Текст книги "Алан Гринспен. Самый влиятельный человек мировой экономики"

Глава 5
Против «Новых рубежей»

В день инаугурации Джона Ф. Кеннеди лучи солнца светили ярко и холодно. В шляпе с высокой тульей молодой лидер шел по снегу, покрывшему Северную лужайку Белого дома, и вел под руку свою сияющую жену Джеки. Граждане, замотанные в шарфы и спальные мешки, ждали у дороги, чтобы увидеть это почти царственное шествие; и когда Кеннеди приблизился к трибуне на Капитолии, отважно сбросив пальто, его оптимизм заразил нацию. «Спрашивайте не о том, что Америка сделает для вас, а о том, что мы вместе можем сделать для свободы человека», – заявил он. Танк, с установленной на нем длинноносой баллистической ракетой, проехал по Пенсильвания-авеню в рамках торжественного парада, напомнив, что американский идеализм был подкреплен футуристическим наукоемким оружием. «Пришло новое поколение, с новым стилем и новой серьезностью, – писал мудрый Вальтер Липпманн. – Люди начинают чувствовать, что мы способны что-то сделать с имеющимися проблемами, поскольку всё возможно»¹.

Ни одна категория граждан не была более оптимистичной, чем американские экономисты. После 15 лет послевоенного роста деклайнизм[13]13
  Утверждение об упадке. – Прим. перев.


[Закрыть] Альвина Хансена оказался дискредитирован. Прогнозируемый демографический спад так и не наступил, а новые технологии, от ядерной энергии до авиаперевозок, более чем компенсировали закрытие американской границы.

К тому времени, когда Кеннеди пообещал привести Америку к «новым рубежам», экономический прогресс, казалось, обещал не только высокий, но и стабильный рост. Кейнс учил, как компенсировать экономический спад, управляя дефицитом государственного бюджета, и неокейнсианцы поняли, как центральный банк в том числе может предотвратить спад: низкие процентные ставки, которые до сих пор рассматривались главным образом как средство оказания помощи правительству, теперь расценивались в качестве инструмента экономического управления². «Запас денег, их доступность для заемщиков-инвесторов и стоимость процентов таких займов могут иметь важные последствия [для ВНП]», – отметил Пол Самуэльсон в своем учебнике-бестселлере 1961 года выпуска, где пересматривался отказ от политики монетаризма, описанной в издании 1948 года³. «Худшие последствия бизнес-цикла… вероятно, ушли в прошлое», – уверенно написал Самуэльсон, и с ним согласились консервативные экономисты⁴. В конце 1959 года наставник Гринспена Артур Бернс утверждал: «Бизнес-цикл вряд ли будет таким же тревожным или хлопотным для наших детей, каким он был для нас и наших отцов»⁵.

Экономисты не просто понимали, как предотвратить спад. Благодаря новым компьютерным моделям они считали, что осознают взаимозависимость между экономическим ростом, инфляцией и занятостью так, что смогут «точно настроить» экономику, дабы обеспечить идеальную комбинацию. В 1958 году А. У. Филлипс, новозеландец из Лондонской школы экономики, задокументировал компромисс между безработицей и инфляцией, подразумевая, что технократы смогут удерживать постоянно низкий уровень безработицы, если они готовы принять умеренную инфляцию; и два года спустя Пол Самуэльсон и его коллега из Массачусетского технологического института Роберт Солоу, применив кривую Филлипса[14]14
  Графическое отображение предполагаемой обратной зависимости между уровнем инфляции и уровнем безработицы. Впоследствии была преобразована в зависимость между ценами и безработицей. – Прим. перев.


[Закрыть] к данным США, предположили, что вооруженная знаниями администрация может выбрать уровень безработицы в 3 % при уровне инфляции всего в 4,5 %. Воспользовавшись этим счастливым вердиктом, администрация Кеннеди пообещала «полную занятость», достижение которой принесло бы благополучие трудящимся, снизило расовую напряженность и укрепило Америку в ее апокалиптическом соперничестве с Советским Союзом. Чтобы добиться успеха в данном проекте, администрация предложила снижение налогов и низкие процентные ставки. Пришло время, согласно лозунгу кампании Кеннеди, «снова заставить страну двигаться»⁶.

