Текст книги "Клиника «Божий дом»"

– Потому что, как ты и говорил, «дорогуша, это Город гомеров». Она будет особенной, личной пациенткой Легго. Лучший день в ее жизни!

Я ехал домой, и солнце, нацепившее свою усталую маску середины зимы, яростно скалилось на серый лед, светя, но не грея. Мне было холодно, неуютно, страшно. Я был сбит с толку. Я надеялся, что Толстяк спасет меня, но вот он здесь, и он говорит мне не сердиться на Голубых Пиджаков.

– Он велел мне остыть и успокоиться, но я не намерен, – рассказывал я Берри. – Я хочу сказать, что ты все время советуешь мне выражать свои чувства, и я боюсь, что если я буду стараться остыть, то сойду с ума. Как я могу слушаться вас обоих?

– Возможно, тут есть что-то общее, – сказала Берри, – но все-таки как ты собираешься работать там с ним, если вы не сойдетесь во мнениях? Что он говорит про всех этих гомеров?

С грустью заметив, что даже Берри начала называть этих несчастных гомерами, я сказал:

– Он говорит, что любит их.

– Это обычная антифобия. Вторичный нарциссизм.

– Что все это значит?

– Антифобия – это когда ты делаешь то, чего больше всего боишься. Например, кто-то боится высоты – и потому становится строителем мостов. Первичный нарциссизм – это когда Нарцисс видит себя в озере и пытается любить себя, но неспособен обнять собственное отражение. Вторичный нарциссизм – это когда он обнимает других, которые любят его за это, и в итоге он влюбляется в себя еще сильнее. Толстяк обнимает гомеров.

– Обнимает гомеров?

– И все его за это любят.

«…Все любят докторов, и твои пациенты тебя уже полюбили. Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо, и твоя работа очень важна. Я смотрел игру «Никс» по кабельному, и они доказали, что баскетбол – командная игра…»

Толстяк называл нас великой командой. Но все-таки что это за команда, если ее ЛИД начинает сомневаться в своем тренере?

14

– Я хочу есть! – сказала Тина, женщина, приехавшая в такси.

– Вы не можете есть, – сказал Глотай Мою Пыль.

– Я хочу есть.

– Вы не можете есть.

– Почему?

– Ваши почки не работают.

– Работают.

– Не работают.

– Работают.

– Не работают. Когда вы в последний раз мочились?

– Я не помню.

– Ну вот, видите? Не работают.

– Я хочу есть.

– Вы не можете есть с неработающими почками! Вы подпишете разрешение на диализ или же вам станет еще хуже.

– Тогда я хочу умереть.

– Вот теперь я вас слушаю, дамочка, очень внимательно слушаю! – сказал Глотай Мою Пыль, проскальзывая мимо таксиста из Олбани, пытавшегося вытребовать свою плату – двести с чем-то долларов плюс чаевые. Мы оставили Тину и отправились на «карточный обход» с Толстяком.

– Первая карточка, – сказал Толстяк. – Голда Меир.

– Отличный случай, – начал Эдди. – Королева Вшей. Семьдесят девять лет, валялась на полу своей комнаты и гримасничала так, будто она помесь куклы Барби с девочкой из «Экзорциста». Лимфоузлы размером со сливу по всему телу, считает, что находится на ветке «Т» метро в Сент-Луисе, и у нее уйма вшей.

– Вшей?

– Ага. Они ползают по ней стадами. Медсестры отказываются входить к ней в палату.

– Хорошо, – сказал Толстяк, – нет проблем. Чтобы ее СПИХНУТЬ, нам надо найти либо рак, либо аллергию. Делайте тесты кожи на все подряд: туберкулез, стрептококк, мухоморы, летающее говно, яичная лапша и все такое. Один положительный кожный тест объяснит лимфоузлы, и это означает СПИХ обратно на пол ее комнаты.

– Путцель, ее частник, говорит, что не позволит ей вернуться обратно. Он требует, чтобы мы ее разместили.

– Отлично, – сказал Толстяк, – я позвоню Сельме. Следующий? Сэм Левин?

– Кстати, – добавил Эдди, – я забыл рассказать Путцелю про вшей. Он как раз сейчас ее осматривает.

Ползучий заговор!

