Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

***

3

Ритм целенаправленного движения.

Скольжение. От него захватывало дух.

Дикий, непереносимый холод давно не ощущался – только лед и ненависть и огонь в груди. Белая мгла. Все необъятное пространство глубокой ночи выметал безмолвный ледяной ветер со снежной кашей, за которой уже в десятке шагов не просматривалось почти ничего. Дикая пляска онемевшей пурги оказалась на руку, она равнодушно подгоняла вперед, все дальше, не давая сбиться с ритма, помогая поддерживать ритм вечного целенаправленного движения на приемлемом уровне. Незабываемое впечатление: он, немного нагнувшись вперед, подобно летающему зверю на стартовой дорожке, сильно разгонялся, щурился на бившие в лицо огромные мохнатые снежинки, широко работая налитыми усталостью локтями, потом выбрасывал для равновесия руки в стороны и на твердо стоявших ногах – одна на полшага впереди, другая чуть с краю и позади – очень долго, восхитительно долго скользил по принакрытой снежком полированной узенькой тропке. Скорость пьянила. …затем разгонялся и скользил вновь. …Взлет. Она сводила с ума. Она не напоминала об ампутации всех чувств, отчаяние и горечь вечного поражения остались в прошлом. Весь этот мертвый экслибрис, дурные предчувствия полумертвого, загнанного, смертельно раненного зверя. Страх, помноженный на вечность и обреченность, непереносимый страх перед тем, что могло произойти в каждую следующую секунду. За спиной, где-то далеко позади остался застывший в ночи безмолвный, как этот ветер, крик, который он со спокойствием мертвого отнес к очередному пройденному отрезку пути, каких не мало уже было пройдено под песню его боли. Он уже знал, что ему не уйти, и не думал больше об этом. Они опять выдумали какую-то новую гадость, мгновенную и безжалостную, без вкуса, без цвета, без запаха и без названия, соображающую быстро, не оставляя никакой надежды. Он все равно как и прежде продолжал свой бег, на недозволенной скорости несясь сквозь ночь, опустив равнодушный усталый взор к заснеженной нескончаемой колее, где мелькали носочки его легкой походной обувки, с крепким морозным скрипом приминая поземку, едва касаясь поверхности, почти совсем уже не различимой: без единой мысли в голове и с замерзшей улыбкой на устах. Наверное, существовало не мало рецептов поддержания ритма целенаправленного движения, но он знал только этот.

***

…Полупрозрачное змеистое тело с внимательным взглядом неподвижных глаз, присыпанных снежно-льдистой крупой, и профессионально-мужественными жестами бесшумно и без особой спешки приблизилось сзади, и он, не раздумывая ни мгновения и уже не таясь, ушел из-под удара, совершил отчаянный бросок по ходу в сторону, изо всех сил вытягиваясь, упрямо глядя только вперед, не рыская больше глазами за крохотным пятнышком своего фонарика, стиснутого в руке и уже бесполезного, но как раз этого ни в коем случае нельзя было делать, потому как теперь неминуемо, рано или поздно придется по уши увязнуть в тугой беспросветной сметане. И тут – просто чудо какое-то, везенье смертника – он совершенно неожиданно почувствовал под ногой скользкую твердь приблудного, беспризорного и явно никому не известного узенького ответвления от главной трассы, и только это его спасло. Ноги скользили здесь с устрашающей легкостью, на долю мгновения преследователь неизбежно должен был потерять его из виду, и теперь только от него зависело, сможет ли он сейчас уйти, затеряться где-то там, дальше – чуть ближе к краю молчаливой пурги и безмолвного ветра, что вот-вот изойдут на нет, будут прикрыты дверью, по ту сторону пройденного, оставшись забытым напоминанием на голом бритом затылке ночи, хотя, как он слышал, это и не удавалось еще никому. И тогда, ни на что, в общем-то, не надеясь, ни о чем уже не задумываясь, всем телом прижимаясь к своей тропке и все-таки, наверное, не вполне растворяясь в льдистой волне полуночного тумана, он взял себя в руки, сделал заключительный рывок вперед – дальше, ушел, распадаясь на мимолетные немые фрагменты, туда, куда он стремился каждым потайным уголком своего подсознания; и это одно, видимо, позволило ему все же немножко опередить события, просочиться – сквозь снег и застигнутое врасплох время, уйти туда, где его ждать не могли никак, к своему нескончаемо, страшно молчащему черному утру. Но и здесь был тот же снег, безбрежное море снега, и когда он разобрал неподалеку жесткую щеточку низкого кустарника, торчавшего под черным небом из снежного коврика и резко обрывавшегося за завесой темноты, то ему почти удалось заставить себя поверить, что смог уйти. Он все же обманул.

