Текст книги "Клиника «Божий дом»"

Кульминацией этой ночи стал алкоголик, гомосексуалист и торчок в одном лице с потенциально смертельной передозировкой чем-то неизвестным. В белых брюках, белых туфлях, белой матросской куртке с красным платком в кармане и в белой матросской шапочке, ногти покрыты белым лаком, он лежал в коме. Он был практически мертв. Я подумал о метадоне, поставил вену и дал ему антидот. И тогда он очнулся и начал буянить. Он достал нож, и я думал, что сейчас он накинется на меня. Но он просто перерезал трубки, ведущие к внутривенному катетеру, встал и направился к выходу. Из предосторожности – чтобы спасти его, если он начнет дестабилизироваться, – я поставил катетер в большую вену, и теперь кровь свободно вытекала из перерезанного конца трубки, огромными каплями плюхаясь на пол. Я сказал:

– Послушай, дай хотя бы вытащить катетер, пока ты не ушел!

– Хрен тебе! – сказал он, – я никуда не пойду. Я хочу истечь кровью и умереть. Прямо здесь, на полу. Видишь ли, я хочу умереть!

– Ну, это меняет дело, – сказал я и позвонил быкам из охраны.

Мы сидели тихо, боясь нервировать его, и наблюдали, как красные капли падают на пол, образуют сначала лужицы, а затем – небольшие озера. Он размазывал кровь своей очаровательной белой туфлей, а когда натекла уже изрядная лужа, попытался плеснуть кровью в нас. От этого на полу остался след, напоминающий луч священного солнца майя. Я велел держать наготове четыре пакета крови для переливания, Флэш направился в хранилище, где ждал моего звонка, готовый в любой момент бежать с ними в приемник. Я сидел, переполняясь отчаянием, пытаясь принять разумом всю дикость и весь абсурд этого дня! И я не смог. Я ждал, пока он потеряет сознание.

Мы с Берри приехали в столицу нашей страны навестить Джерри и Фила, с которыми мы вместе учились в Оксфорде по стипендии Родса. Я избрал для себя безумие американской медицины, а они – безумие американской юриспруденции. И теперь они были почти такими же как я «интернами» в Верховном суде. У нас оказалось много общего. Верховные судьи, как и доктора Дома, были разношерстной группой: некоторые – туповаты или некомпетентны, некоторые – придурки и алкоголики, а некоторые – просто слишком бесчувственные и далекие от людей, такие, как Легго или Рыба. Джерри и Фил участвовали в подготовке высших законов страны, а я разбирался с телами и смертями. Их обязанностью был сбор информации, которая могла бы при принятии решений, влияющих на жизнь миллионов американцев, подтолкнуть судей в ту или другую сторону. На самом деле, большую часть времени они проводили на баскетбольной площадке, которая располагалась на крыше: de facto она находилась выше залов Верховного de iure суда. Одним из их главных развлечений была жесткая игра в стиле «коммунисты против Никсона».

Несмотря на то, что я по привычке рассматривал всех в качестве пациентов, а они – в качестве подзащитных, поначалу мы отлично проводили время. Прогуливаясь по отделанному мрамором зданию Верховного суда, мы смеялись над фарсом, разворачивающимся в столице, и обсуждали сплетни из светской хроники. Последней из них была история о репортере с мощным биноклем, который, спрятавшись на старой веранде в Сан-Клементе, наблюдал за Никсоном и Бебе Ребозо[80]80
  Флоридский банкир и бизнесмен, друг и доверенное лицо Никсона.


[Закрыть], прогуливающимися по пляжу в своих черных костюмах, – и увидел, как президент остановился, повернулся и поцеловал Бебе прямо в губы.

Но ни дружба, ни выходные, проведенные вдали от Божьего дома, не могли унять мою ярость. Временное чувство свободы (почти как у нормального человека) делало мою несвободу еще более болезненной. И отправляясь в столицу, я взял с собой и свое недовольство жизнью, и подозрительность. В какой-то момент Джерри и Фил оказались потрясены моей вспыльчивостью – и тем, насколько далек я стал от английского социализма, склоняясь к алабамскому консерватизму. Удивительно, но цинизм моих друзей не перешел в паранойю. В итоге наше общение превратилось в мучение. На обратном пути Берри сказала:

– Ты должен начать снова общаться с людьми, Рой. Никто не может продолжать существовать в этом мире, будучи настолько одиноким. Твои друзья волнуются за тебя.

