Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

– Фамилия?

– Экс… эммм… Узников.

– Как определили возраст ваших теломер?

– Достаточно аккуратно. По принятому летосчислению.

– Личный наземный транспорт?

– Нет.

– Психологический возраст?

– Непостоянен.

– Отклонения от нормы?

– Незначительны.

– Вредные привычки?

– Нет.

– Суицидные наклонности?

– Нет.

– Личный Ай-Кью, И-Кью?

– Не знаю.

– Прижизненные травмы головы?

– Нет.

– Склонность к поспешным умозаключениям?

– Нет.

– Лицензия на ношение автоматического оружия?

– Да.

– Род занятий?

– Учитель я, – скромно напомнил новый сотрудник, бросая по сторонам невыразительные взгляды.

– Вы были учителем обвиняемого в школе?

– Извинение, вне школы я так же оставался учителем. «…Айдентифайд», – скрипнули компьютерные голоса.

– Да, конечно… Несомненно. Прошу вас.

Преподаватель с легкой укоризной, как бы вспоминая, вполоборота взирал на меня с высоты своего неопознанного Ай-Кью, словно портрет неизвестного художника кисти давно забытого времени, мысленно прикидывая уже, видимо, возможные меры воздействия.

– Прелюбопытен и несколько даже всепозволительность, – определился наконец учитель с необыкновенной сухостью, и в зале перестали шуршать и кашлять. Все посмотрели на меня. – Прискорбная готовность исчезать до времени с занятий, – добавил он. – Скрытен и ревнив. Легкий слух. Чрезмерное обоняние, видит чужие неприятности за полторы мили. Тонкокож. Незаметен в учебе и беспокоен. Недурная работа карандашом, страшноватая графика с пугающей изворотливостью мысли, все, кстати, видели в нем будущего художника. Все, кроме него, конечно. У него на каждый случай было заготовлено собственное мнение… Весьма хитер, легок на подъем, несдержан в мыслях чрезвычайно. Жесток в суждениях и опрометчив в действиях, ядовит. Безнадежно дик… эммм… Злонадежен, с готовностью краснел и вдохновенно, божественно врал… – Учитель, покачал подбородком, прикрывая глаза веками. Потом вернулся мыслями к действительности. Он в сомнении обратил исподлобья взгляд на дверь, шевельнул бровью и без особого энтузиазма, как бы из чувства справедливости добавил: – Тактичен. Я бы даже сказал, определенно симпатичен, в общении с начитанными собеседниками безвреден, характер нордический, стойкий…

– Вы что нам тут рассказываете, – с неудовольствием осведомился Кентурион. – Вы нам в мужья его, что ли, рекомендуете?

Сотрудник, не понимая, какое-то время смотрел в сторону предосуждения. Предосуждение со значением склонило лицо.

– Возможно, наклонности… э… пикантный интерес?

– Как же, были и в карточки повадливы, и предерзостен… Ввечеру это было, сгущались сумерки, помнится, холодно было жутко – верно зимой, я пил чаю тогда же, которого, кстати сказать, всегда большой любитель; помню, еще поднесли что-то подписать, занят был совершенно, – он стоял тут же, в координаторской, в уголку… (Сотрудник сделал незначительную паузу, усиливаясь, по-видимому, что-то понять.) Уж не упомню, чего там стоял, сострил, должно, опять не к месту, любитель был прилюдно острить… занозистый возраст, да… Или сбежал с чего общественного, вероятнее даже, что сбежал, не упомню уж… Но об этом после.

Подходит крупным шагом, видимо, взбудоражен новой идеей – уж эти мне идеи, после них все время что-то падает (и эта неловкость движений, видно, что будто бы только с постели), – хорошо бы несколько времени, говорит, так ли? После бы, говорю, голубчик, нет, отвечает, никак невозможно и непременно ныне, возьмите место, говорю, сделайте одолжение, и едва успеваем расположиться в креслах, заводит свое: чист-де кладезь науки-то – и начинает что-то про цензуру роста. Позвольте, как бы пугаюсь я тогда, мы о жестокости или мягкости потом – а он мне, несколько принагнувшись и без намерений уступать…

– Это все страшно познавательно, – не выдержал предосудитель, – но как бы это нам поближе к его вольностям, а? К сути?.. Виновен, вы полагаете?

