Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

«Ветер усилился, – обронил голос в раздумье, обращаясь в легком беспокойстве своем к самой темной стороне коридора. – Вам не кажется, что вы зашли уже слишком далеко?..»

Мертвая тишина была ему ответом. Потом там ответили, будто бы осторожно шаркнули по голому полу подошвами, но уже неразборчиво, на пределе слышимости. Что там говорилось дальше, определить было трудно, пока он шагал по коридору, голоса все бубнили и бубнили вслед, заходясь до телевизионного шепота, затем, уже, как ему казалось, на другом уровне и совсем в другом безлюдном коридоре, он едва снова не нарвался на неприятности, обнаружив вдруг за стеклами ближайшего дверного проема все тех же санитаров с главврачом и втиснутым в угол между ними мужчиной в нижнем. Что произносилось на этот раз и произносилось ли что-то там вообще – было совсем не разобрать. Но что-то, видимо, все же говорилось, потому как теперь за стеклом все выглядели какими-то особенно серьезными, задумавшимися крепко, навсегда, даже подавленными. Мужчина в белье рассеянно смотрел, повернув голову, куда-то вдоль по коридору, бесцельно мял в пальцах дымившуюся папироску. Главврач со сбитой на затылок шапочкой с тесемками и задранным на парапет пожарного щита локтем, опустив длинное уставшее лицо, тоже отстраненно цедил и тискал папироску. Двое мужиков в медицинских халатах рядом молча курили, упершись невидящими взглядами в пол. Дверь, к счастью, была заперта.

3

Источник шума, должно быть, находился где-то здесь.

Большие массы народа что-то скандировали, приглушенные визги сменял смех, под восторги объявлялись результаты. Кажется, кого-то били. Мимо, солидно покачивая широкими прекрасно развитыми плечам, сжимая в тренированных сильных руках катушки с магнитной лентой, в направлении призывно распахнутых дверей проплыли замкнутые спортивные лица. Загомонили с новой силой.

Он ступал следом.

В большом зале царило обычное для спортивных состязаний такого масштаба оживление. Над орущими массами болельщиков лениво ворочалась духота. Вспыхивали и гасли табло, галдели комментаторы, над головами тенями сновали кинокамеры. В углу вполголоса совещались. «Э! – обескуражено произнесли рядом. – Постой-ка, а где этот… перфоратор ваш, время же… Только что был тут, как его… Да старший вращатель этот ваш, душегуб…» – «Не иначе, тоже свалили. Господи, куда катится этот мир». – «А вы не смейтесь. Вы тут неделю, а уже себе позволяете. Думаете, всё так просто?» – «Нет, именно об этом и речь. Ну что за суки, честное слово». – «Руководству в преддверии получения крупной партии нового оборудования взбрело в голову устроить в это время суток между отделами программного обеспечения троеборье на скорость заправки в эвээм ленты, и, стало быть, все, кому дорога честь отдела…» Спаренный косячок дружелюбно настроенных сотрудников, подыгрывая, один другому подмигивая и зычно подбадривая один другого, как лопата в песок, ушла мимо ближе к периферии и выходу, увязнув где-то на полпути. Народ там не давался, хмурил брови, сбиваясь плотнее.

Ему удалось протиснуться вперед. Впереди страшным голосом попросили не прижимать. Что тут за барьером – было почти не разобрать, но центр свободного пространства занимала колонна, по всему, обычных студийных катушечных магнитофонов. Там же, согнувшись в неудобной позе у крайнего аппарата, возился некто в белой сорочке и черной «бабочке», на секунду лишь приподнимаясь, чтобы нервно поддернуть двумя пальцами стрелку брюк, тут же опускаясь вновь, манипулируя указательными пальцами обеих рук и зримо напрягаясь, вращая упорно не желавшую вращаться заправленную катушку. Джентльмены за столом, скучая, вытягивали губы трубочкой, поглядывая на часы. В отдалении, не сводя остановившихся взглядов с агрегатов, мрачно поблескивавших на стульях, встряхивала руками группа мужчин в спортивных трусах и майках. Управившись наконец, оставив в покое катушку, человек с «бабочкой» устремился к столу. Неожиданно во всю свою оглушительную мощь бабахнул выстрел, и мужчины с топотом, расталкивая друг друга руками и спотыкаясь, со всех ног бросились в направлении магнитофонов. Сверху что-то посыпалось.

