Текст книги "Алан Гринспен. Самый влиятельный человек мировой экономики"

«Существует ряд технических проблем, связанных с тем, что мы можем сделать, – ответил Гринспен. – Они разрешимы, но техничны». В своей обычной манере Гринспен устанавливал контроль двумя рассчитанными ударами: во-первых, подчеркнуть сложность проблемы; во-вторых, предложить себя экспертом, который мог бы решить ее. «Это непросто, – продолжал Гринспен, – но я попытаюсь придумать решение и думаю, что всё можно сделать».

«Это даст нам возможность, – повторил Киссинджер, пытаясь сфокусироваться на большой картине. – Это даст нам защиту от эмбарго». «Безусловно», – вторил ему Гринспен. «И создаст трещину в картеле ОПЕК», – добавил Киссинджер.

Гринспен опять сделал вид, будто согласился. Однако правда заключалась в том, что Саудовской Аравии пришлось бы сократить производство всего на 10 %, чтобы нейтрализовать сделку с иранской стороной – относительно простой шаг, учитывая, что нефтедобыча королевства была способна выдерживать колебания до 18 % из месяца в месяц начиная с начала года⁴³. Но Гринспен не хотел напрямую говорить Киссинджеру, что его схема была опрометчива. Он стремился задержать его, позволив ему согласиться на встречу.

«Я не продумал, как провести эту сделку, и хотел бы подробнее узнать ваше мнение», – дал слабину Киссинджер. Гринспен, очевидно, разбирался в технических деталях нефтяных рынков гораздо больше него, что делало его полезным.

Гринспен почувствовал, что Киссинджер стал менее настороженным. Довольно скоро он получил то, что хотел. «Меня беспокоит только то, что еще прежде чем всё будет сделано, вы должны быть уверены в побочных эффектах», – мягко сказал Гринспен. «Я очень хочу обсудить это с вами, – ответил Киссинджер. – Дело ведь терпит до четверга». «Спешить некуда», – заверил его Гринспен⁴⁴.

На следующей неделе Киссинджер пригласил Гринспена и главу Федерального энергетического управления Фрэнка Зарба на обед в своей частной столовой в Государственном департаменте⁴⁵. Зарб был новичком на переговорах по иранской нефтяной сделке, но Гринспен поработал с ним достаточно, чтобы знать, что он будет его союзником.

«Что ж, на первый взгляд, это интересная идея, – начал Зарб. – Возможный способ взломать нефтяной картель. Но я обдумал последствия, и у меня возникли некоторые вопросы». Обычно американские нефтяные компании покупали нефть у Ирана. Если правительство США будет выступать в роли покупателя, потребуется одобрение Конгресса. Например, законодатели захотят узнать, насколько велика иранская скидка, что означает законодательное регулирование цен на нефть. Данная схема угрожала политизировать ключевой сектор американской экономики.

«Мы определенно не хотим правительственного агентства по закупкам, – прямо сказал Зарб. – Понятие правительственного агентства, занимающегося этим, немыслимо и несовместимо с нашей идеей о системе свободного предпринимательства. Либералы подталкивают нас к дальнейшим усилиям по национализации нефтяной промышленности. Таким образом, успех в начинании, которое мы обсуждаем, сыграет на руку либералам».

Сам Гринспен не мог бы сказать лучше. Эта сумасшедшая нефтяная сделка в действительности представляла собой нечто гораздо большее. Если Киссинджер увлекался грандиозными стратегическими проектами, он должен был уделить немного внимания противостоянию государства и рынка⁴⁶.

Киссинджер допустил, что точка зрения Зарба может иметь право на существование. «Мы не хотим, чтобы Конгресс слишком детально занялся этим», – признал он. Но он, очевидно, думал, что его план слишком блестящий, чтобы отказываться от него.

«Для нас эта сделка будет безусловной демонстрацией того, что наша политика работает, – отозвался Киссинджер. – И она также шокирует саудовцев. Не знаю, что они будут делать, но вы можете быть уверены, что они захотят получить по крайней мере те же льготы, что и шах. Это также может открыть для нас хорошие перспективы». «Вы имеете в виду, что они хотели бы заключить подобную сделку?» – спросил Зарб. «Они не позволят шаху опередить их. Еще менее вероятно, что они сократят производство на 700 000 баррелей в день», – настаивал Киссинджер.