– Да, из вольных… Рядом – так и не скажешь, что отмочит через минуту… Так я и рассказываю же, дружок, какой ты расторопный… Страсть, говорит, такая; бескрайние дикие просторы и небо, такая страсть. Тесно, говорит, глазам. Не ко времени, отвечаю, страсть-то, эксперимент на носу… А тут чего не просторы? – спрашиваю. А тут коридоры, говорит. Не те просторы. Потом посудачили о том, об этом, потом еще что-то, потом еще что-то… потом я, спрашиваю: а на что лесу-то столько? – а чтоб не так тесно глазам, говорит, хорошо же; но, собственно, не в ропот уже, такая странность организма. – Сотрудник с сожалением вскинул плечами.

Стоя совсем близко к краю эшафота, мне почему-то пришло в голову, что падать тут получалось достаточно высоко. Кентурион медленно приближался, пряча за бедро сложенную бумажку.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он довольно тепло.

Я принудил себя приподнять уголки губ.

– Спасибо, неплохо, – вежливо ответил я, опуская подбородок и не отрывая от этого гада глаз.

Я подумал, что если он сейчас возьмется напрямую за меня, а я отвечу какой-нибудь бестактностью, то аплодировать тут больше не будут. Я уже давно прислушивался к себе и ко всему вокруг как бы со стороны, и это вызывало во мне какое-то одно и то же злорадное удовлетворение. Прямо сказать, стойкое убеждение, что ничем хорошим тут не кончится. И, главное, никто, по-моему, до сих пор еще не решил для себя, в какую крайность удариться. Слушать это было так же тяжело и неестественно, как вступать в дискуссию с младенцем, не поддающимся никаким уговорам, наотрез отказывающимся ступить на тропу здравомыслия и пойти навстречу если не обслуживающему медперсоналу, то хотя бы себе, тем более, что время вроде как поджимает, выбор у всех небогатый, и резать пуповину так и так будет нужно, деваться некуда, это просто неизбежно – в силу ряда простых, очевидных и всем известных обстоятельств. Дело здесь не в нем лично, не в каком-то там злом умысле или чьем-то предубеждении, дело просто в исходных посылках самих условий, обсуждать которые сейчас нет ни времени, ни надлежащей обстановки. С чем младенец категорически не соглашался, немедленно выдвигая со своей стороны ряд встречных заведомо замешанных на эмоциях доводов, из которых, самым веским было заверение того, что ему и так хорошо и что «ему будет больно», – на что отдельные лица из числа наименее владеющих собой, заметно горячась, пытались приводить на пальцах уже целые абзацы вступлений, почему это все же сделать придется. Не говоря уже о том, что было бы неплохо наконец хотя бы помыться; кто-то на задворках повышал голос тоже, а тут еще какие-то посторонние бабки, привлеченные голосами и до того молчавшие, которых вообще никто не спрашивал, подавали свой голос насчет насилия над личностью…

– Благодарю вас, – поколебавшись, произнес Кентурион, словно прикидывая, можно ли из этой стопки карт вытянуть что-нибудь еще. – У предосуждения больше нет вопросов к сотруднику. Предосуждение передает сотрудника в распоряжение защиты.

У учителя, конечно, было не мало учеников. Правда, как я слышал, далеко не все были на похоронах, но некрологов все равно хватало. Я видел раскисшее серое небо, старенький автобус, полузнакомых девчонок, которые тряслись в нем и ревели в три ручья, размазывая краску, что, однако, не помешало им на обратном пути, трясясь в том же фургоне, строить прозрачные глазки в сторону и крошить подперченный анекдот… И сырую землю, почти уже грязь, и толпу, и привставшие на цыпочки задние ряды…

– У защиты нет вопросов к сотруднику, благодарю вас.

«Просьба не курить», – сказали за подиумом. Кентурион, немного осклабившись чему-то своему, вскинул локтями и без всякого выражения стал смотреть вверх. Покачавшись из стороны в сторону, шептуны утихомирились, закончили переглядываться, устроились поудобнее и стали все хором глядеть на меня.