С головой зарывшись под снег, гибкой неслышной рептилией извиваясь меж черных прутьев, он плавно, томительными, тщательно выверенными движениями послушного тела стал продвигаться строго вперед, прочь, прилагая усилия, чтобы не шелохнуть над собой ни кустика, ни веточки, с запредельной, звериной осторожностью изредка приподнимая побитый снежной пылью взгляд – чуть-чуть, самую малую малость и до боли в глазах, до слез вглядываясь во тьму впереди. И когда в очередной раз, бросив неприметный взгляд на заснеженный гребень мерзлого Шоссе, он сумел разобрать в пластах ледяной круговерти – в стороне и дальше от себя – своего преследователя, ему пришло на ум, что это тоже еще не удавалось до него никому: никому не дано было глядеть на это со стороны. Это было против правил, диким и бестактным, все равно, что плевать на собственный гроб. Оттуда исходило ледяное внимание. Оно беспокоило скупостью движений и своей неброской настойчивостью, привычная готовность к неуловимым рациональным движениям блестела в его глазах. Преследователь тоже различался едва-едва. Его подвел инстинкт ориентирования на незнакомой местности. С целью получше воспринимать, он приподнимал голову – совсем чуть-чуть, но лишь это позволило вычленить его очертания из прочих контуров беззвучно хохотавшей ветреной ночи. И решить, куда ползти дальше.

И тогда он вновь опустил терпеливый взгляд, вновь припал к спасительному снегу, с головой уходя в мерзлую рассыпчатую крупу, продвигаясь без единого шороха, осторожно извиваясь гибким полупрозрачным телом и не в силах отделаться от предчувствия, что вот-вот навалится тяжкое, неподъемное. Оно придавит, не давая вздохнуть, лишая возможности ответить, – и он вскрикнет от легкого, совсем случайного укольчика в ногу, парализующего все живое. В последний раз отмечая про себя, как искажается, меркнет радужная искристость снега, как тело, еще разгоряченное, еще взбодренное жизнью, неотвратимо сводит судорогой, как все вокруг заполняет ничем не сдерживаемый страх перед вечным покоем; он съежился, лишь еще глубже вжался в сугроб, чтоб ничего не знать и не видеть, и почти сразу услышал настигающий звук шагов, неподалеку легла тоскливая тень, через него перешагнули, вслед за чем какая-то неопределенных очертаний длинная скучная фигура скрылась за стеной смерзшегося мрака в снежную мглу, где, по всей видимости, прикрывали сейчас все двери, сибарит, равнодушно подумал он, не переставая сосредоточенно работать ладонями, шахматный конь, с вечерней смены, наверное. Переступил, даже не заметив. Да и мало ли теперь валяется их, вольноотпущенных, по мерзлым кустам. Пошел с одной-единственной мыслью – уйти куда-нибудь, выйти насквозь. Он вздохнул, с трудом высвободился, расчистив последний отрезок пути к смерзшейся непроницаемой стене мрака – только там он предполагал укрыться основательно и надолго, – мельком еще отметив про себя, что в карманах Черт знает что, тонны снега, невозможно ползти, а вокруг больше не было ветра, и в пустоте начали загораться огни, один за другим, мы пережили ночь, сказал он тогда себе, но лишь только он убрал со лба капли пота, как левую ногу вдруг в единую исчезающе малую долю секунды свело от непереносимой боли, насквозь прожигающей мозг, на миг ослепившей, он с ужасом понял, что не чувствует своих мышц, настигнутые рвущим ткани холодом, судорогой, смертью, они сократились в последний раз, чтобы застыть навсегда. Немая тошнотворная волна вяло и не спеша, неотвратимо скрадывала сознание, захлестывала яркие редкие звезды на небе – выключите свет, попросил он про себя. Я хочу выйти. Я же уже вышел. Света не стало меньше. Он хотел сделать один последний глубокий вдох и не мог, ах, ты, сволочи, думал он, слепо шаря рядом в снегу холодеющей рукой, ничего больше впереди не различая и сосредоточившись только на одном, на самом главном, чтобы не расплескать раньше времени, донести оставшиеся еще горячие капли сознания, лелея их, макая их по одной в темень, подобно диким лесным светлячкам, и уже точно зная, что не успеть, уже все, слишком поздно… Когда за стеной мрака он не различил лица утра, сказал он, желая сказать убедительно, с трудом двигая парализованными бескровными губами и кривя их в слабой усмешке. Он уже не глядел вперед. Только молча глотал слезы пополам с влажным битым стеклом; зажав наконец в пальцах холодный корпус фонарика и приподнявшись на онемевшем локте, он заставил себя полуобернуться назад, боясь опоздать. Он давил, отпускал и снова давил на кнопку: очень собранно, размеренно, как выполнял всякую важную работу, неуступчиво, жестко, с бесконечным упрямством, целенаправленно и методично – терпеливо светя в безмолвно обнаженную темень прямо за своей спиной. Когда за стеной мрака он не разглядел лица утра, сказал он.

