Текст книги "Правда Za нами!"

Валерий Грунер

Родился, живет и работает в Перми. Окончил музыкальное училище по классу баяна и поступил в Пермский институт культуры, а затем в Музыкально-педагогический институт им. Гнесиных, на композиторское отделение. В 1991 году стал одним из основателей единственной в России и Европе Детской школы композиции и Пермского отделения Союза композиторов России. Лауреат премий Пермского края в сфере культуры и искусства, лауреат всесоюзных и международных конкурсов композиторов.

Путь в литературу начал с поэзии и публицистики. Значительным событием стал выпуск подарочного издания «Сказок Дядюшки Гру», где под одной обложкой объединились графика и литература, музыка и театр. Публиковался в альманахах Российского союза писателей, в журналах и изданиях Интернационального Союза писателей, в сборниках «Малахитовая вселенная», «Современник Булгакова». Финалист Литературной премии им. С. Есенина «Русь моя», Национальной литературной премии «Писатель года», лауреат I Международной литературной премии им. М. Цветаевой. За заслуги в литературе награжден медалями им. А. Пушкина, А. Чехова, С. Есенина, А. Ахматовой, И. Бунина, А. Фета, Ф. Достоевского, звездой «Наследие». Является членом Союза композиторов России, Российского союза писателей, Интернационального Союза писателей.

Две новеллы из «Сказок дядюшки Гру»

Художник и принцесса

Он был художником. Она была просто принцессой. Они любили друг друга.

Однажды он написал ее портрет. Портрет был прекрасен. Художник вложил в него все свое умение, всю свою душу, весь свой талант.

С портрета на мир смотрела богиня с бездонными глазами, мороз шел по коже от ее красоты. Лицо богини украшали две милые родинки. Они вносили необычайный шарм, столь необходимый в женском портрете. Земное и небесное в гармоничном единстве сплелись в чудесном облике. Все сходили с ума от портрета богини.

Наконец художник решился показать его любимой. Любимая посмотрела на портрет и после долгого молчания произнесла:

– Зачем ты нарисовал мои родинки? Я их с детства ненавижу. А что за фон за спиной? Такой вычурный! А глаза? Какого они цвета? По-моему, портрет примитивный, как, впрочем, и другие твои мазилки. Я думала, что хотя бы меня ты изобразишь без привычного выпендрежа. Тебя окружают льстецы! От них не услышишь правды! Только я говорю истину.

Слова принцессы задели художника. Ее восхитительная грудь вздымалась от волнения, под ней билось его любимое сердце. С каким трепетным упоением он еще вчера слушал эту ритмичную музыку! Но сердце принцессы оказалось чужим, далеким и черствым.

Так закончилось последнее свидание художника и принцессы…

Портрет купил крупный зарубежный коллекционер. Говорят, теперь цена картины – целое состояние!

Принцесса уехала за границу. Там она вышла замуж за владельца картинной галереи – того самого, что увез ее портрет.

Прыщ
Провинциальная сказка

– Как же быть, заступник ты мой? – Молодая прихожанка подняла заплаканное лицо.

– Положись на Бога, Мария, – неслышно ответил Ангел-Хранитель устами батюшки. – Зло наказуемо, истина рано или поздно восторжествует. Не отчаивайся и не греши, отвечая обидчику гневом.

– Можно несколько слов, коллега? – Проворная тень в образе моложавого депутата областной думы выпятила грудь и решительно придвинулась к женщине. – Вам нужен юрист, барышня. На Бога надейся, а сам не плошай! Вы молоды и прелестны! Любой служитель Фемиды почтет за честь помочь такой хорошенькой дамочке.

В мокрых женских ресничках мелькнул солнечный лучик, на губах засветилась улыбка.

Ангел умолк, батюшка нахмурился. Любезный радетель принялся напористо объяснять, что делать. Ангел, закрывшись крылом, отлетел в сторонку. Дамочка воодушевилась и как заколдованная смотрела в рот непрошеному советчику. Недолгая беседа завершилась на дружеской нотке:

– Жду звоночка! Решим как дважды два! – Доброжелатель ловко крутанул рыжую барсетку, вручил зачарованной красотке визитку с телефоном и скользнул к батюшке: – Наконец-таки мы встретились! Дело-то женское – пустяковое, разрулится. Давайте о нашем поговорим. Зовет, зовет дорожка… Как Вы смотрите на завтра?

