Текст книги "Клиника «Божий дом»"

– Что мне делать? – причитал Коротышка из-за двери.

– Пригласи Энджел.

– Я боюсь! Как я объясню свой звонок?

Не получив ответа и страдая в тишине, он сказал:

– Совсем забыл, мне же нужно к аналитику, я позвоню ей после сеанса.

– Хрен тебе. Позвони ей сейчас же – и свали отсюда. Не видишь, я на дежурстве.

Он все-таки позвонил ей и пригласил на свидание, а когда она согласилась, полетел докладывать обо всем аналитику, которому платил полтинник в час за окончательное усыпление своего либидо.

Я сидел на сестринском посту, измученный кишечным гриппом, ежечасно бегал в сортир, и при мысли об объеме предстоящих работ меня накрывала тоска. Лучи заходящего солнца играли в осенней листве, и, хотя стояло душное бабье лето, я знал, что скоро начнется ясная морозная погода: идеальные дни для футбола, дни, когда ты обнимаешь женщину, закутанную в свитер, и пьешь, чтобы согреться, и целуешь ее губы, и дрожишь от холода…

– Миссис Баилс вернулась после катетеризации сердца, – доложил мой студент, Брюс Леви. – Из инвазивной кардиологии сообщили, что процедура осложнилась чрезмерным кровотечением из бедренной артерии. Я, пожалуй, это проверю, доктор Баш. У нее может быть нарушение свертываемости крови.

У миссис Баилс не было нарушения свертываемости крови. Эти ребята всегда писали о чрезмерном кровотечении, чтобы ОТПОЛИРОВАТЬ историю болезни на случай осложнений или проверок. У нее, пациентки Малыша Отто, даже и заболевания сердца на самом-то деле не было, а был обычный бурсит, о чем знали все, включая самого Малыша Отто. Но Отто хотел больше денег, а Леви пытался играть в игру «изобрети редкое заболевание, назначь тесты и получи „Отлично“ по терапии». Как я мог стоять у них на пути?

– Хорошая мысль, Брюс. Как ты собираешься это проверить?

Леви назвал несколько анализов, которые он собирался назначить.

– Секундочку, – заявила Джо, собравшаяся было домой (где она перестала бы быть адмиралом гомеров Божьего дома, а стала бы просто еще одной незамужней женщиной), но решившая напоследок убедиться, что в отделении все в порядке. – Эти тесты стоят целое состояния. Ты уверен, что у нее может быть нарушение свертываемости крови? К примеру, ты спросил, были ли у нее носовые кровотечения?

– Отличная мысль! – сказал Леви, устремляясь к палате. Вернувшись, он заявил: – Она сказала, что да. Здорово!

– Подожди, – сказал я. – Любой бы ответил то же самое, правда?

– Правда, – поник Леви.

– Спроси, было ли у нее кровотечение после удаления зубов, – посоветовала Джо.

– Блестяще! – Леви опять понесся по коридору. – Да, у нее были ужасные кровотечения после экстракции зубов.

– Брюс, после экстракции у всех ужасные кровотечения, – заметил я.

– Черт, доктор Баш, вы опять правы!

Леви сник: чтобы попасть в интернатуру в клиники, связанные с ЛМИ, ему нужна была пятерка, но для этого ему нужно было найти заболевание, сделать анализы, а потом соорудить доклад – и теперь он чувствовал, как его будущая оценка скатывается к «удовлетворительно», а его интернатура уходит все дальше к западу от Гудзона.

– Скажи, Брюси, – спросил я невинно. – А что по поводу синяков?

– Синяки! Фантастическая мысль! – Леви, просияв, закричал: – Я все понял!

Он понесся в палату, оттуда донесся крик: «ААААУУУУУ!» Леви вернулся, улыбаясь во весь рот:

– Я сделал это!

– Что ты сделал? – спросила Джо, бледнея.

– Я поставил ей синяк!

– ЧТО?! ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?

– То, о чем мы говорили, Джо: я пошел в палату и ударил ее в плечо. Вы были правы, я не должен был назначать дорогие анализы, если можно убедиться в наличии проблемы с помощью собственных рук!

Незадолго до того, как Коротышка вернулся с психоанализа, его пациент, мужчина сорока двух лет, выдал остановку сердца. Коротышка столкнулся в коридоре с Глотай Мою Пыль, толкавшим каталку с интубированным пациентом в интенсивную терапию. Коротышка с ужасом в голосе завел свое:

– Я уверен, что это моя вина. Я что-то пропустил.

