Текст книги "Алан Гринспен. Самый влиятельный человек мировой экономики"

Вопрос контроля цен стал последней каплей в отношениях Гринспена с Никсоном. Однако он оставался верным президенту дольше, чем утверждал впоследствии – к августу 1971 года прошло уже три года после встречи компании в Монтауке, где Никсон раскрыл темные стороны своего характера. За прошедший период Гринспен сменил должности советника по проведению предвыборной кампании, директора по временному бюджету; консультанта по всем вопросам – от дерегулирования до проекта, а затем, наконец, работал посредником в подчинении ФРС. Но теперь, объявив контроль над заработной платой и ценами, Никсон пересек черту. Он проигнорировал самое основное представление Адама Смита о важности ценовых сигналов: без них производители не могут знать, чего хотят потребители, и потребители не могут отличить дефицит от изобилия.

В преддверии предвыборной кампании в Кэмп-Дэвиде большинство экономистов – членов администрации – разделяли убеждения Гринспена, направленные против контроля цен. «Введение замораживания [заработной платы и цен] было прыжком с подкидной доски, без малейшего ясного представления о том, есть ли вода в бассейне», – позже сказал Херб Штайн⁴⁵. Если советники Никсона изменили свое отношение, это не было результатом того, что на них снизошла некая неожиданная аналитическая проницательность. Просто драма Кэмп-Дэвида, с ее секретностью и вертолетами, и чувство исторической важности ударили им в голову – политика, которая при любых других обстоятельствах выглядела бы просто глупой, в данный момент показалась опьяняющей. «Как сказал мой сын после того, как была объявлена программа: “Идеологически вы должны сделать харакири, но по сути это здорово”», – записал Штайн в своих мемуарах⁴⁶.

Однако похмелье прошло быстро. Написание правил, которые регулировали бы цены, оказалось сложной задачей, и аппаратчики в новой Комиссии по ценам не подавали никаких признаков того, что они способны с ней справиться. Дональд Рамсфелд, осведомитель Никсона, который докладывал новости с конференции демократов в Чикаго, решил сдвинуть дело с мертвой точки, взяв себе в помощники молодого специалиста по имени Дик Чейни. Маленькая команда во внешнем офисе Рамсфелда просидела целую ночь в дыму сигарет, и в результате, выпив литры кофе, приняла вымученные решения о сотне цен. К тому времени, когда на следующий день секретари вытряхивали пепельницы, главные планировщики Рамсфелда устанавливали различия между яблоками и яблочным соусом; очищенной и неочищенной кукурузой; кочанной капустой и упакованной нарезкой; свежими апельсинами и глазированной цитрусовой кожурой⁴⁷. Спустя некоторое время Чейни дал сотрудникам поручение выяснить, как в магазинах осуществляется результирующий контроль над ценами, и ответ не был обнадеживающим. Оказалось, что каждый поставщик интерпретировал их по-разному. Просто приказать инфляции вести себя хорошо оказалось недостаточно для победы на экономическом поле боя⁴⁸.

Несмотря на свою ярость по поводу вопроса контроля над ценами, Гринспен упорно работал в комиссии по финансовой реформе. Он вел себя с той же вежливой неуверенностью, которая отличала его в комиссии при окончании проекта, но группа собралась на платформе, которую Гринспен мог легко поддерживать в любом случае⁴⁹. Комиссия призвала к поэтапному отказу от правила Q, отражая почти универсальное соглашение между экспертами о том, что банкам и S & L должно быть позволено справляться с инфляцией, регулируя проценты, которые они выплачивали для привлечения депозитов. Комиссия также указала на необходимость разделить различные типы кредиторов. S & L впредь должны были иметь возможность диверсифицировать ипотечное кредитование и конкурировать с банками, в то время как банкам разрешалось вторгнуться на внутренний рынок S & Ls, взять на себя муниципальные облигации и продавать акции паевых фондов и полисы страхования.