И снова.

И еще раз. И еще.

4

Клойдок. Сезон отрешенности и покоя.

Тихий, совсем безвестный, неприметный уголок вселенной, вечная, беспробудная спячка. Редкий проезжий, заглядывавший сюда раз в геологическую эпоху или, может, и того реже, находил здесь все то же: крошечный ночной поселок, непоправимо затерянный где-то во времени, низкие по самую макушку вбитые в сугробы избушки, вечный снег и вечную темень. Животный мир тут был все также беден, невыразителен, мал числом, несмотря на сезон и режим благоприятствования, обычный равнинный выпас. Овцы и козлы как-то не очень уживались здесь с чистым горным воздухом, болели легкими и желудком, отдельные редкие особи неких натуроведов и просто любопытствующих одно время даже специально появлялись тут, ненадолго, чтобы пожимать плечами и демонстрировать друг другу удивление. Нет, не приживался здесь обычный выпас, холодно, наверное, очень. Случалось, прослышав однажды в недобрый час о таких местах, где нет и никогда не было паспортного режима, кто-то потом чуть ли не жизнь клал, отдавал последнее и едва ли не босиком уходил, не оборачиваясь и не жалея ничьего здоровья, чтобы только узнать, а если не узнать, так хотя бы просто сделать свою попытку узнать, так ли это, держа в мыслях чуть ли не образ пресловутой крыши Хайпербории, первопричины всех залетных ветров. В поселке как вымерло все, уже который месяц никто ничего не берет, но на распорядке работы магазинчика это никак не отразилось. В магазинчике двое. В меру разговорчивая и в меру симпатичная тетка вполголоса обменивалась новостями с невысоким бородатым мужчиной в меховой куртке, стоявшим, облокотясь, у прилавка. Тусклым алюминиевым совком заполняя бумажный кулек содержимым из мешка, тетка изредка поглядывала на показания электронных огоньков на весах. Говорили об известном и слегка наскучившем. Мужчина думал о чем-то своем и больше слушал, неясно усмехаясь.

– Я вот чего не пойму, – заметила тетка глухо. – Когда лимит кончится, за чей счет будут восполнять потери? Если уже не кончился… (накладывает)

Бородач глядел, задумчиво мигая.

– Не сидится же кому-то, – обождав, снова падала голос тетка, – не живется. Шило у них в заду. Вот из-за того-то у нас и лимит не падает, это же сил никаких не хватит, все так и будет. Может, вы мне объясните, в чем тут дело?

Бородач все также глядел, изредка помигивая.

– Шило у них в заду, – невнятно усмехнувшись, сказал он. – Вы накладывайте, накладывайте, я скажу.

Тетка добавила из совка пальцем в кулек, не отрывая взгляда от показаний весов, затем взяла новый бумажный пакет.

– Хватит, – сказала она.

Было слышно, как в печной трубе начинает тихо и тоскливо подвывать ветер. В маленьком черном окошке горели звезды.