– Ты права, – сказал я, думая, что опыт, полученный в Божьем доме, пропитал ядом всю мою жизнь, и из-за этих сплошных вензаболеваний даже моя сексуальная жизнь скукожилась и забилась в уголок.

Дела шли все хуже и хуже. На новогодней вечеринке (откуда мне пришлось уйти раньше времени, чтобы отправиться на последнюю ночную смену в приемнике Дома) я серьезно напился, и Берри накинулась на меня:

– Я с трудом узнаю тебя, Рой! Ты совсем не похож на себя прежнего!

– Ты была права насчет этого времени года, – сказал я, уходя. – Это жестоко, это безумно, и это полное дерьмо! Пока.

Я вышел на мороз, и по черному от городской грязи снегу пошел к своей машине. И мне казалось, что зияющая пустота между тем, что было любовью, и тем, что уже перестало ей быть, становится все огромней. Я сидел в одиночестве, преисполненный отвращения ко всему, а голубые ртутные лампы добавляли этой ночи сюрреализма. Берри подошла, пытаясь вернуть меня к жизни. Она наклонилась, посмотрела на меня сквозь окошко машины, а потом обняла меня, поцеловала и пожелала счастливого Нового Года.

– Попробуй взглянуть на это таким образом, – сказала она. – Новый Год означает, что тебе осталось всего шесть месяцев. Половина пути пройдена.

Чувствуя, что меня обманули, обещая жизнь, но навьючив смертью, я вошел в приемник, пьяный, злой, ищущий того, кто меня обманул. Ровно в полночь старый год кувыркнулся и, показав белое подбрюшье, ушел. Новый год начал свой путь к мрачному черному утру голым пьяницей, блюющим чем-то ужасным себе под ноги. Я сидел на сестринском посту, наблюдая за безуспешными попытками медсестер устроить что-то, напоминающее вечеринку. Я смотрел на Элиху, вовлеченного Флэшем в безумную вихляющую бедрами, стучащую костями лагерную вариацию хоры[81]81
  Танец первых израильских поселенцев.


[Закрыть], и думал о безумии Треблинки. Я вспоминал фотографии, сделанные союзниками в момент освобождения узников концлагерей. Истощенные люди за колючей проволокой, состоящие, казалось, из одних только глаз. Глаза, эти глаза! Непроницаемые темные диски. Мои глаза тоже превратились в непроницаемые темные диски. И что-то пряталось за ними, за этими темными кругами, и это что-то было кошмаром! И я должен был продолжать жить со всем этим, но весь остальной мир не должен был этого видеть, и это отделяло меня от моих – уже бывших – друзей и от моей единственной долгой любви, Берри. Это была ярость, ярость и ярость, и она била из меня, как бьет нефть из скважины, покрывая собой все вокруг. Они все-таки достали меня! Жестко и бесповоротно. Я потерял веру в других. Я утратил веру в медицину, в предоставление помощи. Все это фарс. ПОЛИРОВКА и СПИХИВАНИЕ. Принцип вращающейся двери. Я сидел там, куда приезжала скорая помощь, и в этом не было никакого очарования. Первой пациенткой в новом году стала пятилетняя девочка с окровавленным лицом, которую нашли в сушилке для одежды. Ее беременная мать избила ее чулком, наполненным битым стеклом.

Как же я мог выжить здесь?!

13

Я очень надеялся, что Толстяк спасет меня.

Толстый, веселый, переполненный оптимизмом ребенка, качающегося в колыбельке Нового года, Толстяк вернулся в Божий дом в качестве резидента отделения. Во время его долгих скитаний по больницам Святого Где-Нибудь и Ассоциации ветеранов я страшно скучал по нему. Конечно, и вдали от нас он оставался великим, и в тяжелые времена лишь его учение помогало мне держаться на плаву. Несколько месяцев мы узнавали о том, как обстоят дела друг у друга лишь по слухам. Если верить Толстяку, все было прекрасно. Но все же, чем больше я его узнавал, тем более противоречивой казалась мне его толстая фигура. Смеясь над системой, которая взрастила Джо и Рыбу, Легго и Малыша Отто, Толстяк не просто выживал в ней: он еще и использовал ее в своих интересах, да еще и получал от этого удовольствие.

