Текст книги "Алан Гринспен. Самый влиятельный человек мировой экономики"

Но к концу 1963 года Гринспен направил свои умственные усилия на более амбициозный проект. Он решил взять свои работы по ценам на активы, антимонопольным мерам и центральным банкам и объединить их в одно целое.

В декабре 1963 года в информационном бюллетене Objectivist Newsletter была опубликована реклама, представленная Натаниэлем Бранденом, чтобы сплотить последователей Айн Рэнд. Объявление обещало серию из десяти лекций по экономике свободного общества, которые будут прочитаны Аланом Гринспеном. Несколько дней спустя, в субботу утром, Гринспен появился в своем кабинете на Пайн-стрит и продиктовал текст первой лекции секретарше, которая должным образом записала его, – в стенограмме было 30 страниц⁴³. В течение понедельника и вторника Кэтрин Эйкхофф пришлось заниматься редактированием сочинения ее начальника. «Не всегда очевидно, где в предложениях Алана грамматика», – деликатно сообщила она позднее.

Вплоть до февраля 1964 года Гринспен повторял эту процедуру каждую неделю, словно проверяя своих помощников на прочность. Эйкхофф заканчивала вносить правки вечером во вторник, после чего текст лекции отправляли Рэнд и Брандену для следующего этапа проверки. Два первосвященника объективизма служили суровыми критиками, всегда настаивая на том, что текст должен быть понятен широкой аудитории. В среду вечером, сидя за столом с Гринспеном, они отмечали места, где сложность его послания противоречила императиву доступности Рэнд; так, один раз Гринспен пытался в достаточно ясных терминах объяснить, что такое фьючерсные рынки, но в конечном итоге капитулировал и сократил фрагмент о фьючерсах полностью. В других местах в лекциях Гринспена его объяснения грешили узкотехнической направленностью. Рэнд потребовала указать, как всё это связано с более широкими проблемами индивидуализма и свободы. Гринспен стремился подчиниться, подстраивая свои накопленные сведения об экономике к их логическим и либертарианским выводам.

На следующее утро после встречи с Рэнд и Бранденом Гринспен возвращался в свой офис, вооруженный отполированными формулировками своей философии. Он диктовал изменения, секретарь печатала, а Эйкхофф проверяла каждую страницу, выползавшую из пишущей машинки. После того как Кэтрин вносила последние изменения, секретарь печатала окончательную версию, и, не теряя времени, Гринспен, сопровождаемый взволнованной Эйкхофф, отправлялся в отель Roosevelt, готовый поведать миру правду.

Там, в одном из роскошных конференц-залов отеля, Гринспен читал свою лекцию. Внешне он являл собой внушительный образ в стиле 1940-х годов, с большими тяжелыми очками и темными, гладко зачесанными назад волосами, с более зрелыми и мрачными манерами, чем можно было ожидать в его 37 лет. Гринспен читал лекцию, следуя подготовленному тексту – Рэнд и Бранден хмурились, если он отвлекался от версии, которую они проверили.

Цель Гринспена, по его словам, заключалась в том, чтобы «показать, почему экономика laissez-faire – единственная моральная и практическая форма экономической организации»⁴⁴. Нападки на справедливость рыночных цен нужно понимать как моральное осуждение со стороны тех, чей свободный выбор как раз и создал эти цены. Таким образом, героем Гринспена был предприниматель; он являлся важной фигурой, которая приспосабливала продуктивную энергию общества к желаниям обычных граждан, причем наиболее эффективным образом. Соединенные Штаты затмили своих соперников, приняв эту систему, но прагматичная, ориентированная на бизнес сторона Америки находилась в противоречии с «моральными и религиозными взглядами, согласно которым материальные занятия злы и безнравственны», – посетовал Гринспен. «Необходимо ознакомиться с деструктивностью этого противоречия в американской истории, чтобы в полной мере оценить вклад в развитие Америки романа “Атлант расправил плечи”», – напомнил Гринспен своей аудитории.