Тут его оттеснили назад и какое-то шальное течение мягко понесло к выходу. Зал сказал: «А…» Он пытался сопротивляться, но толпа внезапно снялась с места, и все повалили к дверям. Течение вынесло его, собранного и настроенного брюзжать, к турникету, ненадолго отпустило, давая возможность перевести дух и осмотреться, подхватило вновь, встряхнуло, развернуло и увлекло, раскачивая и стискивая со всех сторон, держа курс на крутобокое ущелье коридора. Здесь ему порядком наподдали, он предпринял новую попытку сориентироваться, но тут же успокоился, сберегая силы и стараясь сохранять правильное дыхание. «Это нужно было видеть, – сказали рядом, тщась широко провести свободной рукой. – Белая мгла. Белая магия. Бесконечное заснеженное пространство. Фиолетовый лед под мутным пятнышком солнца на далеком мерзлом горизонте. И среди этого вот изобилия света и низкой температуры – бодро торчащий из наносов и не тускнеющий с годами монументальный ансамбль в честь героев труда…» «Дверь сюда дай, говорю, племяш…» Ему подмигнули, по приятельски блестя зубами. «Хорошо идем». «А вы хорошо держитесь, – доверительно сообщили ему с другого бока. – Я сколько раз вас вижу, не перестаю восхищаться вашей выдержкой». Дальше вертели головами, теснились, решительно не прилагая никаких усилий к дальнейшему продвижению, там все больше мелькали сдвоенные мужественные лица со сведенными скулами, кто-то в голос, надсаживаясь и срываясь на фальцет, отдавал приказания направо и налево и настоятельно рекомендовал не сбиваться, соблюдать интервалы и выходить гуськом по одному. «Ща-а я как вы-ыйду-у… По-о одному-у…» – угрюмо затянул было позади низкий мужской голос на народный мотив, но тут видимое пространство ощутимо сократилось, надвинулось сразу отовсюду, сделав над собой усилие и перистальтически угнетясь возросшим давлением, и народ задвигался, наваливаясь и набирая в грудь побольше воздуху. «Э, ну че там с дверьми, а!.. – не выдержал кто-то позади. – Че народ держим!..»

Абитуриент напряженно высматривал, все так же надсаживаясь и сжимая челюсти. Народ терпеливо ожидал продолжения. Впереди толкались. Народ в общем-то выглядел дружелюбным, в отдалении назревала борьба мнений, кое-кто флегматично осматривался.

Представитель администрации начальственным голосом распоряжался насчет свободного доступа, багровея затылком и помогая себе кулаками, ему в меру сил поддакивали, вроде бы не возражали открыто, но дело как-то не шло. Представитель заметно нервничал, его видимая часть все время куда-то проваливалась, переставая быть видимой, словно его там на что-то роняли. В углу на забрызганном каплями пота татами двое продолжали кого-то бить ногами. Он снова увидел себя бесцельно бродящим в пустом тихом коридоре в полном одиночестве и решил уточнить маршрут еще раз. «Боб! Вот тут человек интересуется, объясни человеку, Боб… Я сам что-то не до конца…» «А вам к какому адвокату? – осторожно поинтересовались у него, и стали сосредоточенно дышать над ухом. – Если к нашему, так он сейчас на отдыхе…» «А чего это он там делает? – немедленно с большим подозрением осведомились у другого уха. – Он разве не на списании?» «Эй, гспада, гспа-ада!.. Ну, что же это…» – поворотились впереди с острым недоумением. «Черт знает что это… двери… Эй, Август, где двери?» «Ну что же вы, батюшка, стали?..» «Ну, давай, давай, чего стали. Пошли в края обетованные!..»

Толпа растекалась по коридору.