Часть слухов о Толстяке, гулявших во время его отсутствия, была посвящена «Анальному зеркалу доктора Юнга», в частности, поговаривали, что это заставило журнал Esquire опубликовать список «Десять самых красивых анусов мира». Однако всякий раз, когда Толстяк говорил о своем изобретении, он делал это только в сослагательном наклонении: «хотел бы» или «мог бы», а не «будет» или «могу». В стенах Дома мы много общались, но за его пределами Толстяк словно бы исчезал. Мы ни разу не пересекались с ним вне больницы, хотя я неоднократно это предлагал. И хотя в Доме у него происходило что-то эротическое с Грэйси из службы питания и диетологии, никто и никогда не слышал о женщинах в его жизни за пределами Дома. Толстяк не позволял им стоять на пути у своих амбиций. Достичь его жизненной цели («мноооого денег») было не просто, и каждый раз, когда я спрашивал у него, как продвигаются дела, он задумчиво смотрел мне в глаза, говорил «Я не настолько коррумпирован» – и рассказывал мне об упущенных шансах. Только за последний год их набралось с десяток. «Если бы у меня было столько же совести, сколько у ребят из Уотергейта, – вздыхал он, – если бы я был Дж. Гордоном Лидди![82]82
  Дж. Гордон Лидди – глава так называемых «Сантехников Белого дома», группы, контролирующей утечки информации. Организовал взлом в «Уотергейте».


[Закрыть]»

Я точно знал, что он будет специализироваться по гастроэнтерологии, что он был единственным в истории Бруклинского колледжа выпускником, добравшимся до Божьего дома и что из всех, кого я знал, истинным гением был только он один. Толстый и саркастичный, с маленьким золотым перстнем на толстом пальце толстой руки, со сверкающей золотой цепочкой, обвивавшейся вокруг его огромной шеи, которая, казалось, почти не существовала, учитывая то, что его огромная, гладкая голова с прилизанными черными волосами казалась прикрепленной непосредственно к могучим плечам, он был воплощением жизнерадостности – и это странным образом контрастировало с этой вымораживающей зимой, заковавшей город в свои ледяные клещи с самого января. Я слышал от других тернов, что это отделение – четвертый этаж, северное крыло – худшее в Доме. Я надеялся, что с Толстяком в качестве резидента все будет не так плохо.

– Это худшее отделение, – сказал Толстяк, вертя мел в толстых пальцах, и написал на доске в дежурке «ХУДШЕЕ». – Это отделение ломало лучших парней, – он написал рядом «ЛОМАЛО». – Но все-таки я в прошлом году тут выжил, и вместе со мной, парни, переживете эти три месяца и вы. Договорились?

Гипер-Хупер, который тоже стал интерном этого отделения, спросил:

– Что делает его худшим?

– Догадайся, – сказал Толстяк.

– Пациенты?

– Худшие.

– Сестры?

– Салли и Бонни. Они носят шапочки и значки школы медсестер, и они говорят гомерам: «А теперь мы покушаем кашку, красавчик». Худшие.

– Обучающие обходы?

– Рыба.

Третий терн, Эдди Глотай Мою Пыль, протяжно застонал.

– Я не выдержу, – сказал он, – я не перенесу Рыбу. Он гастроэнтеролог, а я не могу больше слышать о дерьме!

– Послушать тебя, – сказал Толстяк, – так в Калифорнии никто не срет.

Он посерьезнел, пододвинулся к нам и сказал:

– Кстати, знаете, о чем я вспомнил? О моей заявке на специализацию. Я хочу с первого июня получить стипендию в гастроэнтерологии, а Легго до сих пор не написал мне рекомендательное письмо. Говорит, что сначала хочет посмотреть, как я буду вести это отделение. Не испортите мне это! Теперь это – отделение «Помоги Толстяку», понимаете?

– А куда ты хочешь пойти на специализацию? – спросил Гипер-Хупер.

– Куда? Голливуд, Лос-Анджелес.

Глотай Мою Пыль замычал и прикрыл лицо руками.

– Обследовать кишечники кинозвезд, – сказал Толстяк, и в его темных глазах засияли звезды.