– Не дури, – сказал я, – отличный СПИХ. А теперь вали отсюда. Ты опоздаешь на встречу с Крутыми Бедрами.

– Я не пойду.

– Пойдешь. Подумай об этих рыжих кустиках на лобке.

– Не могу. Я лучше пойду посмотрю миссис Ризеншейн. Ужасно, что все эти пациенты умирают.

– ЗАКОН НОМЕР ЧЕТЫРЕ: «ПАЦИЕНТ – ТОТ, У КОГО БОЛЕЗНЬ». Убирайся же, наконец, отсюда.

– Я позвоню тебе из китайского ресторана.

– Позвони мне из ее постели или не звони вовсе!

Он ушел. Естественно, в отделении разверзся ад, и большинство проблем было как раз с пациентами Коротышки. Он научился у Джо агрессивному подходу к лечению гомеров и осторожному – к неизлечимым молодым, в то время как мы с Чаком все больше и больше убеждались в верности доктрины Толстяка, утверждавшей обратное. Большинство пациентов Коротышки были в кошмарном состоянии, и каждое мое дежурство начиналось с их ПОЛИРОВКИ – втайне как от Джо, так и от него самого.

Я аккуратно проскользнул в палату молодой пациентки с астмой, загибающейся без стероидов, которые Коротышка боялся ей назначить, – и вдарил по ней дозой, которая позволит ей продержаться эту ночь. Следующей была милая женщина с лейкемией, державшаяся за жизнь благодаря усилиям Таула: я перелил ей шесть пакетов тромбоцитов, чтобы она не истекла кровью еще до восхода солнца. Последним кошмаром был Лазарус, уборщик-алкоголик, постоянно пребывавший в шоке, с перманентной инфекцией. Опасаясь навредить, Коротышка назначал ему лишь гомеопатические дозы лекарств.

Лазарус ежедневно предпринимал попытки умереть, целеустремленно истекая кровью изо рта, носа, пищевода, почек – и каждую ночь я или Чак с почти фанатичным упорством ПОЛИРОВАЛИ его, чтобы подарить ему еще один день увлекательных приключений с интерном, который был не в состоянии сделать для него хоть что-нибудь. Этой ночью я вспомнил о том, как спросил уходящего Коротышку, дренировал ли он инфицированную жидкость из живота Лазаруса. Пряча глаза, Коротышка сказал:

– Он в порядке.

– Что значит в порядке? Ты дренировал его живот или нет?

– Нет!

– Бог мой, но почему?

– Я так и не научился это делать… Нужна большая игла. Я боюсь осложнений!

Неудачник! Матерясь, я отправился в палату к Лазарусу, который очередной раз пытался покинуть нас. Поскольку мне приходилось иметь с этим дело каждую третью ночь, я знал, что надо предпринимать. Когда зашла Молли и сказала, что Коротышка просит меня к телефону, я как раз занимался очередным воскрешением Лазаруса.

– Как поживает миссис Ризенштейн? – спросил он.

– В порядке, но Лазарус опять начал рушиться, – ответил я, еле сдерживаясь, чтобы не наорать на него за недренированный живот.

– Я должен был его дренировать!

– Где ты?

– Китайский квартал. Но как там Лазарус?

– Что ты заказал?

– «Ло-мейн», «Му Гу Гай Пан»[40]40
  «Ло-мейн» – острая лапша, Му Гу Гай Пан – блюдо из курицы, грибов и овощей с китайскими блинчиками.


[Закрыть] и кучу риса. Но все же, что с ним?

– Звучит здорово! Он опять попытался умереть.

– О нет, я возвращаюсь.

– Да все уже в порядке.

– Отлично!

– Погоди, – сказал я, увидев, как Молли машет мне руками из палаты Лазаруса. – Кажется, он опять собирается рухнуть.

– Я возвращаюсь!

– Что ты собираешься делать после ужина?

– Я собирался позвать ее к себе.

– Что? Домой, к Джун? Ты с ума сошел?

– Почему нет?

– Неважно. Я пошел. Но запомни: что бы ни произошло, не веди ее к себе! Напросись к ней. И запомни: ХОЧЕШЬ ПОПАСТЬ ВНИЗ – ГОВОРИ О ВЫСОКОМ! Все, пока!

По какой-то неведомой причине новые поступления в Божий дом шли сериями: два почечных, три сердечника, четыре легочных[41]41
  Это действительно так. Я как-то за одно дежурство получил подряд четыре эмболии легочной артерии и три желудочных кровотечения, почти все по разным причинам.


