Текст книги "Алан Гринспен. Самый влиятельный человек мировой экономики"

Обозвав Гринспена пресмыкающимся, Newsweek допустил, что тот был симпатичным, энергичным и к нему прислушивался президент. Но при этом журнал разделял подозрения сенатора Проксмайра, что Гринспену не следует доверять. «Требования непреклонной политики Гринспена снискали ему репутацию равнодушного неандертальца», – сообщалось в журнале, с добавлением, что «многие в Конгрессе по-прежнему сомневаются в мудрости назначения председателем СЭК человека, который, по-видимому, привержен идеям laissez-faire столетней давности»⁵⁷. В длинном эссе, сопровождавшем профиль, утверждалось, что предполагаемый энтузиазм Гринспена в отношении жесткой экономии был особенно рискованным в период рецессии. «Осознают ли Джеральд Форд и его советники, что они делают?» – вопрошал Newsweek. Безработица достигла наивысшей точки с 1941 года, но одержимые инфляцией ястребы вокруг президента выступали против реального стимула. Президент, сказал один демократ, «получал такой же экономический совет, который был дан Герберту Гуверу», и главным автором этого совета был «ультраконсервативный» главный экономист Белого дома⁵⁸. Если бы жесткий курс провалился, Гринспен, несомненно, оказался бы опозорен. «Он будет Аланом Шортспеном в Нью-Йорке», – сострил репортер Newsweek⁵⁹.

На фоне этой бурной критики рейтинг Форда достиг самой низшей точки за время его короткого президентства⁶⁰. Почувствовав попутный ветер, демократы в Конгрессе начали разрабатывать собственную версию стимула, а в марте обе палаты провели сокращение налогов на $ 22,8 – значительно расширив первоначальное предложение Форда. Президент должен был решить, наложить ли вето на эту меру и взять на себя полную ответственность за уровень безработицы, который прошел 8 %-ную отметку, или согласиться с ней.

Позиция Гринспена была теперь более неудобной, чем когда-либо. После того как Форд в декабре принял решение о сокращении налогов, Гринспен ответил отслеживанием еженедельного ВНП, и этот показатель теперь говорил ему, что худший этап рецессии закончился⁶¹. Начиная с середины февраля 1975 года он «чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы сказать – мы в порядке», и что «заметное восстановление было статистической необходимостью»⁶². Для Форда подписать стимулирующие меры в конце марта означало совершить именно ту ошибку, которую всегда делают «тонкие настройщики»: к тому времени, когда рецессия привлекла внимание Вашингтона и Конгресс составил законопроект, стимул уже был ненужным, расточительным и потенциально инфляционным. Но если бы Гринспен посоветовал Форду наложить вето на снижение налогов, он подверг бы президента политическому риску, возможно, погубив его шансы на избрание в следующем году. Еженедельный показатель ВНП, каким бы он ни был обнадеживающим, не мог обеспечить безусловных доказательств выздоровления. Учитывая подобную неопределенность, мог ли Гринспен действительно подсказать Форду сделать ставку на политику «ничегонеделанья»?

Форд потребовал, чтобы его советники изложили свои рекомендации в письменной форме. Секретарь казначейства Саймон ответил меморандумом, призывающим к вето. Артур Бернс поддержал его, утверждая, что «если налоговый законопроект станет законом, наши национальные финансы будут расстроены на долгие годы». Бернс опасался, что временные положения законопроекта превратятся в постоянные: всегда было легче сейчас раздать конфеты избирателям, чем позже сокращать их запасы сахара. «Если вы в данный момент не займете твердую позицию в отношении финансовой ответственности, скоро ли у вас появится еще один столь же хороший шанс?» – спрашивал Бернс⁶³.