Толстяк был помешан на деньгах. Он вырос в нищете. По праздникам его мать ставила на плиту кастрюлю и кипятила в ней воду, хотя в доме не было ничего, что можно было бы сварить: чтобы, если кто-то зайдет в дом, у него сложилась иллюзия, что здесь готовится праздничный ужин. Вскормленный своей семьей как истинный гений, он флэтбушским метеором взлетел над Бруклинским колледжем, пронесся через медколледж Эйнштейна и оказался в лучшей интернатуре ЛМИ – в Божьем доме. Теперь, по его словам, он «рвался на самый верх». А если смотреть из Флэтбуша, то вершиной оказывался Голливуд. «Представь, делать колоноскопию Граучо Марксу? – говорил он, – или Мэй Вест, Фэй Врэй[83]83
  Джулиус Генри «Граучо» Маркс – американский актер, комик, участник комик-труппы «Братья Маркс». Мэй Уэст – американская актриса, драматург, сценарист и секс-символ, одна из самых скандальных звезд своего времени. Вайна Фэй Рэй – американская актриса, прославившаяся благодаря исполнению роли Энн Дэрроу в фильме «Кинг-Конг».


[Закрыть], Кинг-Конгу! Всем этим звездам, которые считают, что их говно пахнет розами».

Я вновь включился в разговор. Толстяк вещал:

– Это отделение – рай для гастроэнтерологов, но даже для них это ад. Как вы, терны, собираетесь здесь выжить?

– Убьем себя сами, – ответил Эдди.

– Ответ неверный, – со всей серьезностью сказал Толстяк. – Вы не убьете себя. Вы – моя суперкоманда, и вы знаете, что нужно делать. Вы выдержите, если будете просто плыть по течению.

– Плыть по течению? – переспросил я.

– Да. И не нарываться.

Я опять отвлекся, думая, как все это отличалось от того, что Толстяк говорил мне раньше. Как же могло это отделение быть худшим? Нам не нужно будет прятать наше бездействие от Толстяка, при этом я – после всего, что было в отделении и в приемнике, смогу справиться практически с чем угодно. Может быть, это отделение – худшее, потому что гомеры разбивают здесь свой лагерь надолго и это добавка к той порции мучений, что нам приготовили частники и пролизы-карьеристы? Да, это ужасно, но ведь здесь же нам не придется устраивать театр двуличия, здесь будет только вечная, почти экологическая борьба за предоставление здравоохранения по принципу вращающихся дверей.

– Запомните, – сказал Толстяк, – если вы ничего не делаете, то и вам ничего не смогут сделать. Поверьте, парни, мы отлично проведем время. Все, мы готовы к выходу. Вперед!

Мы отправились в отделение с таким же энтузиазмом, с каким футболисты из школьной команды, оставив свою храбрость в раздевалке, выбегают на матч, где, как они знают, их стопроцентно порвут в лоскуты. Палаты и коридоры северного крыла четвертого этажа были облицованы кафелем цвета мочи, отделение воняло и корчилось как гомер. Мы переходили из палаты в палату, каждая из них была на четыре койки, и на всех них находились человеческие существа, мало напоминающие людей. Пожалуй, единственным признаком принадлежности к человеческому роду было то, что они лежали на койках. Мне больше не казалось, что называть этих несчастных «гомерами» – жестокость или безумие. Но какая-то часть меня все же считала безумием и жестокостью то, что мне больше так не кажется.

В одной из мужских палат гомер судорожно дергал свой катетер Фолея, мыча что-то вроде: «ПАСТРАМИ ПАСТРАМИ ПАСТРААААМИ», и, увидев это, Глотай Мою Пыль начал изображать блюющего пса прямо у меня над ухом. Мы зашли в другую палату и увидели двух пациентов, лежащих друг рядом с другом. Отличались они только одним: у первого был широко раскрытый рот, у второго – широко раскрытый рот со свисающим набок языком.

Толстяк спросил у студентов ЛМИ – испуганных, заинтересованных и еще не расставшихся с идеалистическими представлениями о медицине, – по каким признаком можно было бы оценить состояние этих пациентов. Они, конечно, не знали. Толстяк сказал:

– Это классические признаки. Вы видите рот в форме буквы «О» слева и рот в форме буквы «Q» – справа. Если «О» – значит, процесс еще обратим, если пациент перешел к стадии «Q» – значит, он уже ушел навсегда.