[Закрыть]. В эту жаркую и липкую ночь диагнозы полностью соответствовали общей атмосфере: в Божьем доме наступило время рака. Первым оказался щуплый портной по имени Сол. Пока я просматривал его историю в приемном покое, Говард (который, кажется, был в восторге от всех аспектов тернатуры и которого я за это ненавидел), захлебываясь от радости по поводу того, что «действительно стал врачом», сообщил, что у Сола пневмония. Рассмотрев под микроскопом мазок крови, я понял, что у него острая лейкемия, а сепсис и пневмония – лишь следствия отказа иммунной системы. Сол понимал, что болен, но еще не осознавал, насколько тяжело. Когда я прикатил его на рентген и спросил, сможет ли он подняться сам, он сказал: «Подняться?! Да я таки могу подавать мяч все девять иннингов!»[42]42
  Обычно подающего в бейсболе меняют в шестом-седьмом иннинге (периоде). Подавать на протяжении всех девяти иннингов – значит, быть в идеальной форме.


[Закрыть],– и, зашатавшись, чуть не упал. Я помог ему, этому тщедушному старику (еще достаточно молодому, чтобы умереть), только что узнавшему от меня о своем диагнозе. Когда я поставил его перед рентгеновским аппаратом, его семейные трусы упали.

– Сол, – сказал я. – Ты потерял трусы.

– Да? И шо? Я теряю жизнь, а ты говоришь мне за потерю трусов!

Я был растроган. Он был похож на всеобщего дедушку. Классический еврей из диаспоры, он стойко смотрел прямо в лицо своему последнему нацисту – лейкемии, которая выкинет его из его последнего дома, из его жизни. Лейкемия была пределом нашей беспомощности: мы могли только бомбардировать костный мозг ядовитой химиотерапией до тех пор, пока он не начинал выглядеть под микроскопом как Хиросима – черная, пустая и выжженная. После этого оставалось только ждать появления новых клеток – и надеяться, что они будут здоровыми. Но во время этого ожидания костный мозг не производил вообще никаких клеток. Ни белых для борьбы с инфекциями, ни красных для доставки кислорода, ни тромбоцитов для остановки кровотечений. И это было временем постоянных боевых действий: надо было бороться с инфекциями, переливать кровь и тромбоциты, брать кровь для бесчисленных анализов, а это провоцировало новые кровотечения и анемию. Шикарно! Я прошел этот путь с доктором Сандерсом – и возненавидел все это. Первым этапом лечения было введение прямо в вены Сола модифицированного крысиного яда, который называли «Красной смертью» из-за цвета и способности при попадании на кожу вызывать химический ожог. Мысленно попрощавшись с костным мозгом Сола, я с отвращением ввел лекарство.

Второго пациента звали Джимми, у него тоже был рак. Он был слишком молодым, а это значило, что он точно умрет. Говард – улыбающийся, жирный, попыхивающий огромной трубкой, как какой-нибудь чертов телевизионный доктор, – ввел меня в курс дела: пневмония и, может быть, лейкемия. Один взгляд на рентген Джимми – и стало ясно, что Говард не заметил гигантскую опухоль легкого, которая уделает Джимми в кратчайшие сроки. Я сидел в приемном покое, заканчивал с назначениями и пытался игнорировать болтовню Говарда, когда услышал, как в соседней палате Хупер воюет с гомерессой. Это была третья за ночь гомересса, пытавшаяся надавать ему по яйцам. Я спросил у Хупера, как он.

– Ужасно, Рой. Нет ничего хуже, чем БНК.

– БНК?

– Брак на костях. Слушай, мы с женой делаем все, что только можно, включая сауны в калифорнийском стиле, где нас парят горячими эвкалиптовыми вениками и устраивают сеансы какой-то водно-нудистской психотерапии, но ничего не работает. Эта женщина ненавидит сам факт того, что я здесь – и что я погружен в смерть.

– Погружен в смерть?

– А кто из нас нет? Все там будем, знаешь ли.

– Не могу не согласиться, но кажется смерть не приводит меня в такой экстаз, как тебя. В любом случае сочувствую тебе с твоим БНК, – сказал я, думая о том, не превратятся ли мои отношения с Берри за время интернатуры в «отношения на костях.