Гринспен мог понять, почему его сотрудники в Совете экономических консультантов ненавидели иметь дело с государственным департаментом. Их аргументы всегда выворачивали наизнанку. По какой-то причине Киссинджер считал, что сделка с Ираном побудит саудовцев к торговле с Соединенными Штатами на аналогичных условиях. Похоже, он не понимал, что саудовцы играли роль стабилизирующего производителя в ОПЕК⁴⁷.

«У Саудовской Аравии… достаточно гибкости, чтобы проглотить это и сохранить картель», – сказал Гринспен, собрав все свои запасы терпения. «Но это повлияет на цену», – возразил Киссинджер. Он всё еще не понимал, что Саудовская Аравия может компенсировать иранскую продажу, и в этом случае цена на нефть фактически не будет затронута. Возможно, чувствуя, что он теряет аргументы, Киссинджер перешел на более, по его мнению, безопасную почву. «Сделка с шахом, – продолжил он, – подчеркнет нашу лидирующую позицию».

Зарб откликнулся на это, отметив, что авторитету руководства США может быть нанесен ущерб, если саудиты сыграют роль стабилизирующего производителя, как предсказывал Гринспен. Весь мир поймет, что Соединенные Штаты пытались и не смогли сломить ОПЕК.

«Я не считаю решающей необходимостью уничтожение ОПЕК, – слабо возразил Киссинджер. Веревочки, за которые дергали Зарб и Гринспен, заставили его сражаться, чтобы защитить свой план. – На самом деле это всего лишь один элемент, но вместе с другими он дает нам преимущества».

Дискуссия продолжалась, пока Киссинджер не разыграл последнюю карту. Он напомнил своим гостям, что время идет. Враги шаха набирают силу, и ему скоро понадобятся деньги. «Ситуация должна разрешиться в следующие шесть недель, иначе всё будет потеряно», – озабоченно сказал Киссинджер.

Гринспен не собирался попадаться на эту уловку уровня продавца автомобилей. От скоропалительной сделки можно легко отказаться, если вам не нужен автомобиль. «Меня беспокоит целесообразность обхода Конгресса», – возразил он. «Но вы хотите продолжать или нет?» – спросил Киссинджер.

Теперь, к огорчению Гринспена, Зарб запнулся. Тикающие часы смутили его, и он смягчился при условии, что Конгресс не будет иметь к этому плану никакого отношения. «Да, я думаю, мы должны продолжить», – признал он.

Гринспен поспешил вмешаться, всё еще надеясь остановить Киссинджера. «Можем ли мы быть уверены, что такая операция юридически возможна? – засомневался он. – Почему бы нам не обратиться к юристам?»

Однако Киссинджер ухватился за согласие Зарба и проигнорировал Гринспена. К концу обеда стало понятно, что заместитель секретаря Робинсон поговорит с иранцами. На данный момент госсекретарь выигрывал.

Неделей позже, 30 июня 1975 года, Робинсон должным образом встретил шаха и его министра иностранных дел⁴⁸. Иранцы, похоже, стремились завершить сделку, но когда Киссинджер попытался преуспеть в Вашингтоне, он обнаружил, что Гринспен начал контратаку. Экономическая группа вернулась к вопросу о том, кто будет покупать нефть от имени правительства США. Без ответа на этот практический вопрос переговоры Робинсона с шахом ни к чему бы не привели.

«Не может ли министерство обороны закупать нефть?» – спросил Киссинджер на встрече 14 июля, где к нему опять присоединились Гринспен, Зарб и Робинсон⁴⁹. «Министерство обороны покупает все необходимые нефтепродукты по предложениям от компаний», – упрямо сказал Гринспен.