– Сэму восемьдесят два, слабоумная развалина, живет в одиночестве в меблированных комнатах, полиция арестовала его за бродяжничество. Когда копы спросили о его месте жительства, он ответил: «Иерусалим» – и сделал вид, что потерял сознание, так что они СПИХНУЛИ его нам. Тяжелый диабет. При этом он всем известный извращенец. Основная жалоба: «Я голоден».

– Конечно, голоден, – сказал Толстяк, – диабет сжирает всю его энергию. Вши и извращенцы. Куда катится еврейский народ?!

– К «Черному ворону», – сказал Хупер.

– Добро пожаловать в Город инсулина, – сказал Толстяк. – СПИХ будет непростым. Следующий?

– Должен предупредить, – продолжил Эдди, – Сэм Левин сжирает все, до чего может добраться. Следи за своей едой, Толстяк.

Толстяк поспешно поднялся и запер свой шкафчик, в котором хранил запас еды, включавший среди прочего пару палок особо ценной копченой еврейской колбасы.

– Следующая – Быстрая Тина, «женщина из такси», – сказал Эдди. – Личная пациентка Легго.

Тут до нас снова донеслись вопли таксиста, требующего свою платы. Толстяк СПИХНУЛ его в «ПОМОЩЬ». Матерясь, тот ушел, но зато пришла Бонни и обратилась к Эдди:

– Внутривенное в бутылке, которую ты повесил своей пациентке, Тине Такерман, закончилась. Что вещать теперь?

– Тину!

– Это неподобающе! И вот еще, по поводу вшей: это не наше дело от них избавляться. Это – работа интернов.

– Твою мать, – сказал Эдди, – это работа медсестер. Тем более что у медсестер они наверняка уже есть!

– Что?! Ничего себе! Я звоню своему руководству! А по поводу вшей я позвоню в «ПОМОЩЬ»! У нас явно проблемы с взаимопониманием. До встречи!

– Как бы то ни было, – продолжил Эдди, – Тина оказалась у нас, и я подумал: «Ага, деменция. Отправлюсь-ка я прямиком за диагнозом». Так что я сделал ей спинномозговую пункцию.

– Первым делом?! Ты хоть обсудил это с Легго?

– Нет.

– Личная пациентка Легго прибывает в такси из Олбани, а ты начинаешь с очень болезненной инвазивной процедуры. Зачем?

– Зачем?! Ситуация была однозначная: или я, или она. Вот зачем.

– Но она не возражала, правда? – поинтересовался Толстяк.

– О, она возражала! Она вопила, как тысяча демонов. А в три утра я услышал, как кто-то напевал: «Дейзи, Дейзи, дай мне свой отвеет…»

– «Дейзи, Дейзи…», – промурлыкал Толстяк, глядя из окна на строителей в касках, снующих, как пауки, по нитям строительных лесов, опутавших будущее крыло Зока. – Не может же быть, чтобы Легго был здесь в это время, а? Зачем бы ему? Я хочу сказать, что у нас вроде бы пока нет никакого крыла Такермана, а?

– Тина была в ярости и ударила меня по носу так, что у меня зазвенело в ушах и слезы потекли из глаз. Тогда я решил, что ей нужна большая линия в яремной вене для измерения центрального венозного давления, ЦВД.

– Ты ведь не поставил линию для ЦВД? Ты же знаешь, что Легго их ненавидит? Они обходились без этого в прошлом, и он все равно ни черта в них не понимает.

– Нет, не поставил.

– Отлично, Эдди, отлично, – просветлел лицом Толстяк.

– Но, видит Бог, я пытался! А пока я пытался, в палату зашел Легго и спросил: «Все в порядке, моя дорогая?», а Тина завопила: «Ничего не в порядке! У меня огромная игла в шее!» И Легго сказал мне: «Мы обходились без них в мое время. Прекрати это и зайди завтра с утра в мой кабинет». И Тина опять отказалась от диализа.

– Эдди, – тихо сказал Толстяк, – прекрати заниматься тем, что ты делаешь. Поверь мне, не стоит понапрасну злить этих ребят. Расслабься! Проще расслабиться, понимаешь? Это тяжелый случай, единственное, что может облегчить ее слабоумие, – это диализ, но она слишком слабоумна, чтобы на него согласиться. Очень тяжелый СПИХ.

– Как насчет того, чтобы вложить ей в руку ручку, взять в свою руку и нацарапать ее имя? – спросил Хупер. – Я всегда так делаю, когда нужно, чтобы мои гомеры подписали разрешение на вскрытие.

– Что?! Прекрати этим заниматься! Это же незаконно! – заорал Толстяк.