Мы продолжали наш путь по коридору. И вдруг – вот они: рядышком, в двух креслах-каталках в коридоре сидели те самые двое пациентов, от которых мы с Чаком сбежали в наш самый первый день, Гарри-Лошадь (ПОГОДИ ДОК ПОГОДИ ДОК ПОГОДИ ДОК) и Джейн Доу (АААООООУУУУУУЕЕЕЕЕИИИИИИ). Они все еще здесь! Мы стояли перед ними, будто загипнотизированные.

– Вперед, вперед, – торопил Толстяк, таща нас дальше по коридору. – Это – худшая из палат, «Палата Роз». В эту комнату заходили прекрасные молодые люди – и она ломала их. Тем, кто хочет сюда войти, надо сначала принять антидепрессанты. Когда вы выходите из «Палаты Роз» и хотите покончить с собой, помните: это они, а не вы находитесь там. ПАЦИЕНТ – ТОТ, У КОГО БОЛЕЗНЬ.

– Почему ее называют «Палатой Роз?» – спросили мы.

– Потому что, что бы ни произошло, на четырех койках этой четырехместной палаты обязательно лежат гомерессы по имени Роза.

Повисла тяжелая тишина, и мы вошли в сумеречную «Палату Роз». Здесь было тихо, призрачно, и четыре Розы спокойно и умиротворенно лежали на своих постелях, а покрывавшие их простыни лишь слегка приподнимались от их дыхания. Выглядело это довольно мило. Но тут нас накрыл запах – и это оказалось омерзительно. Это был запах дерьма. Я не мог его вынести. Я выбежал из палаты. Из коридора я слышал, как Толстяк продолжал читать свою лекцию. Задыхаясь, из палаты выскочил Глотай Мою Пыль. Толстяк продолжал говорить. Фыркая, вылетел Гипер-Хупер. Толстяк все говорил и говорил. Три свежих студента, вообразившие, что если они покинут «Палату Роз» раньше Толстяка, то не смогут получить оценку выше «тройки», оставались. Толстяк продолжал. Задыхаясь, постанывая, прижимая ко ртам носовые платки, вывалились студенты, а Толстяк продолжал рассказывать что-то то ли себе, то ли гомеризованным Розам. Студенты торопливо распахнули окна и высунули в них головы, а строители крыла Зока, увидев их, начали показывать на них пальцами и хохотали, и смех этот долетал, казалось, из другого мира. Толстяк за дверью все бубнил и бубнил. Я уже думал, что следующей из палаты выйдет одна из Роз, но тут, наконец, наш лидер появился из-за дверей и спросил:

– В чем дело, ребята?

Мы объяснили, что дело в вони.

– Да, но эта вонь может вам о многом рассказать! Если повезет, через три месяца вы будете стоять в этой палате и ставить четыре диагноза, основываясь только на запахах, бьющих по вашим обонятельным центрам. Серьезно, сегодня перед нами были мальабсорбция со стеатореей, карцинома кишечника, ишемия кишечника из-за недостаточности артерий брюшины и, наконец… Да! Небольшие выхлопы газа, обходящие вечную закупорку кишечника.

– Слушай, Толстяк, как насчет того, чтобы держать у входа в эту палату папку с разрешениями на вскрытие? – спросил Гипер-Хупер.

– ЗАКОН НОМЕР ОДИН: «ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ».

– Хупер, что с тобой и этими вскрытиями? – спросил я.

– Награда «Черный ворон», – сказал Хупер.

– Это было шуткой.

– Это не так. Вскрытие – это цветок, точнее, это красная роза медицины.

Когда Хупер удалялся по коридору, я думал, каким же счастливым он стал после того, как завел себе израильтянку-патологоанатома, которая делала для него вскрытия в тот же день. В погоне за «Черным вороном» Хупер ненавидел кажущихся бессмертными гомеров и искал молодых пациентов: тех, кто мог умереть. Особенно он радовался при виде состоятельных молодых: по результатам исследования, опубликованного недавно в «Патологоанатомическом журнале», они гораздо чаще соглашались подписать разрешение на собственные вскрытия. Иногда кто-нибудь спрашивал Хупера, не слишком ли он зацикливается на смерти, но он сверкал своей мальчишеской калифорнийской улыбкой и отвечал: «Все там будем, не так ли?» Способом выживания этого маленького саусалитца, его спасательным кругом стала смерть.