– И за что его? – осторожно спросила тетка, помолчав.

Бородач, подперев подбородок ладонью, рассеянно смотрел на электронные огоньки.

– За систематическое превышение скорости, – помедлив, ответил он негромко, с некоторым усилием сократив стесненную челюсть. – Здесь с этим не шутят.

Опустив глаза, тетка отставила наполненный кулек в сторону, и достала другой, плоский и нераспечатанный. С коротким хрустким шуршанием совок погрузился в недра мешка.

– Это уже не в первый раз, и когда только погода установится, я всегда говорила, что этому не помочь, рано или поздно закончится этим, все так и будет. Не в первый и не в последний…

Так хватит?

Глава 5

K тому времени, когда он вышел из лесу, он совсем перестал что-то понимать в логике атмосферных явлений. Идея снять с себя насквозь промокший плащ становилась уже навязчивой. Продирание в ночной непроглядной тьме под зарослями каких-то колючек, в которые ему пришлось незадолго перед тем сверзиться, перебираясь через зубастые узоры ограждений, по причине понятного желания отрешиться, как-то подсократить расстояние, а также в виду отсутствия здесь хоть сколько-нибудь приемлемого освещения, оставило у него самые тягостные воспоминания. Тут всю дорогу было темно, как в чернильнице. Еще сдерживаясь, чтобы не начать хлопать по несоразмерно массивной резной дурацкой двери ногой, он стучал и стучал кулаком, удивляясь про себя такому стечению обстоятельств. В лицо ему неприятно улыбался, блестел влажным носиком синий в резких отблесках электрических разрядов, оглушительно шарахавших над самым ухом, пухлощекий бетонный пупсик-бесенок с крылышками. Отворять не торопились. Стараясь не касаться затылком мерзко липнущего ворота, он с осторожностью его отогнул, сразу же спрятав руки в карманах, но так стало еще хуже, за шиворот немедленно запустил свои длинные холодные пальцы сырой ветер. В ботинках отчетливо хлюпало. Свиньи, подумал он угрюмо. Ни одной лампы снаружи. Он замотал головой, стряхивая с носа повисшую прозрачную каплю. Он точно помнил, что в северной части исторического сооружения, этого кричащего о благополучии в теснейшем единении с первозданной природой крааля с парой скрывавшихся где-то неподалеку, в пределах одного-двух гектаров, за дождем и деревьями одиноких древних пристроек, не должно быть никаких ограждений и колючек. Значит, это не северная часть. Хуже всего, это могла быть и не та дверь. От этой мысли стало совсем скверно. В доисторической лесной глухомани у шустрого громкоголосого ручья (который, впрочем, местный, крайне немногочисленный и хлесткий на определения полуученый сброд упорно именовал рекой Омо), как в общем-то и во всей горной стране Омо с ее пугающей почти первобытной непосредственностью, произрастала какая-то вездесущая особо цепкая зараза типа ассоции, мокрокус с прочими энтомофагами, и приходилось все время держать ноги во взвешенном состоянии. Но все равно, выйдя из притихшего, мокро шуршащего ему вслед понурого леса, на подъеме одного носка уже неприятно ощущались, ерзая и царапаясь, некие маленькие цеплялки и доставалки.