Предполагая наличие ангельского терпения у адептов объективизма, Гринспен пустился в подробное описание основных идей в экономике: почему люди специализируются, по каким причинам они участвуют в коммерческих обменах, в чем разница между относительным и абсолютным преимуществом. Он подробно остановился на цели и источниках денег, и особенно на золоте; Гринспен приветствовал эпоху «свободного банковского дела», время до принятия Закона о Федеральной резервной системе в 1913 году, когда банки выпускали частные деньги, поддерживаемые их золотыми запасами, без вмешательства со стороны политиков. Если говорить о морали, утверждал Гринспен, то эти частные деньги превосходили правительственные. «Частные банкноты имеют ценность, потому что слово банкира ценится на вес золота», – объяснил он; напротив, государственные банкноты поддерживались не честью, а принудительными действиями – они были приняты, потому что закон требовал их принятия. Повторяя знаменитый отрывок из «Атланта…», Гринспен подчеркнул насилие, подразумеваемое в фиатных валютных системах: «Конечную поддержку бумажной валюте оказывает не нерушимое слово частного лица, а дуло ружья государственного чиновника».

Гринспен обосновал свое предпочтение, отдаваемое частным деньгам, – как практическое, так и моральное. По его мнению, преимущество частных денег заключалось в том, что их количество было ограничено. Не имея возможности нынешнего правительства заставить использовать свои банкноты, «свободные» банки XIX века могли выпускать только бумажные деньги, которые были достоверно поддержаны их запасами золота, а не печатать бесконечные суммы. Конечно, это было в какой-то мере слабостью, а не преимуществом: без поддержки центрального банка частные банки всегда вызывали сомнения, окажутся ли их резервы достаточными для выполнения обещания обменять деньги на золото. Когда подобные сомнения стали слишком сильными, банки были вынуждены прекратить кредитование, повергая экономику в рецессию. Действительно, именно такие «денежные паники» побудили американских лидеров создать центральный банк «для предоставления эластичной валюты», по словам Закона о Федеральной резервной системе. Но Гринспен продемонстрировал презрение к этой логике, положив начало тому, что, безусловно, должно быть одной из самых изысканных шуток в экономической истории.

С позиции Гринспена, денежные паники XIX века на самом деле были благотворными⁴⁵. Они, конечно, привели к падениям экономики, но одновременно стали и благом, поскольку нарушили инфляцию из-за надувавшихся «пузырей» активов. Благодаря денежной панике банкам регулярно напоминали, что нельзя позволять печатанию денег бежать впереди запасов золота, а это означает, что они никогда не стали бы откачивать достаточно денег, чтобы подпитывать поистине опасный «пузырь». Из вышесказанного следовало, что лидеры нации вывели из истории неправильный урок. Заметив, что денежные паники возникали, когда в банках заканчивались резервы, политики посчитали, что «лечение этих денежных паник… состоит в том, чтобы не допустить исчерпания резерва банковской системы. Это выглядело так просто. Утверждалось, что способ вылечить пациента – снизить лихорадку, поставив термометр между двумя кубиками льда… В результате незадолго до Первой мировой войны произошло одно из исторических разочарований в американской истории – создание Федеральной резервной системы».

Эта «историческая катастрофа» – возникновение центрального банка, который позже возглавит Гринспен, – открыла смелый новый мир потенциально неисчерпаемых резервов в банковской системе⁴⁶. Банки передали свое золото ФРС. Взамен они получили право на депозиты в ФРС, которые стали новыми резервами в банковской системе. В отличие от золота, эти новые резервы можно было эластично наращивать с помощью центрального банка. ФРС могла покупать государственные облигации у банков и платить, издавая указы о расширении резервов банков, эффективно создавая деньги. Или она могла снижать стоимость других активов, удерживаемых банками, взяв на себя коммерческие кредиты и кредитуя их резервные счета с помощью дополнительно придуманных денег. Как только такие трюки стали возможными, банкам был обеспечен доступ к средствам, а экономике сделана прививка от денежной паники. Но, продолжил Гринспен, эта умная новая система сработала не так хорошо, как задумывалось. «Она смогла предотвратить нехватку резервов, но вместо бесконечного процветания создала величайшую экономическую катастрофу, которую когда-либо знал мир, – Депрессию 1930-х годов».