И команда президента начала осуществлять свой эксперимент. Если обнаруживались признаки ценового давления, они рассматривались как побочный эффект концентрированной структуры экономики, а не как свидетельство того, что тотальный стимул мог ускорить инфляцию больше, чем предполагалось. В этом утверждении была хоть какая-то правда. У гигантских корпораций эпохи имелась квазимонополистическая власть на цены – факт, который Гринспен упомянул в своей статье об антимонопольном законодательстве; и мощные профсоюзы обладали достаточной силой для существенного повышения заработной платы, которое устанавливало инфляционные ориентиры для экономики. Администрация обратилась к этой «затратной» инфляции с энергичными директивами по ценам и заработной плате: лекарство для большого бизнеса и большой рабочей силы было «щекоткой» со стороны правительства. Сталелитейная промышленность, в частности, была признана основной движущей силой инфляции с издержками, поэтому помощники Кеннеди похвалили себя, когда вынудили в 1962 году сталелитейные профсоюзы согласиться на повышение заработной платы только на 2,5 %. Когда Большая Сталь позже попыталась настоять на своих требованиях, Кеннеди был в ярости. «Мой отец однажды сказал мне, что все сталелитейщики – сукины дети, – заявил он, – и я до сих пор не понимал, насколько он прав»⁷. Кеннеди угрожал антимонопольными действиями против металлургических компаний, а агенты ФБР начали звонить посреди ночи руководителям-сталелитейщикам; в итоге те отступили. Но эта небольшая неприятность считалась второстепенным сбоем в хорошо продуманном плане. Инфляция в период президентства Кеннеди в среднем составляла чуть более 1 %, в то время как рост экономики увеличивался более чем на 6 % в год. Америка была на подъеме. Казалось, что «щекотка» подействовала.

Гринспен с ужасом смотрел на происходящее с «насеста» своей консалтинговой фирмы.

В год выборов Кеннеди Гринспен перенес свою фирму из тесных офисов на Бродвее, 39, в более современное здание с восточной стороны биржи. Новое помещение Townsend-Greenspan на 80-й Пайн-стрит вдвое превосходило старое по площади, и сам Гринспен устроился в большом угловом офисе с захватывающим видом на Бруклинский мост. Как одному из героев Айн Рэнд, ему нравилось находиться наверху этого здания, глядя на пейзаж капиталистического города; это в прямом смысле высокое положение отражало его финансовое состояние. «Внезапно несчастный ребенок стал зарабатывать много денег, – говорил позднее Гринспен. – Я мог восхищаться тем, что сделал… Моя самооценка значительно [улучшилась]»⁸.

Он обрел новую уверенность. Гринспен поменял свой Buick на еще более роскошный голубой кабриолет Cadillac Eldorado и вскоре купил номерной знак TG-1, объединявший AG и TG. Доезжая под рев мотора до своего нового офиса, он регулярно получал штрафы за превышение скорости на Ист-Сайд Хайвей – Гринспен мог позволить себе оплатить их, практически не заметив. Чтобы удовлетворить свои музыкальные пристрастия, он приобрел самое высококачественное звуковоспроизводящее оборудование от Harman Cardon и установил его в квартире на Тридцать пятой улице, примерно в квартале от жилища Айн Рэнд⁹. Кроме того, Гринспен играл в гольф в клубе Quaker Ridge – изумрудном оазисе, где, согласно легенде клуба, сам Джордж Вашингтон спал под большим дубом и едва не был обнаружен британцами. По мере расширения круга деловых контактов Гринспен поднимался всё выше. Однажды, когда Айн Рэнд услышала об общественном собрании для избранных, где присутствовал Гринспен, она, казалось, на мгновение поперхнулась. «Как вы думаете, Алан мог оказаться в глубине души социальным альпинистом?» – как-то спросила она своего любовника, Натаниэля Брандена¹⁰.