– На самом деле неважно, – заявил гиперактивный терн. – Главное – никаких детей. У нас в Калифорнии разводятся в среднем через два года. Слушай, как думаешь, а законно ли будет попросить ее подписать разрешение на аутопсию одновременно со страховым полисом?

– Наверное, законно, но как-то не очень этично.

– Супер, – сказал Хупер, – еще одна аутопсия. У нас в Саусалито никто не слышал об этике. Спасибо. Я и не хотел продолжать жить с этой сукой. Ты бы видел, каково у меня в морге! Жизнь кипит!

– В морге?!

– Там резидент-патологоанатом из Израиля. Не женщина, а динамит! Как и я, ищет веселье в смерти. Натурально Ромео и Джульетта. Ну, бывай, старик!

Я сидел в приемном, думая о том, что Легго и Рыба облагодетельствовали нас самыми тяжелыми неизлечимыми молодыми: такими как Джимми или доктор Сандерс, уехавший в свою последнюю осень на свою последнюю рыбалку.

– Это трудно – смотреть на смерть и на умирающих.

Я поднял глаза. Это был один из полицейских – толстый Гилхейни.

– Закаляет волю, – заметил второй, Квик, – она не растет на деревьях.

– И в магазине ее не купишь, – добавил рыжий. – Это как приучение к горшку. Так говорят Фрейд и Коэн.

– Откуда коп-ирландец знает о Фрейде? – поразился я.

– Откуда?! Да отсюда, парень, все отсюда. Я последние двадцать лет провожу здесь пять ночей в неделю, беседуя со славными и прекрасно образованными молодыми людьми. Это лучше вечерних лекций в университете, к тому же тебе еще и платят за посещение!

– Кроме того, здесь тебя еще и знакомят с разными подходами! – добавил Квик. – За двадцать лет многое можно узнать. Например, Гат, хирург, постоянно рассказывает новости с Юга, ну а Коэн – это настоящая золотая жила по части психоанализа!

– Кто такой Коэн?

– Образованный, наблюдательный и не подверженный стереотипам резидент из психиатрии, – сказал Квик. – Ходячая энциклопедия.

– Ты обязательно должен с ним познакомиться, – добавил Гилхейни, изогнув брови так, что все его толстое лицо превратилось в сплошную щербатую улыбку, и продолжил: – Мы всегда с нетерпением ждем встреч с такими, как он или ты: со стипендиатами Родса, людьми с высочайшими качествами души и тела, с опытом, полученным в разных уголках земного шара, будь то Англия, Франция или остров Эмералд, где сам я побывал лишь дважды.

– С ходячими энциклопедиями, – резюмировал Квик.

В отделении я собрал анамнез и сделал назначения для Джимми, поставил катетеры, и только собирался перейти к лечению неизлечимых больных, как сердце миссис Ризенштейн остановилось, и я в ужасе осознал, что процедил свозь зубы: «Господи, да пусть же уже она наконец умрет, а я пойду спать!» Я был потрясен тем, что пожелал человеческому существу умереть лишь для того, чтобы иметь возможность вздремнуть. Животное! Глотай Мою Пыль прибежал из БИТа, чтобы забрать миссис Ризенштейн, и я спросил, как там у них дела.

– Спасибо, что интересуешься. Просто прекрасно. Давай, Боб, – он кивнул своему студенту, – откати ее в блок, хорошо, приятель? Продолжай качать кислородный мешок и держи вены открытыми, a я быстренько сбегаю на восьмой этаж и выпрыгну из окна!

Он отправился восвояси. Молли – чистая, красивая, сексуальная, закончила свою смену и тоже ушла. Я с тоской смотрел ей вслед. Как мне хотелось уйти вместе с ней! Коротышка позвонил вновь:

– Как там Лазарус?

– Стабилен. Как ты?

– Я у Энджел. Я боюсь! Как там миссис Ризенштейн?

– Тебе не о чем беспокоиться! У нее была остановка сердца, теперь она уже в БИТе.

– О нет! Я немедленно еду назад!

– Я тебя убью. Передай трубку Энджел!

– Привет, Рой, – послышался пьяный, но бодрый голос Энджел. – Я (жест) пьяна.

– Отлично. Слушай, Энджел, я очень волнуюсь по поводу Коротышки. У него ни черта не выйдет, если он не наберется уверенности. Он отличный парень, но ему нужна уверенность в себе. Мы с Чаком боимся, что он может покончить с собой. Это серьезно!

– Покончить с собой (жест), вау! Чем я могу помочь?!