– Не дрейфь, – сказал Эдди, – когда Тина сообразит, что ночью, во время моих дежурств, она полностью в моей власти, она подпишет, Толстяк, все подпишет!

Тем же утром мы сидели у поста медсестер, Толстяк углубился в свой «Уолл-стрит джорнал», а мы с Хупером просто били баклуши. Мы все еще продолжали хихикать над Лайонелом из «ПОМОЩИ», который явился по вызову медсестры, проверил номера палат и, элегантным жестом поправив пиджак и пригладив волосы, вошел в царство Королевы Вшей, кишащее паразитами. Эдди вызвали в кабинет Легго, и мы за него волновались, но когда увидели, что они идут по коридору и рука Легго лежит на плече у Эдди, – успокоились. Пока мы ждали Рыбу для очередного обхода, Толстяк схватил Эдди за руку, затащил нас всех в дежурку, запер дверь и сказал:

– Так, Эдди, у тебя серьезные неприятности.

– Ты что? Мы отлично поболтали. «Полегче с Тиной» – это все, что он сказал. Он даже обнял меня, когда мы шли по коридору.

– Именно, – сказал Толстяк, – эта рука. Ты когда-нибудь обращал внимание анатомические подробности этой руки? Пальцы, как у древесной лягушки с присосками на концах. Арахнодактилия, как у паука. Двойные суставы в фалангах, локтях и запястьях. Когда Легго кого-то обнимает – это означает конец многообещающей карьеры. Последним, кого он так обнимал, был Взрывоопасный Даблер, и знаешь, куда он отправился на специализацию?

– Нет.

– И никто не знает. Не уверен, что это место вообще находится на американском континенте. Легго обнимает тебя и шепчет на ушко какое-нибудь словечко вроде «Акрон», или «Юта», или «Куала-Лумпур», и именно туда ты и отправляешься. Я не хочу проходить свою специализацию в ГУЛАГе, понимаешь?

– Твою?! А как насчет моей? – заявил Эдди. – Онкология.

– Что?! Ты?! Рак?!

– А то! Что может быть лучше гомера с раком?

Рыба объявил обучающий обход с Легго. Пациентом был некий Мо, здоровяк, водитель грузовика, которому во время бензинового кризиса пришлось слишком долго ждать на морозе завоза топлива. У Мо было редкое заболевание крови – криоглобулинемия, когда на холоде кровь свертывается и закупоривает мелкие сосуды, и теперь большой палец его ноги стал ледяным и белым, как у трупа, лежащего на столе в морге.

– Какой великолепный случай! – воскликнул Легго. – Позвольте задать вам пару вопросов.

На первый вопрос, по-настоящему сложный, отвечал Хупер. Он сказал: «Я не знаю», и Легго ответил на вопрос сам, да еще и прочитал небольшую лекцию по этой теме. Следующий вопрос, уже совсем не сложный, был задан Эдди, который ответил: «Я не знаю». Легго посмотрел на него с сомнением и прочитал небольшую лекцию, из которой ни Эдди, ни остальные не узнали ничего нового. Рыба и Толстяк смотрели на нас с явным неодобрением. Напряжение нарастало, Легго повернулся ко мне и задал вопрос, на который смог бы ответить любой кретин, иногда читающий «Таймс». Я задумался, нахмурился и сказал:

– Я… Сэр, я просто не знаю.

Легго переспросил:

– Не знаешь?

– Нет, сэр, не знаю и горжусь этим.

– В мое время Божий дом был заведением, где интерн постеснялся бы сказать во время профессорского обхода, что он чего-то не знает. Что с вами происходит? – удивленно спросил Легго.

– Понимаете, сэр, Рыба сказал, что он хочет, чтобы Дом был таким заведением, где мы могли бы с гордостью говорить «я не знаю», и поверьте, шеф, мы так и делаем!

– Вы что?! Рыба сказал? Он… неважно. Пойдемте, осмотрим Мо.

