Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

Амфитеатр от всей души, словно облегчаясь, смеялся. Сохраняя прежнее невозмутимое выражение, я прошествовал к странно взиравшему на меня Протериту и положил значок перед ним на бархат сукна.

– Да отсюда можно, что ли, рассмотреть, что там нацепила эта бабка! – недовольно сказала Нике.

– Откуда я знаю, – сказал я.

Я с готовностью повернул голову к стойке сотрудников и, вонзив в пространство над своим ухом напряженный, показательно несгибаемый указательный палец, прокурорским тоном заметил:

– Однако вы считаете, что с берега возможно в подробностях разглядеть, что делается на людном мосту, не так ли?

– А-АДНУ СЕКУНДОЧКУ! – вскричал Кентурион, взвиваясь со своего места и с успехом пробиваясь сквозь шум в зале. – Защита пытается спекулировать на из пальца высосанных умозаключениях. Я не усматриваю никакой аналогии!..

– Есть, есть аналогия, – негромко уверил я, кося глазом в направлении предосуждения и ладонью призывая противную сторону дать возможность защите спокойно работать. – Защита еще не закончила.

Протерит хлопнул молотком по столу.

– Протест принят. Обладая вашим зрением и общеизвестной предусмотрительностью, когда надо, вы умеете быть весьма наблюдательны. Защита, давайте как-то все-таки более конструктивно… позитивнее…

– Я приму к сведению замечание, ваша честь, – сказал я, занимая свое место. Собственно, в моем распоряжении сейчас был уже как бы весь эшафот, но рядом с моим почти что уже родным нагретым креслом я чувствовал себя как-то собраннее. К тому же здесь лежал измятый листок с тезисами и оставался мой последний аргумент на случай непредвиденных осложнений. Я ждал, пока развеселившийся амфитеатр не утихомирится. Протерит с усилием нагнулся к своему помощнику: «Приобщите к делу как вещественное доказательство».

Я спокойно смотрел, приспустив на утомленные глаза веки и полусонно помигивая, в амфитеатр загробного мира.

3

– Cотрудница Нике, меня интересует ваше мнение вот по какому вопросу. По-вашему, какими эпитетами можно было бы сопроводить появление в общественном месте человека, состояние духа которого, скажем иначе, душевное состояние которого безусловно оставляет желать много лучшего. Если состояние одежды к тому же может вызвать впечатление непорядка, я бы даже сказал, удручающее впечатление, и если, к тому же, у окружающих, скажем, у посетителей питейного заведения закрадывается сильнейшее подозрение, трезв ли этот человек? Возьмем неизвестного вам человека, пусть это будет пока, к примеру, некая юная особа женского пола. Нужно повторить вопрос?

Сотрудница в некоторой рассеянности глядела на стол предосудителя.

– Не знаю, – ответила она сдержанно. – Женщина легкого поведения.

– Смелее, – подбодрил я. – Вы можете не стесняться в выборе выражений.

Она пожала плечами и бросила взгляд на Протерита.

– Не знаю, – повторила сотрудница.

Нике вновь повела изящным плечиком.

– Ну, все-таки, – не отставал я. – Давайте подумаем вместе, вам не кажется, что «женщина легкого поведения» – это все же достаточно мягкая формулировка? Непорядок в одежде, душевная неустроенность, взгляды посетителей…

– Может быть.

Нике еще раз внимательно посмотрела на Протерита.

– Я не буду отвечать на этот вопрос.

– Ну, хорошо, – вздохнул я. – Нет, так нет, остановимся на женщине легкого поведения. – Я придал лицу соответствующее моменту кроткое выражение. Я уже знал, каким будет мой следующий вопрос.

– Сотрудница Нике, сообщите, пожалуйста Суду, где и с кем вы находились спустя десять-пятнадцать минут после инцидента на мосту, окончившегося для вас столь ужасно.

Они что-то очень много думают и поют о любви. Слабость привычно много поет и вкусно думает о по-настоящему чистой любви, но самое-то забавное в том, что по-настоящему чисто и искренне любить друг дружку здесь у них получается только с кошельком. Когда молчание затянулось, Протерит, сгорая от нетерпения, не выдержал:

– Сотрудница, отвечайте на вопрос защиты.