– Дай, думаю, вылью этот скандал в мирную дискуссию, и так мягко вворачиваю, в смысле, тогда не могли бы вы мне дать в двух словах определение вилки. Вот – элементарная вещь. Всем известная. Всё, думаю. Теперь он будет копаться до ужина, пока не нарвется на Уинифреда, а там мы его сами закопаем. Я, понимаешь, это казус нашим доблестным докторам давал – так ты бы видел, как они зеленеть начинают. И что ты думаешь? Мог бы, говорит, – и так осторожно тянет мою рюмку со стола к себе. «Столовый прибор с ручкой и зубьями». Па-азвольте, говорю, а как же расческа? Расческа же подпадает под ваше определение! Он мне так сухо замечает: расческа не столовый прибор. И потом: вам ничто не мешает употребить ее вместо вилки. И тогда она перестанет для вас быть расческой. Представляешь? Так непринужденно накладывает себе мой салат и добавляет: а может, не перестанет. И тут я замечаю в дверях бодрого Уинифреда…

«Нет же, господа, уверяю вас, ничего заумного, здесь о соответствии неопределенностей Хайзенберга, да…» – «Очень смешно. Я вот смотрю и думаю: это до какой степени цинизма должен дойти человек, чтобы приставать к занятым людям со своей вилкой…» – «Я вам скажу, когда Хайзенберг перестал быть «заумным». Когда впервые надел значок нациста. С этого момента он был уже просто одним именем из миллионов». – «О да, о да. Сфера потребления – это форма уничтожения». – «Ну, опять же вы о бабах…» – «Хайзенберга», – передразнили рядом капризным голосом. – Какой там еще, к бабушке, «Хайзенберг», когда, говорят, нас вообще нет». – «А вот скажите мне: откуда берутся вообще гномы? Да нет же… Черт, какой вы, честное слово… В самом деле, кто-нибудь слышал что-то о женщине-гноме? Я вот затрудняюсь…» – «Без бороды. Все то же самое, только без бороды».

Taк, ребята, а теперь все сели прямо и сделали серьезное лицо. Ни разу не встречал. Это в каком смысле – то же самое? А вы откуда знаете? Что? Что без бороды? И я, господа, как первый боец, но последний судья… А вот этот несносный ребенок определил прогресс как «позитивный количественный или качественный процесс». Демократический социум и жесткость авторитета империи: понятно, где творец чувствует себя вольготнее, – и это напоминает мне вездесущую поросль дикого винограда. Но государи же мои! Нe забывайте, плоды домашнего винограда крупнее! И те удовольствия, что не по зубам, но по карману… Ощущаю червячок сомнения! И червячок этот, господа, совершая омерзительные движения телом своим…

Бросьте, господь создавал мир, руководствуясь библией.

Это многое объясняет. По крайней мере, можно больше не задавать без конца вопрос куда катится этот мир.

Вы можете иметь свое собственное мнение, если оно согласовано с моим.

И встретились хитрый с умным, и говорит хитрый умному: что, говорит, есть хитрость и что есть ум?

И сказал хитрый: тот, кто непонятен.

И смеялся, скорбный: кто умеет балансировать на тонкой грани и никогда не впадать в крайности.

Причем, если умный держится на ней от избытка ума, хитрый ее находит еще от недостатка глупости.

Что есть «грань»? Это то, чего обычная посредственность (дурак в норме) не видит никогда.

Кто точно определяет случайное.

Кто убедительно и безусловно может доказать, что он дурак. Он всегда ошибается дальше других. И точно знает, что не умен, и знает, почему не сможет им стать. И он всегда видит дальше других.

А если он видит дальше, чем полагают другие, тогда он – умеет быть хитрым. Великое мироздание, как же просто быть умным, находясь среди дураков… Он, уклоняясь от чужих локтей и взглядов, пробился к череде новый дверей. В коридорном деловитом пространстве рядом случилась исполинская лакуна: в дверях с восседавшим в них большущим черномордым ясноглазым псом была вдета табличка: «Не беспокоить». Зверь имел вид помятый, до значительной степени угнетенный и встрепанный, словно со сна, морда у него была недовольная, и здесь было значительно свободнее.