– Не знаю даже, служба ведь у меня…

– С Вашим начальством я договорюсь. Не переживайте! Я же Вас не в торговую лавку зову. Сельский храм – тоже приход. Да еще какой! Сказка! Я избирателям слово дал, уж не откажите!

Депутат взглянул на священника честными глазами. Батюшка устыдился.

Еще затемно черный джип, «яко тать в нощи», скользил по загородной трассе. За окном мелькали пустые поля, сорные заросли, чахлые деревца, редкие домишки.

Вдруг машина рассердилась, фыркнула и уперлась, как упрямый ишак. Услужливый депутат кузнечиком прыганул с водительского седла:

– Приехали! Дальше немножко прогуляемся. Тут по-другому нельзя.

Батюшка грузно сполз на обочину и почувствовал под ногами что-то подозрительно мягкое. Он приподнял рясу…

– Боже мой! – досадливо промолвил служитель. – Кажись, встал в непотребство…

Батюшкин башмак утонул в коровьей лепешке. Брезгливо приподняв ботинок, он угодил в соседнюю навозную кучу. Дальнейшая дорога напоминала минное поле. Приходилось зорко поглядывать под ноги, чтобы не угодить в расставленные ловушки.

– М-да-а, коллега… – суетился проводник вокруг огорченного старичка. – Какие лишения приходится претерпевать во имя истины!

– Мог бы предупредить, – вздохнул батюшка. – Нехорошо… Тут без галош нечего делать!

– Вам бы почаще в глубинку наведываться. Глядишь, и попривыкли бы. Коровы не спрашивают у людей разрешения. Хорошо хоть не летают! Может, в них черти вселились? Они всегда гадят, когда чувствуют приближение духовной силы.

– Типун тебе на язык! Негоже необдуманное слово молвить о сокровенном. Не поминай всуе благодати небесной. Как это быстро у вас, у светских…

Настроение батюшки портилось. Депутатская «сказка» начинала утомлять.

Послышалось надсадное урчание. Голубенький веселый трактор с прицепом подкатил к путешественникам.

– Прыгайте в кузов! За вами прибыл! – гаркнул чумазый тракторист, перекрывая треск мотора.

Батюшка перевалился через борт, как куль с картошкой, и метнул молнию негодования в проводника-затейника.

«Ничего, – мысленно парировал тот, ехидно растянув губы. – Поправим. Надо распорядиться, чтобы с трапезой не подвели».

Прицеп мотало, как консервную банку, привязанную к кошачьему хвосту. Двадцать минут болтанки обернулись настоящим чистилищем. Батюшка вцепился в кузов, бормоча молитву. Затейник пытался шутить, но юмор был не к месту и воспринимался как издевательство.

Наконец чистилище закончилось. Веселый трактор загрустил и остановился. Высокий церковный гость, с ободранными ногтями, с ног до головы заляпанный грязью, с оханьем вывалился из кузова:

– Ну спасибо… коллега!

Затейник промурлыкал:

– Не ожидал, что так будет… Видит Бог.

– Именно-видит! – сердито буркнул батюшка.

Церквушка на горе напоминала сгорбленного ежика. Строительные леса топорщились иголками.

– С миру по нитке собираем, ремонтируем потихоньку, – рассказывал местный бригадир. – Вот, депутат неравнодушный помогает, работы невпроворот… Батюшка, а машинку можно освятить?

– Подожди, дай в себя прийти, – устало ответил служитель. – Позвольте хоть чайку испить… – Он поднял потертое блюдце с отбитой кромкой и с шумом отпил кипяток.

– Хорошо-хорошо… – залепетал бригадир. – Не спешите, отец. Тут у нас целая очередь из начальства…

– Не бойся, сила небесная и тебя не обойдет. Верно ведь? – самоуверенно обнадежил бригадира депутат, подмигнув батюшке.

Небесная сила окинула нахала суровым церковным взором.