Ближе к концу лекций Гринспен возобновил атаку на экономику «Новых рубежей». Советники Кеннеди и Джонсона с их приверженностью к полной занятости разжигали инфляцию, подталкивая Федеральный резерв накачивать экономику, всё больше увеличивая банковские резервы. Это была не просто технократическая ошибка; речь шла о неспособности понять истинную движущую силу человеческого прогресса. Энтузиасты «Новых рубежей» рассматривали экономику как узел некоего механизма, который настраивался подобно регулировке тормоза в автомобиле. Но, как утверждал Гринспен: «Экономическое развитие – это функция не общества, экономики, системы и т. д., а людей… В той степени, которую, к сожалению, мы слишком мало осознаём, наше общество живет в отблеске своих достижений». Считая, что «исторический статус великих создателей богатства прошлого уменьшился с ростом государства всеобщего благосостояния», Гринспен ссылался на героев книг, прочитанных им в юности: «Джеймсы Хиллзы и Дж. П. Морганы являются оскорблением общества, преданно боготворящего посредственность», – настаивал он. Если бы не произошло каких-то радикальных перемен, ползучая посредственность парализовала бы все нервы нации. Позаимствовав фразу из репертуара Айн Рэнд, Гринспен предупредил, что Америка сдавалась «первобытной нравственности альтруизма, приводящего к рабству, грубой силе, застойному террору и жертвенным печам».

Как Америка могла остановить свое соскальзывание в эту пропасть? Ответ Гринспена подчеркивал роль элит – он проповедовал своего рода либертарианский ленинизм. Чтобы воссоздать свободную нацию XIX века, нет необходимости обращать массы в объективизм, – утверждал он. Скорее, «интеллектуальные лидеры – которых можно насчитать сотни и уж никак не более тысяч – задают эту тенденцию. Именно за ними должны тянуться остальные», – сказал Гринспен своей аудитории. «Коммунизм начался с небольшого количества преданных последователей», – заявил революционер группе воодушевленных собратьев в отеле Roosevelt. А затем призвал их к оружию. «У объективизма есть решающее преимущество перед коммунизмом и предыдущими философскими движениями: тот факт, что он прав, согласуется с реальностью и с жизнью на этой земле».

Для Гринспена и его коллег-объективистов лидером борьбы за спасение нации стал самоуверенный сенатор из Аризоны XIX века Барри Голдуотер, к тому времени, когда Гринспен завершил свои лекции, ставший кандидатом в президенты от Республиканской партии. Четырьмя годами раньше Голдуотер опубликовал памфлет «Совесть консерватора» (The Conscience of a Conservative) – в нем были использованы «древние и проверенные истины, которыми руководствовалась наша Республика в ее ранние дни», – и обнаружил идеи вполне в духе Рэнд: «считать человека частью недифференцированной массы означает приговорить его к бесконечному рабству»⁴⁷. Книга Голдуотера очень понравилась студентам колледжей, которые глотали романы Рэнд; и Wall Street Journal назвал это доказательством того, что молодежь нации двигалась «от политических идей государства благосостояния, которые доминировали в кампусах со времен, когда ФРГ впервые наклонила свой мундштук под щегольским углом»⁴⁸. Вскоре после того, как «Совесть консерватора» появилась в списках бестселлеров, Голдуотер отправил копию Рэнд; «Я за всю свою жизнь получил крайне мало такого удовольствия от книг, как от вашей “Атлант расправил плечи”», – говорилось в сопроводительной записке⁴⁹. Со своей стороны Рэнд порадовалась выступлению республиканца, сопротивлявшегося идеям государства благосостояния и Дуайта Эйзенхауэра, за которого она отказалась голосовать⁵⁰. Соглашатели, настаивала Рэнд, были хуже прямых врагов. «В каждом вопросе есть две стороны», – заявила она в «Атланте…». «Одна сторона верная, а другая нет, но середина – это всегда зло»⁵¹.