Воздух обладал каким-то особенным, канцелярским привкусом. Привет, подумал он. Здесь тоже была приемная. У приемной наблюдалось оживление, проистекавшее из рабочего беспорядка. Суровый зверь в дверях, рассеянно бегая по сторонам глазками, совсем уже было настроился необыкновенно широко, со вкусом зевнуть, но встретившись с ним глазами, с лязгом захлопнул пасть и уставился немигающе. На складных походных стульчиках чинно восседали немногочисленные еще (или уже – здесь это трудно поддавалось точному определению) посетители, дожидаясь аудиенции: две какие-то прозрачные личности, спрятавшиеся за разворотами журналов; пара замкнутых, как чемодан, босых сотрудников; смутно кого-то напоминавший чисто умытый господин – при галстуке, папочке и чуть деформированном прямоугольном лице ветерана MMA; некто в глубоком темном монашеском капюшоне с торчащей вперед куцей бороденкой, покойно разместивший на своих коленках некий архивный манускрипт, – у стены рядом стояла деревянная коса, и она могла принадлежать только ему; маленький мальчик. На носу мальчика сидели очки, очки были какие-то странные: в них что-то отражалось, и того, что отражалось, здесь не было. У стены стояло большое автомобильное колесо. Во всем этом должен был быть какой-то смысл, разумное содержание, но он его не видел. Борода и капюшон время от времени вдруг на большом ускорении устремлялись вниз, чтобы затем занять исходное положение. Сидели здесь явно давно. Он вздохнул.

Мальчик не отрывал от него темных хамелеоновых стекол.

Отведя глаза, он со скрипом ступил на поистершийся порог.

Приемная выглядела неуютно полупустой, словно только после ремонта. В плотно зашторенном глухом кабинете царил полумрак. Приемные здесь тяготели к единообразию, повторяя одна другую с точностью до одного и того же полного мужчины при галстуке, белой рубашке, темных брюках и носках. Из распахнутой перед ним дверцы холодильника падал яркий свет. Мужчина стоял профилем и словно находился в процессе переговоров с невидимой секцией оппонентов. Кроме этого холодильника и прямоугольника желтого света в помещении офиса больше ничего не было. Упираясь одной рукой в косяк, другой в ребро дверцы, мужчина как раз заканчивал какую-то мысль вслух. Он смотрел в недра холодильного агрегата, как смотрят с края обрыва на отдаленные перспективы. «Закрываем…» – тяжело бросил он, обнаруживая некоторую тенденцию к повороту головы в сторону посетителя. Имело смысл прямо сейчас же из соображений экономии времени уверить, что дело совершенный пустяк, не может оторвать надолго от работы, однако объясниться не дали.

Заскрипела входная дверь, и в помещение осторожно, частями, стало вдвигаться рабочее лезвие сельскохозяйственного инвентаря, за ним ухват косы, за ним козлиная борода и следом за ней сам ее обладатель, низкорослый субъект, что, рассевшись, спал, не снимая капюшона. На широком грубом лезвии лежали отчетливые царапины. Этим явно и охотно пользовались.

Сердце его упало.

Мужчина у холодильника поперхнулся. Настроение хозяина кабинета претерпело неожиданные метаморфозы, от былого терпеливого недружелюбия не осталось и следа, лицо его внезапно осунулось, приобретя землистый оттенок, глаза заметались не то в поисках укрытия, не то подходящего случаю инструмента, он захлопнул холодильник и всем корпусом, словно с легким гулом развернулась башенная надстройка тяжелой техники с оптикой прямого наведения, обратился к до неприличия низкорослому мужчине с бородкой. Злобный дуэргар, подпоясанный, как на Хэллоуин, намыленной кожаной бечевой, неприятно улыбался. Под капюшоном его было почти не видно, но ему положительно здесь нравилось. Дверь у него за спиной трогали, ее явно пытались открыть, уже откровенно дергая и крутя ручку. Дверь не поддавалась. Она выглядела так, словно оказалась здесь просто так, между делом, ни на чем настаивая, и остальное к ней не относилось.