Толстяк прямиком из вони «Палаты Роз» отправился на завтрак, и мы с Эдди остались вдвоем. Напряженный до предела, он посмотрел на меня и сказал:

– Я так не могу! Они же все гомеры!

– Это потрясающая возможность использовать твой двадцатишестилетний опыт и приобретенные за время обучения знания для предоставления лечения нуждающемуся в нем гериатрическому контингенту.

В гонке за «Черным вороном» Эдди шел ноздря в ноздрю с Хупером, погружаясь в глубины садомазохизма: ему представлялось, что пациенты «причиняют ему боль», а он в ответ причинял ее им. Я решил сменить тему и сказал:

– Я слышал, твоя жена беременна?

– Что?!

– Ждет ребенка. Твоя жена. Сара. Помнишь?

– Да, у нее будет ребенок, скоро.

– Не только у нее! У тебя тоже!

– Да. Слушай, ну ты их видел? Это же одни гомеры. Если бы в Калифорнии обнаружили троих таких, границу штата перекрыли бы немедленно. От них воняет, а я этого не переношу. Гомеры, гомеры и снова гомеры. А? – он посмотрел на меня озадаченно и почти умоляюще спросил: – Ты ведь понимаешь, о чем я?

– Да, понимаю, – ответил я. – Не волнуйся, мы будем помогать друг другу.

– Я хочу сказать… гомеры. Все, что здесь есть, – это гомеры.

– Дорогуша, – сказал я, сдаваясь, – это – Город гомеров.

Рыба был неподражаем. Руки в карманах, голова в облаках. Он был психом особого сорта: при каждом разговоре с ним хотелось немедленно сбежать и обсудить с кем-нибудь происходящее, потому что в процессе общения с Рыбой с мозгом происходило нечто странное – будто бы в нем развернули несколько извилин. Если бы идеи, которыми он сыпал, не исходили от шеф-резидента, вы бы поклялись, что это бред сумасшедшего. Когда он первый раз заявился на обучающий обход в качестве гостя, Толстяк приветствовал его, стоя между Гарри-Лошадью и Джейн Доу.

– Ну что, парни, как дела? – спросил Рыба и, отводя глаза и не слушая, как у нас дела, добавил: – Давайте осмотрим пациентов, а?

– Добро пожаловать, – сказал Толстяк. – Мы оба гастроэнтерологи, и у нас тут есть отличный гастроэнтерологический материал, правда?

Джейн Доу протяжно и жидко перднула.

– Что я тебе говорил, Рыба! – сказал Толстяк. – Желудочно-кишечный тракт.

– ЖКТ мне особенно интересен, – сказал Рыба, – как и метеоризм. Я недавно имел возможность познакомиться с последними мировыми исследованиями о метеоризме при болезнях печени. Да, метеоризм при болезнях печени может стать очень интересным исследовательским проектом. Возможно, кто-то из молодых сотрудников в определенный момент решит заняться этой работой?

Никто не выказал интереса.

– Позвольте спросить вот что, – продолжал Рыба, глядя на Хупера. – Отсутствие какого фермента при заболеваниях печени ведет к метеоризму?

– Я не знаю, – сказал Хупер.

– Хорошо, – сказал Рыба. – Вы знаете, это так просто – ответить на вопрос. Но зачастую намного труднее во время обхода честно сказать: «Я не знаю». Во многих больницах, например, в Лучшей больнице человечества, на вас бы косо посмотрели за незнание ответа на этот простой вопрос, но здесь мы всегда приветствуем честность, и мы хотим, чтобы Божий дом был местом, где интерн с гордостью может сказать: «Я не знаю». Хорошо, Хупер. Эдди? Что за фермент?

– Не знаю.

– Рой?

– Я не знаю.

– Толстяк? – спросил Рыба с угрозой.

После напряженной паузы Толстяк сказал:

– Я не знаю.

Рыба выглядел несколько удивленным тем, что все сказали: «Я не знаю». Джейн Доу снова перднула, и Рыба раздраженно сказал:

– Я, конечно, с большим интересом отношусь к ЖКТ, но пациент с таким расстройством кишечника не может сидеть в середине коридора. Это слишком… жидко. Верните ее в палату.

– Это невозможно, – сказал Толстяк, – в своей палате она немедленно выходит из-под контроля. Но не волнуйся. Я сейчас работаю над кое-чем, что остановит ее пердеж. Часть проекта ПКК.

– ПКК? Что такое ПКК?

