича, потому что это будет значительно дешевле. Вопрос был только в том, кому поручить постройку. Я не соглашался приглашать прежних архитекторов, показавших свою негодность. Я писал об этом самому блаженному принцепсу и жду его мудрого ответа… Несправедливо обвиняют меня никомидийцы. Но я не сержусь на них, так как это не в моих правилах. Напротив, я хочу им только одного блага. Я отдохну после, а сейчас идем в канцелярию: надо немедленно же сделать распоряжения!

Наместник вышел из дворца на темный двор и направился к низкой каменной казарме, где помещались его конторы и канцелярии. Он вошел в одну из дверей. Здесь, несмотря на поздний час, шла еще работа. При свете масляных лампад, склонив гладко остриженные головы над низкими столами, сидело десятка полтора молодых людей. Они старательно вырисовывали египетскими тростинками на длинных свитках, переброшенных через стол. При появлении Плиния все они, заткнув перья за уши, встали, молча приветствовали начальника почтительным поднятием руки и поклоном. Плиний тотчас же обратился к одному из них, приказал взять новый чистый свиток – и писать то, что он продиктует. Это было письмо на имя императора Траяна, в котором наместник докладывал о пожаре, происшедшем в Никомидии во время его отсутствия. Он велел упомянуть о беспокойстве народа, оставшегося праздным и неподвижным зрителем ужасного бедствия.

– А главное, – продолжал он, – и это ты, милейший, выведи пожирнее! Пиши: «Кроме того, в городе нет ни общественного насоса, ни ведер – словом, никаких приспособлений для тушения пожара. Я, конечно, приложу все свои старания для изготовления всего этого. Но, государь, не сочтешь ли ты нужным соизволить учредить здесь коллегию пожарных, человек в полтораста. Я с своей стороны, конечно, буду наблюдать за тем, чтобы в нее не вступали чужие люди, и чтобы, получив права, коллегия не занималась никаким другим делом!» Готово? Дай взглянуть!.. Прекрасно! Завтра, утром же, снарядить курьеров с этой бумагой в Рим!

Быстро повернувшись, Плиний пошел было из канцелярии. Но тут же ему пришло в голову, что император может быть недоволен предложением учредить пожарную дружину. Коллегии, как бы их ни назвали, с какой бы целью их ни учреждали, легко превращаются в тайные общества, который заводят беспорядки. И Плиний крикнул уже свертывавшему свиток писцу:

– Постой! Припиши еще в конце: «Пожарных будет немного, и следить за ними будет нетрудно».

Плиний направился опять во дворец. По дороге он приказал зажечь светильники в своей рабочей зале и подать ему те из полученных за его отсутствие бумаг, которые отнесены к разряду наиважнейших. Служители бросились во дворец. И когда Плиний вошел туда, в круглой рабочей комнате все уже было готово. По стенам и на круглом мраморном столе, заваленном папирусными и пергаментными свитками, горели лампы. И тут же стояли со свитками в руках дежурные чиновники. Плиний сел за стол, а стоявший впереди других дежурный подал ему свиток, вложенный в красный кожаный футляр.

Собственноручно надломив смоляную печать и вынув свиток, Плиний приложился к нему губами и приказал развить его. Это была бумага от самого императора из Рима. Уже с первых строк ее Плиний догадался, что это был ответ Траяна на его запрос о том, допускать ли, чтобы в провинции, по старинному обычаю, те, кто облекается в мужскую тогу, празднует свадьбу, вступает в должность, созывали всю городскую думу и простой народ и раздавали им деньги. Плинию показалось такое обыкновение небезопасным. Конечно, приглашать в торжественных случаях много гостей вполне естественно. Но ведь некоторые созывают людей, совсем незнакомых, собирают городское простонародье, иногда тысячами, и оделяют их деньгами, а это легко может перейти в запрещенный законом подкуп. Император писал наместнику: «Ты не без оснований опасаешься, как бы эти приглашения не приняли характера противозаконных раздач, если и число приглашаемых переходит всякую меру, и приглашаются не отдельные знакомые люди, а целые сообщества. Но ведь я для того тебя и назначил, чтобы ты сам исправил нравы порученной тебе провинции и установил такой порядок, который обеспечил бы ее спокойствие».

Плиний вспыхнул, дочитав до конца письмо государя: он почувствовал некоторый упрек себе за то, что он не решился поступить самостоятельно. Это испортило его настроение. И, как он ни старался сдержать себя, все раздражало его: и то, что мигают и тускло горят светильники, и глупые позы стоящих перед ним чиновников, и то, что приходится заниматься грязными мелочами.

– Ну, что еще там есть? – крикнул он дежурному. – Ты, мой любезный, совсем спишь?.. Или у тебя руки отсохли?.. Что ты мне суешь? Сколько я раз говорил, чтобы, подавая бумагу, докладывали, откуда она!..