Кандидат в президенты от республиканцев Рональд Рейган проводит совещание в своем загородном доме с членами координационного комитета по экономической политике. Слева за столом: Уолтер Ристон; Представитель Джек Кемп, RN.Y; Алан Гринспен; Рейган; Джордж Шульц и Чарльз окер, Вирджиния, 1980

Бизнес Townsend-Greenspan всё еще вращался вокруг тяжелой промышленности. Но благодаря своим финансовым трудам Гринспен теперь привлекал внимание бизнесменов нового формата, включая по крайней мере одного банкира с Западного побережья. В 1962 году Луис Дж. Гален, основатель и главный исполнительный директор ссудо-сберегательной компании под названием Trans-World Financial, предложил Гринспену первое место в совете директоров публичной компании. Расположенный в быстро развивающейся Южной Калифорнии, Trans-World был банкоматом¹¹. За последние два десятилетия население «Золотого штата»[15]15
  Так называют Калифорнию. – Прим. ред.


[Закрыть] увеличилось более чем в два раза, и цены на жилье выросли примерно так же; воодушевленные столь пьянящим ростом, ипотечные кредиторы наподобие Trans-World практически не могли не процветать¹². Неудивительно, что поток легких денег привлекал промоутеров и маклеров. Некоторые ссудо-сберегательные компании в Калифорнии наняли красивых женщин раздавать подарки новым вкладчикам, в результате чего старые сотрудники Гринспена в Fortune заявили, что такие маркетинговые трюки нарушают «образ банковой стабильности»¹³. Барт Литтон, глава эпохальной компании Lytton Financial, символизировал собой атмосферу предприимчивости: во время вечеринок на лужайке у его дома в Лос-Анджелесе он разгуливал с микрофоном, прикрепленным к куртке, – так гости, уставшие от пустых разговоров, могли услышать его слова, грохочущие из развешанных повсюду громкоговорителей¹⁴. («Единственный “изм” для меня – это нарциссизм», – весело сказал Литтон однажды.)¹⁵ Перспектива связать себя с этой колоритной индустрией не смущала 36-летнего Гринспена. Он принял предложение Галена.

С тех пор Гринспен начал ежемесячно летать в Лос-Анджелес на заседания совета директоров. Он видел, почему многие хотели там жить. Нью-Йорк мог расти только вверх, тогда как в Беверли-Хиллз, где располагалась штаб-квартира Trans-World, жители особняков, окруженных экзотической растительностью, наслаждались средиземноморским климатом¹⁶. Гринспен, как правило, останавливался в Беверли-Хилтоне и находил время для гольфа. Он раскошелился на несколько тысяч долларов, чтобы присоединиться к легендарному загородному клубу Хиллкрест, который считался «ведущим еврейским загородным клубом в Южной Калифорнии»¹⁷. Пожалуй, для человека, который почти отказался пройти обряд бар-мицвы, было странно присоединиться к заведению с подобной характеристикой, но Гринспен, по всей видимости, не возражал. В клуб часто заходил кто-нибудь из голливудских комиков, которые собирались у так называемого «Круглого стола» в углу главной столовой. Там можно было увидеть даже Граучо Маркса, несмотря на его знаменитое высказывание, что он не будет принадлежать ни одному клубу, который примет его в качестве члена.

В конце 1961 года Гринспен представил очередной документ на ежегодном собрании Американской статистической ассоциации – своего рода продолжение его новаторской статьи 1959 года. Еще более погрузившись в исследование соотношения цен на акции и инвестиций в бизнес, экономист сообщил, что связь между ними даже еще более тесная. Высокие цены на акции предполагали рост инвестиций не только для экономики в целом, но и в конкретных отраслях промышленности. Кроме того, интервал между ростом цен на акции и скачками капитальных затрат был коротким, что говорило о силе их связи, отмеченной Гринспеном. Если ценовые сигналы с финансовых рынков могли так быстро приводить к сдвигам в реальной экономике, несмотря на обширное регулирование финансов, то, следовательно, финансовое дерегулирование способно было сделать передачу импульсов еще более гладкой, так что капитал поступал бы в разные сферы экономики, которые использовали бы его наиболее продуктивно¹⁸. После завершения Гринспеном своей презентации Ноэль, руководитель исследования в брокерской компании с Wall Street Van Alstyne, заявил, что он впечатлен, и попросил Гринспена оставаться на связи. Может быть, они могли бы пообедать вместе?