– Ваши сотрудники, предосуждение.

Протерит, выпрямившись, терпеливо восседал на могучем краешке председательского широкого сиденья, собрав под ним свои ноги и выжидательно помигивая в направлении Кентуриона.

– Предосуждение вызывает своего следующего сотрудника.

В приоткрытую створку блеснул, на долю секунды задерживаясь и присматриваясь, наблюдательный глаз, дверь открылась шире, и по дорожке, мягко изгибаясь в такт движению и стараясь выглядеть соответственно моменту, уже спешил на цыпочках молодой крепкий парень в черной кожаной куртке. Устремляясь к барьеру, он едва заметно двигал кожей на плоских серых щеках испытанного бойца и нервно улыбался, будто ему здесь все же было немного не по себе; приблизившись, он пару раз непроизвольно коснулся бедра ладонью, утирая. Сильное, не лишенное броской мужской привлекательности лицо было резко обозначено парой складок у рта, четкий обрез профиля отличал кубических форм подбородок с небольшой ямочкой по центру, однако предметом особого внимания, по-видимому, служил все-таки жесткопрофильный, столь любимый женщинами мужественной, безупречной правильности прямой нос. Рассказывали, у этого бойца еще была нехорошая привычка на татами все время упираться этим ухоженным носом в пятку, ладонь и локоть партнера, в конце концов, это ему надоело и он решил, что лучше будет не учиться укорачивать жизнь ближнему, а руководить теми, у кого мозгов на большее не хватает. Его я помнил. В то время я крепко сидел на мели и подумывал, не начать ли мне уже потихоньку приспосабливаться к жизни и, может быть, самое время теперь приобщиться к невозмутимым работникам ножа и топора, как вдруг однажды мне передали записку от одного смутно вспоминаемого субъекта, пару лет назад исчезнувшего со всех горизонтов и о котором я уже и думать забыл. Я был удивлен, разглядывая аккуратный обрез полей и отмечая стиль образованного человека, совсем уже почти про себя решив, что, похоже, Фортуна соизволила-таки, наконец, повернуться ко мне кое-чем помимо задницы. «Я имел возможность познакомиться с тобой в университетском спортзале. Я начинал у тебя (если помнишь). Сейчас я занимаюсь очень интересным делом, аналогов которому здесь не существует. Мне нужен человек, который будет заниматься вопросами охраны и безопасности. Я хотел бы предложить эту работу тебе. Вкратце: работать в вечернее время. Деньги!! Перспективы тоже. Если тебя устраивает поначалу мое предложение, то все обговорим при встрече. Я расскажу обо всем подробнее. Если тебе передадут записку сегодня, можешь звонить сразу же. Вопрос срочный…» С уважением и номер телефона на обороте. Ладно, подумал я по инерции, можно сказать и «охраны и безопасности», «безопасность» шире. Я давно заметил за собой эту нехорошую привычку по эпитафии ставить диагноз. Те, кто об этом не знал, выглядели лучше тех, кто знал меня хорошо.