Я четко, по пунктам объяснил Энджел, что именно она должна сделать для предотвращения самоубийства Коротышки.

– Самоубийство (жест), а он что, свобо-оден?

– Пока еще нет. Пока он птичка в клетке. Открой эту клетку, Энджел, выпусти его, дай ему лететь!

– Лететь, лететь (жест), лететь! Пока!

Разгоряченный, мокрый, с солеными от высохшего пота веками, с кишечным гриппом, напоминающим о себе слабостью, фотофобией, болями в мышцах, тошнотой и диареей, матерящийся, я дежурил в Доме в то время, как и Молли, и Берри были снаружи. Где? И с кем? Пока Коротышку «спасали от самоубийства», я пытался закончить анамнез молодого и уже почти что мертвого Джимми.

Появился Говард: жирный, ухмыляющийся, посасывающий трубку.

– Что ты, черт подери, здесь делаешь?

– Так, я хотел проверить, как там Джимми. Отличный случай, правда? Кажется, он почти готов, а? А еще хотел узнать про эту медсестру, Энджел. Классная девчонка, думаю позвать ее на свидание.

Я смотрел, как он сосет свою трубку, и ненавидел его: ведь он был счастлив, и все происходящее в Доме доставляло ему не меньшее удовольствие, чем курение трубки. Я сказал:

– О, так ты еще не слышал про Энджел и Коротышку?

– Нет. Ты же не хочешь сказать…

– Именно! В эту самую минуту. И еще, Говард, послушай меня внимательно. Тебя предупреждали, что она творит своим ртом?

– Чем… Своим чем?

– Ртом, – сказал я, зная, что к утру Говард раструбит про это по всему Дому. – Смотри, она делает вот так губами, а потом берет его…

– Черт, я не хочу об этом слышать. Слушай, спасибо, что сказал до того, как я пригласил ее на свидание. Но вот скажи, почему систолическое давление у Джимми всего лишь сорок?

– Сколько?! – заорал я.

Я бросился в палату Джимми, где увидел, что давление действительно сорок и Джимми собирается помереть прямо сейчас. Я запаниковал. Я не знал, с чего начать, как его спасти. Я посмотрел на Говарда, привалившегося к двери, раскуривающего трубку, улыбающегося, и попросил:

– Говард, помоги мне с ним!

– Да?! И что я могу сделать?

Я не знал, что бы он мог сделать, и не знал, что могу сделать я, но тут я вспомнил о Толстяке и попросил:

– Позвони Толстяку, быстрее!

– Да? Ты думаешь, что не справишься без него? Ты же все можешь, Рой. И потом, вспомни, что все говорят. Ты не станешь настоящим врачом, пока не убьешь пару пациентов.

– Сделай что-нибудь, помоги мне, – повторил я, пытаясь оставаться спокойным.

– И что я могу сделать?

Толстяк прибежал, запыхавшись после пробежки по лестнице, и, чувствуя мою панику, приказал мне для начала измерить собственный пульс. Пока я занимался этим, он начал приводить Джимми в порядок, не давая ему скончаться прямо сейчас. Толстяк набросился на Джимми со всей своей виртуозностью, выполняя различные процедуры как будто на автопилоте. Работая, он успевал болтать, общаясь со всеми нами, включая Грэйси, медсестру из службы питания и диетологии, которая каким-то неведомым образом оказалась здесь в этот час.

– Что происходит с Джимми? – спросил Толстяк, ставя катетер в центральную вену.

– Рак легкого.

– Иисусе, – сказал Толстяк, – и он достаточно молод, чтобы умереть.

– На твоем месте, я бы попробовала лаэтрил, – сказала Грэйси.

– Попробовала… что? – спросил Толстяк, останавливаясь.

– Лаэтрил для излечения рака, – сказала Грэйси.

– Для чего? – остолбенел Толстяк.

– Мексиканцы обнаружили, что выжимка из косточек абрикоса, называемая лаэтрил, может вылечить рак. Спорно, но…

– Большииииие дееньги, – язвительно закончил за нее Толстяк: – Слушай, я должен узнать про это побольше, – заявил он, готовясь отчалить.

– Толстяк, подожди! – сказал я. – Не бросай меня сейчас!

– Рой, ты слышал, что нам рассказала Грэйси? Средство для излечения рака! Я хочу узнать об этом!

– Это же чушь! – сказал я. – Нет никакого средства от рака, это афера!