Сотрудница оторвала взгляд от своих пальчиков и с достоинством произнесла:

– Молодой человек с подъехавшего автомобиля предложил поужинать в ресторане, и я не отказалась.

– Очевидно, это тот самый, кто протянул вам руку помощи в трудную минуту. И вы по-прежнему утверждаете, что события на мосту были настолько серьезны, что вы в расхлюстанном виде и в расстроенных чувствах явились в ресторан – чтобы подуспокоить нервы, надо думать, – или как прикажете понимать ваши слова, что вы были в столь ужасном состоянии, что подзащитный непременно должен был это заметить?

Я еще раз спросил себя, что я тут делаю. Имея некоторый опыт общения с красивыми женщинами, без особых затруднений разобравшись в их нехитрой системе ценностей, зная обычную реакцию на них молодых сальмонелл с «вольво», «мерс-бенцов» и «понтиаков» и обычную реакцию на все это дело женщин, не трудно уже поэтапно прогнозировать и соответственно программировать их поведение с простенькими замыслами и несложными рефлексами. У меня не водилось ни «вольво», ни всего остального и мне было не трудно заниматься анализом чужих программ. Вот что меня всегда занимало, так две вещи: чего это все те приоритеты никогда не ходят по одному и притом словно бы все, как жеребцы, на одну морду? И глядя, с какой неприязнью и желанием смотрели на все это остальные, я уже вроде даже понимал, почему им, всем им, уже ничего не могло помочь. Я чувствовал себя сейчас как тот не слишком пунктуальным предприниматель, который, опаздывая на важный раут, в бешенной спешке пришивает так не кстати оторвавшуюся пуговицу к брюкам и вдруг в жесточайшем разочаровании обнаруживает, что пуговица-то пришита к дивану. Я уже давно испытывал желание сделать усилие, принять умное выражение лица, послать все в задницу и уйти спать, говоря себе, что ни на что больше не годен, что вконец выдохся, и казалось мне, что дело это не способно уже и в самом деле вызвать ничего, кроме глухой тоски и неловкой, с прискуливанием, зевоты. И все бесполезно, и я созрел уже с унылым спокойствием выслушать любое заключение кукловодов этого беспрестанно гукающего в каменных сводах моей головы сингулярности. Надоело мне, в общем, все. И когда стих в зале галдеж, я через силу закончил:

– А подзащитный мой не вернулся на мост и никогда больше не подходил к этой девушке по той причине, что, когда он выбрался на берег, обернулся и увидел людей на мосту, его голову вдруг посетила одна простая мысль, – вы никогда не замечали, как способствует появлению простых мыслей холодная вода? – что человека не станут просить о том, о чем просили меня, если он чего-то для них стоит. Вполне разумно.

Чуть отведя полусогнутый локоть в сторону, широко расставив ноги, держа одну руку в кармане и несколько подаваясь вперед, предосудитель хорошо поставленным голосом призывал отдать меня в жертву правосудию. До меня смутно доходили его общие рассуждения об относительной вероятности невероятных явлений в природе, но это я усвоил хорошо. Видимо, весь Координалиум тоже. Все молчали. Докладчик, на мой взгляд, постоянно путал эргастериум с мегатерием и интуицию с сегрегацией, и это также не укрылось от внимания Координалиума. Было предложено продолжить слушание. Черт, подумал я. Угробят, они меня сегодня. Хоть бы чаю принесли, что ли.

– …Я в отчаянии, – гнул свое Кентурион расстроенно. – Прогулялись, так сказать, на лоно природы. Ничего себе у них прогулки. Свежий воздух… солнечные ванны… Общая неопрятность, не вспоминая уже о ношении крупнокалиберного автоматического оружия, сарай, набитый трупами, моральный ущерб… – Внезапно он заорал, надсаживаясь и наливаясь кровью: – Да за один только материальный ущерб я бы с него взял пожизненную подписку о невыезде!..

