Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

Мы вновь помолчали.

– Ну, хорошо, – сказал я, – вы все тут у себя дома. Вы судебный куплетист, сочиняющий на досуге речи безвинно осужденным. А кто тогда здесь я?

– Агнец, – ответил Адвокат, невозмутимо глядя на меня. – Здесь еще что-то не было агнцев, вы будете первый. Заклание агнца на седалище правосудия. Шучу.

Он рассеянно и отстраненно поправил на столе стопочку исписанной бумаги, взял новый лист, поскреб темным шершавым сгибом своего пальца капельку присохшего к столу клея, как это обычно нормальные люди делают ногтем, и устремился грустным, кротким взором куда-то в необозримые светлые дали, располагавшиеся где-то за столом. Смешно, подумал я. На крайних фалангах ухоженных пальцев хорошо различались резкие линии жестких мозолистых наростов, какие возникают вследствие однообразных длительных нагрузок на суставы посредством регулярного отжимания от пола на пальцах. Полиморфная какая-то личность, темная. Адвокат. Такой карандаша из рук не выпустит.

…Давайте не будем с вами сейчас погружаться еще глубже во всякие там подробности и экскурсы – уже поздно. Тем более, что это будет кому сделать без нас. Для себя только в рабочем порядке отметим, чего не скажем больше никому. Им просто не нужно этого знать… Мне-то что делать? – спрашивал я, уже почти не утруждая себя прикрывать чем-нибудь враждебность. – Со своей правотой. Ведь если меня прижмут к нагретой батарее, я ведь молчать не буду. Я боли боюсь… Попробуем рассуждать спокойно, произнес Адвокат, по-отечески мягко накрывая мою руку своей. Кратко и без истерики. Он опять взялся за свой зловещий наточенный альпеншток логики, пробираясь к одному ему видимой истине откуда-то издалека, будто опасался не то за последствия, не то что места на всех не хватит. Временами я переставал его слышать. Если по целому ряду устойчивых психических симптомов и известных истероидных реакций небезызвестного там Назаретянина у него безусловно были не все дома, о чем свидетельствуют последствия, то вот с этим пресловутым Сиддхартхой далеко не все так просто. Легче поверить в то, что у Гаутамы-Будды к семидесяти годам начал понемногу подтекать фундамент сознания, чем в то, что всё вокруг нас – квантовая иллюзия. А он – только «пришел – и ушел», его нет и, как утверждалось, «никогда в общем-то по большому счету не было». Поверить трудно. Но мы должны это сделать. Эволюция нас обязывает. Поэтому что вы сделаете, сказал Адвокат, чуть крепче сжимая мне сухими горячими пальцами ладонь. Вы всякий раз, когда вам будут давать слово и спрашивать, что бы вы хотели получить от жизни, вы будете обращаться с предложением решить все большинством голосов. Только пуговичку наверху застегните. Вам это может показаться не совсем в тему, но вы освоитесь…

Я ни хрена не понял из его притчи о спятившем Назаретянине и Гаутаме, но мне это уже надоело. Получалось, что Страшный Суд не занимался больше ничем, как выяснением, существует ли господь или нет. И приговор в каждой точке бифуркации.

Боюсь, этим стенам уже не в первый раз приходилось выдерживать натиск подобной бласфемии. Принцип экономии и вкупе с обыкновением не утруждать себя выбором выражений всякого живого безбожника рано или поздно приводит к одному. Сколько выслушивал на своем веку мнений и претензий на компетентность, более циничного и менее чуткого к памяти павших и перегибам в известной практике Святой Инквизиции не слышал. Будь я Великим Инквизитором, я не задумываясь отправил бы его по всем ближайшим площадям и обугленным столбам босиком собирать пепел и своими руками набивать там карандаши.