С момента кризиса 2008 года этот рецепт взрывного роста приобрел плохую репутацию. Благодаря созданию «слишком крупных для провала» финансовых суперрынков взрывной рост поставил финансовую систему на грань падения, грозившего печальными последствиями для налогоплательщиков. Но в начале 70-х годов считалось разумным думать иначе, и экономисты с обеих сторон политического водораздела поддержали реорганизационные предписания комиссии. Во-первых, балканизированная финансовая индустрия плохо обслуживала клиентов; путем взрывного роста и стимулирования конкуренции комиссия стремилась сократить расходы, которые ложились на вкладчиков и заемщиков. Во-вторых, узкоориентированные кредиторы угрожали определенным типам заемщиков эпизодами кредитной засухи. Когда растущие процентные ставки сократили депозиты в S & Ls, например, покупатели жилья не могли получить ипотечные кредиты в другом месте; вместо того чтобы сократиться перед лицом повышения процентных ставок, спрос на жилье рухнул, и строительная отрасль, которая и в лучшие времена была склонна к циклам бума-спада, стала еще более неустойчивой. Аналогичным образом, когда вкладчики извлекали деньги из региональных банков, зависевшие от них малые предприятия больше не могли получать кредиты, поэтому возможности для бизнеса сокращались. В 1970 году в своих нападках на правило Q в отношении процентов Джеймс Тобин подчеркнул не только их неэффективность, но и несправедливость. Богатые американцы могли найти способ обойти ограничения регулирования, в то время как обычные граждане оставались беспомощными⁵⁰.

Кроме того, комиссия по финансовым реформам Никсона высказалась за дерегулирование, поскольку реального выбора не было и приходилось пойти на это. С 1970 года американцы вкладывали средства в фонды денежного рынка, которые имитировали свойства банковских счетов, но не подпадали под действие правила Q⁵¹. Если бы государство продолжило закручивать регулирующие винты в банках и S & L, капитал перешел бы в эти средства рыночных фондов; а если бы правительство отреагировало на это увеличением процентных ставок, капитал переместился бы в Европу. Уже на тот момент в Лондоне возникла бурная торговля долларовыми облигациями, и если правительство попыталось бы более агрессивно регулировать континентальные кредитные рынки, Европа поглотила бы еще большую долю бизнеса. Почти все члены комиссии приняли финансовое дерегулирование как неизбежность. Вопрос состоял лишь в том, признает ли это Никсон.

В среду утром за три дня до Рождества Гринспен и его коллеги-комиссары прибыли в Белый дом, чтобы встретиться с Никсоном. Президент, казалось, был в хорошем настроении. О его разглагольствовании о независимости ФРС, по-видимому, забыли, и он шутил с членами комиссии перед телекамерами.

«Выберете три или четыре самых противоречивых момента», – сказал Никсон комиссарам, подыгрывая журналистам в комнате с верандой. «Ну, мы не боялись противоречий», – смело ответил один из членов комиссии. Комиссары начали излагать то, что, по их мнению, было главными темами: бо́льшая свобода для S & L, прекращение правила Q и т. д. Никсон вежливо слушал.

Когда презентация закончилась, он сказал: «Вы не коснулись проблемы ФРС». «У нас есть некоторые рекомендации по реорганизации банковского надзора», – отважился комиссар. «Вы говорили с ним? Вы разговаривали с Бернсом?» – настаивал Никсон⁵². Его навязчивая идея осталась прежней. Он дразнил ФРС подчинением, и темпы роста экономики приближались к опасному взрыву. Но в связи с надвигающимися выборами президент продолжал зацикливаться на предполагаемой угрозе ФРС его власти над экономикой.

Когда собрание закончилось, Никсон вышел из кабинета с Питером Фланиганом, его консультантом, занимающимся финансовым регулированием.

«Вы знаете, г-н Президент, подлинный смысл этого предложения заключается в том, что они рассматривают сберегательные банки – сберегательные и ссудные банки – как обычные», – сказал Фланиган президенту, когда они вернулись в Овальный офис. «Теперь крупные сберегательно-кредитные организации… будут конкурировать, когда смогут принимать контрольные счета, но мелкие фирмы сильно прижмут к стенке». – «Да?» – «И вот почему эта штука вводит мощнейшую конкуренцию в финансовый мир», – продолжил Фланиган. Доклад уже был распространен для комментариев, и Фланиган стойко перенес поток лоббирования. Акцентируя линию, которая в последующие годы станет главной, один из защитников малых S & L утверждал, что отчет был направлен «против жилья»⁵³. «По мере нашего продвижения вперед много посуды будет перебито», – сказал Фланиган Никсону. «Что с потенциалом роста? Есть ли в нем еще что-то хорошее?» «Там столько ключевых моментов, что, думаю, мы должны запустить процесс не позже ноября, – сказал Фланиган, имея в виду выборы. – Выполним наше домашнее задание безупречно»⁵⁴.