После чаепития бдительный проныра стал шепотком наказывать бригадиру:

– Покрепче чего-нибудь… Накрыть-то есть кому?.. Ну ну, вот и славненько… – Рыжая барсетка выплюнула несколько хрустящих бумажек. – Этого хватит, надеюсь?

– Хватит… – торопливо заверил бригадир.

Внутренняя отделка храма только началась. Богослужение среди строительного беспредела шло по короткому сценарию. Две старушки нестройным дуэтом усердно выводили канон. Затейник беспокойно поглядывал на сырые стены, укоризненно покачивал головой и беспрестанно шмыгал носом. Строители косились на взыскательного контролера и деловито крестились.

– Что ж такое? Разве так штукатурят? – прикрикнул он, вытаращив директорские зенки на безмолвную стену. – Кому руки оторвать?

Батюшка прервался и выразительно указал «руководству» глазами на выход. Лукавая тень знаками попросила прощения и с быстротой Фигаро шмыгнула за дверь.

– Многая ле-е-ета, многая ле-е-ета! – грянули нестройные голоса.

– Благодать небесная да пребудет с вами… – заключил батюшка.

В церковном дворике царило столпотворение! Собрались местное начальство, предприниматели, сельская элита. Новенькие железные скакуны празднично сверкали нарядами. Батюшка переходил от машины к машине и размашисто кропил стальных питомцев святой водой. Довольные «наездники», получив благословение, уступали место следующим.

– Ну черт депутатский! Сдержал слово! – хвалили начальники предприимчивого товарища. – За нами не заржавеет, мы благодарить умеем.

– О размерах благодарности разговор отдельный… – сквозь зубы прошипел находчивый чертяка, хлопнув себя по карману. – Не в деньгах счастье, а в их количестве! Хе-хе-хе… Батюшка, пойдемте в трапезную!

Весельчак шустро подхватил гостя за локоть и повел к кирпичному одноэтажному строению. Начальственная церемония двинулась следом.

На пороге, в строго повязанных пестрых платках, молитвенно сложив ладони, стояли пожилые тетки:

– Батюшка, благослови…

– Ну чего вы божьему человеку проходу не даете? – шикнул на баб провожатый.

Наскоро перекрестив приунывших теток, гость переступил порог. Сумасшедшие запахи понеслись навстречу. Вкусный дурман властно взял в гастрономический плен всю делегацию. Батюшка зажмурился, шагнул к столу, поднял веки… Но что это? На пятнистой скатерти в разномастных посудинах лежали огромные кусищи бездарно накромсанной еды. Вилки, ножи, ложки валялись кучей. Стаканы, рюмки, бутылки стояли как попало. Неприличные хлебные ломти завершали дикую картину. Такой варварской сервировки батюшка не видел никогда. Гастрономические чары рассеялись. Аппетит исчез…

Лил крупный дождь. Встречные машины, проносясь с грохотом товарного состава, обдавали стекла коричневой жижей.

– Зря Вы, батюшка. Они ведь люди простые, к изыскам не привыкшие, – оправдывался на обратном пути народный защитник. – Уж как смогли. Дураку закон не писан. Деревню надо принимать как есть! Без высокомерия.

Батюшка резко повернулся:

– Совесть – голос Бога. Чем человек приличнее, тем выше обитает его совесть. Но бывают необъяснимые нелепицы. Недавно читал об одном научном исследовании, так там описано, как у некоего одержимого совесть вылезла в виде прыща на срамном месте. От этого одержимого пошло потомство, и зараза получила распространение… У себя-то не искал? Хотя поздно! У тебя уж не прыщ, коллега, – язва!

«Коллега» нарочито почесал ягодицу. Вдруг барсетка бросила на его лицо рыжий отблеск. Шутовская маска разом пропала. Над оловянными пуговицами непроницаемых глаз надменно приподнялись депутатские брови.

– Полноте, батюшка! – начал он распекать служителя. – Не гневите Бога! Благодаря мне Вы совершили духовный подвиг. Истина без лишений и трудностей – ничто! Она закаляется в горниле страданий.