«Как историк, я утверждаю, что в этой стране так уже было, – пробормотал Киссинджер. – Я провожу две трети своего времени, объясняя другим государствам, почему эта страна не может делать то, что явно находится в зоне ее собственных интересов». С точки зрения Киссинджера, последствия его плана по Ирану простирались далеко за пределы одной несчастной сделки. Он и Робинсон одновременно обсуждали поставки зерна Советам и сделки по меди с Заиром; они работали над многочисленными схемами поставок, предназначенными для формирования глобальной экономики в интересах США. В конце концов, именно экономическая политика правительства США позволила всей системе Бреттон-Вудса пойти прахом. Кто-то должен был это исправить.

«Я хочу разбить Группу 77», – продолжил Киссинджер, имея в виду группу развивающихся стран, которые протестовали против ухудшения условий торговли для них и требовали нового мирового порядка. Движение в Иране было всего лишь одним ходом в более крупной игре. Подкупая ключевые правительства третьего мира товарными сделками, Киссинджер стремился уничтожить их коалицию.

«Заирцы сказали мне, что если они смогут договориться по какао и меди, то вычеркнут слова “новый международный экономический порядок” из своего словаря», – сказал Робинсон, пытаясь представить доказательства того, что дипломатия Киссинджера может преуспеть. «Мы должны выбрать конкретные вопросы и разделить их», – с готовностью согласился Киссинджер. «Я называю этот прием “мороженым в гостиной”. Вы кладете мороженое на стол, открываете дверь, а дети придут сами», – сказал Робинсон. Услышав это, экономисты вытаращили глаза.

«Это слишком быстро для меня, – вмешался Зарб. – Ваши друзья – ваши враги и ваши друзья». Имея в виду министра обороны, Зарб продолжал: «Я предпочел бы работать со Шлезингером. По крайней мере, начав двигаться, он идет по прямой». «Вы так думаете?» – немного критически спросил Киссинджер.

Через две недели, в начале августа, Киссинджер решил, что пришло время дожать Гринспена. 6 августа он направил памятку президенту, настаивая на «решении приступить к заключительным шагам» и провозгласив «трещину в ценовой солидарности ОПЕК». «Я прокладываю путь через фабрику вранья», – сказал он Робинсону на следующий день, поручив ему поддерживать связь с Гринспеном и Зарбом, но не делать им уступок. «У ребят непременно будут глупые придирки», – предсказал он⁵⁰.

На следующее утро Киссинджер увидел Форда в Овальном кабинете. Он сказал президенту, что его экономические советники – мелкие обструкционисты. «Зарб и Гринспен затягивают сделку, – сказал он. – Я не сомневаюсь, что они одобрят ее, но они хотят показать свою значимость». Между тем времени на мелкие придирки не осталось. Крайне важно было представить предварительный ответ министру иностранных дел Ирана в тот же день, настаивал Киссинджер. «Действуйте», – ответил Форд⁵¹.

Дав иранцам предварительное согласие, Киссинджер перешел к следующему этапу. Восемь дней спустя, 15 августа, его сотрудники подготовили еще одну записку Форду, излагая то, что, как надеялся Госдепартамент, было последним аргументом в пользу покупки иранской нефти и включало способ не вмешивать в договоренность Конгресс⁵².

«Это будет захватывающая сделка, – сказал Киссинджер Робинсону. – Чем больше мы купим, тем лучше». «Нам нужно выяснить мнение Гринспена и Зарба», – возразил ему Робинсон. «Они не умнее меня, – ответил Киссинджер. – Я думаю, что разбираюсь в экономике столь же хорошо, как и они». «Гринспен, по-видимому, считает, что мы больше не должны заключать сделок», – предупредил Робинсон. «Послушайте, просто игнорируйте Гринспена, – твердо сказал Киссинджер. – После этого они все к нам приползут». Привлекательные стороны сделки были слишком сильными, чтобы им сопротивляться, полагал Киссинджер. «Ваши аргументы убедительны, – сказал он Робинсону. – Они и должны быть таковыми, ведь вы получили их от меня».

Но Гринспена не так-то легко было игнорировать. Президент взял на себя представление длинного меморандума Киссинджера, парафировал его одобрение, но добавил условие: «Хотелось бы, чтобы Чак Робинсон работал с Фрэнком Зарбом и Аланом Гринспеном, как это было в прошлом». Киссинджер всё еще не получил необходимый ему зеленый свет.