Никсон согласился, и судьба комиссии в этот момент оказалась решена. Гринспен потратил полтора года на отчет, который отправился на пыльную полку; он был достаточно мудр, чтобы больше не вкладываться в него. И всё же этот «не-результат» оказался более значительным, чем казалось, поскольку он предвосхитил историю финансовой реформы во время пребывания Гринспена во главе ФРС. Финансовая сфера изменилась в 1970-е годы, но это было обусловлено не преднамеренным планированием экспертной комиссии, а рыночным давлением и кризисами.

Тот факт, что Гринспен и его коллеги – члены комиссии – предложили поэтапное прекращение действия правила Q, в конечном итоге не имел значения; в любом случае, данное правило было нейтрализовано: сбережения вливались в новые фонды денежного рынка; нерегулируемые долларовые облигации множились в Лондоне, и ФРС пыталась справиться с паникой после краха Penn Central, отказываясь от ограничения правила Q по процентам, которые банки могли выплатить для привлечения очень больших депозитов. В последующие годы картина оставалась прежней. Финансовая сфера резко изменилась в 1990-х и начале 2000-х годов, но данные перемены не были продиктованы суждениями экспертов; серьезные рабочие комитеты размышляли о значении нового рынка свопов или о росте теневых банков, но Гринспен отказался заниматься подобными идеями, и их результаты не повлияли на политику.

В этом предварительном подходе к своим регулирующим обязанностям как председателя ФРС Гринспен, возможно, демонстрировал фатализм, который он усвоил при Никсоне. Разумеется, эволюция финансов влечет огромные последствия, но усилия по ее формированию должны иметь под собой основание. Технологические изменения, острые кризисы и упрямые денежные тенденции, стремившиеся найти свой путь в обход правил, – все перечисленные факторы оказались решающими.

Через неделю после того, как Никсон в последние дни 1971 года ликвидировал комиссию, Гринспен отправился в Новый Орлеан на ежегодную встречу Американской финансовой ассоциации, чтобы выступить с речью об инфляции⁵⁵. Вопреки его ожиданиям, политика Никсона относительно замораживания цен и зарплат демонстрировала признаки успеха. Однако, не собираясь мириться с ней, Гринспен предпочел занять свою позицию – он не всегда обрушивался всем весом на Вашингтонские комиссии, но когда дело доходило до статистических вопросов, выходил, размахивая кулаками. Если инфляция оказалась умеренной, то, утверждал Гринспен, это не обязательно означало, будто идеи контроля Никсона работали. Давление цен вернется во второй половине 1972 года, заявил он уверенно.

Гринспен мог легко избежать этой борьбы с президентом. Осуждая введенный Никсоном контроль над ценами, он атаковал центральную часть экономической политики администрации, прекрасно зная, как Белый дом расправляется со своими критиками. Более того, некоторые из естественных союзников Гринспена не решались встать на его сторону, особенно когда цены остались под контролем и на следующее лето. Поскольку к июню 1972 года инфляция упала до 2,7 % в год, даже Милтон Фридман, казалось, был готов поверить, что контроль Никсона привел к столь маловероятной победе. Возможно, объявление о замораживании заработной платы и ценовой политике внесло дополнительную неопределенность в экономику, замедлив бизнес и увлекая инфляцию вниз. Или не исключено, что контроль преуспел в изменении инфляционных ожиданий, которые могли бы стать самореализуемыми.

«Если и существовало какое-либо влияние, то оно явно должно было быть психологическим (насколько я понимаю, такова ваша позиция)», – писал Гринспен Фридману в начале октября 1972 года. «Однако мне трудно поверить, что инфляционная психология может быть изменена президентским указом»⁵⁶. Значимость официальных заявлений в отношении экономики не стоит преувеличивать, утверждал Гринспен. Этот скептицизм был эхом его сомнений в эффективности разговоров от лица ФРС, направленных на поддержание силы духа нации в период депрессии.

Фридман написал ответ неделю спустя, настаивая на том, что программа Никсона работает. Как будто чтобы смягчить интеллектуальную изоляцию Гринспена, письмо заканчивалось дружеским замечанием. «Мне также жаль, что вы не смогли присутствовать на свадьбе, – писал Фридман, имея в виду недавний брак своего сына. – Я знаю, что вам бы понравилось»⁵⁷.