Председатель правления Федеральной резервной системы Алан Гринспен (в центре) и глава администрации Белого дома Джон Сунуну наблюдают за речью президента США Джорджа Буша перед экономическими советниками в Кабинете министров Белого дома, Вашингтон, 1991

Несмотря на частые упоминания дефицита, нервы подвели Гринспена⁶⁴. 28 марта он посоветовал Форду: «Я рекомендую подписать налоговый законопроект, однако одновременно с этим вы должны очень жестко ограничить увеличение расходов»⁶⁵.

Форд сразу прислушался к совету Гринспена⁶⁶. Он подписал закон о налоговых сокращениях, а в течение следующих месяцев использовал вето на президентских выборах в попытке обуздать расходы. Президент действовал достаточно энергично, чтобы расстроить демократов: «Это было вето на действия правительства, – раздраженно заметил сенатор Джон Пастор из Род-Айленда. – У нас есть меньшинство, которое водит большинство за нос»⁶⁷. Однако кампания против вето Форда едва ли повлияла на бюджетную математику: к июню 1975 года федеральный дефицит достиг 3,4 % от годового ВВП, что превзошло любой дефицит эпохи Линдона Джонсона. И в отличие от большого дефицита Джонсона 1967–1968 годов, за которым последовал сбалансированный бюджет, принятый в течение последнего года, дефицит Форда 1974–1975 годов сопровождался еще бо́льшим дефицитом бюджета. Как и предсказывал Артур Бернс, Форд в декабре 1975 года подписал документ о введении мер, продлевавших предположительно временное сокращение налогов, а дефицит бюджета на год, закончившийся в июне 1976 года, достиг шокирующих 4,2 % ВВП, что стало послевоенным рекордом⁶⁸. Более того, стимул ударил по экономике в неподходящие времена, чего мог ожидать критик «тонкой настройки». В итоге увеличились расходы, которые восстанавливались в любом случае, в результате чего рост в годовом исчислении создал «пузырь» в 9,3 % в первом квартале 1976 года, а затем упал до 3,1 % в следующем⁶⁹.

Гринспен стимулировал политику, которая противоречила его принципам. Он раскритиковал бюджетный дефицит Линдона Джонсона, но теперь разделял ответственность за разрешение еще более крупных дефицитов. Некогда настаивая на том, что дефицит бюджета является причиной инфляции, отныне Гринспен игнорировал свои собственные лекции. Он потребовал, чтобы его сотрудники в Совете экономических консультантов подготовили еженедельный анализ ВНП, чья прямая цель состояла в том, чтобы сигнализировать, нужен ли стимул. Теперь, когда эта мера правильно указала, что никакой стимул не оправдан, Гринспен поддерживал его в любом случае. По общему признанию, он выступил за снижение налогов, одновременно заявив, что расходы должны быть ограничены с помощью вето. Но это был фиговый лист. Учитывая характер Конгресса, было невозможно исключить принятие крупных программ; и Гринспен, который долго описывал инфляцию как политическую проблему, понимал это лучше, чем кто-либо⁷⁰. Только несколько месяцев назад он обещал сенатору Байдену, что не изменит свои идеи в зависимости от занимаемой им должности, и какое-то время он держал свое обещание, проведя четкую грань между собственным честным анализом и политическими компромиссами своих боссов. Но когда дело дошло до налогового вопроса, Форд прямо спросил его, что следует делать, и Гринспену не хватило мужества, чтобы присоединиться к Бернсу и Саймону в жестком противостоянии президенту.

Поведение Гринспена не было, по вашингтонским меркам, шокирующим. Существовал шанс, что экономика не сможет оправиться сама по себе, и он чувствовал, что должен защищать Форда от возможности ошибок в своей еженедельной шкале ВНП⁷¹. Но тот факт, что Гринспен следовал за Вашингтоном, был именно таким допущением. Полгода спустя он завершил свой путь от аутсайдера в салоне Айн Рэнд до человека, вхожего в узкий круг власти; Гринспен всё еще мог время от времени осуждать статус-кво, но, по правде говоря, теперь он был его частью. Проголосовав против утверждения Гринспена на должность, сенатор Проксмайр недооценил этого человека. Им двигали вовсе не идеи; присущие ему вежливость, дисциплинированность и неконфликтность в общении взяли верх над верностью либертарианской идеологии. Однако сколь бы обезоруживающе Гринспен не изображал себя сайдменом, он был всего лишь человеком. И он хотел быть в центре.