Стремясь построить коалицию против Гринспена, 17 августа Робинсон посетил секретаря Казначейства Билла Саймона в Хэмптоне. Робинсон считал, что дискуссия прошла хорошо, и Саймон сочувственно кивнул, когда он представил сделку с Ираном. Но победа снова ускользнула от Робинсона: когда он встал, чтобы уйти, секретарь Казначейства сделал телефонный звонок. «Саймон пытался связаться с Гринспеном, когда я ушел», – сообщил Робинсон Киссинджеру⁵³. По-видимому, ни президент, ни секретарь Казначейства не заняли бы твердой позиции без указания Гринспена «сказать то-то и то-то». Гринспен был «человеком, который знал», и никто не стал бы действовать без его одобрения.

В конце августа летняя борьба вокруг вопроса, связанного с нефтью, закончилась, и Гринспен вышел из нее победителем. Раздраженный задержками, вызванными невидимыми руками в Вашингтоне, шах изменил условия сделки: он объявил, что должен получить более высокую цену, или нефть будет продаваться всего несколько месяцев, не дольше. Гринспен выбрал этот момент, чтобы настаивать на приемлемости исключительно долгосрочного договора⁵⁴. 3 сентября команда Киссинджера в последний раз общалась с иранцами, изложив свое окончательное предложение. Когда шах его отверг, дипломаты признали себя побежденными. «Я пришел к выводу, что сейчас нет оснований для достижения согласия», – сказал Робинсон Киссинджеру⁵⁵.

Годом ранее, столкнувшись с идеологическим противником в лице сенатора Проксмайра, Гринспен непосредственно отстаивал свою либертарианскую философию. Теперь, встретив столь же коварного соперника – Генри Киссинджера, – Гринспен оказался не менее искусным в более жестком столкновении. Симулируя сотрудничество, никогда не заявляя о своем противостоянии нефтяной сделке, он тайно добился цели: «Обнаружение своих мыслей не было выдающимся атрибутом Гринспена», – размышлял Киссинджер много лет спустя⁵⁶. Но еще более впечатляющим было послевкусие победы. В обсуждениях несостоявшейся иранской сделки как Киссинджер, так и заместитель секретаря Робинсон обвинили секретаря Казначейства в ее неудаче; председатель СЭК каким-то образом сохранил свое уважение и даже дружбу. Гринспен, в отличие от других, никогда не был «бюрократическим фактором», – признал Киссинджер⁵⁷. То обстоятельство, что Гринспен оставил мало видимых синяков на своих противниках, сделал его достижение тем более ярким⁵⁸.

5 сентября 1975 года президент Форд появился в Капитолийском парке в Сакраменто, штат Калифорния, и худощавая молодая женщина в красном, похожем на монашеское облачении, размахивала перед ним пистолетом Colt.45, пока ее не схватил агент секретной службы. Менее чем через три недели, 22 сентября, Форд вышел из отеля в Сан-Франциско и снова оказался под прицелом; на этот раз пожилая женщина в 40 футах от него успела один раз выстрелить, прежде чем ее схватил бывший моряк, который стоял в толпе рядом с ней. Гринспен был на обочине возле отеля, и выстрел для него прозвучал как глухой хлопок; агент уложил его на дно лимузина, который помчался по шоссе. Он лежал на полу машины, прижавшись к коллеге из Белого дома. В какой-то момент голос объявил: «Теперь вы можете встать»⁵⁹. Второй приступ ужаса от покушения на убийство наступил через три дня после того, как Гринспен встретился с Маргарет Тэтчер, и это еще больше драматизировало страшную версию будущего страны. Если Тэтчер выразила надежду на возвращение к индивидуальной ответственности XIX века, то покушения на президента сигнализировали о том, что Америка может опуститься в атмосферу ядовитого уныния, в которой граждане обвиняют правительство в своей судьбе и, в худшем случае, считают возможным донести свои жалобы, стреляя в президента. «Насилие в этой стране всё больше оправдывается, особенно если оно имеет некоторую псевдообусловленность политическими позициями и революционными идеями», – посетовал Гринспен в заметке вскоре после второго покушения⁶⁰. Значительная часть вины за это ложилась на всё более левые настроения в университетских городках, продолжил он. «Преподаватели университетов цинично унижают ценности, которые сделали эту страну великой». Настало время для президента защищать американский капитализм «в этическом и моральном плане», – подытожил Гринспен. Форду следует серьезно высказаться на тему «Социально-политические и психологические корни студенческого нигилизма, радикализма и насилия».