«Ну?.. – хрипло вопросил хозяин с сильным неожиданным надрывом. – Готовы, что ли?..» Поедая желающим взором перспективу с холодильным агрегатом, все углы и подступы, сумрачный пикт прямо от дверей немедленно задергал бороденкой в том ключе, что да, конечно, все давно уже готовы, в нетерпении ожидают, и можно начинать. «Да я не вам», – произнес хозяин тем же сорванным голосом, собираясь, по-видимому, присовокупить сюда же что-то еще, что-то укоряюще и даже, может быть, предосудительное, но в этот момент в дверцу холодильника негромко постучали, она приоткрылась, отчетливо чмокнув, и до слуха донесся отдаленный приглушенный гомон, кашель, обстоятельный мужской гогот и неторопливые шаги. Там явственно слышалось не то гудение шмелей, путешествовавших с травинки на травинку, не то шуршали где-то вдалеке армейские геликоптеры, уходя отработанным порядком к ясному четкому лунному горизонту…

Тут из-за двери послышался разгневанный детский голосок, в коридоре во весь рост поднялся гам, и там заорали что-то про очередь, про обнаглевший народ и потерянную совесть. В дверь уже отчетливо пинали. Все говорило за то, что не стоило сегодня пробовать казаться лучше, чем ты есть, сопротивляться течению обстоятельств и искать от добра добро. Было самое время принимать естественные решения.

4

– Что у вас за вид? – спросил Адвокат, поджав губы.

На багрово-алом огненном фоне, на крохотном журнальном столике позади четкого темного иезуитского профиля на серебряном блюде в форме раздавленной раковины с глубин моря покоились несколько мощных, самой наиприятнейшей наружности умытых персиков и один бледненький лимончик. Пошел к Черту, подумал я. Тебя только тут не хватало со своими замечаниями. Мягкий свет зеленой лампы бил прямо в лицо.

– Оступился, – сказал я. – Прошу извинить.

– Здесь не рекомендуется оступаться, – строго сказал Адвокат. – Здесь следует всемерно глядеть под ноги. Должен заметить: я не доволен.

Он не доволен, думал я, сидя в старом нестерпимо скрипевшем кресле, вероятно, еще эпохи маршала Монтгомери, возле широкого стола и наблюдая за тем, как слипшаяся после приветствия кисть восстанавливает привычную окраску. Было впечатление, словно подержался за связку разводных ключей. Ваятель, говорят. Узнать бы, что он там ваяет. Я не выдержал и вновь, придерживаясь за подлокотники, украдкой поерзал в кресле, которому давно уже было пора на заслуженный отдых. Оно не могло предназначаться для сидения. Оно предназначалось для чего угодно, только не для сидения, об этом надлежало заявить сразу же и во всеуслышанье, но я только с напряженным вниманием прислушивался, когда же оно, наконец, в последний раз треснет и развалится. Из-под сиденья, синея, выглядывал краешек небольшого полиэтиленового тазика. Я посмотрел на легкое печатное устройство с программным управлением, занимавшее дальний угол необъятного стола, и представил себе, как хозяин в жару, в несусветную душную летнюю ночь придвигает кресло ближе, усаживается и начинает работать: строгий, неприступный, в любимых просторных белых трусах, погрузив истомленные натруженные за долгий день ноги в холодную соленую морскую воду, бегая пальцами и глядя прямо перед собой. Аппарат с треском рассыпает длинные пулеметные очереди, дело ускоренными темпами продвигается к запланированному финалу.