Собеседник нерешительно кашлянул, приглядываясь к стаканчику, словно бы мучаясь сомнениями, кому сегодня отдать предпочтение, протянул руку, взял один карандаш, сунул светлый кончик в отверстие прибора на краю стола и, не переставая ворочать кистью, произнес:

– Вы все-таки полегче мне с мебелью. Это вам не табуретка какая-нибудь, это кедр. Здесь до сих пор спорят, у кого копия трона Аменхотепа – у нас или в Каире. Требуют результаты дактилоскопии. Помнится, были голоса в пользу достаточно академического метода геофизического палеомагнитного датирования – это что-то там такое с направлением планетарных магнитных полей, которые со временем меняются. В смысле того, что это склонны фиксировать в себе некоторые геологические породы соответствующего периода. Но со здравым смыслом здесь проблема. Радиоуглеродный метод никого ни в чем не убедил, мы, говорят, вам еще лучше нарисуем, а до египетского национального музея добраться нелегко.

Я со стуком опустил резные лапки ножек на пол.

– Я случайно знаю, – сказал я, недоверчиво всматриваясь в собеседника, – там речь шла о реквизите не Аменхотепа, кажется, а Аменемхета.

Едва не сверзившись к ногам, покоившийся до того енот с сильно помятым со сна встревоженным личиком занял с моей помощью исходное положение, мелко вздрагивая всеми членами, сладко потянулся и выключился снова.

– Ну, может быть, – согласился Адвокат. – Все равно, не кончайте мне обстановку…

– Или даже нет, – продолжал я, роясь в памяти, – даже не Аменемхет это был, а вовсе Тутанхамон…

Собеседник закончил вертеть карандашом, осторожно потрогал кончик пальцем, внимательно осмотрел, хорошо ли заточен (оказалось, хорошо), и взял новый лист бумаги.

Внезапно он изменился лицом, резко склонил к окропленной чернилами полированной поверхности свой ладно скроенный, мускулистый торс, юношескую гибкость и свежесть которого не могла скрыть легкая белая рубашка с закатанным рукавом, оставил насиженное место – кресло при этом мягко въехало в книги рядом с подсвеченным семиведерным аквариумом, – и, раскачивая в пальцах карандаш, длинными шагами направился – привычно подтянутый, вызывающе стройный, великолепный, юный – ко входной двери. Распахнув, он по пояс высунулся в коридор и холодно гаркнул: «Джентльмены, невозможно работать!» Мимо с топотом пронеслось несколько человек в синих халатах. Дудеть как будто стали потише, но хлопать не перестали. Было такое впечатление, что хлопали одной и той же дверью, с равными промежутками времени, причем хлопал кто-то один и тот же: постоит, послушает, покрепче ухватившись, приоткроет и с силой шарахнет снова. «Эй! – вновь подал голос Адвокат, не очень, впрочем, сурово. – Нельзя ли потише!..» Он убрал руки с косяка, переступил порог, и его сразу же вынесло куда-то за пределы видимости.

«Томас-сан! – позвал откуда-то из гулких недр задыхающийся приятный женский голос. – Томас же…» – «Ау», – сразу флегматично откликнулся где-то очень неподалеку дружелюбный грубый голос с резкими чертами аристократической утомленности и привычным, плохо скрытым безмерным терпением. «Раритет же!..» – «А что раритет, радость моя, – терпеливо осведомлялся голос с прежним дружелюбием. – Раритеты у нас ин мобиле, как никогда свежи и в соответствии…»

По прошествии небольшой, многозначительной и, как мне показалось, зловещей паузы в отдалении послышалось спертое многоголосое гомонение, беспорядочное тяжеловесное шарканье, и вскоре мимо двери, раскачивая бедрами и скрипя половицами, с шуршанием прошествовала сдержанно галдящая упряжка с крутобоким цинковым контейнером. Контейнер висел на мускулистых загорелых рабочих руках со вздувшимися от напряжения венами, сопротивляясь и не вписываясь ни в один поворот. Трудящиеся прошли, приседая, смеясь, немилосердно попукивая и беззлобно покрикивая друг на друга, на нерасторопных свидетелей и просто так, от настроения, оберегая пальцы, лоснясь промасленными задницами и торопясь вписаться в ближайший поворот.