По пути, где-то уже поблизости от одного из двух жутковатых трилитов, вросших в землю подобно угрюмым сооружениям Стоунхендж – основание, запутавшееся в деревьях, с парой-другой массивных грубо обработанных неизвестно когда, кем и для каких надобностей гранитных камней были накрыты другим, тоже плоским и многотонным, – он едва не провалился в какой-то не то овражек, не то щель в земле, сразу же показавшуюся бездонной. Потом утомительно долго брел, путаясь в эспарто, отчего-то разросшейся тут, нервно вглядываясь на предмет новых сюрпризов, и все это время не переставал представлять себе, как, ступив за долгожданный порог, прикроет наконец за собой дверь, прикроет все прошлое, которое было и которого больше уже будет, нарочито аккуратным, точным движением освободит плечи и всего себя от присутствия сырого макинтоша, негромко откашлявшись, приглаживая рукой зачесанные назад влажные волосы, внимательно и без суеты, не принятой здесь, оглянется через плечо вначале на заросший старой паутиной угол справа, потом через другое плечо налево, на стену бревенчатую и ветхую, увешанную страшно подумать какой древности настоящим чуть подржавевшим оружием, какими-то ухватами, вполне боеспособными еще топорами с потертыми рукоятями, ножами, придерживая в щепоти пальцев нуждающиеся в срочном обсохнутии носки, еще не зная, даже не представляя, где здесь оно, то самое, покойное и уютное место, но желая куда-нибудь поближе к огню, уже непроизвольно прислушиваясь к незнакомым полутемным веяниям из недр лесной избушки, где как раз сейчас тихо, сухо и немногословно, где светло светом живого огня, где скромно, поскольку так всегда лучше слушать, и где всегда было тихо, сухо, безмолвно и трезво – скромно и светло светом огня, если было кому совать в камин крепкие смолистые сучья… Да нет же, черт, с облегчением подумал он. Вот же знакомая дверь. Только тогда тут народу побольше было и мух. Почти ворота с оглоблями наперевес. Железные колья, подступы к замку, от диплодоков они тут собрались обороняться. Двери выглядели какими-то ненастоящими, словно инкрустация в тесаном камне с напоминанием, что посетитель ошибся дверью. За ними не угадывалось ничего, кроме слежавшегося времени и собственного легкого недоумения. Неплохо устроились, снова подумал он, сжимая зубы. Ни пройти, ни объехать.

Это ж с ума сойти, как тут льет. Не оставляло ощущение, что дверь сия никогда ранее отпираема не была и уже не будет, не ждали тут никого, или не было никого, пуст дом, печален. Капище пусто и полно призраков. Он вновь с беспокойством обернулся, осматриваясь по сторонам, затем осторожно прижался ухом к двери. Пока он рыскал под совсем остервенившимся к тому времени дождем в поисках какой-нибудь тропки, то и дело оскальзываясь, шепотом ругаясь, дико озираясь по сторонам, чихая навзрыд и медленно закипая, пока нашаривал застывшими пальцами и не находил проклятой кнопки, стучал каблуком по двери, развернувшись спиной и с натугой вспоминая, что кнопки здесь в обычном понимании с некоторых пор не в моде, на нем не осталось сухой нитки. Сильнее всего раздражали за ветвями окна, которые отсвечивали синим и черным, и далекое галдение. Окна под крышей выглядели нереальными, словно были вынуты из совсем другого мира.

Изредка, как из-под земли, из неведомых глубин влажных подземелий доносились сдавленные, криминальные какие-то голоса, дробные всплески разнузданного, совершенно нечеловеческого ржания и вскрикивания: «Эхгм-м… Л-лежать, лярва!.. На колени льешь!..» Не могли люди так ржать. От этих окон, казалось, мрак только делался гуще.

Устав стучать, он со скрипом толкнул приржавленную дверь, входя и придерживая дыхание. Обстоятельства в лице голограммой стывшего в сумраке лакея с остановившимся, как всегда, где-то много дальше обычного и общепринятого фокусным расстоянием зеркальных зрачков почтительно приняли плащ и носки («Извольте к огню…»), плотно прикрыли дверь, щелкнув за спиной ключом, и подали роскошные, восхитительно сухие и теплые тапки на верблюжьем меху. Он прошел, утопая, по мохнатому черному ковру темной прихожей до неширокой крутой лесенки и остановился, доставая носовой платок и неприязненно осматриваясь. Здесь отчетливо несло кубометрами неосвоенных площадей. Ковер оказался никаким не ковром, а слоем давней слежавшейся пыли, по-видимому, здесь не мели давно и принципиально. Лесенка взлетала под потолок, к плохо видимым отсюда непроницаемым полотнам в угрюмых узеньких точеных рамочках, под лесенкой стояло старое ведро, за ним нельзя было разобрать ничего конкретного, тем более что там, похоже, ничего и не было. Помедлив еще, он поднял глаза, уже заранее зная, что увидит. Над головой четко выделялся багровый квадрат выхода к верхней гостиной с перильцей и одинокой тощей этажеркой. На черном потолке, дощатом чердачном люке, на черных формах чуть вытянутых по вертикали картин скакали, шевелились, менялись местами, лениво бродили с места на место небесные пятна, багрово-огненные зайчики, падавшие откуда-то из-за ближайшего угла. Там отдыхали – на всю длину, не стесняясь, и, по всему, уже не один день. В воздухе помимо звона приборов угадывался запах нагретой хвои и неясное присутствие чего-то еще, чистого, раннего и не вполне понятного, случайно оказавшегося тут в силу ряда причин и обстоятельств. Возможно, так пахнет предчувствие долгой счастливой дороги в самом начале пути. Сверху на голову обрушилась новая волна истерического, ослабленного общим недомоганием сугубо мужского ржания в сочетании с попытками коротко, дружелюбно подвизгивать и бархатное насморочное блеяние – чувствуется, уже на взводе: «Улик, ну кто там, отец, гони всех в шею…»