Я просто читал и видел, как этот молодой обходительным специалист с высшим техническим образованием просматривает свою редакцию второй и третий раз на предмет грамматических несоответствий, во время одного давнего телефонного разговора я, выигрывая время, спросил, как – слитно или раздельно пишется в этом случае в его фразе что-то с чем-то, и он затруднился. …Чего там – «аналогов», уже тогда были аналоги, просто, может, не на такую широкую ногу. То был не самый удачный период жизни. Хвастаться было нечем. Я тоже люблю быть мудрым, когда надо, но когда обстоятельства, начинают выражать мне искреннее сочувствие, я предпочитаю наблюдать, как умирают другие. Было в том что-то от каменного топора. Девочки остаются в машине. Ты поднимаешься, делаешь беглый осмотр. Все. Это означало поворотный момент в жизни. Это открывало перспективы. Это означало: хорошее, прекрасно сбалансированное, обильно сдобренное витаминами и свежими фруктами здоровое питание. Систематически. И, по-видимому, системно. Сладкое при полном отсутствии сахара и жиров. Ненавижу сахар. Я знал несколько человек, которые после подобного предложения с очень собранным и деловым выражением лица, как бы пораскинув мозгами в достаточной мере, предложили бы обсудить детали подробнее и не здесь, танцуя уже в душе твист, стараясь оставаться все так же сдержанно немногословными, чтоб, не дай бог, не спугнуть удачу; наверное, это останавливало меня. «…Прежнего я выгнал, взял мне манеру пить на работе, а ты же пива даже не пьешь…» Это был процесс, лишенный обратимости. Я никогда не любил процессов, лишенных обратимости, и не только я. Так не бывает. Я пару раз в жизни здорово на этом обжегся, имея в виду не питье на работе, а принцип необратимости процессов, после чего стал придерживаться здесь крайней осторожности. Лишь с течением времени сделалось частью меня понимание, что в общении с фортуной и злопыхателями удар наносится сразу – либо не наносится никогда. Я стоял перед ним тогда, смотрел на него и чувствовал, как начинает неметь левая сторона челюсти, приятель мой уже слегка приплясывал, предвкушая чего-то, но он-то не знал, что это у меня нервное, улыбаться я начинал от общей неловкости или бешенства, это у меня с детства, странная какая-то реакция, своего рода мимическое заикание, и чем лучше себя чувствую, тем стремительнее съезжаю в направлении светлого чувства всепрощающей дозволенности.

Я смотрел на его мужественный подбородок, на его ухоженное стильное лицо с замечательным носом, подвижные, сильно подведенные снисхождением губы, прижатые тонкие уши, развитые за ними мышцы… правильные у него, хорошие уши. Целые у него уши, у гада, не ломали ему ушей… Мы сделаем так, сказал я, ты ко мне не приходил и записки не оставлял. Я понимал какой-то одной бесконечно утомленной частью своего сознания, окидывая из конца в конец полосу движения, шарахавшую светом, разглядывая чистое ночное небо и широко шагая, что это не тот случай, когда перед уходом нужно жать руки, что ошибся снова и все остается по-прежнему. Ничего не меняется. Ничего и не способно здесь хоть как-то меняться, – чем бы фортуна ни повернулась, у нее везде задница.

– …Предупреждаю: при отсутствии папиллярных линий пальца либо же отсутствие оного вся процедура происходит с большим пальцем правой ноги. Вы все понимаете, что я говорю? Прекрасно. Я думаю, мы сработаемся. Итак, углубление в панели под вашей рукой. Поторопитесь, время пошло… Вес?

– Был семьдесят девять.

– Цвет волос?

– Темный.

– Цвет глаз надежен?

– Вполне.

– Род деятельности?

– Представитель торговой фирмы.

– Бывал ли за границей?

– Конечно.

– Личный наземный транспорт?

– Да, есть.

– Доход?

– Коммерческая тайна.

– Рост?

Сотрудник на секунду задумался.

– Сто восемьдесят с чем-то.

– С че-ем!.. – запнувшись, загремел вдруг Кентурион, багровея. Это что – «с чем-то»!.. Мешка? Фута? Это что за ответ? Да я сгною вас за такой ответ! Отвечать следует быстро, воздерживаясь от пауз, очень важны первые ассоциации…

В амфитеатре нависла нехорошая тишина.

– Господи, – расстроился Кентурион. – Так хорошо всё начиналось.

– Да, – сказал сотрудник. – Сантиметра. Сто восемьдесят один сантиметр.

– Вот. Это другое дело, – уже совсем иным тоном произнес Кентурион, оттаивая на глазах. – Превосходно. Медленно вытяните руки перед собой, выдохните… так. Хорошо. Присядьте… ниже… Кто вы по знаку зодиака?

– Б… Близнецы – ответил сотрудник. Было заметно, что он чувствовал себя немного не в своей тарелке. – Близнец…

– Это по месяцу, – заметил Кентурион пресно, не отрываясь от листа в своей руке. – А по году?

Сотрудник остекленел лицом. Напряжение в зале ощутимо росло.

– Кот.

– А почему так мрачно? Можете встать.