Тем временем, как будто страха от покушения на убийство было недостаточно, и в Нью-Йорке разыгрывалась еще одна тревожная перспектива будущего Америки. Заимствуя слишком много, потратив слишком много и, как правило, соглашаясь на нереалистичные требования своих жителей, муниципальное правительство Нью-Йорка в мае 1975 года оказалось на грани банкротства и обратилось за милостыней в Вашингтон. Однако бо́льшая часть остальной страны, похоже, не хотела помогать. Нью-Йорк предавал своих муниципальных служащих, переживших шок: «Вы не можете уволить людей после 20 лет работы, в возрасте 38 или 39 лет, предложив им половину их самой высокой зарплаты», – жаловался один конгрессмен, добавив для сравнения: – Вы просто насмотрелись порнофильмов»⁶¹. Вуди Аллен отразил сущность этого чувства два года спустя в фильме «Энни Холл»: «Разве вы не видите, что остальная часть страны смотрит на Нью-Йорк, считая нас левыми, коммунистами, евреями, гомосексуальными актерами порнографического кинематографа? Я иногда так думаю о нас и живу здесь».

По рекомендации Гринспена, президент Форд наотрез отказал мэрии Нью-Йорка в просьбе о спасении. Бо́льшая часть нации поддерживала его, полагая, что не было никакой причины поддерживать город, который олицетворял культуру политических левых во всей ее безвкусной безответственности. Но почти сразу Нью-Йорк дал сдачи. Хью Кэри, губернатор штата Нью-Йорк, обвинил Форда в «высоком уровне высокомерия и пренебрежения к Нью-Йорку, которые могут соперничать с худшими днями Ричарда Никсона и его банды головорезов»⁶². Мэр Нью-Йорка Абрахам Бим обратился к президенту по-другому: «Мне не верится, что президент Соединенных Штатов больше думает об акционерах Lockheed или Penn Central, чем о восьми миллионах жителей нашего города»⁶³.

Во время слушаний по делу Lockheed четыре года назад Гринспен поссорился со своим наставником Артуром Бернсом, выступая против спасения компании. Теперь он снова оказался у руля жестко настроенной фракции, хотя на этот раз он находился внутри правительства. По его мнению, упоминание Абрахам Бимом Lockheed и Penn Central показало, почему именно жизненно важно не выручать Нью-Йорк. Если бы Америка продолжала следовать этому пути, то каждое новое спасение обеспечивало бы оправдание для следующего, и довольно скоро правительство оплачивало бы все долги в стране. Суть президентства Форда, утверждал Гринспен на встрече в Белом доме 25 сентября, в том, чтобы отменить эту самоподдерживающуюся глупую систему⁶⁴.

Другие советники Форда в принципе согласились с Гринспеном, но были обеспокоены тем, что банкротство Нью-Йорка может привести к проблемам в экономике. В частности, Бернс предсказывал хаос. Банки были набиты нью-йоркскими облигациями, стоимость которых рухнула бы, сделав их слишком слабыми для кредитования; значит, за этим последовал бы кредитный кризис. Даже если банки оказались бы неожиданно устойчивыми, были и другие возможные угрозы. Во-первых, дефолт в Нью-Йорке мог привести к финансовому недоверию в других американских городах. Находясь в затруднительном положении, муниципальные власти увольняли бы полицейских и учителей. По мере того как рабочие затягивали свои пояса, бизнес сокращался бы, и экономика ниспровергалась вниз⁶⁵.