– Господа, – прервал его угрюмый, немного расстроенный бас. Протерит вздохнул. – Господин предосудитель, я прошу вас. Давайте будем без этой всякой двусмысленности. Будем более точными в смыслах, больше сдержанности. Что вы заладили: «сарай, сарай». Тут вот у нас в зале сегодня, – продолжил он с терпеливостью, приподняв очи к потолку, – присутствует хозяин дома. Господин… э… покажитесь… – Где-то сбоку, с не близкого края средних рядов и совсем не там, куда с кислой учтивостью был обращен взгляд Протерита, показался совсем изнемогший от длительного сидения на попе и общего застоя крови сильно подвижный старичок, который, не успев еще толком рассмотреть задвигавшее головами окружение с новых высот и широко, приветливо оттуда сразу всем улыбнуться, как почти сразу же и рывком скрылся, по-видимому, не без помощи усматривавшейся там же у него под рукой дебелой плотной мамаши с железобетонным выражением лица. Протерит перенес взгляд на балюстраду. – Впредь попрошу меньше двусмысленности и побольше точности, – добавил он с сухостью.

Кентурион, засунув другую руку в карман брюк, прислушивался к лязгавшим отголоскам эха, ускакавшего в необозримые дали. Он стал ближе к своему столику.

– Ну, все равно, – произнес он сумрачно, скрипя сердцем своим. – Вместо того чтобы сидеть дома, наслаждаться жизнью, общением с девушками, совместно прослушивать фонограммы, любить…

Волосатые дюжие крестоносцы у дверей улыбались, пожевывая и помаргивая.

– Минуту, – сказал я, устраиваясь удобнее в кресле, – какие трупы? О каких трупах все время идет речь?

Господин предосудитель мутно посмотрел в мою сторону.

– Где трупы?

– В сарае, – сказал я, быстро накаляясь. Предосудитель продолжал нехорошо смотреть в моем направлении.

– И что с ними?

– Вы сказали: «трупы». Я хотел бы выяснить, что вы под этим понимали и имели в виду.

Кентурион, не меняя позы, привалился к столу. – А что, были трупы? – Он спохватился. – Не надо придираться к отдельным словам и терминологии. Трупов нам здесь только не хватало. Если я начну цепляться к отдельным словам…

– Мне не нравится местная терминология, – заявил я. – И, кроме того. Это что же, в вашем представлении только это может заслуживать сочувствия? Я имею в виду ваши последние слова.

– Прослушивать фонограммы и наслаждаться жизнью?

– Сидеть дома.

– Господин защитник, – встрял Протерит миролюбиво и гулко. – До вас мы сейчас дойдем…

«О, наехал…» – с неудовольствием произнесли сверху.

– Не вижу ничего предосудительного, – гнул свое Кентурион неукротимо, – не вижу ничего предосудительного в том, чтобы какое-то время всем побыть дома… Всем не мешало бы какое-то время побыть дома. Подумать о жизни, о себе, о ближнем… – Тут его посетила новая мысль. – Если бы все чаще сидели дома, было значительно меньше правонарушений!

– Конечно, – мстительно пробормотал я. – За запертыми дверьми.

Протерит всплеснул ладонями, изумленно качая головой.

– Нет, я просто поражаюсь, защита, откуда столько предубеждения. Столько недоброжелательности, стремления к конфронтации… Ну что это, а, нельзя же так, мы же как-никак делаем одно общее дело, нельзя же так работать… Хотите чаю?

Сейчас, сказал я про себя. Чаем он меня решил купить, гусь олимпийский. Сидите дома, все сидите: плотно прикройте двери и ключи выбросьте в окно.

– Хочу, – строго произнес я. – Но мы это сделаем после работы.

Он кивнул.

В амфитеатре стояла тишина и покой. В дальних рядах лишь еще переглядывались, вполголоса делясь соображениями по поводу. Все терпеливо ожидали продолжения, сна ни у кого не было ни в одном глазу.