Из своего дома в Фениксе Голдуотер объявил о выдвижении на пост президента в январе 1964 года, обещая американцам, которые не обратили внимания на «Новые рубежи», «выбор, а не эхо». В следующем месяце Гринспен завершил свою последнюю лекцию, одобрив этого кандидата. Голдуотер может быть неудачником, признал Гринспен, но он или кто-то вроде него способен победить в 1968 году; и если бы это произошло, то успешный кандидат мог бы эволюционировать вправо, развернув всю нацию к добродетельному индивидуализму более ранней эпохи. «В течение одного поколения, – нетерпеливо провозгласил Гринспен, – мы сможем увидеть кандидата в президенты Соединенных Штатов, полностью приверженного идее laissez-faire». Несколькими днями позже, в мартовском выпуске информационного бюллетеня Objectivist Newsletter, сама Рэнд поддержала похвалу Гринспена, признавая неуместное христианство Голдуотера, но, как ни странно, прощая его⁵². Она даже хотела примириться с более безумными крайностями коалиции Голдуотера, в частности, с секретным, погранично-расистским заговорщическим обществом Джона Берча. Как убежденной атеистке, Рэнд, возможно, следовало бы дистанцироваться от общества, требовавшего, чтобы его члены верили в Бога; и как от преданного индивидуалиста, от нее можно было ожидать стремления обуздать ограничение личной свободы, которая проявлялась в сегрегации южан. Но когда дело дошло до сенатора из Аризоны, женщина, называвшая компромисс злом, оказалась странно открытой для него⁵³.

После того, как Рэнд одобрила Голдуотера, ее нью-йоркские помощники мобилизовались. Они учредили политический клуб Goldwater и журнал Goldwater, стремясь как поддержать кандидата, так и предупредить его насчет религиозных симпатий. Бренд Рэнд сильно выиграл от того ажиотажа, который вызвала кампания. Вашингтонская государственная республиканская партия заказала копии «Атланта…», чтобы раздать их последователям Голдуотера. Подписка на информационный бюллетень Objectivist Newsletter выросла втрое. В штат организаторов кампании Голдуотера входили несколько приверженцев Рэнд, в частности Карл Хесс – спичрайтер, которого Голдуотер называл Шекспиром⁵⁴. Кэтрин Эйкхофф была среди приверженцев, которые отдавали свои силы на благо Голдуотера, поощряя объективистов сплотиться под его флагом, и впервые после средней школы отважились на публичные выступления. Представляя свой первый памфлет, содержавший нападки на обещание Линдона Джонсона создать великое общество посредством постоянно растущих планов расходов, Эйкхофф чувствовала сильное волнение. Но Алан был там и наблюдал за ней, а когда речь закончилась, спросил, что Катрин хотела бы сделать, чтобы ее отпраздновать.

– Знаешь, мне бы очень хотелось рассказать об этом двум моим героям.

– И кто они такие? – просил Гринспен.

– Фрэнк и Айн, – ответила Кэти, имея в виду Рэнд и ее мужа Фрэнка О’Коннора.

Алан и Кэти позвонили Рэнд, чтобы узнать, можно ли им зайти. Затем они направились в квартиру Рэнд и торжественно представили ей копию памфлета Кэти⁵⁵.

Подпитываемый разнообразной общественной поддержкой со стороны консерваторов, Голдуотер стал кандидатом-республиканцем на пост президента. Вечером 16 июля 1964 года ликующие члены консервативного движения наблюдали, как их герой шел по центральному проходу «Кау Пэлэс» в Сан-Франциско, рука об руку с женой, под звуки духового оркестра, игравшего «Боевой гимн Республики»⁵⁶. Подойдя к сцене, Голдуотер пожал руку Ричарду Никсону, предыдущему кандидату от той же партии, и оба подняли руки в победном жесте. Сверху спускались воздушные шары, а толпа еще некоторое время выкрикивала приветствия, ревела и подбадривала их. Наконец Голдуотер обратился к слушателям с глубокой, чувственной речью. Он воспевал ограниченное правительство, частную собственность и свободу.