Глава 9
Между Тэтчер и Киссинджером

Вечером понедельника в сентябре 1975 года невероятная фигура, похожая на школьную учительницу, появилась на сцене в Сан-Реджис-Шератон в Нью-Йорке. Говоря с акцентом, она уверяла своих слушателей, что стремление к равенству – это мираж, и гораздо важнее создавать богатство, чем распределять его. Жажда так называемой справедливости была результатом неблаговидных чувств: зависти низшего класса, с одной стороны, вины богатых – с другой. «Пусть наши дети растут высокими, – заявил лектор, – и пусть одни будут выше других, если у них есть возможность добиться этого»¹.

Докладчиком могла бы являться Айн Рэнд, но акцент был скорее британским, чем русским; и уверенной женщиной на трибуне была недавно избранная лидер британской оппозиционной Консервативной партии миссис Маргарет Тэтчер. Нью-Йорк точно не знал, что делать с этой новой фигурой на мировой арене, по-детски светловолосой блондинкой с поразительной политической философией. «Самое подходящее слово – леди: старомодная, чопорная, традиционная леди, – сказала женщина, которая слышала Тэтчер на частном завтраке. – Она – цветок среди шипов». «Она оказалась симпатичнее, чем я ожидала, мягче, моложе», – согласилась Барбара Уолтерс, восходящая королева телевизионных новостей, которая взяла интервью у Тэтчер на шоу NBC Today. Но лидер консерваторов вовсе не была мягкой. В ее сумочке лежал трактат Хайека. Она любила жесткие цитаты, приписываемые Аврааму Линкольну: «Вы не можете укрепить слабых, ослабив сильных»². Она не любила пустые светские беседы. Когда Барбара Уолтерс предупредила ее перед их интервью, что ей, возможно, придется отвлечься от политических тем и ответить на вопрос о том, как чувствует себя женщина на таком высоком посту, Тэтчер покачала головой и вздохнула: «Очень плохо, что вокруг не слишком много женщин, которые чувствуют себя так же»³.

После проведения раундов в Нью-Йорке лидер консерваторов вылетела в Вашингтон, чтобы встретиться с президентом и его окружением⁴. Государственный секретарь Генри Киссинджер заранее проинструктировал Форда, что Тэтчер «крутая девчонка», но «абсолютно неопытна во внешней политике»⁵. Форд и его помощник по национальной безопасности Брент Скоукрофт сформировали аналогичное впечатление. «Она держалась очень тепло, была очень дружелюбной, очень сдержанной, – вспоминал Скоукрофт. – Мы не видели в ней весомого политика, который собирался изменить ход вещей»⁶. Кэтрин Грэм, издатель Washington Post, не была впечатлена этой дочерью бакалейщика с интеллектуальными претензиями: «Я думаю, что она просто вульгарная рыбачка», – призналась она (или так подумала) жене владельца британской газеты⁷. Но на третий вечер своего пребывания в Вашингтоне Тэтчер появилась на ужине в британском посольстве – в черном бархатном вечернем наряде – и откровенно заговорила о свободных рынках и свободе. Для определенного типа слушателей она была самым воодушевляющим лидером со времен Черчилля.

Один такой слушатель сидел рядом с ней. Как старший член администрации Форда на обеде в британском посольстве председатель Совета экономических консультантов был посажен рядом с Тэтчер, и она, общаясь с ним, не тратила времени на пустые разговоры. «Скажите, председатель Гринспен, – спросила она, – почему мы в Британии не можем вычислить M3?»⁸.