– Вон как ты заговорил, черт картонный! Хоть и хитер, окаянный, а Божья правда похитрее будет. Вот тебе напоследок загадка: почему про скотину говорят: «Не хватает десяти голов», а про депутатов: «Отсутствовало на заседании десять членов»?

– Ну и почему же?

– А потому, что стадо – коллективный, но все же разум. А Дума – коллективное членство.

Депутат скривился:

– Не ожидал услышать такое… Ну и ну! Грешно в Вашем-то звании… Еще рясу напялил! Кто ты такой?! Чудо гороховое!

Внезапно батюшку осенило:

– Что-то я не заметил, чтобы ты хоть единожды крест на себя наложил! Ты хоть крещеный? С какой стороны знамение-то творят, покажи!

Депутат спал с лица, побагровел и завертелся волчком. Барсетка угрожающе вздулась, разинув драконью пасть. Взвыл двигатель, брызнул грязный фонтан, пахнуло гарью…

Когда священник протер глаза, не было ни машины, ни депутата. Только листочки едва шевелились на тощем кустарнике.

– Прости, Господи, душу грешную, – чуть слышно прошептал батюшка, сидя в дорожной луже. – Как же я сразу тебя не раскусил, проклятый? Прости и помилуй мя, Господи. Прости и помилуй…

Ханох Дашевский

Поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия). Член Российского отделения Международного ПЕН-клуба. Родился в Риге. С 1988 года проживает в Израиле. Автор шести книг поэтических переводов и трех книг прозы. Лауреат премии СРПИим. Давида Самойлова, премии «Русское литературное слово», конкурсов-премий им. Ф.М. Достоевского, И. С. Лескова, Ш. Бодлера. Номинант на премию Российской гильдии мастеров перевода. Президиумом Российского союза писателей награжден медалями им. И. Бунина, А. Фета, Ф. Достоевского и И. Некрасова.

Рог мессии
Роман (отрывок из третьей книги)

В роте Бобровникова было сорок шесть человек. Меньше, чем по штатному расписанию в стрелковом взводе. Такое же положение наблюдалось во всех подразделениях 2-й Ударной армии. В зимних боях полегли сибирские стрелки, балтийские матросы и другие пополнения, а новые силы окруженная армия получить не могла. Так же как продукты и снаряжение. И хотя командующий фронтом понимал всю опасность сложившейся ситуации, настаивать на отходе не решался. Первые месяцы войны он провел в Лефортовской тюрьме НКВД, и ему хватило. У Сталина и его клевретов, Ворошилова и Мехлиса, посетивших расположение 2-й Ударной, о ее боевом состоянии сложилось другое мнение, и оспаривать его было опасно. Скрепя сердце командующий отправил своего заместителя Власова готовить заведомо провальную наступательную операцию. У него не было выхода.

Михаэль смотрел то на комбата, ставившего боевую задачу ротным командирам, то на лейтенанта Бобровникова, теребившего нервными пальцами планшет. Полчаса тому назад он вернулся из медсанбата, и то, что произошло между ним и Клавой, занимало все его мысли, как будто и не ждал их завтра бой, где сложить голову было намного проще, чем остаться в живых. Он прикоснулся к самому сокровенному: обнимал молодое, упругое и в то же время мягкое и податливое женское тело, которое ощутил так близко уже тогда, в вагоне, в первые минуты знакомства, и было ему и сладко, и радостно, и тревожно. Оказавшись в закутке, именуемом «кабинетом», который все понимающая Эсфирь предоставила им с Клавой, Михаэль смущался, не зная, как себя вести, а у Клавы, судя по всему, имелся опыт.

«Значит, – подумал он, – жених не жених, но кто-то у нее был. Расскажет или не расскажет? И как вообще относиться к тому, что случилось? Любовь ли это или короткая страсть в условиях, когда умереть можно каждую минуту?» Решая для себя столь сложный вопрос, Михаэль не сразу услышал, что командир батальона кричит на Бобровникова, а тот негромко, но уверенно отвечает:

– Там у немцев пулеметные гнезда. Как на ладони у них будем, товарищ старший лейтенант.