Тем не менее из-за занятости Гринспена их следующая встреча произошла не сразу. Однажды в конце сентября 1962 года Гринспен оказался на верхнем этаже башни Equitable Building, в той же плюшевой столовой, где Билл Таунсенд предложил ему партнерство (естественно, Клуб банкиров был еще одним учреждением, членом которого Гринспен теперь являлся). По ходу дискуссии Гринспен ответил на вопросы о своих взглядах на экономику и о философских убеждениях: можно ли сказать, что треснувшее в лесу дерево издало звук, если никто его не слышал? Экономист из Van Alstyne привез с собой своего научного ассистента – стройную симпатичную брюнетку по имени Кэтрин Эйкхофф, которая, казалось, была озадачена разговорами о деревьях и лесах. Гринспену она понравилась, и, вернувшись в свой кабинет, он, не теряя времени, позвонил ей и пригласил на ужин в тот же вечер.

Гринспен и Эйкхофф отправились в жилые кварталы и зашли в небольшой ресторанчик с изогнутыми кабинами по краям и столами посередине. Алан почтительно ухаживал за своей спутницей, спрашивал, что ей нравится и каковы ее убеждения, быстро почувствовав, что вечер удался. Молодая женщина с прекрасной фигурой говорила на темы, которые идеально подходили Гринспену. Она заявила о своей вере в нравственную справедливость свободного предпринимательства, в возможности личности формировать свой собственный мир и упомянула об ответственности каждого человека за сделанный им выбор.

Озвучила ли она свои собственные идеи? – любезно осведомился Гринспен. Эйкхофф ответила, что на нее оказала влияние русская эмигрантка, писатель и философ по имени Айн Рэнд. Всего несколько месяцев назад по рекомендации друга она прочитала «Атлант расправил плечи» и словно прозрела. Эта книга изменила ее жизнь.

Тогда Гринспен почувствовал себя теннисистом, который видит, как прямо в центр его ракетки медленно летит мяч.

Может быть, Кэтрин хотела бы выпить кофе с Айн Рэнд? – небрежно спросил он¹⁹.

Удар попал в точку: Эйкхофф была поражена. Несколько дней спустя Алан привел Кэти на лекцию Рэнд, после которой представил харизматичной гранд-даме ее молодую поклонницу. Алан и Эйкхофф начали встречаться, и Кэти вскоре обнаружила, что Алан был заядлым бальным танцором. Иногда они танцевали в квартире Айн Рэнд, где Коллектив откидывал ковры и включал музыку, а однажды Алан пригласил Эйкхофф в ресторан в Хартсдейле, в Нью-Йорке, и танцевал с ней под звездами²⁰. Это всегда были бальные танцы – Алан не тратил время на рок-н-ролл или поп-музыку, но Эйкхофф узнала, что он не видит причин ограничивать себя в танцах с девушкой, с которой приехал²¹. Но если танцевальная музыка, так же как и содержательная интеллектуальная беседа, отсутствовала, Алан легко возвращался в свою раковину. В начале их отношений Эйкхофф имела несчастье устроить вечеринку в своей квартире в день появления новой редакции Статистического резюме Соединенных Штатов. Гринспен занял единственное имевшееся у Кэтрин удобное кресло и читал резюме, включая сноски, пока вечеринка вокруг него продолжалась²².