– Ничего подобного, – сказала Грэйси с достоинством, – у мужа моей кузины это сработало. Он умирал, а теперь в норме.

– Умирал, а теперь в норме, – повторил Толстяк и, направляясь к выходу, продолжил медитативно бормотать, – умирал, а теперь в норме…

Джимми опять начал пытаться умереть.

– Толстяк, пожалуйста, – взмолился я, – не оставляй меня!

– Почему? – озадаченно спросил Толстяк.

– Я напуган.

– До сих пор? Тебе до сих пор нужна помощь?

– Да.

– Ну что ж, тогда ты ее получишь. За работу!

И мы принялись за работу, но через какое-то время я понял, что Толстяк незаметно исчез, а со мной в палате остались только Джимми, Говард и медсестра Максин. Но потом я сообразил, что раз Толстяк оставил меня одного – значит, он был убежден в том, что я справлюсь. Чувство уверенности теплом разлилось по телу. Я справлюсь, и, хотя больше всего на свете мне хотелось надрать задницу Говарду, я работал над Джимми до тех пор, пока необходимость искусственной вентиляции легких не стала очевидной, а это означало СПИХ в интенсивную терапию. Глядя на улыбающегося садиста-хирурга, увозящего Джимми (из него теперь торчало столько трубок, что он был похож на фрикадельку в тарелке спагетти), я почувствовал облегчение, но, услышав, как Говард сказал: «Сильная работа над тяжелым случаем», снова закипел ненавистью.

Капли пота с моего лба падали на историю болезни Джимми, а вирусы гриппа, казалось, пропитали все мышцы до одной. Я покончил с записями и отправил короля синяков, Леви, отнести их в БИТ. Я посидел немного, размышляя о том, что худшая ночь в моей жизни закончилась и я наконец-то могу пойти спать. Теперь они меня не достанут. Через приоткрытое окно доносился приятный запах дождя, испаряющегося с горячего асфальта. Медсестра вошла и сообщила:

– У мистера Лазаруса только что открылось кишечное кровотечение.

– Ха-ха-ха, Максин, очень смешно. У тебя отличное чувство юмора.

– Я серьезно. У него вся постель в крови.

Она хотела, чтобы я продолжал действовать, но я был не в силах. Вся моя жизнь была как мгновенье перед лобовым столкновением. Это не могло быть реальностью!

– Я уже не способен ни на что. – услышал я свой голос. – Увидимся утром.

– Послушай, Рой, ты что, не понимаешь? Из него только что вытек галлон крови. Он лежит прямо в ней. А ты – доктор. Ты должен что-нибудь сделать для него.

Переполненный ненавистью, стараясь подавить мысли о том, что Лазарус хочет умереть и я тоже хочу, чтобы он умер, но при этом я должен рвать задницу, не давая этому произойти, я вошел в его палату – и оказался лицом к лицу с обильной черной кровью, мокрой и липкой. На автопилоте я принялся за работу. Последним, что я запомнил, было введение назогастральной трубки в желудок Лазаруса – и кровавая рвота, залившая меня с ног до головы, когда Лазарус закатил глаза, уже увидевшие смерть.

Сразу после этого, перед самым рассветом, к нам вернулся досрочно окончивший свою рыбалку доктор Сандерс: полысевший от химиотерапии, с инфекцией и кровотечением.

– Я рад, что ты снова будешь моим доктором, – сказал он слабым голосом.

– Взаимно, – сказал я, думая, что, возможно, он поступил в больницу в последний раз, – и о том, что я очень к нему привязался.

– Только запомни: никаких пересудов за моей спиной, Рой. Все в открытую. А что касается финального героизма, мы об этом поговорим ближе к делу.

Я отправил его в ту же палату, где уже лежал Сол. Я знал, что доктору Сандерсу уже ничто не поможет, но надеялся, что старый портной все-таки был уже достаточно стар для шанса на выживание. Было ли это безумием? Когда я лежал в залитой кровью одежде, надеясь урвать хотя бы час сна, меня больше занимало то, где была сегодня Молли, а не то, чем занималась Берри. Я пытался понять, означает ли это начало РНК, Романтики на костях». А потом я вспомнил, сколько удовольствия мне доставил звонок Джун, поэтессы Коротышки, интересовавшейся его местонахождением в час ночи. И я усмехнулся, сочиняя тираду, которую я выдам ему утром:

– Поздравляю с великой ночью трехмерной любви. Отныне и во веки веков ты обвиняешься в изнасиловании. Должен тебя предупредить, рыжие лобковые волосы встанут дыбом, свидетельствуя в суде!