Не только советники Форда боялись последствий жесткой линии Гринспена. 3 октября 1975 года канцлер Германии Гельмут Шмидт обедал с президентом в Белом доме.

«Как Бундесбанк? Как марка?» – спросил Форд. «Мистер Президент, не переживайте за Бундесбанк и марку, – ответил Шмидт. – Если вы позволите Нью-Йорку рухнуть, доллары лучше потратить сейчас!»⁶⁶ Гринспен и другие советники слушали, как немецкий лидер читал лекцию Форду, что дефолт в Нью-Йорке произведет эффект домино на финансовые центры вплоть до Цюриха и Франкфурта.

В дни после визита Шмидта Бернс обнародовал информацию по делу о спасении, и даже обычно придерживавшийся жесткой линии министр финансов США Саймон, похоже, неохотно признал эту возможность⁶⁷. Руководители Конгресса начали понимать, что наказание грешного города может означать наказание в то же время их собственных штатов, и через банковский комитет Сената прошли два законопроекта, предлагающих миллиарды долларов кредита под федеральные гарантии. С учетом выборов в следующем году демократические кандидаты в президенты начали использовать бедственное положение Нью-Йорка как дубинку. Сенатор Генри Джексон из штата Вашингтон бессовестно цитировал Авраама Линкольна: «Сейчас мы вовлечены в великую гражданскую войну», – заявил Джексон, как будто финансовые неприятности Нью-Йорка можно было бы сравнить с Антиетамом или Геттисбергом⁶⁸. Опасаясь, что политическое движение заставит его принять решение под давлением, Форд запланировал крупную речь о Нью-Йорке, которая должна была быть представлена в Национальном пресс-клубе в Вашингтоне.

Действуя за кулисами, Гринспен продолжал сопротивляться идее спасения. Несмотря на то, что Нью-Йорк был его родным городом, неуверенность, которую он чувствовал, занимая важные политические посты, теперь явно покинула его. Он доказывал Форду в частном порядке, что спасение было бы несправедливым по отношению к остальной части страны: зачем щедро давать деньги Нью-Йорку, когда федеральное правительство должно контролировать расходы в других областях? Он настаивал на том, что спасение поможет Нью-Йорку только на короткое время; довольно скоро зависимость города от дефицита расходов будет вынуждать его требовать дополнительные деньги для спасения. Наконец, Гринспен утверждал, что катастрофа города была менее рискованной для национальной экономики, чем предполагалось большинством людей. Объединенный экономический комитет в Конгрессе прогнозировал, что банкротство Нью-Йорка снизит национальный рост на 1 процентный пункт в 1976 году. Однако команда СЭК Гринспена возразила, что его влияние на другие городские бюджеты будет меньше, чем можно было опасаться. Действительно, дефолт в Нью-Йорке привел бы к «демонстративным эффектам, которые будут способствовать здоровью нашей налоговой системы»⁶⁹.

Оптимизм команды Гринспена превзошел подтверждающие доказательства.

Бернс был прав, что дефолт может вызвать цепную реакцию; опубликованное в ноябре исследование Федеральной резервной системы показало, что 179 банков держали государственные и городские ценные бумаги на сумму, составлявшую более половины их капитала, поэтому резкое падение их стоимости привело бы к сокращению объемов кредитования⁷⁰. Кроме того, было возможно, что многие институциональные инвесторы станут юридически обоснованно сбрасывать нью-йоркские ценные бумаги после дефолта города, и в этом случае панические продажи увеличили бы удар по банковской системе. Эта перспектива была достаточно тревожной, чтобы побудить Совет экономических консультантов провести расследование правил, регулирующих дефолтные облигации в каждом штате, но итоговая информация была отправлена Гринспену спустя 12 дней после критической речи Форда по нью-йоркскому вопросу, и даже тогда она была расплывчатой в своих выводах⁷¹. Но хотя политика Гринспена по отказу в поддержке содержала риски, которые еще не были проанализированы, Форд всё равно ему доверял, полагаясь на «аргументы, логику и артикуляцию», как отметил его коллега в своем дневнике⁷². В дни, предшествовавшие судьбоносной речи в Национальном пресс-клубе, советники Белого дома, которые выступали за помощь Нью-Йорку, оказались припертыми к стенке. «Я старался с минимальным успехом смягчить жесткую риторику некоторых из лучших экономических умов XVIII века», – с усмешкой вспоминал главный спичрайтер Форда Боб Хартманн⁷³.