Две строки из обращения Голдуотера будут помнить на протяжении многих лет. «Напомню, что экстремизм в деле защиты свободы не является пороком», – заявил сенатор. Толпа взорвалась; заревели духовые рожки. Прошло более 40 секунд, прежде чем он смог продолжить. «И позвольте мне напомнить вам также, что умеренность в стремлении к справедливости – это не добродетель!»

Наблюдая за выступлением по телевизору, Гринспен был готов аплодировать вместе с делегатами в Сан-Франциско. Игра слов представлялась просто гениальной. Экстремизм, будучи союзником свободы, стал добродетелью – что еще мог желать услышать революционер от кандидата в президенты?⁵⁷ Анализируя это выступление в Objectivist Newsletter, Рэнд сделала то же самое. «Теперь рассмотрим термин “экстремизм”, – писала она. – Его общепринятое значение: нетерпимость, ненависть, расизм, фанатизм, безумные теории, подстрекательство к насилию. Его реальное значение: “пропаганда капитализма”»⁵⁸.

Но энтузиазм круга Рэнд не разделялся абсолютно всеми. Слова Голдуотера помогли его противникам представить кандидата радикалом. Washington Post пришла к выводу, что, если он будет избран, «нам не останется ничего, кроме как молиться»⁵⁹. Губернатор Эдмунд Браун из Калифорнии заявил, что «в воздухе повеяло зловонием фашизма»⁶⁰. Даже члены партии Голдуотера были обеспокоены. Умеренные республиканцы вышли из конвенции, и сам Эйзенхауэр сказал, что не будет проводить кампанию за Голдуотера⁶¹. Последний на период всеобщих выборов попытался вернуться к центристским позициям, но это лишь разозлило либертарианских последователей Голдуотера, которые внесли основной вклад в его успех. Заявив о себе как о кандидате, не терпящем компромиссов, Голдуотер уничтожил себя именно компромиссами.

По мере приближения дня выборов разочарование Рэнд росло. Она заявила, что Голдуотер должен проявлять бо́льшую уверенность в своих консервативных убеждениях, и взяла на себя обязательство написать для него речь, с которой он выступил бы на одном из последних митингов в Нью-Йорке на Мэдисон-Сквер-Гарден. Она послала речь кандидату, но Голдуотер проигнорировал ее, и, встретившись где-то через неделю с электоратом, он потерпел сокрушительное поражение. Вне Глубокого Юга, где белые сплотились вокруг него благодаря его сопротивлению «Закону о гражданских правах», Голдуотер выиграл лишь в своем родном штате Аризона. С 1820 года это стало самым однобоким народным голосованием.

Тем не менее от Айн Рэнд и Алана Гринспена можно было еще ожидать многого. Они винили в неудаче не консерватизм, а кандидата: Голдуотер обладал «храбростью, откровенностью, честностью, но ему было нечего сказать», – писала впоследствии Рэнд⁶². Отсутствие у кандидата интеллектуального авторитета являлось его главной проблемой, продолжила она; речи Голдуотера напомнили ей газетные заголовки, бегущие над пустыми колонками⁶³. Из этого следовало, что интеллектуальным лидерам консерватизма следовало лишь терпеливо ждать. Скоро начнется новый избирательный цикл. Как заявил Гринспен в своих лекциях, день laissez-faire неуклонно приближался.