Далеко-далеко в коридоре гуляли, словно разносимые сквозняком, обрывки каких-то переохлажденных визгов, неторопливые стенания, изредка возникал какой-то неясный гул, будто где-то, не очень далеко, начинало шуметь море. За дверью стремительно нарождалось некое перешептывание, которое монотонностью своей перекрывло влажные голоса: пришлепывание, шорохи, все выше, все чаще – почти скороговоркой, на которые уже стремительно накладывался ясный и светлый, стеклянно тонкостенный звон роняемого («Все-таки не то это, скотоведы мои…»), в тот же момент заглушаемое равнодушными сухими длинными шагами: ближе, еще ближе, сухой стук сменялся протяжно-тоскливыми реверберациями, стеклянным стоном – и тишина…

Адвокат, – весь в домашнем, по-простому, в шлепанцах на скромный носок, – подвигавшись у стеллажей с книгами, повернул ко мне лицо и принялся смотреть на меня пристально и оценивающе. «Вы подготовили апологию?» – спросил он. Над его посеребренным лунным светом, аккуратно причесанным черепом с полки с той же холодностью глядела в моем направлении прехорошенькая киска. Мускулистая выправка и дымчатая голубая шерстка выдавали в ней еще одного аристократа. Мне показалось, что он был уверен, что я скажу «нет». «Да», – сказал я. Я вытащил из кармана уже весьма помятый, но, к счастью, почти сухой листочек, тщательно разгладил его на колене двумя ладонями и представил в развернутом виде. Перестав сверлить меня взглядом, Адвокат уселся в свое кресло и неприязненно оглядел поверхность стола; он отодвинул локтем тронутую карандашом бумагу, двумя пальцами приподнял листок за кончик и, заранее сморщившись, стал смотреть сквозь него на свет. «Тезисы», – сказал я, твердо глядя ему в глаза. Адвокат покачал головой. «Вы что, его через задницу пропустили?» Я промолчал. В камине у меня за спиной пискнуло, мягко шурша осыпалось и загудело сильнее. «Вы хоть сами иногда читаете, что пишете?» – спросил Адвокат с горечью. Говорить не хотелось. Взять за галстук, подумал я. Поправить. Эт-то мне еще… «Это вы читаете, – сказал я. – У меня на это нет времени. Для справки: к вам непросто добраться».

Хозяин с прежним неприятным выражением бросил взгляд налево, где на краю стола был закреплен некий приборчик в одно узкое отверстие, бросил взгляд направо, где тихо ждали своей очереди бумага и стопка книг без названия и стаканчик с карандашами, и заглянул под папку. Тихий кабинет был уютен и сумрачен. Стол, стул, топчан под ненастоящей тигровой шкурой Книги до потолка. Ковры на полу и тяжелая черная портьера на стене. Здесь можно было жить. Картина. Мягкие кресла. Картина была непонятная, но хорошая. Пара больших мягких кресел времен длинных ножей и декольте напротив роскошного небольшого камина. Я долго присматривался и приглядывался, вытянув шею, выясняя, что же это там такое в одном из кресел, самом дальнем от меня, могло быть, и пришел к выводу, что более всего это напоминало разомлевшего в тепле откормленного кошачьего енота, весьма редкого на этих высотах мысли, щекастого и ляжкастого, возлежавшего кверху превосходно развитым светлым брюшком. Кресло имело счастье располагаться возле самого камина, и ему, по всему, было там хорошо.

Во тьме за приоткрытой дверью смежной комнаты гостиной угадывались хмуро поблескивающий сталью рукомойник и кухонный агрегат. Слегка беспокоили воспоминания грубый железный ухват на тусклом стояке, какие бывают в зубоврачебном кабинете, чтобы плеваться, и еще этот невнятный подозрительный медицинский душок. Странный деревянный стул с высоченной спинкой одиноко торчал в тени на отшибе, словно кого-то дожидаясь. Еще был большой железобетонный стол, вызывающий легкий озноб, ощущение неудобства и серой безысходности с желанием немедленно исповедаться: за ним явно работали, никого не оставляя в живых. Никогда не видел таких. И еще эта раздражающая манера собеседника при любых обстоятельствах оставаться в тени и его гестаповский ритуал принимать в кабинете с единственным стулом и единственной лампой – маленьким, злым зеленым прожектором, какое положение и позу ни принимай, бьющим исключительно в лицо… Далеко не таким доброжелательным виделось мне теперь это вместилище неведомых знаний и побуждений, равнодушных к любым белковым соединениям. Зябко мне было здесь. Зябко, тревожно и многообещающе. Меня не может интересовать ваш мыслительный аппарат, говорил Адвокат. В каком-то там абстрактном космическом смысле. Его фильтры, пропускная способность фильтров – что они пропускают и что они пропускать не желают ни при каких условиях, только это. Чудненько, продолжал он с суровостью. Информация, в конце концов, не делает проблемы, ее всегда можно купить, нет безгрешных – есть удачливые, это известно давно. И если хорошо покопаться, у каждого обнаружится масса интересного… Я очень скоро утерял нить и самым бессовестным образом даже не делал попыток ее найти. Я просто отдыхал.