– Трусишь?! За свой зад испугался?! Хочешь, чтоб из-за тебя я весь батальон положил?! Твоя задача – отвлечь внимание, а мы в это время с флангов зайдем! Там пулеметов нет! Вон политрук твой молчит! Лучше тебя понимает!..

До Михаэля дошло, что он обязан поддержать Бобровникова. И не только для того, чтобы сохранить возникшие между ними дружеские отношения. Даже недостаточно разбираясь в тактике боя, Михаэль чувствовал, что лейтенант прав.

– Товарищ старший лейтенант! – Голос должен был звучать твердо, но именно этой твердости ему не хватало. – Командир роты прав. Нельзя идти в лоб на пулеметы. Погибнем без пользы – и все.

– Без пользы, – негромко повторил комбат, как видно, не ожидавший от Михаэля этих слов. И, повысив голос, продолжал: – Да вы что?! Под трибунал захотели оба?! Я вам это организую! Выполнять приказ! Еще слово – и встанете перед строем без пояса!..

В землянке Бобровникова, где из-за просачивающейся талой воды трудно было найти сухое место, Михаэль попытался оправдать комбата:

– Может быть, он прав? Пока немцы занимаются нами, батальон заходит с флангов и прорывает их оборону…

– У них и на флангах пулеметы, и хорошо, если только они, – устало отреагировал Бобровников. – Немцы не дураки. Но комбат считает иначе. Разведка определила, что на флангах пулеметов нет. А как определила? Потому что оттуда не стреляли? Молчали? А если для того молчали, чтобы врасплох нас застать, когда наступать будем?

– Так объяснить ему надо! – разгорячился Михаэль.

– Пытался, пока ты в санбат бегал, – невесело усмехнулся лейтенант. Он знал причину отлучки Михаэля. – Да все без толку. Думаешь, он не понимает? Все понимает, потому и страхуется. Нас в лобовую посылает, остальных – на фланги. Сманеврировал, дескать. А если не выйдет – на разведку спишет. Разведку кто возглавлял? Старший сержант Баринов. Вот и ответит Баринов, если жив останется. Шкура он, наш новый комбат, вот что я тебе скажу.

У Михаэля не было оснований не доверять Бобровникову. Тот был из немногих уцелевших курсантов, в октябре сорок первого брошенных на защиту оставшейся без войскового прикрытия Москвы. Месяц провел в госпитале, а потом – ускоренный выпуск, звание и Волховский фронт, где Бобровников уже дважды участвовал в наступлении на Любань.

– В третий раз наступаем, только вначале у меня в роте было сто тридцать человек, потом-восемьдесят, а теперь-сам знаешь. Вертится одна мысль…

Михаэль ожидал, что Бобровников разовьет свою мысль, но лейтенант сказал:

– Давай спать. В четыре-подъем. – И закончил совсем неожиданно: – Хорошая девушка Клава.

В четыре тридцать утра батальон начал сосредоточиваться на исходных позициях. Нужно было думать о предстоящем бое, о том, что на открытой местности под пулеметным огнем они все очень скоро будут убиты или ранены, но Михаэль, как ни странно, продолжал думать о Клаве, все еще ощущая, как наяву, ее объятья и поцелуи. Теперь к загадочному, непонятно куда исчезнувшему жениху прибавились не менее загадочные слова Бобровникова: «Хорошая девушка Клава!» Откуда он знает? Неужели у них что-то было?

Михаэля изводила ревность, совершенно неуместная в создавшемся положении, сулившем роте заведомую гибель. Перед боем нужно было обратиться к бойцам, но он чувствовал их скрытую усмешку. В Латышской дивизии Михаэль такого не помнил, может быть, потому что под Наро-Фоминском большинство составляли необстрелянные, а тут Михаэля окружали бывалые солдаты. Он должен был что-то сказать, вдохновить, призвать, а на ум приходили только стандартные плакатные агитки. Выручил Бобровников.

– Ребята! – начал он проникновенным, совсем не командирским тоном. – Говорю за себя и за политрука. Нам только вон до той лощины добраться надо. Высоких слов повторять не буду. Сами все знаете. Рассредоточьтесь. Меньше плотность – меньше потерь.