А потом я вдруг сообразил, что Коротышка уже знает, что может вытворять своим ртом Энджел, а мы с Молли так и не продвинулись дальше ее длинных сосков. Правда, потом я вспомнил, что на самом деле никто не знает, что же Энджел вытворяет своим ртом, ведь я все это придумал для того, чтобы сбить спесь с долбаного оптимиста Говарда.

И я понял, что со мной уже не случится ничего страшнее, чем эта ночь, и что именно из такого хаоса рождаются навыки и уверенность в себе. Что-то изменилось во мне за то время, что я провел с Солом, и Джимми, и доктором Сандерсом, и Лазарусом, и я не до конца понимал, что это было, но знал, что, рискуя, учась, вспоминая Толстяка, я избавился от своих страхов и порвал в клочья свою неуверенность. После этой ночи я могу превратиться во что угодно, но уже никогда не запаникую, работая в Божьем доме. Это было прекрасное ощущение – такое, как в романах про интернов или в головах у Говарда и моего отца, и я испытывал его до тех пор, пока не зазвонил будильник, – и тогда я осознал, что так и не смог никого спасти: ни доктора Сандерса, ни Джимми, ни Лазаруса, ни Сола, ни Анну О. Счастливым меня сделало понимание того, как можно спасти самого себя.

7

В соответствии с расписанием Джо к середине сентября ни я, ни другие интерны еще не должны были научиться спасать самих себя. На следующее утро, когда тепло уходящего лета прогрело свежий воздух, а в палатах играли солнечные лучи, проскользнувшие через скелет строящегося крыла Зока, я явился на обход с опозданием на полчаса – и оказался первым прибывшим на него терном. Джо была вне себя, а когда, опоздав на час, в отделение ввалился Чак, одетый в тот же грязный расстегнутый халат и снова без галстука, – она взорвалась:

– Я тебе говорила, что обход начинается в шесть тридцать? Ты не понял?!

– Ладно, ладно, – отвечал Чак.

– Где ты был?

– Мне надо было отремонтировать машину.

Коротышка впорхнул в отделение, когда обход уже подходил к концу. Волосы его были растрепаны, рубашка не заправлена, стетоскоп свисал из заднего кармана брюк, на лице сияла идиотская улыбка. Он насвистывал.

– Ты заболел? – спросила Джо.

– Черт возьми, нет! Мне ХОР-РО-ШО!!!

– Где ты пропадал?

– Я трахался до потери пульса, – заявил Коротышка, после чего радостно взревел, подпрыгнул и с блаженным видом хлопнул по плечу сначала меня, а затем Чака.

– Что ты делал? – переспросила Джо.

– Еб…ся. Совокуплялся. Помнишь? Это когда вены полового члена расширяются, он становится твердым, и мужчина засовывает его в…

– Это непристойно!

– Эй, Джо, – сказал Коротышка, глянул на нас в ожидании поддержки и, не сочтя нужным беречь нервы Джо, заявил: – иди-ка ты на…й, ладно?

Услышав это, мы с Чаком осознали, что создали монстра, но нам это было, пожалуй, по душе. Правда, как потом заметил Чак, наши чувства в тот момент были сродни тем, что испытываешь, когда твоя теща падает в пропасть на твоем же новом «кадиллаке». Мы знали, что Джо, к сожалению, не пойдет на…й, а отправится вместо этого к Рыбе, который попрется к Легго, а уж он-то вернет нам все это сторицей, поскольку основа любой иерархии – возможность отмщения. Остаток обхода проходил в молчании, прервавшемся, лишь когда очередь дошла до Джимми, успешно СПИХНУТОГО в БИТ. По настоянию Джо мы отправились к нему в палату. Когда наш караван свернул в холл, Джо охватило радостное возбуждение и, не в силах больше сдерживаться, она воскликнула: «Эй, Рой, кажется, тебе досталось отличное поступление!»

Вспомнив, как Джимми пытался умирать прошлой ночью и вымотал меня до невменяемого состояния, я не смог сдержаться. И я – или скорее даже не я, а кто-то мерзкий, существующий внутри меня, выдал только что сформулированный ЗАКОН БОЖЬЕГО ДОМА НОМЕР ДЕВЯТЬ: «ЛУЧШЕЕ ПОСТУПЛЕНИЕ – МЕРТВОЕ ПОСТУПЛЕНИЕ».