Шеф сгорал от нетерпения, стремясь осмотреть палец Мо, но, оказавшись у постели пациента, он неожиданно переориентировался на его печень и долго и задумчиво ощупывал ее. Наконец он принялся за палец, и тут никто так и не понял, что же произошло. Палец был ледяным и белым, а Легго взирал на него так, будто ждал, что тот сейчас расскажет ему обо всех мертвых больших пальцах этого мира. Легго осматривал его, ощупывал, двигал, вертел, а потом вдруг нагнулся и сделал с ним что-то своим ртом. Это видело восемь человек, и потом выяснилось, что у нас было восемь разных мнений по поводу того, что же это было. Кто-то говорил, что он на него подул, кто-то – что облизал, кто-то – что пососал. Мы с изумлением смотрели, как Легго выпрямился и, рассеяно поглаживая палец, будто тот был его лучшим другом, спросил у Мо, как тот себя чувствует. Мо ответил:

– Неплохо, приятель, но раз ты этим уже занялся, может, переместишься повыше?

– «Десять заповедей»[84]84
  «Десять заповедей» – кинофильм 1956 года, повествующий о египетском рабстве древних евреев и избавлении их пророком Моисеем. Роль Моисея исполнил Чарлтон Хестон.


[Закрыть] и цыпленок? – спросил я Толстяка вечером, пока мы коротали время в ожидании новых поступлений и десятичасового ужина.

– Ага. Чарлтон Хестон, евреи, побитые камнями, и раздавленный цыпленок из Божьего дома. И еще Тедди.

– Кто такой Тедди?

Тедди оказался одним из многочисленных пациентов, обожавших Толстяка. Он был из тех, кто выжил в лагерях смерти, и однажды ночью его привезли в приемник с язвенным кровотечением. Дежурил Толстяк, который успешно СПИХНУЛ Тедди хирургам. В итоге Тедди потерял половину желудка и считал Толстяка своим спасителем.

– У Тедди своя закусочная, и он одинок. Так что по ночам, когда я дежурю, он приходит ко мне с пакетом жратвы. Я даю ему поносить халат и стетоскоп, и он воображает себя врачом. Отличный парень этот Тедди.

И вот, когда мы с Толстяком и Умберто, мексикано-американским студентом ЛМИ, устроились в комнате отдыха и начали смотреть, как лев кинокомпании MGM взрыкивает на экране, к нам вошел худой нервный человек в потрепанном черном плаще, с радиолой, из которой лился меланхоличный Шуман в одной руке, и огромным бумажным пакетом, заляпанным жиром, – в другой. Пока Моисей рос, превращаясь из младенца, резвящегося в окружении итальянской массовки, в почти двухметрового и невероятно красивого Чарльтона Хестона, мы с Толстяком, Умберто и Тедди вели отделение с помощью великого изобретения Белла – телефона. Как раз в тот момент, когда Господь, изображая доктора, протянул Моисею скрижали и сказал: «Прими эти две таблетки и позвони мне завтра с утра», Гарри-Лошадь пожаловался на боль в груди. Я отправил Умберто сделать ЭКГ, и по его возвращении Толстяк, не отрываясь от телевизора, сказал: «Эктопическая активность, заместившая нормальный синусный ритм, вызывающая боль в груди».

Он был прав.

– Естественно, я прав. Частник Гарри, Малыш Отто, изобрел метод, позволяющий содержать Гарри в больнице вечно: как только Гарри готов к СПИХУ, Отто сообщает ему, что его выписывают. Тогда Гарри переводит свое сердце в этот безумный ритм, у него начинаются боли в груди, и Отто говорит ему, что он остается. Гарри – единственный человек в истории, сознательно контролирующий работу предсердно-желудочкового водителя ритма.

– Предсердно-желудочковый водитель ритма не может находиться под сознательным контролем! – возразил я.

– Если только речь не идет о Гарри-Лошади.

– И как же мы от него избавимся?

– Скажем ему, что он может остаться.

– Но ведь тогда он останется навечно!

– И?! И что? Он поселенец, наш брат. Приятный парень.

– Да, тебе не надо о нем заботиться, а мне надо, – сказал я, раздражаясь.

– Он не будет для тебя обузой. Оставь его. Ему здесь нравится. А кому нет?

– Мне нравится, – добавил Тедди. – Лучшие шесть недель моей жизни.

«Десять заповедей» закончились, и тут нам позвонили из приемника насчет нового поступления. Толстяк подозвал нас и сказал:

– Люди, молитесь, чтобы это был наш билет на ночевку.

– Чтобы переночевать здесь, вам нужен билет? – удивился Тедди.

– Нам нужно новое поступление в районе одиннадцати вечера, но не очень сложное, чтобы, закончив с ним, отправиться спать. Тогда следующее доберется до нас только в четыре утра. Молитесь, мужчины, молитесь Моисею, Израилю, Иисусу Христу и всей мексиканской нации!