– …Черт знает что! – громко объявил Адвокат, возникая на пороге. Он прикрыл за собой дверь, и в тот же миг стало тихо, очень тихо. – Даже близко нет!

Я без интереса листал темную книжку без названия и конца.

– А чего это они забегали вдруг? – спросил я, возвращая книжку на стол и пытаясь, склонив голову набок, рассмотреть на бумаге наброски какой-то диаграммы. Диаграмма смутно что-то напоминала, но я не мог вспомнить – что.

– Не вдруг, – ответил Адвокат, озираясь по кабинету, – как бы видя впервые. – В это время всегда бегают. Все перемещения разрешаются только бегом, превентивные меры. Выявляют старых и больных…

– Что, не нашлось других способов?

Мой защитник с пристальным вниманием присматривался к углу, где стояло его кресло.

– А зачем? – спросил я, глядя на Адвоката.

– Ну, а как вы сами думаете – зачем? – пробормотал Адвокат, медленным движением вытирая ладони носовым платком.

Он взгромоздился, упершись обеими руками в сиденье, на прежнее место, кряхтя, так что над краем стола теперь оставались только его по-детски оттопыренные уши и детские глаза – исподлобья, словно бы с застарелой обидой…

– Есть один надежный способ не дать мне уснуть, – донесся его голос. – Положить под голову подушку. Я не могу спать с подушкой.

Я со скукой смотрел на него, подперев щеку ладонью. Не знаю, насколько еще меня хватит, но я решил досмотреть этот сюжет до конца. В конечном счете даже прячась по чужим коридорам и подвалам, можно уйти достаточно далеко. Так далеко, что уже не будет смысла возвращаться назад. И на все точки бифуркации будет наплевать.

Перестав улыбаться, не спуская с меня жуткого оцепенелого взгляда, он угрожающе медленно поднес к кончику носа щепотью собранные пальцы, медленно плюнул, перекинул пальцем на столе пару страниц, оторвав от меня наконец глаза, перенес взгляд к ним и какое-то время сидел так, пялясь туда с безысходностью.

– Чудненько, – сказал этот иезуит, вряд ли видя в обстоятельствах много особо чудного. – Над этим стоило бы пораскинуть мозгами.

Он снова медленно улегся, отдыхая, затылком на спинку кресла, ослепительно поблескивая металлической коронкой на клыке. За дверью что-то глухо и невнятно упало, там засвистело, словно разом уходил в холодную ночь последний воздух и по коридорам апатично бродил, выметая ненужные бумажки и пыль, пустой космический сквозняк.

– На рецензию пробовали носить? – спросил Адвокат.

– А как же, – с мрачной готовностью отозвался я. – Обязательно. Там только меня ждали. Сказали больше поработать над тезисами. Объем им не понравился.

– А вы что сказали?

Я пожал плечами.

– Проработаны, говорю, уже тезисы-то.

– И что? – опросил Адвокат, явно размышляя над чем-то своим.

– «А вы сиравно продолжайте работать над тезисами», сказали мне в редакции. – Я устало вздохнул. – У них там странное чувство юмора, там, где предлагается хохотать до упаду, складываясь пополам, они начинают ломать об пол табуретки. Работа, может, все-таки не достаточно серьезна.