4

Tих и неприметен, непринужден в общении, доброжелателен, но при случае и мстителен, почитатель и блестящий знаток средней хорошести, не обремененного слишком уж глубокими мыслями чтива, ортодокс, ценитель всевозможных оккультностей и страстный коллекционер, обладатель уникальной коллекции порнопрессы, – был он независим в суждениях и мягок душой, этот новый сотрудник: чуть-чуть выпить и чуть-чуть поспорить, посидеть, погалдеть, рассказывая всегда с интересом, всегда со вкусом и часто взахлеб, увлекаясь, по большей части о себе, о друзьях и – поменьше – о бабах, с каким-то даже удовольствием, с самолюбованием представляя себя в тех прибасенках законченным вуайеристом (что, впрочем, было не так уж далеко от действительности), более или менее регулярно посещать церковь и с вялым прилежанием кропать статьи на докторскую, которые даже у специалистов вызывали некоторый озноб и ощущение убийства времени, – вот, пожалуй, и все, что было вхоже в круг интересов, что нужно было от жизни этому не так чтоб очень молодому, но далеко еще не остепененному годами и положением кандидату исторических наук. Природой других вещей он интересовался слабо. В университете он числился на хорошем счету, критиковал, но в меру, разносил, но не в пух и далеко не в прах и всегда с оглядкой, никогда не позволял себе резких движений, не говорил руководству того, чего можно было не говорить, и руководство его ценило. Студенты его тоже любили – за незлобивый характер и удобочитаемость лекций. У него, конечно, имелись свои приемы, собственная манера неторопливо шагать по жизни, шаркая тихо и неприметно, имидж Большого Собрата всех студентов, который он всемерно поддерживал, – уж не знаю, из каких соображений, от скуки, наверное; особо приближенным вне университетских стен говорить «ты» никогда не возбранялось и даже настоятельно рекомендовалось. Коллеги его всего этого не понимали, не принимали, даже пугались, однако и той, и другой стороне это, видимо, приносило определенное удовлетворение. Меня он, помнится, как-то заинтересовал сообщением по тому поводу, что в известной ему преподавательской среде ценимой фразой и наиболее популярным тезисом остается в общем лишь касающееся той идеи, что «студент был и есть грязь по природе», студент есть студент, тема, на которую, по его уверениям, они могли говорить долго, с придыханием и неумеренным чувством. Конечно, в таком контексте для меня мог представлять интерес лишь приобщенный ряд подробностей. Не знаю, трудно говорить в общем, за всех сразу и не упрощая, да и не нужно, наверное (иначе чем бы я от них отличался, от этой кладези мудрости). Во всяком случае, по их лицам такого не скажешь. Благожелательные, многомудрые лица. С сожалением вынужден признать, что в отношении того, что касалось сокурсников, того, что составляло их небесную соль и что никак не могло соприкоснуться со мной, чем жили они и что для меня ни при каких внешних условиях уже не могло бы представлять ценности, кое-что обстояло даже много хуже, чем могла бы представить себе противная сторона – обратная сторона юбилейной открытки.