– «Полный контроль кишечника». Часть моего исследовательского проекта в больнице Ассоциации ветеранов.

– Извини, Рыба, – сказал Эдди, – но, может быть, ты скажешь нам правильный ответ на вопрос о ферменте?

– Я?! Я не знаю.

– Ты тоже не знаешь? – спросил Эдди.

– Нет, и я горд тем, что не боюсь в этом признаться. Но я надеялся, что кто-нибудь из вас знает. Но я скажу вам вот что: к завтрашнему обходу я буду это знать!

В Городе гомеров размещение оставалось горячей темой, и не менее горячими были и Социальные Шлюшки. После нашего осеннего сексуального карнавала мои отношения с Премариновой Сельмой поостыли. И на обходе с социальными работниками в первый день в отделении обе они, и Сельма, и Роуз Коэн, держались дружелюбно, но отстраненно. Я был не против. Я уже был сыт по горло «худшим отделением», и во время обхода не мог сосредоточиться. Я слышал, как Эдди бормочет что-то вроде «я оглянулся, а вокруг одни гомеры» и как медсестры требуют, чтобы мы заполняли трехстраничную форму на размещение, заполняя пункты типа «Обработка кожи: да, нет, число» или «Недержание: мочевой пузырь кишечник день последней клизмы». К концу обхода я обнаружил, что уставился на парня, сидящего в углу: молодого блондина с умопомрачительным загаром и элегантной прической, который время от времени поглядывал на нас ярко-голубыми глазами.

Позже, когда мы с Эдди и Хупером сидели в дежурке и развлекались, придумывая новые способы нетрадиционного использования наших стетоскопов, я спросил: «А почему в этом отделении только гомеры?»

Хупер и Эдди озадаченно переглянулись. Этого никто не знал.

– Почему бы тебе не набрать «ПОМОЩЬ» и не спросить? – поинтересовался Хупер.

– Что набрать?

– П-О-М-О-ЩЬ. Парни в голубых пиджаках. Новая фишка Дома: если тебе необходима помощь – набери «ПОМОЩЬ».

Я набрал «ПОМОЩЬ» и начал: «Добрый день, мне нужна помощь… Нет, я не пациент, я играю в команде противника, и мне нужен один из этих… Голубых Пиджаков… Какой?! Черт! Да, отделение, отделение… До свидания». Я вернулся к остальным и сказал: «На каждом этаже есть свой собственный Пиджак. Нашего зовут Лайонел».

– Потрясно, – сказал Эдди. – Интересно, сколько платят этим клоунам?

Прибыл наш Голубой Пиджак. Это оказался тот самый парень, который наблюдал за обходом, и он по-прежнему выглядел впечатляюще. Мы поприветствовали его и предложили присесть. Аристократичным жестом он отбросил волосы со лба и сел, закинув ногу на ногу, всем видом демонстрируя, что вот, наконец-то появился парень, который действительно знает, как надо садиться и как надо закидывать ногу на ногу.

Потом началось странное. Мы задали ему кучу вопросов о том, что представляет собой «ПОМОЩЬ», чем вообще они занимаются и чем конкретно занимается он, сколько им платят и, наконец, «почему в отделении лежат только гомеры?» Лайонел охотно отвечал на все наши вопросы, голос его был приятен и наполнен искренностью, и казалось, что он просто набит полезной информацией и счастлив донести ее до нас, «трудолюбивых интернов, без которых Дом рухнул бы как карточный домик». Но его ответы напоминали сладкую вату, были совершенно неправдоподобными и абсолютно бесполезными. Для того, чтобы выжить в Городе гомеров, мы должны были понимать, что происходит, так как если бы на смену каждому СПИХНУТОМУ в богадельню гомеру пришел бы новый, точно такой же, то какого хрена нам тогда вообще возиться с их размещением? Наше раздражение росло, вопросы, которые мы задавали, стали очень неприятными, а пользы от ответов было еще меньше. Когда мы уже начали закипать, явился Толстяк. Мгновенно оценив ситуацию, он сказал Лайонелу пару успокаивающих фраз, после чего тот поспешил сбежать. Толстяк повернулся к нам и спросил:

– Что это вы тут устроили?

Мы рассказали.

– И? – спросил Толстяк, улыбаясь. – Что теперь?