Михаэль не видел никакой лощины. Но лейтенант говорил уверенно, и Михаэль понял, что это и есть тот замысел, о котором Бобровников упомянул ночью: залечь и, отвлекая огонь на себя, дождаться, пока батальон начнет атаковать немецкие фланги. Только до лощины далеко, потому и не видно ее. Михаэль опять вспомнил губы Клавы, искавшие его губы, ее руки на его шее и внезапно догадался: Клава была с ним близка потому, что чувствовала: у него мало шансов уцелеть. В ее поведении была какая-то невысказанная горечь, а он не мог понять, что это значит. Зато теперь понимает, когда смерть рядом.

Специального сигнала к наступлению не было. Приподнявшись, Бобровников махнул рукой, и они поползли, проваливаясь то в грязь, то в воду, то в еще не растаявший снег. Им открылась фантастическая картина: там, где снег уже сошел, лежали, а кое-где стояли настигнутые пулями моряки и солдаты – те, кто штурмовал эти позиции раньше. Мороз сохранил их тела, и Михаэль видел припавшего к дереву, застывшего с опущенной вниз головой пехотинца и матроса в широких черных брюках, занесшего для броска руку с гранатой. Каждую секунду могла начаться стрельба, но секунды проходили, а стрельба не начиналась. До цели все еще было далеко.

Пулеметы затрещали тогда, когда перед ними появилась лощина. Она была заполнена водой. Теперь уже все пространство простреливалось насквозь. Бобровников подполз к Михаэлю.

– Большая лощина впереди, – он указал куда-то вдаль, и Михаэль опять ничего там не увидел, – а эта – неглубокая, но заполнилась водой, и ползком не одолеть. Подниматься надо…

Они лежали, уткнувшись в землю, боясь пошевелиться. Подниматься под таким огнем? Сколько их после этого останется? Только другого выхода не было, и это понимали все. Спасение, пусть даже временное, в большом овраге…

Бобровников вошел в воду первым, подавая пример и пригибаясь как можно ниже. Несмотря на его уверенность, впадина оказалась довольно глубокой, местами по грудь. Посередине лейтенант покачнулся, но выбрался и побежал дальше. Михаэлю не оставалось ничего другого, как последовать за ним, преодолевая жгучее желание броситься на землю. Но Бобровников бежал, и у Михаэля не было выбора. Он следовал за лейтенантом, не понимая, почему тот не ползет, и не зная, что раненый Бобровников бежит по инерции и бежать ему осталось недолго.

Михаэлю казалось, что пулеметные очереди ищут именно его. Не надеясь выжить и толком не веря в Бога, он просил у него чуда, повторяя слова запомнившейся со времен подготовки к бар-мицве молитвы и не сознавая, что делает это вслух. И чудо произошло! Михаэль скатился на дно большого оврага, где тоже была вода, отделавшись простреленной в двух местах полой полушубка. Как случилось, что его не задели пули, – об этом некогда было думать. Лейтенант уже находился внизу. Каски на голове не было, и струйка крови стекала по лбу.

– Взгляни, что там у меня, – попросил Бобровников изменившимся голосом. – Царапнуло, кажется…

Даже неискушенный человек, взглянув на рану, убедился бы, что «царапнуло» командира очень серьезно. Кровотечение усиливалось, и первым делом надо было немедленно перевязать раненого. К счастью, Михаэль не забыл свои медицинские навыки. Ему удалось остановить кровь, но Бобровников все больше бледнел. Еще несколько человек находились рядом с ними в лощине. Одному из них кто-то наспех бинтовал руку. И это все? Больше никого? Нет, вот еще двое… И еще…

План Бобровникова удался. Из сорока шести бойцов роты доползло и добежало большинство, только сам комроты выбыл. Теперь командовал Михаэль, но он не знал, как быть. И впереди, и сзади бушевала смерть, а так как немцы определенно догадались, что русские залегли в лощине, то через какое-то время враг доберется до них. Михаэль посмотрел на Бобровникова, как будто раненый лейтенант мог чем-нибудь помочь. Но тот лишь стонал, на короткое время приходя в сознание и снова впадая в забытье. Решения не было, да и откуда оно могло появиться? Бобровников рассчитывал, приняв на себя огонь, пересидеть в лощине, пока основные силы батальона начнут атаковать немецкие фланги. Значит, надо дожидаться здесь. Что еще остается?