Сотрудник совершил плавное восхождение, словно испытывал серьезные опасения за сохранность голеностопных суставов.

– Превосходно. Теперь цыкните зубом… бох-х ты мой, громче. Так. Семейное положение?

– Холост.

– Отклонения от нормы?

Сотрудник продолжал стекленеть лицом, метаясь взглядом по эшафоту.

– В брачной связи не состоял?

– Не состоял?..

– Не состоял… – Кентурион сделал новую пометку на полях и опять засунул кончик ручки в рот. – С ЖэПэ или нет?

– Нет, с ЖэПэ…

– С ВО?

– Да…

– С ЖОМ или как?

Сотрудник совсем потерялся.

– Да, – произнес он с отчаянием.

– Та-ак, – сказал Кентурион. – Чешуйчатое млекопитающее, восемь букв…

Предосудитель быстро перевернул листок, собрав лоб в морщины, пробежался глазами, перевернул снова и повернул голову к своему столику.

– Так, – повторил он. – Это, видимо, не совсем то… – Коротким точным движением выбросив руку вперед, Предосудитель ухватил со стола еще один лист бумаги. Он в раздумье подвигал челюстью. – Эгхм… – сказал он, пристальнее всматриваясь в лицо сотрудника. – Виновен, вы полагаете?

– Кто? – после легкой заминки спросил тот. Было видно, что сотрудник уже вновь взял себя в руки.

Откуда-то сверху послышался некий слабый, неясный звук, словно там кто-то очень осторожно начал рвать газету.

– Ну, кто!.. по-вашему, может быть! Кто!.. – Кентурион подергал подбородком из стороны в сторону. – Бублик! Дядя мой! Напрягитесь, пораскиньте мозгами, кто бы это мог быть?

Предосудитель укоризненно облизнулся, а сотрудник торопливо шевельнул плечом.

Кентурион, стоически улыбаясь, бросил ручку поверх бумаг.

– Форвард! – с горечью произнес он. – Прошу вас! Пока мне не стало плохо, внесите в протокол: «Сотрудник пожал плечом». Так что – будем молчать?

Он крепко обхватил пальцами край стола и продвинул ухо в направлении сотрудника.

Лицо предосудителя вдруг стало спокойным и умиротворенно бесстрастным. Опустив глаза, он соединил перед собой руки и невыразительно принялся двумя пальцами тискать на другой руке какой-то заусенец. Не прекращая занятия, он как бы невзначай осведомился скучным тоном:

– Вы когда-нибудь слышали об интенсивных методах ведения дознания?

– Предосуждение, – угрюмо прозвучал очень низкий голос Протерита. – Не давите на сотрудника. – К сотруднику обратилось сизоокое благообразное лицо снобливого и неподкупного лорда. – Вы можете не отвечать на вопрос.

– Ну, хорошо, – страдальчески произнес Кентурион, смягчаясь. Он снова вскинул локтями, высвобождая. – Но, все же, братец, между нами: как, виноват?

Сотрудник переступил с ноги на ногу.

– Ну, хоть чуточку?..

Кентурион, не отрываясь, смотрел на него в упор.

– Ну, виноват же? Подумайте, не спешите с ответом.

Зал притих. За эшафотом, скрипнуло перо.

– Ну хоть немножко-то есть? Неужели даже немножко нет? – произнес предосудитель с огромным и всевозрастающим недоверием в голосе. – Прямо вот так и отрактуете?..

Сотрудник, стискивая ладони, вздохнул, помялся, как бы заканчивая неясное движение подбородком, и провел рукой по волосам.

– Так как же нам быть, друг мой, люди же ждут, – продолжал Кентурион вкрадчиво, слегка пригнувшись и подобравшись, как перед броском. – Так как же, ни «да», ни «нет»? Но ведь из анализа ваших же собственных результатов проведенной идентификации просто с пугающей очевидностью следует, что скорее «да», чем «нет», не так ли? Ведь скорее «да», мм?..

Кентурион вдруг с грохотом обрушил ладонь на бумаги, чему-то внезапно обрадовавшись и с нежданным счастием просияв лицом, выпрямился, разворачиваясь к бригаде писцов на задворках студии, ткнул в них непомерно большим грифленым пальцем и гаркнул:

– У Предосуждения больше нет вопросов к сотруднику!