…На секунду передо мной снова появился одинаковый жующий контур лиц, одинаково стоявших тут как никогда плотно, надолго, плечо к плечу и локоть к локтю. Новичок не смог бы разглядеть здесь для себя и намека на просвет дальше рубежа первой линии обороны; я до сих пор помнил неприятное ощущение чего-то непоправимого, вечного, и слежавшийся запах ожидания, и отчетливые очертания чужих затылков, заслонявших собой всякую другую перспективу, иные измерения, почти в деталях различал некие массивы с ограниченным доступом – жующие хорошо поставленные сокращения от однотипных мускульных усилий перекрывали любой ландшафт; я видел непроизвольный поворот голов на звук моих приближающихся шагов – взгляд случайный, полный исторической цельности, нужности и правоты, – и под всем этим продолжающий звучно жевать профиль: глаза были невидящие, смотрели сюда просто по инерции, чтобы просто посмотреть, находясь в эту минуту всем своим содержанием и смыслом по другую сторону занятия. Отдельные слова не выживали, у Больших кормушек опять был сезон большого жора, сосредоточенный хруст и чамканье стояли там от самого дня творения и акта о сдаче, не оставляя шансов созерцательности и иронии; «Вы верите в чудеса, мм?.. нет?.. – Совсем другие глаза смотрели мне в лицо со стекла напротив не мигая, без жалости и ничего не обещая, как предатель на предателя. – Ну так вам придется вначале научиться в них верить, чтобы надеяться, что тут это может быть опубликовано…»

– Вы не о том думаете. Юмор может быть либо тонким, либо плоским, все остальное – набившим оскомину. Теория вероятностей заключает в себе одно любопытное следствие, согласно которому выходит, что если достаточно долго биться головой в печатную машинку, то спустя какое-то время, где-то в отстоящем будущем они обе выйдут из строя. Причем, не из чего не следует, что это обязательно должно произойти одновременно, улавливаете суть?.. Тезисы не так плохи, как можно было бы заключить по вашему внешнему виду. Хоть и пропущены через задницу. Здесь есть еще над чем поработать.

Дельные, по существу, замечания. Многоплановость. Глубина, какая-то даже эндемичность надисторической перспективы, даже у меня, признаться, вызывающая повышенный пикантный интерес. Цитатное самотворчество. Сдержанные жесткие ссылки на нестандартные судьбы, за спинами которых даже мне хотелось бы если не постоять, то хотя бы неспешно пройтись. Мне понравились ваши тезисы. Вся жизнь должна восприниматься как подготовка к одному большому преступлению против их здравого смысла, за которое предстоит понести заслуженное наказание. Так вот, друг мой, что я всем этим хочу сказать? Не все хочется, что можется, и, соответственно, не все можется, что требует нашего самого пристального внимания. Вы слушаете меня? Бывают случаи, когда неадекватность восприятия представляется нам в чуточку ином свете, лишенном прежней однозначности. И вот это побуждает нас с осторожностью относиться ко всякого рода вкрадчивым проявлениям всеобъемлющей любви.

Кроме того, – собеседник смотрел, осязаемо оттеняя молчанием значительность момента, – следует держать себя в руках, по мере сил воздерживаться от поспешных заключений и не уподобляться немытому аборигену, что с детским простодушием мочится на подножие орбитального комплекса, не к месту и не ко времени грохнувшегося сверху.

Я всё также со скукой смотрел, думая о том, что, похоже, всё было зря. Оптимизм снова подложил свинью.

По слухам, никогда не питавший большого интереса к каким бы то ни было религиозным материям и весьма далекий от всех приписываемых ему учений, Татхагата, известный больше как Гаутама, ответил очень тактично одному пришедшему к нему богу и признавшемуся, что вот он и есть тот самый Создатель, поскольку единственный, кто не создан, но создал все вокруг сам – вот этими своими руками. Если только ты действительно есть, ответил Гаутама, улыбнувшись своей знаменитой бессмертной улыбкой, – и ты был создан. Смысл был тот, что если ты даже не можешь умереть, то какой же ты тогда – «абсолютный». Предание не сохранило, как выглядела реакция пришедшего в ответ на частное замечание.

Адвокат придвинул к себе листок ближе и установил локоть на край стола, изучая возможные пути отхода. Все это так, и здесь есть еще над чем поработать будущим поколениям. Увы, друг мой, сказал он потом. Боюсь, в создавшихся условиях нам нечего им противопоставить, кроме Дьявола. Непроницаемый жуткий иезуитский профиль надолго замолчал, обняв пальцами подбородок и вновь искоса глядясь в мой листок. Такие вещи обычно создаются под влиянием внешних обстоятельств, и весь их список было бы хорошо указать.