Но на флангах ничего не происходило. Как будто не один лишь второй батальон, но весь полк, вся дивизия только и ждали, когда остатки роты Бобровникова окончательно изойдут кровью. С ужасом думал Михаэль о том, что случится вскоре. Если немцы применят минометы, через несколько минут, а то и меньше от сгрудившихся в овраге людей не останется ничего. Неужели только для того нужно было назло смерти уцелеть в открытом поле, чтобы, добравшись до лощины, найти ее здесь?

Шум боя на флангах загремел тогда, когда Михаэлем полностью овладело отчаяние. Он пытался вслушиваться в перестрелку, но разобрать, на чьей стороне успех, не удавалось. Прошло еще какое-то время, и находившийся рядом боец, как видно, более опытный, чем Михаэль, отрывисто проговорил:

– Прорвались наши… Дальше пошли… Слышите, товарищ политрук?

Теперь и Михаэль услышал удаляющуюся стрельбу. Сражение действительно уходило дальше, за немецкие позиции, в сторону Любани. Неожиданно шум и возгласы, похожие на «Ура!», послышались рядом. Михаэль поднял голову. Рассыпавшись по полю, какие-то красноармейцы бежали туда, где еще подавали голос стрелявшие по бойцам Бобровникова немецкие пулеметы.

Рослая девушка-санинструктор скатилась в овраг:

– Раненые есть?!

Михаэль показал на лежавшего без сознания лейтенанта. Убедившись, что Бобровников дышит, санинструктор крикнула Михаэлю:

– Помоги!

Вдвоем они вытащили раненого из лощины.

– А вы тут чего сидите?! От немцев прячетесь?!

Лишь теперь Михаэль понял, что положение изменилось. Бойцы его роты выглядывали из оврага, не зная, что делать: то ли ждать, то ли подниматься вместе со всеми в атаку. Подражая лейтенанту, который уже никого не мог повести за собой, Михаэль взмахнул рукой:

– Вперед!

Но, несмотря на первоначальный успех, и на этот раз взять Любань не удалось. У изнемогающего организма, который по инерции продолжали называть Ударной армией, больше не было сил. А в тылу образовался смертельный, вот-вот готовый окончательно захлопнуться капкан. 2-я Ударная была обречена. Только обессилевшие, голодные красноармейцы еще не знали этого…

Михаэль стоял у постели Бобровникова. Постелью назывались носилки, на которые насыпали веток, положили траву, а сверху – два бушлата вместо матраса. Лейтенант был без сознания. Когда его вытащили с поля боя, он пришел в себя, а потом опять впал в беспамятство. Михаэль слышал, как Эсфирь говорила Клаве:

– Пуля в голове, а вытаскивать опасно. Боюсь вытаскивать. Бывает, если пуля не движется – лучше не трогать. С такой пулей до старости дожить можно. А эта, похоже, двигаться начала. Если не вытащить – все… А как вытащить, да еще в таких условиях? Ведь умрет под ножом…

Клава тихонько плакала.

«Плачет, – подумал Михаэль. – Значит, все-таки было у них».

Он стоял у постели тяжело, быть может, смертельно раненного Бобровникова и не мог освободиться от ревности. «К кому ревновать? – спрашивал рассудительный внутренний голос. – К умирающему?» Это Михаэль понимал, но Клава была его первой женщиной. Он готов был ревновать ее к любому и, конечно же, к тем, кто был знаком с ней раньше.