Это был необычный вопрос для вечеринок. M3 была широкой мерой денежной массы, которая учитывала депозиты в S & L, а также банковские депозиты и наличные денежные средства; и если не считаться с его тайной природой, время для этого вопроса было выбрано замечательно⁹. Центральные банки только начали публиковать монетарные меры, и ФРС не намеревалась твердо придерживаться цели денежной массы еще на четыре года; осенью узнать о M3 1975 года мог только человек, принадлежащий к клубу избранных верующих в звонкую монету¹⁰. Но как ни удивителен был ее вопрос, Тэтчер разговорила своего застенчивого соседа. Остаток вечера они отлично проболтали.

После ужина Гринспен поехал из посольства на Массачусетс-авеню в свою квартиру в Уотергейте. Кайе Пуллен поселилась там и ждала его в пустой гостиной – Алан ничего не сделал, чтобы добавить своему жилищу уюта, хотя к тому времени это объяснялось не столько отговоркой, что он мог уволиться с работы, сколько его полным безразличием к внутренней отделке. Но Кайе уже ко всему привыкла и встретила Алана после вечера, проведенного порознь; они встречались в течение восьми месяцев, но не считались официальной парой в глазах вашингтонского общества. Однако в этот вечер Пуллен заметила, что произошло нечто необычное. Алан вел себя странно, и на мгновение Кайе задалась вопросом, не подмешал ли дворецкий дополнительно джина в его тоник. Но затем она отмела эту теорию как неправдоподобную: отношения Алана с алкоголем были столь же правильными и контролируемыми, как и его отношения с людьми. В течение всех месяцев, проведенных ими вместе, был только один случай, когда Гринспен заказал больше одного напитка за обедом, – в Белом доме они питались беспорядочно, и Алан вопреки привычке попросил пива к мексиканским блюдам в меню этого дня. Но даже этот отнюдь не самый ужасный импульс вскоре был подавлен: видя, как Артур Бернс садится рядом, Алан подозвал официанта к своему столу и тихо сообщил ему, что не будет пить пиво¹¹.

Алан и Кайе беседовали, это был обычный вечерний разговор, и вскоре стало ясно, почему Алан взволнован. Дело было не в алкоголе, а в той, кто сидел рядом с ним. Представьте себе, Маргарет Тэтчер спросила о М3! Непонятной мере денежной массы, принятой последователями Мильтона Фридмана! Какой американский лидер слышал об этом, не говоря уже о проявлении интереса к данной теме в середине грандиозного званого обеда? После такого способа знакомства миссис Тэтчер вовлекла Алана в дебаты о рыночной экономике и проблемах Запада: она говорила, как Айн Рэнд, и при этом с большой вероятностью могла стать следующим премьер-министром Великобритании¹². Вынужденный выбирать между либертарианскими принципами и стремлением быть в центре, Гринспен мог контролировать свои взгляды, что продемонстрировал его совет Форду по налоговой скидке. Но в своем идеальном мире он оставался верным либертарианцем и одновременно влиятельным игроком во власти, а место рядом с Тэтчер породило в нем мечты о возможности подобной комбинации.

Кайе редко видела Алана таким взволнованным, как в тот вечер¹³.