Гринспен более года вел одинокую кампанию против политики Никсона. Затем, весной 1973-го, инфляция снова начала расти, достигнув к апрелю 5,1 % в год. Как и предсказывал Гринспен, замораживание заработной платы и цен сработало только временно; и его прогноз практически оправдывался. «Я нахожу тревожным то, что политики выступают за легализованное замораживание цен и считают, что это решит проблему, – сетовал он в Wall Street Journal в апреле. – И я нахожу непостижимым, чтобы большинство экономистов, будучи в состоянии отчаяния, согласились на это»⁵⁸. Возвращаясь к переписке с Милтоном Фридманом, он отвергал мысль о том, что политика Никсона может преуспеть вопреки ожиданиям. «Инфляционная психология есть… концепция, которая устраняет трудности, связанные с политически непопулярными, действительно дефляционными мерами», – писал он презрительно. «В свободном обществе контроль не способен превзойти закон спроса и предложения. В обществе, где это возможно, справедливости не дано восторжествовать».

Контроль над ценами работал достаточно долго для того, чтобы Никсон смог переизбраться. Но теперь неудача портила картину его победы. Каждые новые цифры инфляции подрывали авторитет Никсона; между тем вокруг него затягивалась петля Уотергейта. Чем сильнее положение президента ухудшалось, тем больше восторгался Гринспен. Написав в New York Times в июле 1973 года, когда инфляция восстановилась на уровне 6 %, он ухватился за вызванное Уотергейтом отвращение к руководящим классам, чтобы получить политическую поддержку сделанных выводов. Инфляция, сообщил он своим читателям, была в основе своей следствием компульсивного вмешательства политиков, которое он проследил вплоть до Джона Ф. Кеннеди – стимул начала 1960-х годов поставил на предвыборное обещание Кеннеди «снова заставить экономику двигаться», и его успех вызвал у политических лидеров ненасытный аппетит к славе того же сорта. Культ президентской активности в сочетании с неспособностью политиков заплатить краткосрочную цену за долгосрочную выгоду обрек экономику на бесконечное безумие регулирующего вмешательства. «Если бы только лидеры страны могли быть немного более ленивыми», – говорил Гринспен. «Ничегонеделанье» – гласил заголовок его колонки в Times⁵⁹.

Три месяца спустя, в октябре 1973 года, арабские государства ввели нефтяное эмбарго для западных экономик. Гринспен не нуждался в подобном подарке судьбы, чтобы выиграть спор об инфляции, но всё это закончилось сомнением в жизнеспособности политики Никсона. К концу года показатель индекса потребительских цен вырос почти на 9 %, а Гринспен отпраздновал свой триумф последним либертарианским залпом. Меры контроля не просто терпели неудачу; они добились прямо противоположного тому, что предполагали их авторы: разрушая стимулы компаний к инвестированию, они вызвали нехватку основных товаров и тем самым подталкивали цены вверх⁶⁰. Временно навинтив крышку на инфляцию, Никсон создал массу узких мест для увеличения инфляции в будущем. Спустя два с половиной года после шокирующего решения, принятого в Кэмп-Дэвиде, президент расплачивался за его нецелесообразность.

В течение десятилетия, прошедшего с тех пор, как Гринспен читал свои лекции в салоне Рэнд, политическая система Америки оставалась упрямо глухой к его посланию. Молодой провидец предсказал инфляцию, и она произошла. Он предупредил, что каждое ошибочное вмешательство в экономику будет создавать несоответствия, которые приведут к еще большему вмешательству. Гринспен оказался прав дважды. В своих предвыборных записках к Никсону он предвосхитил возможные политические последствия: программы предоставления льгот будут способствовать формированию чувства, будто правительство должно обеспечивать граждан, создавая давление на политиков, чтобы дать больше, чем они были способны. Разочарование последовало почти неизбежно. Инфляция, как предположил Гринспен в своем первом меморандуме команде Никсона, – это не просто денежное явление, а состояние ума. Возрастание ожиданий по обеспечению благосостояния правительством создало невозможные связи. Спрос на правительственные решения опережал способность страны по их обеспечению⁶¹.

Еще осенью 1968 года Гринспен казался встревоженным придворным, жаждущим позиции в правительстве. К 1974 году он снова производил впечатление сердитого человека, презирающего политику. Но если эта метаморфоза была еще понятна, то произошедшее далее стало неожиданностью. Сторонник Никсона шесть лет назад остался вне Белого дома. Но диссидент 1974 года вскоре совершил головокружительный разворот, тогда как президентство Никсона с треском провалилось.