Высвобождая платок из заднего кармана своих старых тесных джинсов, он со странным и неприятным ощущением прислушивался к чему-то в области поясницы. Джинсы тоже хотелось отдать прислуге. Но едва ли это сейчас было бы разумным решением; еще можно было распорядиться насчет большого махрового полотенца, но не ясно, как это будет воспринято обществом, он решил пока не торопить события и осмотреться. Едва видимый тут Улик проводил его наверх, предусмотрительно поддерживая под локоть, но он все равно на первой же ступеньке расшиб себе палец о ненормально высокий подъем. Ступенек оказалось много, и каждая норовила задеть натертый накануне на пальце мозоль. Пока он поднимался, компания, став серьезнее, взяв себя в руки, отгремев и придя немного в сознание после очередной наперченной лесной притчи, развлекалась тем, что всем скопом подбирала наименее громоздкую дефиницию стулу. Среди уже сделанных, опробованных на практике и обнародованных открытий обнаружились такие жемчужины, как извлеченная на поверхность пытливыми умами глубинная суть тапок домашних обыкновенных, определенная как: «Мимикрировавшая разновидность вывернутой наизнанку сущности бытия» (в другой редакции, «…разношенных носков»), собственно уполовника: «Небольшая миска, которую удается длительное время удерживать в одной руке, не обжигаясь», миска же, которую не представлялось возможным длительное время держать в одной руке, не опуская, признавалась многими уже как бы переходящей в подкласс жаропрочным кастрюлек. Самое простое типа: «Стол – разновидность стульев без спинок», или, что то же самое, функционально более обоснованное, но эстетически менее понятное: «Большой табурет» (не путать со скамьей, предметом со значительно большим функциональными возможностями), были найдены довольно быстро, однако все это как-то все же покидало рамки строгих субординативных отношений, и тут было еще над чем подумать. После чашки кофе все сошлись во мнении, что кресло без ручек (допустим такую вероятность), если его предварительно перевести в опрокинутое состояние и взглянуть на все это дело под новым, свободным от комплексов и предрассудков, углом, удивительно точно напоминало искомое решение. Периодевт, не удовлетворенный, наверное, слегка поморщился: «Ну, все, приехали…» – вслед за чем народ сразу как-то иссяк, и было предложено перейти к официальной части, к огурцам.

Наверху сухо трещало дерево, звякала о блюдце чашечка, доносились звонкие пощечины полированной поверхности с коротким лязганьем многочисленных приборов и металлических предметов, и за всем этим надрывающийся дребезжащий старческий фальцет, выдающий на последнем пределе: «Они ошибаются, они изволили вникнуть не с того конца…» – после чего последовал взрыв совсем уж нетрезвого, изнемогшего в крайнем недержании рыдающего хохота и лязганье предметов. Радости-то сколько, подумал он, складывая платок. Лампочки тут у них, понимаешь, ни одной, а им радостно. Кто-то, кряхтя от усердия, принялся рассказывать, как однажды без помощи рук открыл замок и выиграл на спор ведро варенья, сумев отвернуть блямбочку замка локтями. Это напоминало день рождения в камере смертников. Он поднял лицо, по обыкновению пробуя еще загодя разглядеть под чердачным проемом непроглядную пару одних и тех же старых полотен, искаженных пятнами угольной черноты и подвижным багрянцем.