– Из Никеи, господин! – заикаясь, произнес чиновник. – Доставлена на имя твоей милости вчера вечером с нарочным.

– Что еще?.. Ведь я был в Никее неделю тому назад, на обратном пути не заезжал, потому что все было благополучно… Бессмертные боги! – воскликнул Плиний, пробежав раскрытый свиток, и руки у него опустились.

В Никее горожане затеяли строить огромный театр. Плиний, при своем посещении этого города, осматривал начатую постройку, на которую успели затратить целых десять миллионов сестерциев. Он тогда же заявил старостам, заведующим постройкой, что место, выбранное для театра, ему кажется мало подходящим: это – низина, где почва влажная и мягкая. Она может не выдержать той каменной громады, которая воздвигается. Тогда все сделанные огромные затраты окажутся напрасными. И отвечать перед императором придется ему, так как он поставлен смотреть, чтобы общественные суммы расходовались благоразумно.

И теперь никейская дума извещает его, что постройка дала громадные трещины и оседает, угрожая соседним домам. Необходимо будет на этих же днях опять ехать туда, чтобы на месте сообразить, что предпринять: продолжать ли постройку, подкрепив ее новыми сооружениями, или бросить и даже снести ее совсем.

Плиний крикнул служителю:

– Продолжай!

Перед ним развертывали новые свитки. Здесь были прошения провинциалов о назначении суда, жалобы на несправедливости, допущенные при раскладке налогов, на недобросовестность его подчиненных, заготовленные списки жителей, подлежащих воинской повинности, извещения о грабежах и убийствах, происшедших в различных местах.

С нетерпением отбрасывал от себя Плиний эти очередные бумаги, еле пробежав их глазами.

Но одна из них вновь привлекла его внимание. Какие-то неизвестные люди, называвшие себя «желающими блага божественному государю, его наместнику и всему народу римскому», сообщали из самых достоверных источников, что такие-то лица (имена их и местожительство были обозначены в бумаге) принадлежат к сообществу так называемых христиан. Дальше путано и безграмотно рассказывалось о безбожии, колдовстве, людоедстве, нечестии, злобе этих вредных людей, которые отказываются признавать бессмертных богов, оскорбляют священные изображения божественного Цезаря и несомненно подготовляют огромный заговор против государства.

Прочитав донос, Плиний задумался. Не в первый раз получал он их. И вообще эти странные люди, считающие богом какого-то Христа, доставили ему немало хлопот. Он не раз призывал к себе тех, на которых доносили. Он их спрашивал, действительно ли они – христиане, до трех раз спрашивал. И бывали такие случаи, что некоторые выказывали безумное упрямство. Таких приходилось даже предавать смертной казни, именно за упорство и неповиновение. Тех же, которые раскаивались в своем заблуждении, Плиний приглашал вслед за собой призвать богов и совершить возлияние перед изображением императора. Многие таким образом возвращались на путь истинный. Но что поражало Плиния, это искренние признания бывших христиан, что вся их вина состояла в том, что в известные дни они собирались до рассвета – петь гимны Богу и дать клятву не грабить, не бесчинствовать, не предавать товарищей, не делать зла другим людям, а потом у них бывал общий, очень скромный обед.

Правда, думал Плиний, это все-таки тайное сообщество, неразрешенная коллегия, которая не должна существовать согласно указу императора. Правда и то, что христиане отличаются нелепым и прямо безумным суеверием, но ведь это происходит от их невежества и темноты. И не карать их следует, а исправлять и просвещать.

Не по душе было Плинию и то, что доносы на христиан были безымянные: это он считал низостью и предательством.

В наш просвещенный век, думалось ему, действовать на основании таких доносов, внимать невежественным сплетням недостойно истинного римлянина. С этим надо покончить. И целомудренно чистый, святой, богоподобный Траян, наверное, согласится с ним. Он должен разрешить эти его давнишние сомнения.

И Плиний потребовал себе пергамент, самый чистый и прочный. Отпустив дежурных, он принялся за составление письма императору, в котором испрашивал у него совета, как следует поступать с христианами, которых много не только в городах, но и в селениях, и в деревнях.

Писал он долго. Уже брезжило утро, серое и опять дождливое, когда он кончил. Свернув свиток, Плиний встал. Голова у него кружилась. Все тело чувствовалось как чужое. Взглянул он на низкие шкафы, приткнутые по стенам: там было то, что он любил более всего, – книги, свитки. В отчаянии махнул он рукой. Скоро уже опять вставать и приниматься за бесконечные дела, судить, распоряжаться, проверять, принимать!

«Беспросветная, подневольная жизнь!» – проворчал он и, постучав молоточком, приказал вбежавшим рабам приготовить теплую ванну и легкий ужин.