Кэти пыталась заставить Алана чередовать ужины, танцы и обсуждения в кругу почитателей Рэнд. Она быстро обнаружила, что если он собирается чем-то заняться, у этого занятия должен быть счет – и не обязательно музыкальный. Эйкхофф отвела его в местечко в Гринвич-Виллидже, где можно было съесть стейк и поиграть в боулинг; Эйкхофф окрестила его Бо Лином, потому что на неоновой вывеске буква W не горела. Это развлечение пришлось ему по душе, и они часто туда возвращались; но попытки Кэти заставить Алана сыграть в бридж были менее успешными. Однажды вечером, в доме Элейн Калберман, сестры Натаниэля Брандена, Гринспен зашел столь далеко, что сел за игровой стол. Но прежде чем раздали карты, он хотел, чтобы ему всё объяснили. Почему туз считался выше короля? Почему трефы стоили меньше, чем пики? Зачем нужны все эти соглашения о ставках, и были ли они действительно логичными? Почему, почему, почему – вопросы продолжались, как будто их задавал не по годам развитый ребенок. Казалось, вопросы сыпались не менее часа, и в итоге Кэти и Калберманы сдались, не сыграв ни одной партии. «У него было патологическое неприятие произвольных условностей», – заметила позднее Эйкхофф²³. Вскоре после того, как они начали встречаться, Кэти попросила Алана о работе. Спад фондового рынка в мае 1962 года испортил атмосферу в Van Alstyne, и Кэти хотела уйти оттуда, хотя и заверила Алана, что останется в его фирме только временно. Алан настаивал на проведении с ней формального собеседования, и затем согласился нанять ее.

Фирма, где стала работать Эйкхофф в конце 1962 года, переживала преобразования. Благодаря расширению связей босса Townsend-Greenspan процветала, но еще не совершила прыжок от карандашей и логарифмических линеек в новую эпоху компьютеров. Когда Эйкхофф подписала контракт, ей было поручено помочь с докладом «Основные экономические тенденции». Каждую неделю, когда Казначейство и Федеральная резервная система объявляли цифры процентных ставок, денежной массы, банковских депозитов, цен, расходов и т. д., ассистенты в Townsend-Greenspan вносили их во внушительный журнал на трех кольцах с зелеными разграфленными страницами. Как только все данные были собраны, два исследователя садились рядом за одним из столов под большим окном в главной комнате офиса. Руководствуясь толстым томом инструкций, они выполняли операции, необходимые для преобразования данных в отчет. Чтобы сосчитать цифры, использовался арифмограф – громоздкая вычислительная машина, которая выплевывала результаты на узких бумажных полосах, похожих на чеки из бакалеи. Машина могла складывать или вычитать достаточно легко; но для умножения или деления требовалось повторяющееся сложение или вычитание. Невинный запрос, например – чтобы калькулятор умножил два трехзначных числа, вызывал шумное движение шестеренок, когда машина добавила и перенесла, добавила и перенесла: ка-чанк, ка-чанк, ка-чанк. Подсчеты продолжались от страницы к странице, и исследователи вводили в раздражающий калькулятор цифру за цифрой, копируя результаты в свои журналы – для вычисления нескольких из них потребовалось бы несколько часов. Когда они, наконец, закончили, двое коллег сравнивали свои записи. В случае совпадения чисел исследователи радостно вздыхали. Но если они сталкивались с разночтениями, «ка-чанк, ка-чанк» начинался снова.