Встреча Гринспена с Маргарет Тэтчер произошла в благоприятный момент. Для консерваторов на свободном рынке 1975 год был одновременно удручающим и обнадеживающим: Запад освобождался от безработицы и инфляции, но, похоже, наконец-то появился шанс для либертарианских мер¹⁴. В эту весну в Белом доме циркулировало эссе выдающегося социолога Джеймса К. Уилсона; он утверждал, что трудности нации возникли «не по причине того, что правительство пренебрегало интересами граждан, а потому, что оно пыталось всем угодить»¹⁵. Организация опросов Харриса сообщила, что не более 13 % населения были уверены в правительстве, и большинство из этих людей, по-видимому, рассматривали программы общественной помощи как ложное благо – дополнительные налоги, которые они подразумевали, перевешивали их преимущества¹⁶. Правительственное регулирование также теряло популярность. Будучи внешним консультантом, Гринспен тщетно пытался подтолкнуть администрацию Никсона принять дерегулирование. Но к 1975 году некоторые демократы, а также республиканцы, склонялись к точке зрения Гринспена; в Сенате это был, прежде всего, Кеннеди, который в этом году провел слушания по дерегулированию авиакомпаний. Твердые заявления Маргарет Тэтчер продемонстрировали, что экономические проблемы Британии породили либертарианскую реакцию. Казалось вероятным, что по тому же пути последуют и Соединенные Штаты.

Однако если британский консервативный лидер проиллюстрировал, что могло бы произойти, были также и более мрачные представления о будущем. «У вас синдром конца западного капитализма, – обеспокоенно заявил декан бизнес-школы. – Бизнесмены видят большие федеральные дефициты, нехватку капитала, всемирную инфляцию, энергетический кризис… они видят продолжающееся посягательство бюрократов»¹⁷. Обложка журнала Time уныло спрашивала: «Может ли капитализм выжить?», а на страницах Harper’s демократический конгрессмен Майкл Харрингтон провозгласил: «Пришло время идеи национального экономического планирования»¹⁸. В мае 1975 года бывший вице-президент, сенатор Хьюберт Хамфри, объединился с сенатором Якобом Джавицем, чтобы представить законопроект о создании совета по экономическому планированию, который должен был выпускать шестилетние планы каждые два года, как будто это странное эхо двухлетнего/шестилетнего этапов избирательного механизма Сената могло скрыть сходство с Советским Союзом¹⁹. 3 июня 1975 года Гринспен предупредил Форда, что «важной философской проблемой, которая возникнет в предстоящие месяцы, станет роль правительства в экономическом планировании»²⁰. Через три недели он снова написал в том же духе, призвав президента уповать на «личную заинтересованность бизнесменов», а не на централизованное планирование. «Достаточно посетить универмаги в коммунистических странах и сравнить их с магазинами в рыночных обществах, чтобы получить мгновенное представление о том, где лучше учтены интересы потребителя», – несколько снисходительно заявил Гринспен²¹.

Казалось, что Америка вскоре окажется на перепутье. Уотергейтский скандал, унижение во Вьетнаме и стагфляционная экономика похоронили оптимизм «Новых рубежей» Кеннеди. Их место должно было занять некое новое кредо – либо право-консервативная философия Тэтчер, либо удвоение правительственного контроля в том виде, за который ратовали сенаторы Хамфри и Джавиц. Из своего редута в Белом доме Гринспен вступил в эту битву, осудив законопроект Хамфри-Джавица как заговор интеллектуальной элиты, которая «желает видеть, что ее идеалы более эффективны, чем это позволяет рынок». К его облегчению, законопроект Хамфри-Джавица вскоре был заблокирован в Сенате. Но не все вызовы государственников можно было урегулировать столь же легко, особенно если их инициировал грозный бюрократический скандалист, который действовал внутри администрации Форда.

Этим скандалистом, задевшим Гринспена, являлся Генри Киссинджер, его однокашник по школе Джорджа Вашингтона и человек, который определил Тэтчер как «крутую девчонку», не имеющую большого значения. Киссинджер спустился со своей кафедры в Гарвардском университете в 1969 году, выступая сначала как советник Никсона по национальной безопасности, а затем одновременно в качестве советника по национальной безопасности и госсекретаря; он был вполне способен выполнять обе функции одновременно. Ни одна другая фигура в Вашингтоне не использовала существующую систему так ловко, как он, – Киссинджер обладал «почти дьявольской психологической интуицией, инстинктивным видением скрытых черт характера, зная, что двигает другим человеком», – сказал его коллега из Гарварда²². Если Гринспен был сдержан и амбивалентен в отношении личной власти, Киссинджер искал власть, очень дорожил ею и в открытую жаждал получить ее. Его параноидальная скрытность встревожила даже Никсона, который однажды предположил, что Киссинджеру, возможно, нужна психиатрическая консультация²³.