Наши молитвы были услышаны. Бернард был молод, всего восемьдесят три, не гомер, способен разговаривать. Его перевели из Лучшей больницы человечества, главного конкурента Дома. ЛБЧ была основана протестантами еще в колониальные времена, но проникновение в нее не-протестантов началось лишь в середине двадцатого века. Сначала это были хирурги с востока, и лишь после них пришли гениальные терапевты-евреи. И все-таки ЛБЧ всегда была фешенебельным магазином Brooks Brothers, а Дом – Шовным рядом[85]85
  Brooks Brothers – одна из самых престижных марок мужской одежды. Шовный ряд – район Нью-Йорка, населенный преимущественно русскими евреями, место пошива одежды для бедняков и среднего класса.


[Закрыть]. Евреи из ЛБЧ говорили: «Одевайся по-английски, думай на идиш». СПИХ пациента из ЛБЧ в Дом – это было очень необычно, и Толстяк полюбопытствовал:

– Бернард, ты поступил в ЛБЧ, там тебе отлично провели диагностику, а когда они закончили, ты сказал, что хочешь, чтобы тебя перевели сюда. Почему?

– Я не знаю, – сказал Бернард.

– Это из-за врачей? Они тебе не понравились?

– Врачи? Не, на врачей я не могу пожаловаться.

– Процедуры или палата?

– Процедуры или палата? Нет, на это тоже не могу пожаловаться.

– Медсестры? Еда? – допрашивал Толстяк, но Бернард качал головой – нет. Толстяк засмеялся: – Послушай, Берни, ты попал в ЛБЧ, они проделали там большую работу, и когда я спрашиваю, зачем ты перевелся в Божий дом, ты отвечаешь: «Нет, не могу пожаловаться». И все-таки почему ты захотел сюда? Зачем, Берни, зачем?

– Зачем? – протянул Бернард, – Хе-хе. Здесь-то я могу пожаловаться!

Я пытался пойти спать, когда ночная сестра попросила оказать ей услугу. Мне совсем не хотелось этого делать, но все-таки я спросил, в чем дело.

– Эта женщина, которую вчера перевели из хирургии, миссис Штейн.

– Метастазирующий рак, – сказал я, – неоперабельный. И что с ней?

– Она знает, что хирурги ее разрезали, взглянули и зашили, ничего не сделав.

– И?

– И она спрашивает, что все это означает, а ее частник ей не отвечает. Я считаю, что кто-то должен с ней поговорить.

Не желая в этом участвовать, я сказал:

– Это работа ее врача, не моя.

– Пожалуйста, – взмолилась сестра, – она хочет узнать, и кто-то должен ей рассказать.

– А кто ее частник? – спросил Толстяк.

– Путцель.

– А, понятно. Рой, я с этим разберусь.

– Ты?! Почему?

– Потому что этот червяк, Путцель, никогда ей не скажет. Я веду это отделение, и я об этом позабочусь. Иди спать.

– Но ты же говоришь мне и Эдди не гнать волну?

– Правильно, но это другое. Она должна знать.

Я увидел, что он вошел в палату и присел на койку рядом с ней.

Ей было около сорока. Худая и бледная, она куталась в одеяло. Я вспомнил ее позвоночник на рентгеновском снимке: изъеденный раком, соты вместо костей. Если она резко двинется, может сломать позвонок, повредить спинной мозг, остаться парализованной. Фиксирующий воротник придавал ей стоический вид, глаза на фоне воскового лица казались огромными. Из коридора я видел, как она задала Толстяку вопрос и заглянула в его глаза в поисках ответа. Он заговорил, и ее глаза наполнились слезами. Я видел, как Толстяк протянул руку и отечески ее обнял. Я не мог больше смотреть на это. Переполненный отчаяньем, я ушел спать.

В четыре утра меня разбудили: новое поступление. Матерясь, я поплелся в приемник и увидел Сола, портного с лейкемией, чью ремиссию мы праздновали в октябре. Сол умирал. Его костный мозг как будто взбесился и мстил за отсроченную смерть, изрыгая поврежденные раком клетки, и это заставляло Сола лихорадить, истекать кровью и страдать от боли. В местах, где пораженные раком иммунные клетки не смогли предотвратить распространение бактерий, его кожа покрылась гноящимися стафилококковыми язвами. Слишком слабый даже для того, чтобы пошевелиться, слишком безумный для того, чтобы плакать, с распухшими деснами и кровоточащим языком, он жестами попросил жену выйти, а меня – наклониться и прошептал:

– Это и есть конец, доктор Баш? Это конец?