Глава 8
«Меньшинство одного»

Утром 8 августа 1974 года Гринспен предстал перед банковским комитетом Сената. Прошло шесть лет с тех пор, как он наблюдал, как Никсон принимает выдвижение от республиканцев в Майами-Бич, и за это время Гринспен значительно повзрослел. И после своего 48-го дня рождения он мог похвастаться густыми темными волосами и атлетическим телосложением; Гринспен всё еще одевался в те самые консервативные костюмы, которые носил с 1950-х. Его юношеская вера в то, что он когда-нибудь завоюет мировое уважение, оправдалась. Журнал Time недавно сообщил миллионам своих читателей, что Гринспен был «эрудированным и остроумным»; его доход составлял $ 300 000 в год – $ 1,4 млн по курсу 2015 года¹. И всё же следы юношеской застенчивости остались в нем, спрятав успех под маской скромности.

«Мистер Гринспен, тут много людей, которым вы должны представиться», – начал председатель комитета². Гринспен стоял между конгрессменом с одной стороны и советником Белого дома – с другой. «Сенатор, я редко был в центре чего-либо», – ответил Гринспен с самоотверженной манерой сайдмена.

Одиннадцать сенаторов посмотрели на него сверху вниз. У них были копии его биографии, и они знали, что это заявление абсурдно. Как ни странно для либерала, Гринспен оказался в самом центре между бизнесом и правительством: теперь с его именем связывалась целая линия корпоративного руководства, и он служил советником Федеральной резервной системы, бюджетного офиса Белого дома, Казначейства и Совета экономических консультантов. Далеко не будучи сайдменом, Гринспен выступал перед сенаторским комитетом как номинант от президента Никсона на одну из трех главных экономических должностей в Вашингтоне. Он должен был возглавить Совет экономических советников Белого дома, комитет трех выдающихся экономистов, обслуживаемых мощным персоналом экспертов из академических кругов.

Гринспен колебался, прежде чем согласиться служить президенту, чью экономическую политику он критиковал, но его опасения смягчались несколькими соображениями. Во-первых, Никсон в апреле закончил свой катастрофический эксперимент, связанный с контролем заработной платы и цен, устранив таким образом самое очевидное препятствие для присоединения Гринспена к администрации. С другой стороны, Гринспен по-прежнему стремился занять высокий пост, а позиция председателя Совета экономических консультантов была на несколько ступеней выше, чем всё, что Гринспену могли предложить в начале президентства Никсона. Наконец, хотя другие, возможно, не захотели бы присоединиться к администрации, которая разваливалась под воздействием Уотергейтского скандала, Гринспен видел перспективу иначе. Нация переживала не лучшие времена, и Артур Бернс, а также несколько руководящих должностных лиц из администрации попросили его помочь³. «Правительство парализовано. Но всё еще есть экономика, и нам предстоит вести экономическую политику. Вы обязаны послужить своей стране», – убеждал Бернс⁴. Спустя месяц или около того Гринспен сказал интервьюеру: «То, что поставлено на карту, настолько велико, что если у кого-то есть возможность внести свой вклад, он должен это сделать. Это один из редких случаев, когда встает вопрос о патриотизме»⁵.

Итак, Гринспен был на Капитолийском холме, готовый к тому, что обещало стать захватывающим слушанием о его утверждении на должность. Известие о выдвижении Гринспена уже вызвало серию газетных статей, часть которых изображали его лидером далекой секты. «В конгрегации консервативных экономистов Гринспен является первосвященником, а строгость – его вера», – заявила Business Week, в то время как Newsweek назвала свой биографический очерк: «Фундаментальный первоисточник». New York Times привел цитату Айн Рэнд. «Мне показалось, что сперва Алан не хотел идти в Совет, и я не верю, что он останется там, если его попросят пойти на компромисс с его принципами», – сказала Рэнд в интервью газете. «Непоследовательность – это моральное преступление», – добавила она немного угрожающе⁶.