29 октября Форд встал в Национальном пресс-клубе и прямо заявил: «Я могу вам сказать и скажу сейчас, что я готов наложить вето на любой законопроект, целью которого является спасение за счет федеральных средств». Наряду с аргументами СЭК против спасения президент обратил внимание на более крупные национальные проблемы, долгое время занимавшие Гринспена. «Если мы будем тратить больше, чем у нас есть, предоставляя больше преимуществ и больше услуг, чем мы можем оплатить, то день расплаты придет в Вашингтон и всю страну, как это случилось с Нью-Йорком», – серьезно предупредил Форд. «Кто выручит Соединенные Штаты Америки, когда настанет такой день?»⁷⁴. Канцлер Германии, председатель Федеральной резервной системы и сенатор, цитирующий Линкольна, все высказались за более мягкую линию, но Гринспен разочаровал их⁷⁵.

Победа Гринспена была непопулярна. К десяти часам вечера продавцы газет распространяли первые выпуски New York Daily News, с первой страницы которой кричал заголовок: «ФОРД ГОРОДУ: УПАДИ ЗАМЕРТВО». В Сити-Холле мэр Бим назвал речь Форда «дефолтом президентского руководства»⁷⁶, тогда как губернатор Кэри намекнул, что фордовский «удар в пах» отразил политическую слабость неизбранного президента⁷⁷. Опрос, проведенный после выступления, отвергшего помощь Нью-Йорку, показал, что большинство американцев не согласны с позицией президента и что, действительно, национальная поддержка спасения фактически увеличилась с момента его выступления. Несмотря на растущую готовность американцев к восприятию антиправительственных идей, непритязательное послание Гринспена было для них слишком масштабным⁷⁸.

Спустя две недели после обращения Форда Нью-йоркская ассоциация журналистов, пишущих о финансах, устроила «Финансовые дурачества», ежегодную постановку по текущим событиям, исполняемую на старые мелодии с переработанными текстами⁷⁹. Прототип Артура Бернса появился в одном эпизоде в качестве Ростовщика, спевшего арию с обещанием поддержать банки Нью-Йорка, в то время как представители крупных финансовых домов города с благодарностью полировали его ботинки. Затем актер, одетый Гринспеном, выбежал на сцену и произнес немыслимый монолог, посвященный экономическим перспективам, а другой артист, представляющий члена СЭК, исполнил переработанную версию старого бродвейского номера «Buckle Down, Winsocki»[21]21
  В русском варианте – «Капитан, капитан, улыбнитесь!» – Прим. перев.


[Закрыть]:

 
Храните чистоту, наш лидер, храните чистоту;
Помогите богатым, наш лидер, а не паршивым беднякам⁸⁰.
 

Несмотря на то, что Форд исключил возможность спасения, сказав об этом максимально ясно, игра еще не закончилась. Мало того, что общественное мнение выступило против жесткой линии Гринспена, но сама эта жесткость формировала новое мышление, что, в свою очередь, делало ее менее оправданной. В начале ноября руководители Нью-Йорка подготовили законы, налагавшие бремя на налогоплательщиков и держателей облигаций. Публично затянув пояс, Нью-Йорк стремился укрепить свое обращение к потенциальным спасателям. Разумеется, сторонники города в Конгрессе усилили давление, выступая за то, чтобы оказать ему помощь.

В середине ноября Форд принял участие в экономическом саммите во Франции. Умело выбрав момент, Артур Бернс наглядно доказал Хельмуту Шмидту и французскому президенту Валери Жискар д’Эстену, что дефолт Нью-Йорка был весьма вероятен. Реакция была такой, какую и предвидел Бернс. «Иностранные лидеры смотрели на Форда и говорили: вы, должно быть, шутите – это будет рассматриваться как банкротство Америки», – вспоминал позже свидетель⁸¹. Решимость президента поколебалась.