Протерит, не без некоторого усилия сообщив железным чертам лица несколько благожелательности, склонился в мою сторону:

– Защита, вам слово.

– У защиты нет вопросов к сотруднику, спасибо, ваша честь.

Протерит, собрав перед собой на столе пальцы вместе, вновь обратил прямой неподкупный взор к предосудителю. Где-то наверху все так же шуршали газетой. Рядом тоненько пискнули и смолкли электронные голоса.

Меж рядами изжеванных временем рубчатых каменных колонн принялся нудно бродить некий похоронного вида обрюзгший пожилой мужчина в кожаном фартуке на голое тело. Он жег бумажки, кашлял и апатично размахивал на всякий случай, ни на кого не глядя, воскуряющей штучкой, подвешенной на уздечке, вперед и назад, вперед и назад, бубня без конца что-то в профилактических целях, прибивая к земле и истощая силу и звук дурного слова, ненароком произнесенного в рабочем порядке либо по злому умыслу. Далекая губная гармоника тихо звучала в поддержку, одиноко и скромно звенела в полной тишине, держа на почтительном расстоянии от соблазнов всяческие несанкционированные объединения злых духов, даже по признанию законченных атеистов, достаточно вероятные здесь сегодня.

Круглая медная ручка дверей вздрогнула, затряслась, вращаясь, за черными щербатыми кирпичами провала в полуподвал вспыхнул, прячась, пляшущий кроваво-красный факельный отсвет, и на камни пола легла длинная тень.

На пороге багрового прямоугольника дверей стояла скорбная фигура с опущенным взором, отсутствующе-трагическим выражением, административной осанкой и плоским пластиковым кейсом. «…Я ненадолго», – представился посетитель негромко, коротко дернув подбородок вниз и пристально вглядываясь в глаза застигнутого врасплох Кентуриона. Плотно прикрыв за собой резанную в дубе похоронную дверь, сотрудник взошел к Суду.

В тягостной тишине были слышны чьи-то одни и те же далекие осипшие голоса и смех. «…Просьба не курить, – обратился к кому-то у себя за спиной предосудитель сурово, напряженно всматриваясь за край парапета во что-то, лежавшее внизу, далеко внизу: он говорил, словно выглядывая из-за края бездны, бездонной пропасти, преодолевая дымку и расстояние. – Секунду… – обратился он к двери, впрочем, тут же возвращаясь глазами к парапету. – Эй, кто там курит?.. – Он повернулся и с некоторым беспокойством уставился на посетителя.

– Вам кого? – поинтересовался он довольно хамски, широким жестом перебрасывая в руке пару листков. К барьеру приблизилось несколько скучающих лиц. В рядах, более не стесняясь, начали рвать газету. Шептуны смотрели на Протерита. Протерит с тяжелым вниманием взирал на Кентуриона. – Вы вообще по какому вопросу? – обратился предосудитель к посетителю. Он не переставал бегать по бумаге глазами. – Сюда только по приглашению, у нас кассационная тайна…

Протерит вмешался было, но за предосудителем его стало не слышно. – Па-апрошу!.. – Кентурион, неумолимо опустив глаза книзу, выметающим движением помахал бумагами в воздухе. – Давайте, давайте отсюда, только по приглашению, комиссия, а не что-то вам… Что? Да хоть генеральный секретарь ООН! Какой там еще лес? Секунду… – Кентурион, не отрываясь, смотрел в листок перед собой. – А причем здесь лес? Так что же вы, мой родной, молчите всю дорогу, так бы и выражались сразу, а то морочите, понимаешь, голову!.. Что у вас в карманах? Хорошо. Да. Конечно. А причем здесь… в общем, почему так длинно? – Он засунул руку в карман. – Хорошо. Да. Прошу. Все, о чем не можете более молчать. Все, что наболело. У меня к вам будет просьба говорить громче, вас плохо слышно. Прошу…

Сотрудник опустил на пюпитр темные от необыкновенно крепкого загара ладони, и, устремившись к ним невидящим взглядом, какое-то время сохранял неподвижность.