В мае 1975 года, в том же месяце, когда сенаторы Хамфри и Джавиц представили законопроект о государственном планировании, Киссинджер направил свой манипулятивный гений на так называемую проблему товара²⁴. «Главная задача нашего времени – сохранение мира, – заявил он аудитории в первой из своих трех экономических речей, произнесенных в этом месяце. – Но история показала, что международная политическая стабильность требует международной экономической стабильности». В последнее время, продолжал он, «стабильности угрожали дефицит и споры по поводу новых тем, таких как энергия, сырье и продукты питания». Зерно, удобрения и нефть взлетели в цене, поразив беднейшие страны, которые были чистыми импортерами всех трех продуктов; в результате развивающиеся государства требовали «нового мирового порядка»²⁵. Такая напряженность, по словам Киссинджера, «должна быть преодолена, или мы столкнемся не только с окончанием экономического роста последних 30 лет, но и с разрушением надежд всего человечества на лучшее будущее»²⁶.

Киссинджер отказался рассматривать эти проблемы через призму тэтчеризма, призму свободного рынка. Он полагал, что чудесный рост послевоенной эпохи был достигнут не по мановению невидимой руки, а, скорее, являлся результатом международной архитектуры, созданной в конце Второй мировой войны, с Соединенными Штатами в ее центре. «В течение 30 лет современная экономическая система, созданная на Бреттон-Вудской конференции 1944 года, хорошо нам служила», – заявил Киссинджер; создав основу стабильности, она позволила процветать торговле. Неудивительно, что коллапс Бреттон-Вудской системы, отмеченный отказом Никсона от золотого стандарта, теперь приводил к неприятностям; задачей государственных деятелей было придумать новую архитектуру на смену прежней. Киссинджер в нужное время предложил заключить серию стабилизирующих товарных соглашений между производителями и потребителями. «Глобальная взаимозависимость – это реальность, – утверждал он. – Альтернативы международному сотрудничеству не существует»²⁷.

Даже в лучшие времена Гринспен никогда не доверял Киссинджеру. Он был слишком загадочным и отстраненным; казалось, внутри этого человека скрывались странные секреты, о которых он даже сам не подозревал²⁸. Но для образа мышления Гринспена то, что предлагал Киссинджер, являлось не просто ненадежным, а неправильным, – это был контроль над ценами, замаскированный дипломатическим словоблудием. Подобно тому, как катастрофическое замораживание цен Никсоном относилось только к симптомам инфляции, призывы Киссинджера к «Бреттон-Вудсу в 1980-х годах» упускали главное: никакая международная валютная архитектура не могла быть успешной, если инфляция подрывала стоимость национальных валют и вызывала периодические девальвации²⁹. Предложение Киссинджера о контроле над ценами на товары принадлежало к тому же классу заблуждений – фиксированные цены на пшеницу или топливо, скорее всего, имели не больше шансов на успех, чем фиксированный курс доллара. Еще до того, как Киссинджер обнародовал свои предложения о международных механизмах стабилизации цен, экономист из Совета экономических консультантов направил Гринспену написанную от руки записку, сообщая о «почти бесконечной серии встреч в Госдепартаменте, что являлось интеллектуально нечестным»³⁰. Речь госсекретаря была «напыщенной и полной риторики», – посетовал экономист после того, как Киссинджер изложил свое видение³¹. Когда тот создал межведомственную рабочую группу для формирования программы, присутствие на ее встречах «стало одним из самых разочаровывающих переживаний, которые я испытал в своей профессиональной карьере», – сообщил член СЭК³². Разочарование в Совете экономических консультантов распространилось на Казначейство и бюджетное бюро Белого дома, и довольно скоро в газетах появились негативные отзывы о Киссинджере. Ряд статей, основанных на анонимных источниках, изображал госсекретаря как неуклюжего интервенциониста; и 4 июня газета New York Times сообщила о жалобах занимавших высокие должности экономистов на то, что Киссинджер проводил экономическую политику в обход надлежащих каналов. «Выступления возмущенных чиновников, предпочитающих больше исследований», – подчеркивал заголовок³³.