Часть вторая
Политик

Глава 6
Либертарианец для Никсона

В среду вечером в июле 1967 года два белых полицейских в Ньюарке арестовали черного таксиста и так сильно избили его, что он не мог ходить. Когда они тащили его в 4-е отделение полиции на Семнадцатой авеню, их заметили жители из дома напротив, и вскоре в городе распространились новости о неслыханной жестокости. В ту ночь несколько протестующих забросали камнями здание 4-го участка; а на следующий вечер собралась большая толпа, с ожидавшими развития событий машинами телевизионщиков. Женщина с ломом вышла из толпы и начала бить окна полицейского участка, и внезапно люди бросились бежать по улицам, грабя мебельный Альмора, магазин одежды Морриса и все другие магазины, у которых были белые хозяева. В разграбленные помещения швыряли коктейли Молотова; вскоре пожары распространились на десяток кварталов, и отцы города нажали тревожную кнопку. Государственные войска Нью-Джерси и Национальная гвардия были вызваны для восстановления порядка, и результат стрельбы оказался намного хуже, чем разграбление. Десятилетний мальчик был убит шальной пулей, которая попала ему ниже уха. Женщину, высунувшуюся из окна, приняли за снайпера и убили пулей в шею. Наконец, в понедельник, 17 июля, губернатор отозвал своих людей после более чем четырех дней стрельбы¹.

В тот же понедельник, в 15 милях к востоку от Ньюарка, в совершенно иной обстановке, на Манхэттене, частный детектив по имени Пэт Бьюкенен, человек с детским лицом, передавал информацию своему боссу Ричарду Никсону. Он начал с представления экономиста Алана Гринспена, «самого уравновешенного и яркого человека». Затем объяснил, что он искал комментарии Гринспена по «негритянскому вопросу» относительно беспорядков, которые периодически возникали с тех пор, как летом 1965 года район Лос-Анджелеса Уоттс стал свидетелем 34 смертей за шесть хаотических дней. Бьюкенен спросил Гринспена, каким образом Никсон, тогда уже необъявленный кандидат в президенты от Республиканской партии в 1968 году, мог бы предложить экономическую помощь, чтобы выглядеть ответственно в финансовом отношении и смягчить черную ярость. Гринспен ответил со сдержанной либертарианской прямотой. «Он сказал, что проблема негров не является экономической, и опасно думать о ее решении финансовыми средствами», – подчеркнул Бьюкенен².

Спустя три года после волнений и разочарований кампании Барри Голдуотера Гринспен снова погрузился в политику, и на этот раз гораздо глубже. Примерно в то время, когда начались беспорядки в Ньюарке, профессор Колумбийского университета по имени Марти Андерсон предложил ему присоединиться к небольшой группе консультантов, объединенных вокруг Никсона, и Гринспен ухватился за эту возможность. Он познакомился с Андерсоном (который был на десять лет младше его), когда молодой человек присутствовал на одной из его объективистских лекций по экономике свободного общества; после они пошли выпить кофе с Айн Рэнд, и Андерсон заметил, как Рэнд ссылалась на Гринспена, говоря о любых вопросах экономики³. В течение следующих трех лет Гринспен нашел в Андерсоне единомышленника-либертарианца и, что необычно для такого одиночки, близкого друга; возможно, определенную роль здесь сыграло то, что Андерсон тоже был внутренне независим и, как и Гринспен, пережил в детстве развод родителей. Около 1967 года Андерсон и Гринспен начали совместно писать книгу – обоснование либертарианской экономики, базирующееся на лекциях Гринспена. Они проводили выходные втроем – вместе с подругой Андерсона, Аннелиз, студенткой-докторантом в мини-юбке и с волосами до талии. Трио разъезжало по окрестностям в кабриолете Гринспена и слушало музыку в его недавно купленной квартире. Небоскреб был построен Alcoa, его консалтинговым клиентом. В обмен на покупку в начале продаж Гринспен заключил сделку⁴.