Я встряхнулся, осоловело растирая лицо ладонями. Спать тут было нельзя. Но хотелось.

Вступительная часть явно затянулась. В ней на имя высшей инстанции излагалась разумная версия того, зачем я здесь и как здесь оказался. версия не то чтобы мне не нравилась но она имела ко мне такое же отношение, как средняя плотность материи во Вселенной. Впрочем, я и сам бы хотел услышать разумное объяснение, что я тут делал.

…Страсти доходят до такой точки, что Господа Предосудители готовы отбыть чуть ли не прямо на дом и по регламентированному пожеланию клиента от порога устроить тому пышное представление. С не всегда, правда, желательными для того последствиями, в том-то и дело. Но я-то, я-то здесь причем, – спрашивал я, заламывая и складывая у себя под подбородком ладони вместе. Я-то ни с кем не желал судиться; но как же, друг мой, с отеческой теплотой в голосе удивлялся собеседник, заглядывая в глаза, разве у вас нет желания использовать свой шанс? И, быть может, в конечном итоге всех их употребить?.. Потом ему это надоело. Адвокат откинулся на спинку, собирая перед собой пальцы вместе.

«Вы вообще как, хотите когда-нибудь отсюда выйти?.. мм?..» – вздергивая брови, враждебно осведомился он.

Я все так же молча разглядывал на столе стопку стандартных чистых листов бумаги.

«Так о чем разговор? – произнес Адвокат. – В общем, как скажете… Я не могу настаивать…»

Вот сука, подумал я. Мы посидели, каждый оставаясь по свою сторону стола, молча переживая про себя возможный вариант событий. Это называется «на дом» что ли? – горько заметил я. Я целую вечность сюда добирался. У вас есть возможность разместить всю уважаемую Высшую Инстанцию, незамедлительно вскидывался собеседник, всю Коллегию, не говоря уже о зрителях, обозревателях и посторонних наблюдателях (вот именно – их, статья окупаемости!..), готовых ощутимо поддержать отдельную постановку, и прочий обслуживающий персонал в каком-то особом, специально отведенном, хорошо проветриваемом и подходящем для Предприятия подобного масштаба помещении, которое бы отвечало букве закона, духу времени и значительности события? Есть, отвечал я сердито. Не предлагаю, чтобы не привлекли еще за неуважение к суду. А что же, спрашивал я, заинтересованный новой мыслью, у кого есть такая возможность, это учитывается?