Он достал носовой платок. Комкая в руке, подробно и с любопытством оглядел обнаженный бетонный пол, мрамор ребристых древних колонн и влажные кирпичные стены, подиум и коллегиум, вытерся, не спешно установил на пюпитр локти, сунул в ладони подбородок и, навалившись на стойку животом, направил скучающий взор в темноту над головами слушателей. «Неплохо, однако, как он держит паузу», – подумал я.

– Как интересно получается, – пробормотал он, наконец.

Сказано это было как бы больше для себя, не для ушей кого бы то ни было еще, когда, казалось, из застывшей тишины уже можно было кирпичами нарезать неподвижное темное время и укладывать в штабеля. Он снял подбородок с рук.

– Столько стен – и только один выход на всех…

Все приготовились слушать.

– Хороший повод обратиться к первоисточникам. Вот история социума. Вот взлеты и падения. Благополучие социума. Светлые стороны развития и его темные стороны. Мы обращаемся в сердце своем к детерминативам социума и с болью в сердце говорим о его болезнях.

…болезни, – восстанавливая ритм слога и дыхание, продолжил докладчик, – проклятие социума, крест его и благо его, двери сугубо присущие и к отпираниям не подлежащие, будущее социума, настоящее его и его прошлое. И прервав так на краткий миг поступь свою, обернувшись сейчас на творенье рук своих, мы со спокойной, хладнокровной уверенностью скажем: воистину, это хорошо… Но сегодня мы будем говорить о другом.

Сегодня мы не станем касаться ни светлых, ни темных сторон. Буду краток. Как известно, в зависимости от образа жизни, предпочитаемого в той или иной мере представителем Хомо эректус, ему необходима некоторая вполне определенная площадь земной поверхности, на которой он с известной долей свободы мог бы кормиться и пользоваться радостями бытия.

Итак, при растительном существовании – присутствующие здесь специалисты и консультанты поправят меня, если я ошибаюсь – ему достаточна пара-другая квадратных километров. Если тот же хомо принужден в силу обстоятельств и воспитания добывать средства к жизни убиением, ему может не хватить и пары сотен километров.

Но давайте спросим себя: в силу чего? Как все это время ему удавалось есть и оставаться перед взором Эволюции таким молодцом? Давали ли вы себе когда-нибудь труд задуматься, какую роль играла в Хрониках Эволюции упомянутого социума Дверь? Такая, на первый взгляд, простая, с детства знакомая всем вещь. (Сотрудник на секунду прервался)

Но тогда углубимся несколько в историю… И углубившись в нее настолько, насколько нам дозволило наше воображение, наш разум и наш интеллект, мы совокупляем все имеющиеся под рукой данные и однозначно приходим к выводу, что… – В этом месте сотрудник постучал ногтем по поверхности пюпитра. – Задолго до изобретения колеса и огня, задолго до откупоривания первого стеклянного сосуда и открытия полезности железа, бронзы и острых камней, задолго, говорю я вам, до этого освященного традициями надругательства над живой мыслью, этого исчадия палеонтологического воображения – телевизора, Человечество пришло к идее создания Дверей.

И глядя вокруг, мы сдержанно, со свойственной нам прямотой и уверенностью в дне завтрашнем скажем: воистину, это хорошо…

Сотрудник еще раз извлек на свет платочек, вытираясь, окидывая ревнивым взглядом ряды и как бы желая удостовериться, что до каждого дошел пафос происходящего, затем, крепко приложился к стакану с водой и уже совсем посвежевшим голосом заорал, словно пытаясь докричаться до глухих. Было видно, что он действительно говорил о наболевшем.

– Настоятельная необходимость отгородить тот скромный уголок семейного уюта, сна, покоя, еды, безопасной любви и творческих устремлений, под которыми здесь всегда прежде всего понимались такие слова, как «очаг», «кров», «дом», «мансарда», «веранда», «бангалоу», «особняк», «вилла», «приватхаус», «гараж» и «бассейн», толкнула пращура положить у Порога цивилизации ее семя: Краеугольный Камень Цивилизации. И камень тот предполагался быть весьма весомым – на Границе, разделяющей миры и эволюции: враждебный окружающий мир и теплую постель.