В силу ряда причин и известных обстоятельств у меня было право говорить от имени стороннего наблюдателя; ну, на худой конец, если уж совсем невмоготу, в самом крайнем случае можно было определиться так, что я это право узурпировал. Правда, меня немного веселила мысль, что всё это размеренно передвигавшееся преподавательство – те же самые студенты, не так давно занявшие места своих преподавателей, причем, я сильно подозреваю, различия между теми и другими, нынешними, лежали только в сумме познаний. Но, как же они изменились: взгляд, исполненный многомыслия, все той же сдержанности, природной созерцательности и слегка притомленный уже космическим всезнанием практически по всем основным аспектам бытия. Жесты, временами осмысленные, но большей частью все же освященные скучающей медлительностью членов – благорасположенные жесты как бы благорасположения, благовоспитанности и, немножко, презрительной благожелательности. Однако самым забавным лично мне здесь казалось то, что при любом раскладе эти отягощенные заслуженным снисхождением к студентам бывшие студентки и студенты в большинстве своем с завидным упорством были склонны видеть самих себя такими, какими они хотели себе казаться, и не тем, чем они виделись со стороны, надутым недоразумением. Честное слово, глядя на этих, – они заставляли, должны были заставлять любого гордиться заработанным званием вечного студента. Наверное, и в самом деле, мне просто повезло, что только, и именно в школе, мне повстречалась пара таких учителей, которые могли и не встретиться. Проще, конечно, было сойтись на мнении – все навоз, один я хороший, но это, кажется, могло служить темой отдельного разговора. В общем, историк тот с пониманием относился к берущим у себя «подарки», сам никогда не брал (создавалось такое впечатление), и не столько из соображений безопасности, по-видимому, сколько по причине нежелания оказаться в зависимости: он просто время от времени захаживал в дорогой магазин, прикидывал кредит к носу, присматривался, что тут, значит, к чему, и позже между прочим сообщал очередному клиенту (дипломнику, абитуриенту, задолжнику, просто «левому» с рекомендацией), чего бы ему более остального хотелось видеть на своем столе. Просто и гениально. «Чревоугодие – моя слабость, – кокетливо вздыхал он при случае. – Ничего не могу с собой поделать». Это не могло считаться взяточничеством, на кафедре, по его словам, делались дела жестче. «Это непреходяще, – мягко, застенчиво улыбаясь, настаивал он, – их не переделать. У нас „берут“, да – и не мне с этим бороться, затопчут… У нас „берут“, – повторял он, делая паузы в словах и входя в раж, – но как берут у ва-ас!.. Я тоже поначалу был в шоке, но то время ушло. Все течет, все меняется. Привык-с…» И все же, несмотря на это, тут он оставался единственным человеком, с кем на протяжении первых трех минут можно было пообщаться – не зевая и не тужась.

Впрочем, он легко брал натурой. По его заверениям, его никоим образом не трогал вид обнаженного женского тела, но исключительно созерцание самого процесса совокупления, после чего желание приобщиться становилось уж вовсе непреоборимым. Вот почему вся его клиентура, в обязанности которой также входило собирание разной – не очень официальной – информации о том, что было, есть и будет, была в курсе и к своему визиту прежде всего старалась не забыть девиц, чтоб не слишком отталкивающих; вот почему при встрече он в первую очередь старался во всех красках поведать, заново переживая и лиловея от воспоминаний, о своих маленьких приключениях на ниве пикантных взаимоотношений, о проведенной накануне в тесном кругу интеллигентных друзей и подруг бессонной ночи, где он бегал, тряся брюхом, от стола к дивану, или о вечеринке, уже запланированной и ожидаемой…

Просто поразительно, чего только не начинают собирать коллекционеры, – этот историк, к примеру, старался всех своих более или менее привлекательных, в плане эротичности, знакомых натурально присовокупить к этому делу, каждому присуждая свою оценку, каждому выделяя свое место в давно и заботливо собираемой коллекции. Было нетрудно догадаться, чего он хочет, с неизменным постоянством подъезжая ко мне со своими комплиментами и блестящими глазками, обхаживая, как тетерев курочку. Его интересно было послушать, порассуждать о проблемах аскетизма, о многовековых традициях монашеского воззрения на мир, одно время я даже как-то откровенно и бессовестно использовал его внимание и заполучил почти задаром пару-другую совсем неплохих книжек, лишь только обронив однажды фразу о нашей с ним совместной работе в одной упряжке.

Но у меня-то тоже была своя коллекция.

Как-то я забрел к нему на огонек и продемонстрировал часть нашей общей беседы, записанной на мой безотказнейший, все ухватывающий на лету диктофончик, который я редко вынимаю, отправляясь в такого рода гости, – общая тематика, разумеется, была уже свободна от моих не слишком, нужно сказать, обремененных интеллектом замечаний. Самое важное здесь – это метаморфозы лица. Это нужно видеть и нужно ценить. Я не считаю себя аномальным физиогномистом, но есть в этом что-то такое, что-то от неподдельной искренности. Шутка была признана неудачной, и мы вскоре тихо расстались, вежливо приветствуя друг друга при случайных встречах и не делая уже попыток сблизиться.