– Мы можем попытаться добиться еще одной ремиссии, – сказал я, сам в это не веря.

– Не говори со мной о ремиссии. Это ад! Послушай, я хочу, чтобы ты меня прикончил.

– Что?!

– Прикончи меня. Я и так уже мертв, так позволь мне умереть. Я не хотел никакого лечения, не хотел приходить сюда, это она меня заставила. Я готов к смерти, ты мой врач, так дай мне что-нибудь, что меня прикончит, хорошо?

– Я не могу этого сделать, Сол.

– Проклятье! Ты помнишь Сандерса? Я же был там, на соседней койке. Я все видел. Это страдание, этот ужас. Не дай мне умереть так, как он. Хочешь, чтобы я что-нибудь подписал? Я подпишу! Сделай это!

– Я не могу, Сол, ты же знаешь.

– Найди кого-нибудь, кто согласится.

– Я обещаю, что тебе не будет больно, но это все, что можно сделать.

– Боль? А как же боль внутри? В моем сердце? Что мне сделать, доктор Баш, – продолжал он, – умолять? Ты же не хочешь, чтобы я страдал, как Сандерс? Ты любил его, я знаю!

Я смотрел в его налитые кровью глаза – инфекция расползалась с век на сосуды конъюктивы, побледневшие от недостатка красных кровяных телец, – и я хотел сказать: «Нет, Сол, я не хочу, чтобы ты страдал, я хочу, чтобы ты умер легко».

– Видишь? Сделай это! Прикончи меня!

Продолжая протестовать, я вспоминал, как страдал, умирая, Сандерс, и ужасная мысль пришла мне в голову, и ужас был в том, что в какой-то момент я не увидел в ней ничего ужасного – как, например, увидеть младенца и подумать о том, чтобы всадить ледоруб в его череп: «Да, Сол, я прикончу тебя!» И я отчаянно начал стараться спасти его.

Вернувшись в отделение, я прошел мимо палаты с неизлечимой пациенткой Путцеля. Толстяк все еще был там, они играли в карты и болтали. Когда я заглянул к ним, в игре как раз произошло что-то забавное, и оба они залились смехом.

После утреннего разбора карточек, когда Толстяк отправился в столовую, а Хупер – в патологию, Глотай Мою Пыль с дурашливо-невинным выражением лица поведал, что Голубой Пиджак Лайонел позвонил ему и попросил осмотреть «красные штучки», которые появились на его великолепном лобке и страшно чесались. Эдди спросил, что ему делать, а я ответил:

– Делать?! Ты – доктор, так делай то, что делают доктора: осмотри его. Прямо здесь. Дай мне пять минут, и начинай!

Я связался с оператором и попросил немедленно вызвать в Город гомеров Толстяка, Хупера, Сельму, медсестер, Рыбу и уборщиков, после чего увидел Лайонела, идущего по коридору. Нервно оглядываясь, он вошел в дежурку. Немного выждав, я подошел к толпе, вызванной мной в отделение, и сказал: «Всем в дежурку, быстро!» Мы ворвались туда вдесятером и увидели феерическую картину: голый ниже пояса Голубой Пиджак Лайонел сидел на столе, перебирая свои каштановые лобковые волосы; Глотай Мою Пыль сидел напротив него и созерцал эту картину. Увидев нас, Лайонел покраснел и попытался промямлить какие-то объяснения, потом, видимо, решив, что не хочет ничего объяснять, покраснел еще больше и изрек:

– Это по поводу моего здоровья.

– Лобковые вши, – сказал Эдди, – у Лайонела венерические мандавошки.

– По поводу здоровья? – сказал я. – Вы знаете, мы не можем винить Лайонела за это, нет, не можем. Мы можем винить только систему, систему, в которой немедицинский персонал Дома вынужден охотиться за бесплатными консультациями. Как часто здесь, в Доме, кто-то хлопает тебя по плечу и говорит: «Эй, док, у меня проблема, не посмотришь?»

Лайонел надел трусы, украшенные изображениями парусников, натянул свои элегантные серые брюки и отчалил. С этой минуты, сталкиваясь с Лайонелом, каждый из нас мог думать только о его населенном мандавошками лобке.