– А на них никто никакого влияния не оказывал, – сказал я, неприязненно щурясь на свет, – они сами по себе. Они сами оказали на себя влияние. Они сами – свои собственные последователи. Все имеют право сочувствовать разбеганию галактик, но это никак не затрагивает дискретности пространства.

Собеседник вынул зачем-то из стола легкие черные очки наемников, долгими, замедленными движениями помассировал веки пальцами, открыл глаза и, продолжая прикрывать широкой коричневой ладонью нижнюю часть лица, молча уставился на меня.

– Да, это должно вызвать приступ недоумения, – нехотя пробормотал он, словно бы наконец что-то для себя решив.

И Адвокат взял новый лист бумаги.

6

Tихий ужас бродил по гулким сумрачным коридорам пустых лабиринтов. Все давным-давно уже стихло и умерло, нигде не осталось ничего, кроме холодной, необратимо безжизненной, напряженной, звонкой тишины, и только он бесцельно и уныло терся забытым покойником, как зомби, крался по жутким туннелям, затерянным где-то на краю бесконечного и непроглядного – вне времени, вне желаний, заставая пороги и призраки звуков врасплох, мягко шлепая по невидимому во тьме голому полу плоскими босыми ступнями, время от времени задевая макушкой низкий потолок, шаря по стенам сухой гладкой дланью. Он слепо налетал на бетонные углы, ненадолго застывал на месте, прикладываясь к хладной поверхности большим морщинистым ухом, – но ничего и нигде не было слышно, сколько ни стой, везде была лишь одна тишина, – и он брел дальше, спотыкаясь, покачиваясь, шершаво соприкасаясь по дороге со всем, что подворачивалось под немощный локоть, вызывая из небытия сонные шорохи, скрипя досками, шаркая и вновь приходя в соприкосновение с потолком и углами, вновь без всякого смысла беспокоя пыль, процесс мертворождения пыли, ночи и безмолвия… Он был из другого мира, из мира покрытых множественными, глубокими трещинами старых деревянных стен, поросших плесенью, источенных гнилью, из мира огромных, голубых, ярких лун – и неподвижного леса без времени и расстояний, с запыленными керосиновыми лампами, с черными углами, занавешенными поврежденной паутинкой. Но ему было все равно, где слушать. Он больше ни на что уже не был годен – только мучительно, долго, не двигаясь, слушать тишину…

Я слушал, пытаясь понять, что мне это напоминало. За дверью кто-то молча, с тупым упорством ворочался, как большое бревно, как паук, неловко и страшно, словно безуспешно пытаясь нащупать своими несоразмерно огромными конечностями дверную рукоять, скользя и промахиваясь, заставляя детонировать бетонные стены и слегка вздрагивать пол. На какое-то время воцарился было покой, но в коридоре затем опять шумно и бестолково, со множеством вбирающих в себя воздух звуков завозились, и послышалось мягкое движение с шелестом сыплющейся на пол известки. Там был кто-то большой, непомерно большой. Я просто не знал, что думать. Наверное, так мог бы страдать по песчаным просторам заключенный в ванной комнате верблюд, пытающийся выяснить, где это так пахнет и почему. Над дверью, возле самой притолоки что-то снова с шумом втянуло в себя воздух, подобно выключенному пылесосу на последнем издыхании, и все стихло. Я долго прислушивался, не возникнет ли чего, чеша окончательно сомлевшему в тепле еноту за ушами и под мышкой, бездумно глядя на размытые яркие пятна в недрах камина, но слышал теперь только потрескивание дров, редкий стук чашки о блюдце с мягким хлопаньем дверцы холодильника, да еще откуда-то издалека, из-за портьеры доносилось некое неясное шуршание, словно бы там все шел и шел бесконечный ночной дождь. Я похлопал по шерстистому студенистообразному горячему брюшку тунеядца. Тунеядец отдыхал, широко разложившись у меня на коленях. Пупсик, сказал я. Пушистый посапывающий разложенец не возражал. К Чертовой бабушке этот курятник, прошла на заднем плане мысль. Идти никуда не хотелось.