Эйкхофф заметила, что руководство по созданию доклада об основных экономических тенденциях неоднократно без толку повторяло некоторые операции. Когда она сообщила об этом Гринспену, он сначала не поверил. Руководством пользовались в течение многих лет; откуда могла появиться ошибка? Но Эйкхофф была права, как быстро понял Гринспен, и вскоре он опирался на свою подругу, осуществляя любые улучшения в офисе. Сотрудница, которая отслеживала счета для Townsend-Greenspan, передала свои уведомления за две недели, но Гринспен считал ее занудой и не особенно прислушался к тому, что она сказала; когда две недели прошли и бухгалтер сказал «ну-у!», Гринспен в отчаянии обратился к Эйкхофф, которая, к счастью, прошла курс бухгалтерского учета в колледже²⁴. Найм новых работников в офис тоже не был сильным местом Гринспена, поэтому Эйкхофф вскоре взяла на себя ответственность за проведение собеседований с молодыми претендентками. Когда через несколько лет ее романтические отношения с Гринспеном закончились, она обнаружила, что босс встречается со многими ассистентками, которых она набрала²⁵. Одна молодая сотрудница пришла на работу в такой короткой юбке, что, наклонившись открыть нижний ящик стола, выглядела практически раздетой, и по мнению Гринспена это было прекрасно, – вспоминала Эйкхофф. «Он никогда не встречался одновременно с двумя девушками больше, чем день или два, которые у него уходили на то, чтобы уведомить предыдущую о том, что ситуация изменилась», – добавила Эйкхофф, отметив, что в 60-е годы связь с секретаршей считалась офисной рутиной. «Я не думаю, что кто-нибудь из ходивших на свидания с Аланом мог сказать, что он их преследовал. Они расстраивались только потому, что Гринспен прекратил встречаться с ними»²⁶.

Расстроенный или нет, штат компании Townsend-Greenspan состоял полностью из женщин. Это было типично для того времени, если речь шла о младших должностях. В годы после Второй мировой войны женщины, которые прежде были основной рабочей силой в промышленности, стали получать работу, предназначенную только для «слабого пола», особенно в быстро растущем секторе услуг; как сказал один историк, «клепальщица Рози стала делопроизводителем»²⁷. Но Гринспен отличался тем, что поощрял женщин к занятию ответственных должностей. В дополнение к Эйкхофф в его компании трудились Бесс Каплан, эксперт по правительственным данным, и Люсиль Ву, погруженная в новую науку экономического моделирования. Гринспен также нанял Джуди Маккей, бывшую однокурсницу из Колумбийского университета, которая взяла на себя задачу составления отчета о сбережениях и кредитах фирмы после того, как была неоднократно повышена по службе на своей предыдущей работе в Ассоциации страхования жизни²⁸. Гринспен не видел ничего проблематичного в том, чтобы продвигать этих женщин по служебной лестнице. Он судил сотрудников по их способностям; к тому же из-за широко распространенной дискриминации талантливых женщин можно было нанять за небольшую плату²⁹. Однако Гринспен слишком долго пребывал в одиночестве и слишком ценил свое чувство независимости и контроля, чтобы нанять в свою фирму настоящего партнера, будь то мужчина или женщина.

Стремительный подъем Гринспена повлиял на его связь с родителями. Чем увереннее он себя чувствовал, тем прохладнее становилось его отношение к отцу, Герберту. Последний некогда бросил его мать, жестоко его разочаровал, не смог ничего сделать из собственной жизни, но продолжал раздражать сына своим снисхождением. Алан разрешил Герберту навещать его в офисе один раз в год, в день рождения отца; и Герберт на этих встречах занимался тем, что расписывал свой собственный успех и принижал Алана, сомневаясь в том, что его сын достигнет многого, несмотря на очевидность обратного³⁰. После некомфортного для обоих часа общения оба Гринспена, старший и младший, покидали здание.

Что касается его матери, Роуз, Алан сохранял по отношению к ней чувство сыновнего долга, но эмоционально отдалился от нее. Он поддерживал ее финансово и создал небольшой совет директоров Townsend-Greenspan, состоящий из него самого, его матери и Эйкхофф. В назначенный день каждый месяц Роуз появлялась в офисах на Пайн-стрит, и собрание совета проходило во время прекрасного обеда, обычно в соседней таверне Фронсез³¹. Но Алан редко принимал участие в этих мероприятиях. Он тепло приветствовал Роуз, а затем Кэти провожала ее, иногда в сопровождении других старших сотрудниц компании. Роуз приобрела популярность в Townsend-Greenspan благодаря своей спокойной натуре и воодушевляющим музыкальным выступлениям на рождественских вечеринках. Но Эйкхофф вспоминает, что в начале 1960-х, как бы Алан ни заботился о матери, он часто был нетерпелив по отношению к ней³². «Она, вероятно, хотела рассказать ему, что происходит со всеми их родственниками… что было неинтересно Алану… он строил карьеру, его ум был занят… и он с гораздо большим удовольствием посвящал себя другим вещам»³³.