После некоторых вступительных любезностей председатель банковского комитета пригласил сенатора Уильяма Проксмайра возглавить допрос. Жесткий аскет, автор книги о диете и физических упражнениях, Проксмайр был умным и странным: у него хватало скромности, чтобы полностью отказаться от всех благотворительных взносов, но он обладал достаточной безрассудностью, чтобы вкладывать средства в трансплантацию волос и подтяжку лица. Однако в первую очередь Проксмайр являлся прогрессивным висконсинцем. Он не собирался проявлять доброжелательность по отношению к главному экономисту Айн Рэнд.

«Вы сказали: В чем действительно нуждается экономика, так это в сильной дозе ничегонеделанья», – констатировал Проксмайр. «Верно, сенатор». «Вы по-прежнему придерживаетесь этого мнения?» Гринспен ответил утвердительно. Ничегонеделанье было «не слишком философским термином», – извинился номинант. Но контроль над ценами лежал «в руинах». Гринспен, по-видимому, не собирался скрывать свои взгляды на свободный рынок – ни ради сенатора, ни ради президента, который выдвинул его⁷.

Проксмайр продолжил. Его сотрудники откопали заявления Гринспена в духе Рэнд о том, что антитрестовское законодательство не является необходимым. Обращая внимание Гринспена на то, что Федеральная комиссия по торговле обвинила в росте инфляции контроль над ценами, сенатор предположил, что ограничение монополистической практики приведет к снижению цен. «Я думаю, что влияние на уровень цен будет незначительным», – возразил Гринспен. «Незначительным?! – воскликнул Проксмайр. – Понимаю».

Как адвокат, столкнувшийся со свидетелем, который только что обвинил себя, Проксмайр хотел убедиться, правильно ли он понял Гринспена.

«Антимонопольное действие – как угроза или как реальность – в сочетании с грубым нажимом сверху и с политикой закупок были среди факторов, которые позволили Кеннеди откатить цены на сталь в 1962 году, – объяснил Проксмайр, представив стандартный случай подхода к инфляции в духе «Новых рубежей». – Считаете ли вы, что такие действия со стороны главы исполнительной власти были неактуальны?» «Да сэр; так и есть. Это лечение симптомов проблемы», – настаивал Гринспен. Но, конечно же, Гринспен поддерживал бы жесткую линию фиксированных цен? «Нет, сэр», – последовал ответ. «Хорошо, но почему?»

Гринспен изложил свои взгляды на антимонопольное законодательство, в очередной раз безапелляционно повторив свои памфлеты в духе Рэнд. За очень немногими исключениями, всё здание антимонопольного законодательства должно быть разрушено. Монопольная власть почти никогда не вредила потребителям.

«Позвольте мне спросить вас, мистер Гринспен, и посмотрим, сможете ли вы ответить столь же непринужденно, – продолжил Проксмайр. – В этом году сталелитейная промышленность увеличила свои цены на 30 %, химическая промышленность – на 30 %… Фантастический рост. Никогда ничего подобного не было… Цветные металлы подорожали на 48 %. Нефть на 82 %… Вот почему мне кажется, что проблема концентрации настолько критична в отношении инфляции».

Гринспен мог бы согласиться с этим. Цифры, приведенные Проксмайром, были в целом правильными, и сенатор имел право голосовать против его утверждения на должность. Но, вместо того чтобы уступить, Гринспен провел урок экономики.

«Позвольте посмотреть, можно ли отличить общий эффект от инфляции и конкретные цены как таковые», – начал он. Общий уровень цен отражает количество денег в экономике по отношению к поставке товаров, но конкретная цена некоторых товаров могла независимо расти, отражая нехватку или особые обстоятельства. Эти идиосинкратические зигзаги цен приведут к инфляции только в том случае, если будет напечатано больше денег. Если деньги не печатать, то ценовой взлет по некоторым видам товаров был бы компенсирован падением цен в других местах. Поэтому рост цен на сталь или химические вещества не следует путать с инфляцией.

Сенаторы заинтересовались словами Гринспена, и урок экономики продолжился. Сенатор Джо Байден из Делавера хотел узнать, повлияют ли прошлые консультационные связи Гринспена на его политические решения. Номинант обещал разорвать все связи с Townsend-Greenspan с переходом на правительственную службу и отказаться от доходов, пока он останется в Вашингтоне; заработная плата в СЭК на уровне $ 42 500 представлялась огромной жертвой⁸. Но даже если Гринспен прервет связи со своей компанией, разумеется, он всё равно будет предвзятым? Разве он не станет отдавать предпочтение фирмам, которые превратятся в его клиентов, когда он вернется в частный сектор?