Джо опешила и притормозила, но мы были уже в БИТе. Пока она разбиралась с Джимми, мы с Чаком и Коротышкой зависли у ортопедической кровати, на которой лежало нечто опутанное трубками. Это мало походило на человека. Скорее останки, замотанные бинтами с ног до головы. Очевидно, это было результатом лобового столкновения на большой скорости, при этом в центре событий оказались яички. Теперь они были размером с дыню, может даже небольшой арбуз. Это был безумный ангел ада, который на собственноручно собранном из деталей «Кабане Харлее» на полной скорости впилился в дерево. Табличка на его койке гласила: «ДЛЯ ЕЗДЫ НА ХАРЛЕЕ НУЖНЫ РЕАЛЬНЫЕ ЯЙЦА!»

Мы и не догадывались, каким великим автомехаником была Энджел – до тех пор, пока Коротышка не поведал, как шикарно она отрихтовала его малолитражкку с первого же раза.

– Вчерашняя работа вконец меня измочалила, я был так расстроен, что когда мы добрались до ее квартиры, уже даже говорить связно не мог. Не знаю, Рой, что ты ей наговорил по телефону, но когда она положила трубку, все пошло, как по маслу. Она налила мне выпить, но я все равно мог думать только о Лазарусе и Ризенштейн, а еще о надписи над писсуаром в китайском ресторане: «ВСТАНЬ БЛИЖЕ: ОН КОРОЧЕ, ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ». Короче, она сказала, что хочет посмотреть телевизор, и я ответил, что это отличная мысль. Мы сидели на диване, я не понимал, нравлюсь ли ей вообще или нет, а потом она вдруг ни с того ни с сего прижалась ко мне сиськами. Ну и я сразу почувствовал себя лучше. А потом она сказала, что на диване что-то не очень удобно, и почему бы нам не пойти в спальню, отключила телевизор и понесла его туда. Я не мог в это поверить. А потом я потрогал ее шею и хотел поцеловать. И тут она говорит: «Одежда – это такое неудобство» и снимает свитер и юбку. И начинает издавать такие хриплые звуки. А лифчик снял уже я. Ха! Идеально! Огромные мягкие сиськи! Ха! И вот я – раз – стягиваю с нее трусики. Вот так, – сказал Коротышка, и задвигал руками, стягивая трусики с воображаемой Энджел прямо на сестринском посту. – А она сняла с меня брюки. Невероятно!

– Скажи, а какие волосы у нее на лобке? – спросил я.

– Ярко-рыжие! – закричал Коротышка с диким блеском в глазах. – Совершенство! Ха! Но потом, когда я уже был готов вставить, я подумал об умирающем Лазарусе и… в общем, он у меня тоже умер.

– Черт, – сказал Чак.

– Но ее рука тут же пришла на помощь, и он снова поднялся, а когда я вошел, она была влажной и совсем готовой, не то, что Джун или все те, кто нравился моей мамочке. В первый раз я не мог сосредоточиться и почти сразу кончил, но не успел прийти в себя, как ее рука опять была тут как тут, и мы уже начали снова. Ха! Хаааааааа! Двадцать три минуты, я засек! А потом, когда она кончала, она сказала что-то вроде того, что это было потрясающе и это было как взрыв. Колокола зазвонили, и земля затряслась. ЙИП-ПИИИИ!!!! А потом еще раз.

Мы с Чаком обалдело переглянулись.

– Она лежала, повернувшись спиной, и я думал, что она вроде как спит, но нет – она протянула руку и начала его теребить, а потом… В общем, все, что я успел понять, – что она как-то заманеврировала его в себя, и мы начали снова, и мне кажется, что именно тогда это и произошло! ДА!!!!

– Что произошло?

– То, о чем вы все время мне говорили. То, что это сделает меня врачом. Мы продолжали и продолжали, и она стонала и кричала непристойности, а я потел и тоже стонал, а прямо перед тем, как кончить, она сказала, сначала шепотом, а потом все громче и громче, а потом заорала так, что наверное это слышали все вокруг: «ДОКТОР РАНТСКИЙ, ДОКТОР РАНТСКИЙ, ДОКТОР РААААААНТСКИ-ИИИИ-ИЙЙЙЙ!», а когда все закончилось, она обняла меня и промурлыкала: «Коротышка, ты великий врач». А первое, что я увидел с утра, был ее огненно-рыжий лобок. Ха! Благодаря вам я теперь не боюсь ни черта!