В тот день, когда появилась статья в Times, Киссинджер позвонил одному из своих помощников³⁴. «Я хочу узнать источник всех этих газетных статей», – сказал он. «Думаю, что они в основном исходят от группы в Белом доме», – ответил помощник. «От кого именно?» – «Мне известно, что некоторые из них исходят от Гринспена».

Киссинджера это не удивило. Возможно, он знал, что Гринспен и раньше участвовал в фракционных битвах, а в воскресенье появился в Белом доме с Дональдом Рамсфелдом и Диком Чейни, чтобы переписать президентскую речь об экономике. «Выступления возмущенных чиновников, предпочитающих больше исследований», – снисходительная интонация заголовка в Times вызывала ярость и звучала вполне в духе Гринспена.

«Если люди хотят рекламировать свои бюрократические поражения, это их проблема», – угрожающе прорычал Киссинджер³⁵.

Он не собирался прятаться в свою раковину из-за нескольких газетных статей. Некоторое время Киссинджер наблюдал за Ираном – ключевым союзником на Ближнем Востоке, который выглядел всё более неустойчивым. Резкий рост цен на нефть в 1973 и 1974 годах затопил страну наличными, надувая финансовый «пузырь»³⁶. Затем глобальная рецессия привела к снижению цен на нефть, сокращению экспортных доходов Ирана и угрозе взрыва «пузыря». Еще более усложняло ситуацию сопротивление падению цен нефтяного картеля ОПЕК, вынуждавшего своих членов сокращать добычу, а это означало, что Иран не только теперь экспортировал меньше баррелей нефти, но и меньше получал за каждый из них³⁷. Посольство США в Тегеране отсылало в Вашингтон сообщения о замороженных строительных проектах, невыплаченной заработной плате и беспорядках в крупных городах. Иранская экономика находилась в свободном падении. Сам режим тоже мог рухнуть.

Перспектива потрясений в Иране была достаточно тревожной для администрации Форда. Правящий шах являлся американским союзником; кроме того, революция могла сорвать добычу нефти, снова поднять мировые цены и пресечь восстановление экономики США. Но сколько бы тревоги ни вызывала нестабильность, непосредственной проблемой Америки был сам шах: столкнувшись с беспорядками, направленными против его режима, он потребовал гарантий в виде 30 %-ного увеличения цен на нефть, установленных ОПЕК. Если Саудовская Аравия, доминирующий производитель картеля, в достаточной мере сократит собственное производство, 30 %-ный скачок, о котором говорил шах, мог бы быть осуществлен. Иран получил бы наличные деньги, необходимые для подкупа протестующих, а Соединенные Штаты пострадали бы от ущерба их экономике.

В этом котле неприятностей Киссинджер углядел новые возможности. Он не собирался мириться с резкими колебаниями цен на нефть, полагая, что определять их судьбу должны государственные деятели. И поэтому Киссинджер задумал величественную трехактную пьесу. Соединенные Штаты предложили шаху альтернативную нефтяную сделку: они скупят излишнюю иранскую нефть в нарушение квот ОПЕК, требуя взамен скидки за каждый баррель. Этот шаг укрепит союзника Америки – шаха – и позволит поставлять больше нефти на мировой рынок, снижая цену и обеспечивая поддержку экономике США. К тому же он ослабит ОПЕК, отомстив за унизительное нефтяное эмбарго двухлетней давности.