26 ноября Форд, наконец, сменил курс – во время телевизионной пресс-конференции в Белом доме он призвал Конгресс предоставить временный кредит в размере $ 2,3 млрд Нью-Йорку, объяснив, что «американцы всегда верили в помощь тем, кто помогает себе сам»⁸². Нью-Йорк действительно предпринял некоторые шаги для решения своих проблем. Он одобрил сокращение расходов, навязал повышение налогов на $ 200 млн США, снизил процентные ставки для держателей облигаций, сократил пенсионные пособия для муниципальных работников и договорился о привлечении $ 2,5 млрд из пенсионного фонда города. Несмотря на это, призыв Форда к отказу от помощи городу спровоцировал спад. Ранее Гринспен утверждал, что Нью-Йорк может самостоятельно решить свои проблемы. Теперь Форд настаивал на том, чтобы Вашингтон помог ему, хотя не было никакого способа убедиться, что Нью-Йорк выполнит все реформы, которые обещал. Разумеется, Нью-Йорку понадобился второй пакет федеральных кредитных гарантий в 1978 году, и город продолжал использовать федеральную поддержку уже более десятилетия.

Гринспен рассматривал Нью-Йорк как возможность прервать экспансию федеральных субсидий, созданных Penn Central и Lockheed. Форд пытался следовать его совету, но в конце концов он оказался политически неприемлемым. Вероятно, ничего удивительного в этом не было. Субсидии создали нарастающий импульс. Каждая выплата усиливала необходимость в следующей. Поэтому отклонение запроса на субсидии вызвало обратный импульс, благодаря которому ситуация пошла на спад. Отказ Форда в финансовой поддержке привел к тому, что Нью-Йорк изменился таким образом, что начал этой поддержки заслуживать. Отчасти из-за такой динамики американцы почти никогда не могли противостоять просьбам о дотациях – ни в смешанной экономике 1970-х, ни в рейганомике 1980-х годов, ни в последующие десятилетия. Даже когда интеллектуальное течение в вопросах налогообложения и регулирования развернулось в сторону консерваторов, американцы продолжали обращаться к правительству за помощью всякий раз при наступлении кризисов. Спустя дюжину лет после спасения Нью-Йорка сам Гринспен присоединился к победившей стороне⁸³.

Примерно в то время, когда Форд обрушился на Нью-Йорк, отношения Гринспена с Кайе Пуллен достигли переломного момента. В течение большей части года пара была счастлива вместе. Поскольку они подолгу работали – в случае Гринспена шесть дней в неделю, – каждому было приятно расслабиться в компании с кем-то, кто разделял и понимал интенсивность работы в Белом доме. Вечер пятницы был временем свиданий, когда пара отправлялась вместе пообедать: Алан выслушивал всевозможные истории о семье Кайе, но никогда не упоминал о себе; он был одновременно щедрым на поддержку и благородно скрытным человеком. Несомненно, болезненные переживания из-за детства, проведенного без отца, не являлись теми чувствами, к которым он хотел вернуться. Несомненно и то, что мать Гринспена была на грани того, чтобы стать предметом досужих сплетен.

1 октября 1975 года, когда Кайе исполнился 31 год, Алан отвез ее в Жокей-клуб на Фэйрфакс. Он заказал самую маленькую бутылку шампанского в меню, зная, что выпьет лишь один бокал. Но вскоре после этого обеда в честь дня рождения Алан осторожно спросил Кайе, хочет ли она от их отношений большего, чем он мог бы дать. Он женат на своей работе, сказал Гринспен, и пока не доберется до вершины горы, у него никогда не будет достаточно времени для чего-либо еще. Данный аргумент выглядел несколько неубедительным: многие мужчины поколения Гринспена женились, не испытывая большой ответственности за дом или детей. Но Кайе с грустью согласилась с позицией Алана. Он всегда был внимателен и честен с ней, и она никогда не возмущалась тем, как с ней обращались; «я с ума сходила по нему», – просто призналась Кайе. После этого разговора они прекратили встречаться⁸⁴.