– Вот сколько я размышлял над этим, – сказал из кухни голос Адвоката, – сколько раскладывал. Все хочется втиснуть в одну формулу, и так сложишь, и эдак, и Черт знает к каким выводам придешь. Невзирая на официальную установку, здесь не заняты препарированием вашего прошлого. Здесь судят вас как концепцию. Суть в том, что всякое То, Что Будет, даже не заслуживающее сочувствия, не нуждается ни в каком судилище, но все тем не менее рвутся его судить, – сказал, возникая в дверях, Адвокат. Неслышно ступая по паркету в пышных, алых с белым, домашних тапочках на верблюжьем меху, он не отрываясь наблюдал за поступательным передвижением пары огромных дымящихся чашек на подносе у себя на руках, который на ходу разворачивался, на полкорпуса опережая и с томительной медлительностью уходя из темноты по направлению к камину. Там же усматривались: крошечная вазочка с вареньем (безусловно, слишком крошечная и слишком прозрачная, чтобы хоть в какой-то степени отвечать значительности момента), тарелочка с парой могучих шоколадных ломтиков орехово-кремового пирожного (еще как-то компенсировавших прозрачность вазочки), тарелочка с некоторым (примечательным) количеством равновеликих, безупречных во всех отношениях, совсем крошечных многоэтажных бутербродиков. Румяная стопочка масляных блинчиков. Бублик. – Я за свою практику всякого насмотрелся. – Адвокат осторожно склонился над широким журнальным столиком. – Черт, многовато получилось, – пробормотал он, озабоченно устраивая на столик угол подноса. На слушании могут предложить выяснить виновность простым поединком, будьте готовы. Традиции традициями, но в вопросе наказаний здесь все реформаторы. А вы каким спортом занимались? – спросил он вдруг, принимаясь за чай.

Колизей какой-то, подумал я.

– Кулаком забиваю и зубами вынимаю из дерева гвозди.

Мне показалось, что един глаз енота был чуть приоткрыт и продолжал следить за подносом. Разгоряченный покоем и близостью камина зверек, неплохо устроившийся на мне и вообще, по-видимому, не отличавшийся чересчур подвижным образом жизни, проводил все ушедшие к столику бутерброды, прикрыл глаз, вздохнув, перевернулся кверху ухоженным брюшком, вытянувшись, насколько позволяли рамки моего мягкого кресла – простого и скромного, времен Хастингса, – и застыл, как умер.

– Не-ет… – тихонько протянул Адвокат, нерешительно улыбаясь и прикрываясь чашкой в руке. – Это, наверное, не понадобится…

Я спросил, удобнее устраиваясь в мягком кресле:

– Я вот заметил, вы работаете, работаете, – а листки потом куда деваете? Ценный же скрипторий.

Подтащив ближе к огню столик с креслом, собеседник снова уселся и бросил на меня одобрительный взгляд. Надкушенный бублик уже отдыхал у него в руке.

– Это хороший вопрос, – заметил он с удовлетворением, жуя. – Мне как-то попалась в руки одна книжка. Там тоже, помнится, было много вопросов… мм… сейчас уж и не упомню… не запоминаю я авторов этих. Как гусей нерезаных… З-заразы, – произнес он с неожиданной ненавистью. Он взглянул на бублик под новым углом зрения и откусил половину. – Это про то, как один сумасшедший думает отдать чью-то рукопись редактору, тот вскоре сходит с ума, отдает ее еще кому-то, и когда ты читаешь, то чувствуешь, как под черепной коробкой у тебя тоже что-то медленно, очень медленно и постепенно начинает съезжать… Хорошая вещь. Помнится, у меня так руки тогда и не дошли дочитать. Складывается впечатление, что здесь всё стремится к таким вопросам, которые уже некому было бы задавать, и это уже как-то потихоньку вытесняет нас из границ нашей юрисдикция, вы не находите?