«Спросить бы у нее, – мелькнула мысль, – только не сейчас, а как-нибудь попозже. Нельзя сейчас. Может, еще удастся спасти лейтенанта. А если умрет – какая разница, было или не было?» Так убеждал себя Михаэль, пытаясь отделаться от наваждения. В такой обстановке – какие выяснения, какие счеты? Но оказалось, что ревность – настолько сильное чувство, что, как себя ни уговаривай, от него не избавиться. И выход только один – именно сейчас поговорить с Клавой и выяснить все. Даже полностью осознать тот факт, что он остался жив и даже не ранен, Михаэль был не в состоянии. Хотя многое говорило за то, что назад ему не вернуться, и Клава, как видно, думала так же. Увидев Михаэля, она сначала посмотрела на него, словно себе не веря, и лишь потом к нему бросилась. Вокруг стреляли и бомбили, люди мокли в болотах, страдали от голода и умирали, а Михаэлем безраздельно владели два чувства, о которых почти три тысячи лет тому назад сказал Когёлет: «Сильна, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность». Поговорить с Клавой! Немедленно!

Он уже отошел от Бобровникова и направился в закуток, где находились Эсфирь и Клава, когда услышал голос военврача:

– И все-таки надо вытаскивать. Готовься к операции, милая, ассистировать будешь. И поддерживай, если что, а то я совсем ослабела. Боюсь упасть.

– Да что вы, Эсфирь Абрамовна! Вы же сильная!

– Это ты сильная.

В тот раз поговорить не удалось. В роту, которую даже полноценным взводом нельзя было назвать, не назначили командира, и Михаэль исполнял его обязанности. Он не знал, как прошла операция, и надеялся, что Бобровников жив. Сообщений о его смерти не поступало. В санбате Михаэль появился только на третий день. Эсфири удалось вытащить пулю, и лейтенант был в сознании. Он даже сумел улыбнуться и сказал:

– Раз еще не умер, может, и выкарабкаюсь…

А у Эсфири заканчивались силы. Часами она лежала и пила хвойный отвар. Его пили все: начиналась цинга. Зато Клава держалась так, как будто не было ни обстрелов, ни голода, ни текущей отовсюду талой воды. Она заменяла Эсфирь где только могла и тем не менее находила время для Бобровникова. Михаэлю казалось, что Клаве не до него, и ее периодические появления у постели лейтенанта лишь укрепляли подозрения. Без всяких на то оснований Михаэль чувствовал себя ущемленным, обделенным. Сказав Эсфири несколько ободряющих слов и решив не прощаться с Клавой, он повернул обратно и чуть было не столкнулся лоб в лоб с Игнатьевым.

– Виноват, товарищ капитан! То есть…

В петлицах Игнатьева красовались знаки различия майора.

– Не обманул полковник, – перехватил взгляд Михаэля Игнатьев, – вернули звание. А ты что здесь делаешь?

– Командира роты навестил.

– Добро. Хотел тебя к себе вызвать, но раз уж встретились… Подожди меня. Я скоро.

Майор вернулся через четверть часа с угрюмым видом и обратился к Михаэлю:

– С Эсфирью разговаривал?

– Так точно, товарищ майор!

– Да перестань ты! – досадливо поморщился Игнатьев. – Не на параде. – И, помолчав, добавил: – Сдает она.

Одна тень осталась. В тыл отправить надо, а как? Ладно, я не об этом хочу поговорить. Положение твое серьезное. Рапорт ваш комбат подал. На тебя и Бобровникова. В трусости обвиняет, в невыполнении приказа. Вы почему залегли?

– Это Бобровников придумал. Чтобы немцы продолжали в нашу сторону стрелять. Ведь мы же смертниками были. Если б не залегли – за полчаса бы всех перебили, и кончено. А вместо этого они огонь не прекращали: знали, что мы в овраге.

Михаэль вспомнил, что не раз ловил на себе косые взгляды комбата. Вот, значит, в чем дело!

– Я-то понимаю, – ответил Игнатьев, – только комбат под другим соусом это преподносит. Положить его писанину под сукно не могу, но комдив не даст этому ход. Уверен. Я ему о вашем маневре доложил, а он: «Наградить их надо. Молодцы!» Ну а тебя, – бросил взгляд на Михаэля Игнатьев, – надо бы вместо награды убрать от комбата вашего подальше, да любовь твоя, оказывается, в медсанбате служит. В первый батальон пойдешь политруком роты. Я с комиссаром говорил.

Первый батальон! От него к медсанбату ближе!

– Спасибо, товарищ майор! – от всей души произнес Михаэль.