«Не думаю, что мои идеи меняются из-за конкретной работы, которую я выполняю. Я серьезно отношусь к идеям», – ответил Гринспен. Он выступал против квот на импорт иностранной стали, хотя они устраивали сталелитейщиков, которые выплачивали ему большие предварительные гонорары. «Хотя я ничего не имею против зарабатывания денег, не ради них я занимаюсь бизнесом», – просто сказал Гринспен.

Байдену пришлось признать, что в этом заявлении содержалась доля истины. Идеи Гринспена были слишком экстремальными, чтобы претендовать на целесообразность. Несмотря на то, что он, несомненно, должен был понимать, что либертарианство Рэнд вредит его политическим перспективам, Гринспен не изменил своего мнения. Напротив, он спокойно придерживался прежних позиций. Похоже, ему была присуща интеллектуальная честность.

«Я рад, что президент выбрал вас, – заявил Байден. – Если он выбирает консерватора, мне хочется, чтобы тот оказался прямым и ярким». Проксмайр ждал, пока снова придет его очередь говорить. «Я не уверен, что если вы собираетесь выбрать палача, то стоит отдать предпочтение тому, у которого самый острый топор», – вмешался он. «Вы хотите, чтобы всё было ясно, – ответил Байден. – Если бы меня казнили, я предпочел бы острый нож. Просто: бэнг!»

Но у Проксмайра был собственный нож для Гринспена: «Вы некогда указывали, что не поддерживаете концепцию сильно прогрессивного подоходного налога». «Это верно. Не поддерживаю», – ответил Гринспен. «Нет?» – воскликнул Проксмайр. Соединенные Штаты облагали налогом доходы богатых по более высоким ставкам, чем доходы бедных со времени представления шестнадцатой поправки в 1913 году. Гринспен говорил, без намека на смущение, что он хотел бы повернуть время вспять, вернувшись в XIX век. Легкость, с которой он признался в своем фантастическом честолюбии, была одновременно обезоруживающей и ужасающей. Этот человек представлял собой загадку. Он был вежливым, спокойным и совершенно ужасным. «Логику, лежащую в основе подоходного налога, саму по себе я нахожу просто неуловимой», – буднично заметил Гринспен.

«Почему всё это так непросто?» – спросил Проксмайр. «Ценность доллара гораздо меньше для того, кто зарабатывает $ 100 000 в год, чем для человека, который зарабатывает $ 10 000 в год». Гринспен стоял на своем, настаивая, что прогрессивный налог «не соответствует свободному обществу». Но Проксмайр снова атаковал его. «Значит, вы хотели бы видеть равный налог на все доходы?» «Это было бы идеально, но я не рассчитываю, что это произойдет», – ответил Гринспен. «Однако вы хотели бы, чтобы политика правительства двигалась в данном направлении?» «Мой взгляд на это совершенно ясен», – ответил Гринспен. И затем добавил, что никто в Вашингтоне не согласен с ним. «Я – в меньшинстве, один», – сказал он прямо.

Слушание продолжалось уже три часа, и сенаторы поняли, что они столкнулись с настоящей головоломкой. Гринспен читал лекции Джо Байдену о том, насколько серьезно он относится к идеям; и если бы ему удалось заставить нацию следовать его идеям, то результаты были бы ошеломляющими. Но если он действительно согласен быть «одним, в меньшинстве», то его шутка в комитете могла показаться верной. Гринспен мог находиться так далеко в стороне от политических дебатов, что действительно стал бы сайдменом. Его практическое влияние на правительство могло быть незначительным.

Проксмайр предпринял последнюю попытку преодолеть пропасть, отделявшую Гринспена от остальных. Поведение номинанта выглядело настолько разумным, что в голове не укладывалось, как его взгляды могут быть настолько неразумными.

«Трудности вашего выдвижения, – подытожил Проксмайр, – заключаются в том, что несмотря на вашу честность, способности и некоторые из предложенных вами пунктов, которые я с энтузиазмом приветствую, вы являетесь свободным предпринимателем, который не верит в антимонопольное законодательство, защиту потребителей и прогрессивный подоходный налог… Старомодная капиталистическая система laissez-faire мертва», – продолжил Проксмайр. Задача для разумных политиков в конце ХХ века состоит в том, чтобы улучшить работу смешанной экономики. «Со всей доброй волей в мире вы не вернетесь к Адаму Смиту. Вы знаете это».