– Не надо было тебе этого делать, Баш, – сказал Толстяк, когда мы возвращались в отделение.

– Почему нет?

– Потому что ребят вроде Голубых Пиджаков невозможно победить. Как только ты вступаешь в борьбу – ты уже проиграл. От начальника Лайонела, этого подхалима Марвина, зависит распределение интернов, и он испоганит тебе жизнь. Пойми, Рой, ты старше Хупера и Эдди, ты можешь немного сдать назад – а потом катиться дальше. Но это достаточно трудно сделать, если частники, пиджаки и лизоблюды будут усложнять твою жизнь.

– Просто сдаться этим ублюдкам?

– Этого я не говорил!

– А какая у меня альтернатива? – вызывающе спросил я.

– Не дай им себя использовать, Рой. Используй их сам.

– Как?

– А так, – сказал Толстяк, усаживаясь напротив Джейн Доу и доставая секундомер. – Следи внимательно.

– Что ты делаешь?

– Использую их. Объясню через десять минут.

– Послушай, я хочу домой. Пойду передам пациентов Хуперу.

– Вперед. Возвращайся через десять минут, и я все объясню.

Я вернулся в дежурку. Пока я рассказывал Хуперу про пациентов, он, кажется, не слышал ни единого моего слова, но я хотел поскорее уйти домой, и мне было плевать. Хупер сидел, уткнувшись в пособие «Как это делается», которое я использовал в самом начале работы, и читал главу, посвященную дренажу плевральных выпотов. Меня это удивило: полгода интернатуры было уже позади, а дренаж плеврального выпота был стандартной процедурой. Но раз уж мы взяли за правило помогать друг другу (даже если ради этого пришлось бы задержаться на работе), я спросил Хупера, не нужна ли ему помощь.

– Ты о Лайонеле?

– Нет, о тебе.

– Нет, я просто почитаю руководство, а потом пойду и дренирую легкие Розы Бадз.

Я оставил его читать книжку и водить пальцем по собственной груди, воображая, что палец – это игла, намечающая путь к выпоту Розы Бадз. Я вернулся к Толстяку как раз в ту минуту, когда он щелкнул секундомером. Он повернулся ко мне и спросил:

– Чего не произошло?

– Не знаю.

– Прошло десять минут, Баш, а Джейн Доу ни разу не перднула.

– И?

– И это значит, что впервые за все ее время пребывания в Доме ее кишечник полностью выключился. Значит, этот экстракт может излечить диарею в Ассоциации ветеранов! Хорошее дело и хороший барыш! То, что нужно мне и миру! Используй их, Баш, используй их!

– Как ваши отношения с Толстяком? Улучшились? – спросила Берри.

– Ухудшились, – ответил я. – Он не просто любит гомеров, он еще и ведет себя как образцовый бойскаут. Все время просит нас не перечить начальству, заставляет меня искать очки девяностосемилетней гомерессы по всему отделению, а потом всю ночь играет в карты с женщиной с неизлечимой формой рака – сразу после того, как сообщил ей, что она умирает.

– Он делает это?

– Да, а что?

– Я как-то его не представляла себе в таком амплуа. По тому, как ты его описывал раньше, он казался чересчур циничным, нездоровым душой. Теперь я в этом сомневаюсь.

– Он недостаточно циничен. Он превращается в нюню. У меня ощущение, будто он меня предал.

– Как раз он сейчас выглядит более нормальным. А вот ты ведешь себя нездорово.

– Спасибо большое.

– Я беспокоюсь, Рой. Эти эскапады опасны. Может, Толстяк и прав, и кто-то сильно на этом обожжется.

Я лежал без сна, думая об опасениях Берри. Саркастически смеяться над всем, отвечать на все вопросы «Я не знаю», чтобы подставить Рыбу, или подложить свинью Лайонелу – все это было забавно. Но в то же время в этом были ростки горечи, которые могли расцвести жестокостью – и вогнать меня в депрессию, заставляющую задуматься о самоубийстве, либо превратить меня в агрессивного безумца, набрасывающегося на окружающих. Я пытался унять волнение и взять себя в руки, но был похож на ребенка, который пытался поймать солнечный луч, а разжав ладони – обнаружил, что свет превратился в тьму, а тепло ушло безвозвратно. Я уплывал в своих сновидениях к мечте, и я видел слона, да, слона – и грудастую красотку, сидящую на этом потрепанном слоне и горстями разбрасывающую опилки по арене, находящейся под огромным, возбуждающе-красным, нацелившимся в небо цирковым шатром, и… СТОП! И тут я с ужасом осознал, что когда Гипер-Хупер, сидя в дежурке и читая пособие, двигал своим пальцем, как иглой, его воображаемся игла указывала … Нет, этого не могло быть на самом деле… Но нет, это же действительно было… его игла была нацелена прямо в сердце Розы Бадз, старушки без острых проблем.