Я слышал, его звали куда-то, с повышением оклада, но надо было переезжать, и он отказался. Его привлекала здесь научная работа, сказал он.

– Эх-гм, – сказал Кентурион, прислоняя сжатый кулак к губам и без особой спешки заходя своему стулу в тыл. Предосудитель вскинул локтями, высвобождая манжеты, и взялся за спинку стула. – В целом я давно уже уяснил для себя, с кем я имею дело. Если вы понимаете, что я имею в виду, друг мой… Однако уважаемому собранию хотелось бы почетче разобраться, что тут почем, как и, так сказать, каким образом. Обстановка вынуждает нас смотреть правде в глаза. Незаконное ношение крупнокалиберного оружия… Откуда, в общем, у нас такое берется. – Кентурион, осекшись, с терпеливым выражением наблюдал, как рядом с балюстрадой, наступая на собственную тень, проходит обрюзгший седоватый мужчина в тертом кожаном виссоне до пят, бубня что-то и сосредоточенно размахивая туда-сюда подвешенной на кисти воскуряющей писюлькой на случай возможной порчи, оброненного, быть может, втуне нехорошего слова – с целью устоявшейся уже профилактики наведения звуков определенной частоты и дурного воздействия. – Все это, на мой взгляд, заслуживает самого пристального внимания и серьезного анализа. Прошу вас, сотрудник… вот так, можно ближе, свободнее… – Придерживая оказавшийся поблизости чужой локоть, Кентурион помог новому сотруднику занять наиболее выгодное для стойки положение и с участием окинул взглядом его костюм. – Вы как сегодня, – спросил Кентурион с заметным беспокойством, – хорошо спали? Вы, мой хороший, словно бы как-то спали с лица… ну, возможно, и издержки освещения, не стану спорить. Процедуру идентификации мы проведем позже, если защита не возражает. Так вот. Да… прошу вас, тут прозвучало такое мнение, что оппонент наш отличался патологической неприязнью к женщинам. Мы это так не оставим. Вам слово. Пролейте нам сюда свет. Ни на кого не оглядываясь, все как на духу.

На серьезном замкнутом лице сотрудника нельзя было найти ничего, кроме скуки. Он старался ни с кем не встречаться глазами.

– Мы слушаем вас, – деликатно напомнил предосудитель, подождав. – Говорите прямо в коллегиум, не опасайтесь…

Сотрудник вздохнул.

– Ну, я не знаю, как сказать… – пробубнил он, почесав себе ладонь.

– Ну, скажите уж как-нибудь, – произнес Кентурион терпеливо. Он смотрел на него, не двигаясь.

Тень неподдельной, непреодолимой тоски прошла вдруг по лицу сотрудника. Он медленно закрыл оба глаза, покачнувшись.

Я положил карандаш на бумаги и откинулся на спинку кресла, удобно укладывая подбородок на руку. Становилось как минимум любопытно.

– Правильна, – сказал сотрудник с неожиданным облегчением, со звоном хлопнув ладонью по пюпитру стойки. Лицо его прояснилось. – Было такое. – Он решительно вздернул лицо, устанавливая на единую плоскость с немигающими глазами комиссии и доставая что-то там такое застрявшее в передних зубах кончиком языка. – Не могу говорить здесь, – пожаловался он вдруг, поворотясь ко мне и промахиваясь взглядом, – з-зубы…

– У меня будет к вам просьба, – возвысил голос Кентурион, – говорить громче. Так-так? – Он закивал, подбадривая и с живейшим интересом подаваясь вперед. – И что же вы слышали?

– Ну, как сказать… – без особой охоты изменяя интонацию, произнес сотрудник, помявшись, берясь обеими руками за край стойки и слегка пригибаясь, словно испытывая ее на прочность. – Я не помню уже, чего говорить…

– Мы говорили о женщинах, – напомнил предосудитель.

– Это я помню, – неохотно сообщил сотрудник, – Как сейчас помню…

– Давайте сразу о патологии, – подсказал Кентурион. – Этого для начала будет достаточно.