12 июня, спустя восемь дней после критического выступления Times, Киссинджер рассказал о своем плане Форду на встрече в Овальном кабинете, заявив, что «возможно, даже взломает ОПЕК». Форд сразу же указал, что Алан Гринспен должен будет одобрить это предложение. Очевидно, Форд не хотел принимать каких-либо значительных экономических решений без благословения Гринспена и чувствовал, что если тот будет на борту, остальная часть экономической команды последует за ним.

«Почему бы вам просто не поговорить с Аланом один на один?» – предложил президент³⁸. Четыре дня спустя Киссинджер вызвал Гринспена в свой кабинет. «Президент хотел, чтобы мы кое-что обсудили, – начал Киссинджер. – Это касается только вас и очень важно».

Гринспен вежливо выслушал план нефтяной схемы Киссинджера. Он знал из записки сотрудников СЭК, что государственный департамент придерживается статистического подхода к ценам на сырьевые товары. Но он ничего не сказал об этом Киссинджеру.

«Правильно поданная идея кажется очень привлекательной, – констатировал Гринспен. Затем он добавил, что на осмысление деталей может потребоваться время. – Но прежде чем начать, нам может потребоваться полная стратегия», – предупредил он.

Однако Киссинджер предпочел начать действовать, а разработку стратегии оставить на потом. Он удовлетворил указание Форда привлечь Гринспена к сделке и сумел вызвать с его стороны если не одобрение, то по крайней мере интерес. «Думаю, мы должны взять всё, что можно, и разработать общую стратегию после того, как Иран подпишет соглашение», – ответил Киссинджер, завершая встречу³⁹.

Позже в тот же день Гринспен обедал с Чарльзом Робинсоном, лихим предпринимателем с галстуком-бабочкой, который принимал участие в высадке союзников, а теперь стал заместителем министра экономики у Киссинджера. Гринспен повторил Робинсону, что план по нефти нуждается в дальнейшем переосмыслении. В конце концов, Иран был готов продавать только 700 000 баррелей в день дисконтированной нефти, что составляло менее 3 % ежедневной добычи ОПЕК. Как стабилизирующий производитель ОПЕК, Саудовская Аравия могла бы легко отключить несколько нефтеперерабатывающих заводов, чтобы отложить рост продаж иранской нефти, оставив мировые цены там, где они были первоначально⁴⁰.

Робинсон сообщил Киссинджеру, что Гринспен колебался. Он хотел провести еще одну встречу⁴¹.

«Почему вы и Гринспен должны меня снова увидеть?» – раздраженно спросил Киссинджер. «Он предложил это, – ответил Робинсон, – и хочет дать более полное объяснение». «Ну же, не превращай эту маленькую проблему в кошмар», – сказал Киссинджер. Через два дня ему пришлось выступить с обращением на обеде Японского общества. Это было его первое крупное выступление по Азии после бесславной эвакуации американских войск из Сайгона двумя месяцами ранее. Ему требовалось время, чтобы подумать о глобальной картине. «Я позвоню ему и скажу, что не могу этого сделать», – сказал Киссинджер. «Поддержите его немного, и проблема будет решена», – посоветовал Робинсон.

Киссинджер пригласил Гринспена на следующий день⁴². «Я работаю над своей речью, – начал Киссинджер, – так что очень важно, чтобы…» Гринспен прервал его. «Могу я вкратце рассказать вам, о чем я думал?» – начал он. Гринспен прошелся по некоторым перегибам в сделке, начав с того факта, что саудиты могли просто компенсировать дополнительные продажи в Иране, сдерживая их производство. План должен был предвидеть этот контрудар Саудовской Аравии, иначе он обречен на провал. «У вас должна быть возможность оказать давление на Саудовскую Аравию», – заключил Гринспен. «Не получим ли мы ее вместе с началом наших действий?» – спросил Киссинджер.