Когда летом 1967 года Андерсон занял должность советника Никсона по национальной политике, его книжное сотрудничество с Гринспеном пришлось отложить. Но Андерсон попросил своего друга прокомментировать первый подготовленный им политический документ – рекомендацию об отмене военного проекта⁵. Как либертарианцы, Андерсон и Гринспен без смущения соглашались с тем, что призыв был одиозным навязыванием свободы. И после их успешной работы над этим первым документом Андерсон предложил Гринспену встретиться с другими членами молодой команды Никсона, чтобы посмотреть, не сможет ли он присоединиться к ним. По совпадению, главным талантом в команде Никсона оказался Леонард Гармент – юрист, игравший в джазбанде Генри Джерома одновременно с Гринспеном более двух десятилетий назад. Казалось, с поддержкой Гармента и Андерсона звезды сошлись: вскоре Гринспен сидел за слабоосвещенным столиком в ресторане напротив молодого начальника штаба, Пэта Бьюкенена, и объяснял ему свои взгляды на экономику, федеральный бюджет и «негритянскую проблему». Бьюкенен был там с Рэем Прайсом, спичрайтером Никсона, которого поразила линия, выдвинутая Гринспеном: тот предложил, чтобы Никсон звал нацию за собой «не влево, не вправо, а вперед»⁶. Эта фраза прекрасно продемонстрировала отношение Гринспена к политическим банальностям, показав, что он стремился к намного большему, чем быть сухим бизнес-экономистом. Но он, конечно, мог быть и таким. Гринспен продолжал развивать свою мысль медленно и торжественно, не столько говоря, сколько декламируя. В ходе этого «ознакомительного» обеда он вынудил своих новых знакомых прослушать долгую лекцию о золотом стандарте⁷.

Оглядываясь назад на этот период жизни, Гринспен отнесся к своему участию в кампании Никсона как к незапланированному приключению, случайному побочному продукту его знакомства с Марти Андерсоном. «Если бы не Андерсон, я мог бы заработать много денег, будучи частным экономистом, так бы и было», – сказал он, предположив, что иначе не рискнул бы на карьерный прыжок из Нью-Йорка в Вашингтон⁸. Тем не менее тон объективистских лекций Гринспена показывает, что у него имелось желание превратить свою либертарианскую философию в политическую программу. На основе знакомства с Андерсоном – человеком, который во время кампании Голдуотера безнадежно звонил во все двери в бесперспективных местечках Верхнего Уэст-Сайда, – можно предположить, что Гринспен был готов провести предвыборную битву, если бы ему представился такой шанс. Его репутация частного экономиста по-прежнему росла – он был «человеком, который знал, сколько тысяч болтов с плоской головкой использовалось в Chevrolet 1964 года выпуска и как отразится на экономике то, что вы уберете три из них», – как говорил его приятель⁹. Но преуспев в финансовом отношении и обогатив проект своими идеями в духе Рэнд, Гринспен был готов привнести в свою жизнь новые аспекты. При отсутствии семейных обязательств, которые стоят перед многими взрослыми людьми, разменявшими 40 лет, ему требовался новый вызов.

Кроме того, Гринспен, который и прежде проявлял живой интерес к политике (например, во время своих лекций в салоне Рэнд), к 1967 году стал испытывать его еще сильнее: в прошедшие годы Линдон Джонсон вел страну курсом, на фоне которого Кеннеди казался консерватором. За период одного Конгресса в 1965–1966 годах Джонсон подписал законы, обязывающие правительство оказывать медицинскую помощь бедным и престарелым, а также финансировать образование и искусство – всё это выглядело отвратительным для либертарианца. Джонсон также подтолкнул экономическую политику Кеннеди к ее логической крайности. В 1964 году он дал мощный финансовый стимул, подписав закон о налоговых льготах, и продолжил дразнить Федеральный резерв, требуя удерживать процентные ставки как можно ниже. Когда ФРС стала сопротивляться, Джонсон вызвал Уильяма МакКесни Мартина, председателя ФРС, на свое ранчо в Техасе и буквально физически гонял по гостиной, крича ему в лицо: «Мальчики умирают во Вьетнаме, а Биллу Мартину нет до этого дела!»¹⁰