– Правильна, – горячо согласился сотрудник, дергая вниз подбородком и едва не падая вслед за ним. – Была такая информация. Мы, значит, говорим о женщинах, а женщины при мне начинают говорить о нем…

– Мы слушаем вас внимательно, – произнес Кентурион. Сотрудник вновь обратился ко мне лицом, ища глазами.

– А тут уже спрашивали его? Насчет этого дела? По лицу вижу, что спрашивали. Надо спросить еще раз. Так, чтоб уж до последней ложки. То есть до ручки…

– Мы уже спрашивали, – сдержанно отозвался предосудитель. – И когда у нас вновь возникнет такая необходимость, мы обязательно именно так и поступим.

– И что он сказал? – поинтересовался сотрудник, без особого, впрочем, любопытства. Его немного качнуло влево, и он поправил воротничок.

Кентурион помедлил. Послал в задницу, сказал я про себя, не снимая подбородка с ладони и добросовестно закрашивая карандашом уголок листка.

– Значит, таким образом, – строго произнес сотрудник, стараясь глядеть прямо и не сводить глаз с ближайшего крестоносца. – Все правда. – Он постучал ногтем по пюпитру. – Подтверждаю. Неоднократно были со стороны женщин попытки склонить к сожительству. Проверенная информация. Идем в следующем порядке: первое. Наблюдения на местности – в этом, в гно-се-ологическом смысле. Женщины были в постоянной готовности ответить ему презрением, когда он их не замечал…

Точно-точно, подумал я, такое тоже было. У меня даже уши потеплели от солидарности. Демонстрация великого презрения и полная дискредитация в глазах общественности.

– И я их хорошо понимаю, – продолжал сотрудник, немного задерживаясь в процессе поднятия и опускания на глаза век. – С такой задницей их любой поймет. Спартанские условия жизни. Это раз. – Он, покачиваясь, тщательно забрал в щепоть палец и загнул. – Безукоризненно высеченная задница. То есть фигура. Два. Потом строгость принципов, моральных установок при полнейшем равнодушии. К этим… Нормальным человеческим слабостям. Правильна я говорю? – Он обернулся за поддержкой к Кентуриону. Кентурион, опустив глаза, почесал себе пальцем край ноздри. – Одаренный художник. Тонкий музыкант, одно сплошное арете и ни капли жиру. И чего это, думаю, они все время глаз не сводят с его поясницы? Б-ба, думаю, ляжки-то и в самом деле хороши, римский апофеоз – стоит только натянуть на себя рваные короткие тесные шорты… Это будет пять.

Я покачал головой. Сотрудники у обвинения были и в самом деле на уровне. Что ни мнение, то новый взгляд. Сволочь, подумал я про себя. Я больше не пытался дипломатично улыбаться в ладонь, прилагая усилия, чтобы смотреть прямо и не мигать. Чернильница. Я подумал, что сейчас всем охальникам мой взгляд должен казаться неподвижным и невыносимо тяжелым. Впрочем, я не возражал. В остальном я был еще лучше.

– На несомненных достоинствах ягодиц защиты мы уже остановились достаточно подробно, – произнес Кентурион скупо. – Давайте теперь вкратце о его недостатках.

– Сохло чуть не полфакультета, – гнул свое сотрудник в полный голос. – Тоже, значит, без практических последствий. Ночами под луной сочиняя что-нибудь в стихотворных формах. Чего, спрашивается, сохнуть, если эти формы он держал на почтительном расстоянии от своего внимания. Подтверждаю: вид неприступный и заевшийся. Обласкан принародно не был. Подтверждаю: он говорил, что все это наносное, все это не то и все они не такие, какими себе кажутся…

От чтения плохих стихов, вызывавших отчего-то бессознательное чувство опасности, у меня просыпался инстинкт свободолюбия и было такое ощущение, будто снова объелся сладким. Плохо дело – подумалось вдруг мне. Я взял в руки карандаш и принялся рисовать узколицего, густобрового и ушастого чертика. Меня вновь посетило какое-то неприятное чувство непричастности, или, точнее, своей неуместности. Словно бы ты в продолжение какого-то времени присматривался к людям, к собеседникам, общался, жил в их по-своему благоустроенном мире, и в один прекрасный момент сквозь бесстыдный развеселый пейзаж вдруг совершенно неожиданно начинала проглядывать грубая структура холста, и ты понимал, что все зря, все это наносное, временное, ты снова ошибся, и как ни вертись, тебя здесь будут воспринимать только в качестве обвиняемого покойника. Провалиться этому предосудителю со своими дверьми.