Разумеется. Суд не может не учитывать проявления исключительной лояльности и расположения к Правосудию, отвечал Адвокат непримиримо, изучая, прищурившись, дно глубокого пластикового стаканчика с карандашами. Процессуальное уложение предусматривает ряд необходимых практических мероприятий, в ходе которых процесс дознания и правозащиты производится в заранее оговоренное для этого время и в специально отведенном для этого месте, в случае, если компетентными лицами признается, что любезно предоставленное жилое, складское, строительное, учредительное, учебное, спортивное, исправительно-трудовое, лечебно-оздоровительное, сантехническое, административное или любое другое частное помещение не может по своему морально-этическому и архитектурно-композиционному решению воспрепятствовать успеху судопроизводства. Он со стуком поставил стакан на стол и сгустил одну бровь, словно бы чему-то неприятно удивившись. И с каким результатом? – спросил я без всякого любопытства, настроенный брюзжать. С соответствующим, ответил Адвокат, как-то излишне внимательно присматриваясь к чему-то над моим левым плечом. Это мы обсудим позже. Он встряхнулся. Что вас интересует еще? Конкретно и по существу. И давайте быстрее, у вас очень мало времени; одна деталь, сказал я, ерзая на сиденье. И что же, находятся экземпляры, которые желают самолично пойти под суд? Друг мой, блестя в уголку рта железным зубом, с легкой укоризной заметил Адвокат, вы представьте только, какое это удовольствие: успешно пройти все вилки и оставить правосудие с носом, тут же тоже не машины работают. И не будемте об этом. У нас еще масса работы, а вы меня все время перебиваете. Удовольствие, на мой взгляд, было не так чтоб уж очень большим, но я промолчал, собрав ладони на коленях вместе и бессмысленно глядя перед собой. Откуда-то издалека донесся не то шорох прибоя, не те ослабленный расстоянием рев толпы, множество трезвых голосов чуть ближе хрипло орали: «Ойнахо-оя-а!.. Ойнахо-оййй-й-йя-а!..» Вот странно, подумал я. Причем здесь ойнахоя? Я смотрел на растянувшуюся на полке у книжных корешков голубую матерую киску, а киска смотрела на меня. По-моему, она была неживая.

…Адвокат глядел на меня, сцепив перед собой пальцы.

– Какая у электрона скорость на орбите? – спросил он, как бы наконец оформив в словах то, что его мучило все эти годы.

Пожевав губами, я тоже стал с неприятным выражением смотреть на этого гада, занятого не делом, а тем, как максимально усложнить мне жизнь.

– Очевидно, она достаточно высокая, чтобы привлечь к себе средства и внимание специалистов, – ответил я.

Адвокат продолжал смотреть на меня, как на изваяние, как бы не в силах решить, что со мной делать.

– Совершенно верно, – вдруг согласился Адвокат. – Он так удачно морочит всем голову, что нам тоже надо с него брать пример.

«…Прежде всего, чтобы вас не успели сразу же поставить к стенке вместе с вашей непредсказуемостью, нужно хотя бы в общих чертах составить для себя какое-то более или менее адекватное представление мировоззренческого характера. Насчет как быть с учетом новых обстоятельств и ряда некоторых свойств реальности. В общем, чем руководствоваться, делая далеко идущие прогнозы и вынося уместные решения».

«У меня своих мировоззрений хватает, – хмуро отозвался я. – Зачем мне чьи-то еще».

«Минуту помолчите, хорошо? – ответил Адвокат угрюмо. – Возьмите для начала нелинейные системы, то есть что-то на достаточно хорошем уровне сложности. Скажем, какую-то вещь из живой природы. Так вот, есть информация, математически уже успели где-то доказать, что любая такая штука в принципе может развиваться по бесчисленным равноправным путям. Причем все они, эти гипотетические пути полным комплектом уже в ней в тайном образе содержатся. Жизнеутверждающе, правда? Но это еще не все. Знаете, куда потом приходят по этой дорожке? К беспорядку. Полный беспорядок как особое состояние сверхсложных систем. Откуда вот, по-вашему, должен браться беспорядок? Все очень просто. Из организаций сверхсложного уровня, чем сложнее организация, тем скорее она сподобится перейти на уровень беспорядка. Теперь только у нас тут появляется какой-то смысл, вода в кранах бежит быстрее, дни сменяются чаще и жизнь наполняется содержанием. Ради этого стоит жить, правда? Вы на минуту возьмите только себя в руки и вдумайтесь. – Адвокат помолчал, давая время вдуматься. – Посмотрите, что происходит: берется сложная система, прогоняется в своей версии до предела такой запутанности, чтобы ничего уже в развитии понять было нельзя, и потом начинают бить об стену импортное оборудование. Знаете, как это называется? Детерминированный хаос. То есть то самое, заветное, где начинает блудить «случай». Даже специальное название по такому случаю придумали: «вовремя похоронить детерминизм».