Если в те годы за плечами Гринспена и маячила материнская фигура, то это была экстравагантная русская писательница. После публикации «Атлант расправил плечи» Айн Рэнд стала подавленной и трудной в общении, но они по-прежнему были близки. Алан часто встречался с Рэнд в итальянском отеле Roosevelt, расположенном рядом с Большим Центральным Терминалом – крупнейшей железнодорожной станцией в Соединенных Штатах и символом индустриальной мощи, которую они оба романтизировали. Там Рэнд и Гринспен, часто сопровождаемые Эйкхофф, слушали очередную популярную лекцию Натаниэля Брандена, посвященную объективизму, а затем Рэнд и ее ближайший круг встречались в холле и отправлялись в одну из закусочных в подвальном этаже. Когда они спускались по главной лестнице отеля Roosevelt, Рэнд шла под руку с Гринспеном и Бранденом, – молодыми сопровождающими по обе стороны от нее, и вела их вниз по ступенькам. Когда Эйкхофф наблюдала за этой процессией, ей казалось, что она видит мать, окруженную двумя сыновьями. Чтобы ориентироваться в мире, который был ему не безразличен, Гринспену, казалось, полезнее было проводить время с Рэнд, чем с двумя родителями, которые дали ему жизнь³⁴.

В начале 1963 года Гринспен направил своим клиентам два неожиданных письма, отражавших его сильное недовольство экономической политикой Кеннеди³⁵. Вера в самокорректируемую магию золотого стандарта – во времена бума постоянный запас денег гарантировал, что рост процентных ставок охладит экономику, и наоборот – делала Гринспена естественным врагом «тонкой настройки». Уолтер Липпман мог ликовать, что «мы всё-таки можем что-то делать в отношении проблем»; но если система свободного предпринимательства была бы способна саморегулироваться, то в такой активности не было бы необходимости. Вера команды Кеннеди в экономическое моделирование также показалась Гринспену глупостью. Примерно в 1960 году Mobil Oil попросила Townsend-Greenspan подготовить общий прогноз экономики, и в ходе работы над заказом клиента Гринспен пришел к выводу, что такие макроэкономические прогнозы были скорее искусством, чем наукой. Если современное моделирование не могло точно определить, когда в экономике начинался спад, то, следовательно, нельзя было ожидать от политиков, чтобы они знали, когда применять стимулы: осечка «тонкой настройки» в данном случае вероятнее, чем попадание в цель³⁶. Но в начале 1963 года Гринспен сосредоточился в письмах к своим клиентам на более узком и более удивительном утверждении. «Вопрос инфляции возник снова», – провозгласил он, казалось бы, не обращая внимания на тот факт, что за два месяца, которые только что завершились, инфляция практически достигла нуля³⁷.

Гринспен приступил к разработке способа понимания ценового давления, который был диаметрально противоположным тому, что предлагала администрация Кеннеди. Вместо того чтобы обвинять инфляцию с издержками в давлении на основную рабочую силу и крупный бизнес, в письмах ее связывали с ростом денежной массы, что, как заметил Гринспен, команда Кеннеди стремилась поощрять. История, утверждал Гринспен, доказала, что денежная экспансия в конечном итоге приводит к инфляции, даже если ее симптомы могут быть временно подавлены путем контроля над заработной платой и ценами или особыми обстоятельствами. В середине века, в годы Депрессии и войны, денежная экспансия не привела к немедленной инфляции; но как только нормирование прекратилось, в 1946 году надулся «пузырь» инфляции – ее показатель достиг 18 %. Анализируя мнение команды Кеннеди об инфляции, Гринспен изо всех сил стремился оправдать факторы роста цен с издержками, влияющие на этот ценовой всплеск. Послевоенные годы были «не временем, характеризующимся произвольными периодическими надбавками цен промышленным руководством, а, скорее, отражением повышения финансового давления на цены, вызванного экономическими диспропорциями, инициированными правительством».