Если снижение налогов и низкие процентные ставки вызвали бы инфляционное давление, Джонсон полагал, что он бы справился с этим дальнейшими запугиваниями и манипуляциями. Когда в 1965 году производители алюминия подняли цены, Джонсон приказал выставить на рынок запасы со стратегического склада правительства, чтобы вернуть цены обратно. А когда цены повышали медные компании, он отвечал на это ограничением экспорта металлов и тарифов на утилизацию, чтобы увеличить импорт. Президент сражался с ценами на бытовую технику, картонные коробки, газетную бумагу, мужское нижнее белье, женские колготки, стеклянные контейнеры, целлюлозу и кондиционеры; когда стоимость яиц в 1966 году выросла, он заставил врачей предупредить население об опасности холестерина¹¹. Это было именно то, чего опасались либертарианцы. Честолюбие специалистов «тонкой настройки» в деле достижения «полной» занятости при одновременном сдерживании инфляции привело к тому, что они вмешались в государственное вмешательство.

Между тем настроение нации менялось, усиливая намерение Гринспена заниматься политикой. После гармонии процветания 1950-х годов и пьянящего оптимизма «Новых рубежей» Кеннеди американское общество, казалось, трещало по швам. Достойный пацифизм начала 1960-х годов и движение за гражданские права уступили место риторике «черной власти» Стокли Кармайкла[16]16
  Темнокожий тринидадо-американский общественный деятель, участник американского движения за гражданские права в 60-х годах XX века. – Прим. перев.


[Закрыть], который в 1966 году встал в Кантоне, штат Миссисипи, и заявил: «Единственный способ, которым мы можем удержать их от вторжения, – это взять над ними верх. Мы говорим о свободе в течение шести лет, и ничего не добились»¹². Движение за права женщин также становилось всё более радикальным: в начале 1960-х годов литературный феминизм Хелен Гёрли Браун и Бетти Фрайдан уступил место более яркому разнообразию: к 1968 году это было в том числе ритуальное выбрасывание поясов, бюстгальтеров, туфель на высоком каблуке, накладных ресниц, бигуди и прочих предметов женского «порабощения» в «освобождающую мусорную корзину»¹³. На расстоянии в половину мира, в Индокитае, численность американских войск, которые в 1960 году насчитывали чуть более тысячи человек, к лету 1967 года увеличилась до полумиллиона военнослужащих, а общая смертность американских солдат, соответственно, стала составлять более чем 10 000 человек¹⁴. На фоне списков призывников, доходивших в среднем до тысячи молодых мужчин в каждый день на пике войны, университетские кампусы стали очагом антивоенной агитации, которая вскоре вылилась за пределы башни из слоновой кости, на улицы¹⁵. «Никогда молодежь не была настолько напористой или столь четко формулирующей свои позиции, настолько образованной или искушенной», – писала Time, объявляя в 1966-м толпу моложе 25 лет «Человеком года»¹⁶. Вопрос состоял в том, разрушила ли эта громогласная новая сила истеблишмент, который ее породил.

Либертарианского бизнес-консультанта, достигшего среднего возраста, данный культурный протест отнюдь не привлекал. Гринспен каждое утро надевал белую, накрахмаленную до хруста рубашку и безукоризненно сидевший на нем темный костюм, а не кислотные галстуки или брюки-клеш. Он коротко стриг волосы и зачесывал их назад со лба, как кумиры его молодости. В его представлении вечерний джем-сейшн включал в себя исполнение произведений Баха и Бетховена на кларнете под аккомпанемент фортепиано и скрипки. «Возбудись, настройся и заторчи»¹⁷[17]17
  Сленговый лозунг потребителей ЛСД. – Прим. перев.


[Закрыть] – это не его стиль; он родом из поколения, курившего трубки, набивая их табаком¹⁸. Кроме того, мышление Гринспена было сформировано в эпоху намного старше той, в которой он родился. Человек, почитавший надежный индивидуализм XIX века, не мог синхронизироваться с 60-ми годами следующего столетия.