15

– Ладно, Хупер, расскажи нам о вскрытии Розы Бадз. Давай послушаем, что ты натворил одной маленькой иглой.

Толстяк переворачивал карточки, пока мы барахтались в ледяном утре морозного февраля, будто в мертвом желудке окоченевшего трупа этого года. Было очевидно, что Хупер, Эдди и я были сломлены и поставлены на колени. Руководство большинства иерархий Дома ненавидело нас. В Городе гомеров дела обстояли все хуже, не мы брали его под контроль, а он нас.

– Вскрытие подтвердило то, что мы и предполагали с самого начала, – сказал Хупер голосом, полным раскаяния, в котором, однако, звучали нотки профессионального удовлетворения. – Я задел селезенку, легкое, сердце и… и печень. – Хупер остановился, глядя, как Толстяк барабанит пальцами по столу, но все-таки продолжил: – Одним словом, Толстяк, все органы, упомянутые выше. Я думаю, что это мировой рекорд по количеству органов, пораженных одной иглой.

– Печень?! Но печень же совсем не в том месте, куда ты вводил иглу!

Я вспомнил тот день, когда Гипер-Хупер рассказал о своей попытке плевральной пункции Розы и сообщил, что «было небольшое кровотечение». В его голосе не было энтузиазма, а если калифорниец говорит таким тоном – значит, произошла катастрофа. Хупер хотел сказать, что Роза умирает. Он отправил ее в БИТ, и Толстяк, обеспокоенный и заподозривший преступную халатность, потащил «суперкоманду Города гомеров» в БИТ, чтобы проверить, куда вошла игла. След от пункции был на груди Розы, прямо в области сердца. Толстяк тогда сказал: «Серьезно, Хупер, это же не от твоей иголки, а?», а Хупер ответил: «Именно так было показано в пособии Роя, хотя, может быть, я держал его вверх ногами». Хупер начал подавать признаки раскаяния, когда Толстяк сказал: «Плевральную пункцию никогда не делают спереди, потому что сердце и другие органы тут могут немного помешать», но потом он просветлел и сказал: «Все нормально, Толстяк! Это отличная семья для разрешения на вскрытие. Я знаю, что печени в этом месте обычно нет, но, может быть, тут была добавочная доля или что-то в этом роде».

– Грязный СПИХ, Хупер, очень грязный СПИХ, – печально сказал Толстяк, нарочито медленно разрывая карточку Розы Бадз. Хупер опять умудрился вырвать поражение прямо из пасти победителя. Вытащив следующую карточку, Толстяк объявил:

– Тина. Эдди?

– Мертва, – сказал Глотай Мою Пыль.

– Как?! – завопил Толстяк, – И Тина тоже?! Кто? Кто убил ее?

– Это не я, – сказал Эдди, – Все, что я сделал, – это добился от нее согласия на диализ. Безумная диализная команда Легго сделала все остальное.

Тина была непреднамеренно убита медсестрой, которая перепутала растворы для диализа. И аппарат вместо того, чтобы разжижить кровь Быстрой Тины, сгустил ее еще сильнее, вытянув из ее тела всю жидкость. И пока медсестра читала Cosmopolitan, мозг Тины закружился в ее черепе, сжавшись до размеров фасолины. Он трясся и растягивался до тех пор, пока не произошел разрыв одной из артерий таламуса, что закономерно привело к смерти от внутричерепного кровоизлияния.

– Извини, Хупер, – сказал Эдди, – но Тина была моей пациенткой, и еще одно вскрытие будет для меня.

– Стоп! – сказал Толстяк, – Тина была пациенткой Легго. И никакого вскрытия.

– Но ведь Легго обожает вскрытия. Он называет их цветами!

– Но не тогда, когда они подтверждают преступную халатность! – сказал Толстяк тоном, не терпящим возражений, и разорвал карточку Тины. – Следующая? Джейн Доу?

– Отлично поживает, – доложил Хупер. – Могу поклясться, что сегодня она меня узнала и поздоровалась.