Письма Гринспена демонстрировали путь, который он прошел с тех пор, как слушал лекции Артура Бернса. Отнюдь не считая, будто инфляция отражает избыточные государственные расходы, как утверждал Бернс на лекции перед своими учениками, Гринспен теперь принял монетаристскую точку зрения, полагая, что инфляция свидетельствует об избыточности денег. Это было, по крайней мере, концептуально – логическое следствие нового представления о функции центрального банка, которое занимало Гринспена в конце 1950-х годов. Если инфляция возникла, когда финансовая система выпускала деньги слишком свободно, то фокус состоял в том, чтобы следить за темпами данной экспансии. Но это было не так-то просто осуществить. Различные части финансовой системы влияли на покупательную способность по-разному. Измерение количества денег не было прямолинейным³⁸.

В своем первом письме, отправленном в январе, Гринспен пришел к выводу, что денежный рост был недостаточно быстрым, чтобы стать поводом для беспокойства; риски инфляции сохранялись небольшими «до тех пор, пока экономическая политика “Новых рубежей” не возьмет больше от хаотического финансового жонглирования “Нового курса”». Но через два месяца во втором письме Гринспена зазвучали более тревожные ноты. Официальные денежные меры, по его мнению, устарели из-за изменений в финансах. Банки всё чаще поощряли крупных клиентов удерживать средства на срочных депозитах, а не депозитах до востребования; и срочные депозиты были исключены из обычного определения денежной массы. Но начиная с 1961 года банки начали выпускать «оборотные» срочные депозиты, которые можно было довольно быстро обменять на наличные деньги, превратив их в денежные эквиваленты³⁹. «Если считать срочные депозиты деньгами, то картина будет пугающей», – писал Гринспен. Это более всеобъемлющее определение денежного роста демонстрировало, что за последний год объем денежной массы опережал рост экономики с большим отрывом. Из этого следовало, что на каждую единицу произведенной продукции приходилось больше долларов и рано или поздно цены будут разрушительно расти. Не обращая внимания на тот факт, что непосредственных признаков инфляции не было, письмо Гринспена предсказывало, что цены могут вырасти в среднем на 3,1 % в течение следующих пяти лет, к концу 1967 года. Как оказалось, этот нелепый прогноз был в определенной степени правильным. Инфляция достигла 3,5 % в 1966 году, а затем оставалась на уровне 3 % или выше в течение двух десятилетий.

Монетаризм Гринспена и его несогласие с экономикой «Новых рубежей» были чем-то обязаны Милтону Фридману⁴⁰. В «Программе денежно-кредитной стабильности» (A Program for Monetary Stability), опубликованной в 1960 году, Фридман подчеркнул дестабилизирующую силу избыточной денежной массы, рекомендуя центральному банку планировать ее рост, примерно соответствующий росту экономики, иначе дискреционная политика приведет к инфляции⁴¹. В 1963 году, когда Гринспен разослал свои письма, Фридман и его соавтор, Анна Шварц, выступили с благосклонной оценкой свободного предпринимательства в работе «Денежная история Соединенных Штатов» (A Monetary History of the United States). В этом шедевре утверждалось, что ФРС сделала Депрессию тяжелее, чем она могла быть, позволив в 1930-х годах сократить денежную массу и тем самым удушить бизнес. В итоге дискреционная денежно-кредитная политика потерпела неудачу не единожды, а дважды – ФРС способствовала началу Депрессии, раздувая «пузырь» фондового рынка в 1929 году, как утверждал Гринспен в своей статье 1959 года; и это также сделало последствия кризиса слишком болезненными. Вероятно, неодобрительное отношение Гринспена к ортодоксии центрального банка было усилено тезисом Фридмана. Через год после появления «Денежной истории» он построил на клиентских письмах академическую версию своей критики, которая появилась в Journal of Financе⁴².