За стенкой послышался слабый шаркающий звук, словно там нашаривали вилкой розетку. Глубокая мысль, подумал я.

– Да, – сказал я. – Конечно. – Я решал, был ли еще верблюд в коридоре или уже нет. Верблюд был.

– И вот еще что, друг мой: терпение. Здесь следует об этом помнить и не оступаться. Терпение, но не терпимость. Терпимость делает такими же, как они.

Адвокат выбрал бутербродик.

– Как сказал Дарий, один весьма оборотистый и проницательный вождь из древних, вы можете там проповедовать, пробираясь тропой правды, но вы не должны встревожить тех, кто следует дорогой вранья.

Это будет не трудно сделать, невесело усмехнулся я про себя. Мой язык доступен не всем.

– Кстати, будет возможность, ознакомьтесь хотя бы в общих чертах с нобелевской речью Т. Дьявола, там есть ряд любопытных поворотов. Довольно близких к нашему с вами случаю.

Боги, подумал я безнадежно. Дайте мне еще раз остаться живым, и я буду хорошим.

– Ладно, – произнес Адвокат изменившимся, сухим тоном. – Таково положение вещей. В общем и в частностях. – Он пожевал. – Обсудили. Трезво, хладнокровно и непредвзято.

Он замолчал, уделив внимание пирожному, я не отставал. Чай оказался превыше всяческих похвал, я разделался со своим пирожным, бутербродами и вазочкой с вареньем, допил чай, и теперь меня клонило в сон. Завтра масса приятного нас ожидает, подумал я без особого энтузиазма, прикрывая ладонью глаза. Я шевельнул бедром, устраивая ягодицу удобнее. Хорошо было бы немного отдохнуть, чтобы выдержать все с умным выражением лица. Адвокат работал. Никакого желания не было учинять над собой насилие, прекращать это безобразие и останавливать неудержимое падение к состоянию убежденного наплевизма и теплой нирваны. Все трансмиграции сознания длились уже утомительно долгое время. Енот толкался лапкой и вздрагивал пухлыми щечками, сопя: этот камин его доконал. Скоро он всех нас доконает, подумал я. Я встряхнулся, размял лицо руками и осмотрелся, щурясь на свет. Мне вдруг открылось, что представляла собой «диаграмма», над которой кропотливо, немного склонив голову набок, трудился Адвокат, и поспешно отвел глаза. Огонь в камине едва дышал. Танец в ночи. Опять какие-то капризные, наглые образы. Сон в руку, пожаловался я. Пора, наверное. Адвокат кивнул. Давай. Только смотри не убейся там. Он чуть отвернул лицо, поправляя карандашом. Потом отложил и взглянул на меня. Я без большой охоты поднялся. Енот был совсем горячий, растаявший и какой-то густой, как кисель. Я осторожно отправил его досыпать в кресло. Адвокат, непринужденно ухватив по дороге на все согласного кота под мышку, препроводил меня к порогу и с мягким стуком отпустил задергавшегося кота на пол. Грифленая тусклая дверная рукоять уже лежала в его руках.

Что-то не так стало с его неподражаемой осанкой, с отвечающим событию полумраком и тишиной. В глазах стыло выражение бледного гостеприимства, но оно уже было в прошлом. Скучающие торжественность и твердость в жесте предваряли мой исход и все, что шло дальше, неуловимо изменившись в лице, как-то разом утеряв прежнюю добросердечность, ее старый глубокий оттиск, словно бы уже заранее в преддверии того, что сейчас должно произойти, в нем что-то будто усохло в единый миг, и проступило новое, давно уставшее, то, что отчаялось, и то, что не выразить, – оно было внимательное, как вечность, без капли тепла, в нем не было ничего человеческого, и мне моментально стало не очень неуютно. В горле пересохло от нехороших предчувствий. Я только теперь подумал, что всё могло быть хуже, чем себе представлял.