– И этот гандон так и не сказал нам, чем занимается «ПОМОЩЬ» и сколько им платят. Там, откуда я родом, помощникам платят столько, сколько они заслуживают. Этот не стоит ни черта, – сказал Эдди.

– Расслабься, – сказал Толстяк, – просто плыви по течению.

– Я хочу понять, почему здесь одни гомеры? – спросил я.

– Да. Я тоже хочу, и все остальные хотят, и знаешь что? Ты все равно этого никогда не узнаешь. Так какой смысл злиться?

– Я не злюсь, я уже в ярости!

– И? Что тебе это даст? Тонкость, Баш, дипломатичность!

В дежурку зашла Грэйси, медсестра из службы питания и диетологии. Она несла бутылку для вливаний, наполненную чем-то желтым.

– Экстракт готов, дорогой.

– Отлично, – обрадовался Толстяк, – давай попробуем!

Мы последовали за Толстяком и Грэйси по коридору и стали смотреть, как Грэйси заменяет бутылку с внутривенным для Джейн Доу «экстрактом». Толстяк, пользуясь техникой перевернутого стетоскопа, проорал в ухо Джейн: «ЭТО ОСТАНОВИТ ТВОЙ КИШЕЧНИК, ДЖЕЙНИ! ЭТО СВЯЖЕТ ТЕБЯ».

– Что это за экстракт? – спросил я.

– О, это то, что я разработал, а Грэйси изготовила, и это часть проекта ПКК, того самого исследовательского проекта, который принесет мне состояние.

– Свежие фрукты – слабительное, созданное самим Богом, – пояснила Грэйси, – а мы надеемся, что этот экстракт будет работать строго наоборот. Стропроцентно натуральная вещь, совсем как лаэтрил.

Я спросил Толстяка, что же это за исследовательский проект, и он рассказал, что некий «деятель» получил правительственный грант на проведение испытаний какого-то нового антибиотика на вечных морских свинках – несчастных контуженных ветеранах. Толстяк сговорился с ним, что получит свой процент за каждого ветерана, которому будет назначен этот антибиотик – и в итоге Толстяк посадил на него абсолютно всех.

– Как он работает? – спросил я и понял, что это абсолютно идиотский вопрос: никто этого пока не знал.

– Отлично, – сказал Толстяк, – если не считать одного побочного эффекта.

– Побочного эффекта?

– Да, понимаешь, антибиотик уничтожает все микрофлору кишечника. И тогда один из латентных кишечных вирусов берет верх, и начинается нереальный понос, который ничем нельзя остановить. Пока что ничем. Так что мы возлагаем на этот экстракт очень большие надежды, понимаете?

– Подумаешь, легкая диарея, – сказал Хупер.

– Легкая диарея?! – глаза Толстяка расширились. – Легкая…

Толстяк взорвался хохотом, радостным всепоглощающим хохотом, который становился все громче и громче, и заставил Толстяка согнуться, держась за живот так, будто он боялся, что тот развалится и все содержимое вывалится на пол. Грэйси, и я, и Эдди, и Хупер тоже засмеялись. Отсмеявшись и вытерев слезы с глаз, Толстяк сказал:

– Не маленький понос, старик, а мощнейшая диарея. Очень серьезная заразная диарея. Первая составляющая проекта ПКК, этот антибиотик, вызывает диарею у любого. Если бы я знал об этом эффекте, никогда не стал бы его назначать. Поэтому я теперь должен разработать вторую составляющую, которая вылечит это дело. Видите ли, эта диарея – самая тяжелая и самая заразная сучья диарея из всех известных мировой гастроэнтерологии.

Вечером я оставлял своих пациентов на попечение сегодняшнего дежурного, Глотай Мою Пыль, и спросил, как у него дела.

– По сравнению с Калифорнией – полное говно. Мое третье поступление уже в пути. Я заранее трепещу.

– Почему?

– Ее везут сюда из Олбани. Триста миль на такси.

– На такси?

– На такси. Слабоумная гомересса, которая, если верить предоставленным мне данным, не мочилась уже несколько недель. И при этом она выжила из ума настолько, что наотрез отказывается подписать разрешение на диализ. И она уже так достала свое семейство, что они СПИХНУЛИ ее в такси, которое теперь медленно движется к нам из Олбани. Она едет сюда с полудня.

– Если она не согласилась на диализ там, почему они думают, что она согласится здесь?