– …крайне вздорная бабенка, простят меня боги, любимица всех преподавателей, вместо того чтобы закрыть глаза и сунуть в зубы этой скотине пару дежурных комплиментов, не сломался бы, имел большую глупость прилюдно убрать из-под нее стул и с треском вылететь вслед за тем из стен родного университета в самом конце предпоследнего курса. Как и ожидалось, известными лицами на руководство было оказано такое давление, что ничего другого не оставалось, – ну вот разве что превозмог бы себя, наступил бы себе на горло и приложил немножко усилий замять казус, но этого они, конечно, тоже не дождались. Как здесь уже было отмечено… – какая-то Нефертити с искаженным выражением? – большинство преподавателей не испытывало к нему особенно теплых чувств, весьма не часто имея счастье лицезреть его на своих лекциях. Как известно, оценивают у нас по посещаемости, расценивая любое манкирование своими сногсшибательно захватывающими лекциями как личное оскорбление. Но вот всем, кто был немножко в курсе сердечно-сосудистых домогательств, было нетрудно понять желание посчитаться за преступное невнимание. Это заставляло думать о самом ужасном, о чем только можно подумать: усомниться в собственной неотразимости. В том, вокруг чего вертится мир женщины и ее природа нарцисса…

И я как непредвзятый ум, специалист по покойникам спрашиваю себя, что бы должна была кричать данная наманикюренная лошадь, с детства привыкшая криками настаивать и получать нужные игрушки, глубоко убежденная, что настолько прекрасна собой, что завоевывать ее матку будет лишь тот, о ком жужжат подружки? А потом выясняется, что тот не только не торопится ничего завоевывать, но и без всякого желания еще дает понять, что ставит ее доблести ненамного выше нестиранного носка? Я так сразу и сказал: всё безнадежно. Распятие при большом стечении народа…

Разговорился, подумал я с неодобрением. Сотрудник явно вышел на финишную прямую, и теперь шел, далеко вперед выбрасывая пятки. Я прикрыл глаза пальцами и осторожно их помассировал. Если бы с самого начала знать, что так пойдет дальше, то нужно было думать не над апологией, а как вовремя унести отсюда ноги. Я больше не задавался одним и тем же нескончаемым вопросом, почему мне так не везет, теперь я просто хотел жить. Настроение у меня совсем испортилось.

…Причем, самое примечательное и забавное тут у нас будет что? Что каждая из подружек, сплотившихся тесно в минуту беспокойства, в свое время, одна раньше, другая позже, в меру своей нахрапистости добивались от него знаков внимания. Не добившись же – что делала каждая? – совершенно верно: пробовала стравить с ним первого же ничего не подозревающего подручного пахаря, горящего желанием нравиться и наводить справедливость. Пострадавший, конечно, потом долго несет на себе следы глубокого недоумения, но до последнего уже градуса каления доходит как раз не он, а она, прибегая далее к совсем уж плохо пахнущим и нечистым методам закрывания свободных дверей. И вот какое дело: атрибуты, коими на нелегких тропах Эволюции снабжается несчастный мужчина, к женщине неприменимы. Что совершенно справедливо. Представления о чести в мужском понимании у нее нет, это все равно что требовать от озерного рачка прямохождения. Вряд ли разумно упрекать за то, чего нет, однако требованиями вроде этого сплошь пронизан едва ли не весь ход Истории. Причем бестолковые мужчины всегда страшно обижаются, такого же встречного понимания вещей, кажущихся им очевидными, не находя.