И глядя с высоты своего опыта, опираясь на опыт тысячелетий, я тихо скажу в сердце своем: воистину, это хорошо… Вы, возможно, спросите, господа, как же вписывается тогда в изложенные посылки период проживания человечества на дереве. Отвечу вам: замечательно вписывается. И здесь мы подходим к основополагающему моменту предлагаемого обобщения.

Сотрудник выдержал время, еще раз обвел весь темный консорциум тонким взором и сказал:

– Очевидно, что уровень благополучия общества обратно пропорционален прочности межличностных отношений. По этой причине в минуту опасности, неустроенности желаний любая колония или клан, любые сообщества Среднего, посредственности, раздираемые противоречиями, объединяется в стаю. Со всеми вытекающими для окружающей природы последствиями…

«А если конкретнее?» – подали голос из темноты.

– Для особо бестолковых примеры общеизвестны.

Криминальные сообщества, сообщества единоверцев, банды единомышленников. Бактерии. Группировки особей, семей, стад, парацелл, делсов. Прайд диких кошек. Бездомные собаки. Средневековые деревни, общими усилиями изгоняющие обнаглевшего супостата. Юные прожигатели жизни, обнаружившие разногласия с другой стаей такой же крикливой никчемности. В стенах альма, так сказать, матер разрозненная микропопуляция обычных, заурядных студенток-болтушек. Самых наиобычных и безобидных. Впрочем, как это принято у женщин, хотя, заметим к слову, не считающих себя непривлекательными. Что же адепт сравнительной этологии, проницательный животновед видит?

Что открывается здесь оку случайному и искушенному? Жизнь бьет ключом, полнясь сладким ожиданием, юностью, заблуждениями, тайнами, плохо пахнущими принцами, маленькими непреходящими скандальчиками и собиранием милых сплетен. Банальный сценарий жизни задан еще более банальной жесткой программкой: до диплома успеть любой ценой бракосочетаться, сам диплом, собственно процесс биовоспроизводства. Вот группки: в совсем недавнем прошлом, подружек, тесно и оживленно обсуждавших все, что обсудить в принципе было можно и что попадало в поле их зрения. По причине неких разногласий теперь они – очаги непримиримых врагов.

Пока, заметим в скобках, нет никакой симпатии к недавним подружкам. Они демонстративно заводят знакомства на стороне. Они даже не приветствуют друг дружку при встрече, переживая очередной каприз и демонстрируя характер. Но нас они не обманут.

Вот их, назовем его так, соратник в борьбе за овладение знаниями. Не альфа-самец и не целователь чужих задниц – просто экзотический кот, который сам по себе. Бука-недотрога, законченный женоненавистник – по одним сведениям, и отчаянный бабник – по другим. Сведения, многократно уже пережеванные и пережитые, не теряют для девиц свою актуальность, когда жизнь касается бабника. Модификации бабника эстетствующего, надменного, положившего за правило допускать в поле своего изысканного внимания исключительно лишь милых стройных девиц с внешними данными голливудских интеллектуалок и не обременявший прочих своим вниманием. Понятно, есть что обсудить.

Но в один прекрасный день аскет-недотрога натурально будет иметь глупость публично убрать из-под самой крикливой из тех пустых кур ее тронное место. То есть в буквальном смысле – после чего та хлопается широким задом на пол… Подождите, это не так весело, как вы решили. Продумано с блеском, но что мы видим теперь? Чутье, то самое природное чутье подсказывает им, что на ее месте могла бы оказаться любая из их горластого курятника. И вот теперь они – уже вновь единой, сплоченной стайкой. они вновь вместе. Снова вслух переживаются подробности, снова идет живой обмен мнений, выносятся вердикты, комментарии к ним и приговоры. Активный обмен информацией не прекращается ни на минуту: тестируются поведенческие мотивы, моральные устои современного бездушного общества и полное их отсутствие у мужчин. Предаются анафеме наглецы, зарвавшиеся в абсолютной безнаказанности. Жуются гамбургеры, пробуется новая помада.