Стиснув зубы, он распахнул передо мной входную дверь, и в нагретую обстановку гостиной с домашними, осоловевшими, длинными тенями на стенах и потолках, ошеломляя цепенящей поспешностью, целиком обвалился пласт темного ледяного сквозняка. Пронзительная звездная свежесть сопровождала ночь и шла следом.

Здесь было неестественно пусто и тихо. Раньше я даже никогда не представлял себе, что может быть настолько пусто и тихо. От моих ног, сразу же за увлажненным порогом и провалом в Ничто брала свое начало беспредельная космическая бездна тишины и такая же космическая бездна спокойствия; коридора и стен не было, как и не существовало вовсе: вместо них, леденя, молча смотрела и ждала жуткая космическая ночь. Вне нее не оставалось уже ничего, и только в чистом холодном мраке, притягательно и далеко, очень натурально мерцали иголки, тлели голубые нити далеких звезд. Это что, спросил я с астрономической подозрительностью в голосе, антураж такой? Чего-то в таком роде я ожидал. Антураж, антураж, эхом откликнулся он, слегка подталкивая меня рукой пониже спины и как бы к чему-то прислушиваясь. Давай быстрее. Меня он не видел. Опять он что-то там учуял. Я бросил взгляд под ноги. Кончик носа уже стыл в свежести, легкие весьма ощутимо холодило. Чистый, тончайший вкус неподвижного мрака казался теперь удивительно близким мне и знакомым. Вон ложится пыль будущих дорог, громко сказал я, привычно прищуриваясь вдаль и придерживаясь за рампу косяка. Сейчас я не желал тишины. Я верил в день, исполненный огня, – и видел ночь, и где-то в ней был я. Дальше, очень далеко впереди, и сразу подо мной зябко млело некое звездное уплотнение, напоминавшее сильно искаженное давлением анаморфоза, налитое светом и кровью газопылевое скопление проклятого богами и обстоятельствами Центавра. Великий космос, тихо-то как. Ч-черт, руки мерзнут, подумал я, высовываясь. Ночь и ночь. Я оглянулся. А вы что же? – спросил я. Так и будете смотреть? Да, сказал он. Да. Вот только пожму вам руку. Пожмите, сказал я. Только ничего не сломайте мне. Мне это еще пригодится. Анаморфы. Выпроваживают всем коллективом. Вся банда в сборе. У моих ног, сладко зевая и непринужденно принюхиваясь, рядышком восседали енот с заспанной мордочкой и этот голубой кошмар. Тут больше нечего было делать. Впереди лежала наиболее опасная часть пути. И приговор ждал в любой точке бифуркации.

Какое-то время так – не шевелясь и ничего больше не ожидая – он еще глядел в ночное небо, на одну и ту же далекую неясную тропу, налитую светом пыль и ждущую тьму за ней, затем, встряхнувшись, плотно прикрыл дверь, но у него долго еще стоял перед глазами неземной образ: обнаженное звездное небо и на бездонном его фоне – четкие, призрачно отсвечивающие далеким светом тех звезд подвижные контуры слегка припадающей на одну ногу удаляющейся фигуры, в границах которой играл, оставаясь в заключении, сияющими красками кусок летнего синего неба, пронизанный светом утра, и сочный фрагмент с зеленой травкой, лесными тонкими семицветьями и блистающими на свету, никуда не спешащими деловитыми пушистыми шмелями. На первое заседание опоздаю, решил он. Так просто они меня не возьмут. Предстоял трудный день, а он еще хотел немного почитать на ночь. Он посмотрел на кресло, в котором сидел Адвокат, и пошел собирать вещи.