Эти картины он помнил очень хорошо. Что-то вроде аллегории на тему взаимопроникновения живого и мертвого начал, густой ночной фон, точно выписанный, едва заметный на таком расстоянии призрачный профиль несуразно могучего узловатого растения – звездного Древа жизни, надо полагать, – неброско, крайне экономно и осторожно тронутого не то прозрачным отсветом страшно удаленных отсюда этих самых звезд, не то светом голубоватой невидимой луны; другую часть силуэта практически целиком составляла обнаженная темная фактура грубого холста, причем передано все было так, что здесь же каким-то образом подразумевался некий косяк, из которого с гвоздями и мясом вырвано массивное железное крепление дверей, и пустой одинокий порог. Двери, в общем, полные луны; все пространство соседнего холста занимала ночь. Оппоненты были в ударе. Треп давно уже перенесся на высоты, где захватывало дух, но места хватало не всем.

Гостиную он тоже смог бы узнать закрытыми глазами, там ненамного светлее, чем на лестнице, и за нагромождением неповоротливых теней все виделось перекошенным и угловатым, так что, наверное, он мог бы и не узнать ничего. Но был еще камин, где все время со вкусом что-то свистело и трескало и в который навзничь была опрокинута непомерная многопалая пятерня корня; висели еще плотные шторы, а за стеклами ничего не просматривалось, только хлестала вода да неторопливо нарастало, переваливаясь с боку на бок, тяжеловесное глухое грозовое громотание. Три мягких кресла тут же, и не огромных, не в тонну – нормальных кресла, вполне обычных, просто мягких, забитые книгами стеллажи до потолка, портьера во всю стену, от дверей до окон. Вот с ней, с этой портьерой, было не все ясно, она как-то не очень сюда вписывалась, непонятно было, чего там скрывать. В самый далекий, подальше от глаз, угол втиснут и забыт рабочий стол. Стол поражал воображение. Был он по традиции тоже непроницаемо темный, темнее ночи, зеркально гладкий, ничего не отражающий, весь какой-то ненормально правильный, неприступный, чужой, жутковатый, словно и не стол там находился – средоточие всей совокупной космической хладости, в некой мрачной безучастности зримо влияющий на область пространства-времени вокруг себя, тяжелокаменный и совершенно на вид неподъемный. Просто непонятно, кто тут мог усидеть. Убивать только за таким столом, не работать.

Напротив пышущего светом камина нависали тени. Они одинаковыми резкими профилями обступали крохотный столик с закуской и древним канделябром и, как обычно, были заняты поиском, как усложнить друг другу жизнь. Парализованные мировой скорбью фигуры под бронзовыми золотисто-огненными масками. Хриплые отголоски эха, контрастность и отрешенность от всего. Золото на черном. Даже глазам неуютно. Совершенно озябшая и осипшая от смеха, потерявшая уже голос, человеческий облик и остатки самоуважения, костистая неприлично длиннорукая и инертная тень пикта еще слабо повизгивала, замерзнув в одном положении «сидя навзничь», в извинительном бессилии своем искавшая тот единственный потайной уголок, куда бы можно было со спокойной совестью приткнуться и умереть, и этим уголком оказалась подмышка застреленного на месте Догона, беззвучно сгибавшегося корпусом назад и вперед, к самым закускам, доставая звякавший столик лбом. Оба слабо вздрагивали плечами, вздергивали головами, потихоньку начиная уже икать, болезненно морщась и шаркая под столиком ногой. Продолжавший пребывать в глубоком ауте Догон с медно отсвечивавшим лицом шевелил с единой амплитудой колебаний губами и локтями, тряся соседа за плечо, и время от времени, видимо, по причине отсутствия сейчас нужных слов, вдруг с грохотом опуская деревянную ладонь на многострадальных лязгавший столик, на свое бедро и случившуюся кстати поблизости узкую ляжку повисшего на нем, на бедре, разбитого параличом ассистента. В дверях, едва различимый, уже кто-то топтался, но оба пребывали в это время много дальше доступных невооруженному глазу далей.

Нет, поправил он себя, не так все это должно было быть. Там же еще масса недосказанного осталась. Вечно этот небритый ухоем со своими дверьми… «Ненадолго можно оторвать от кресла свою задницу, – негромко разрешил от порога голос Пэ Пуха. Пух с упреком пялился на домоседов у огня, потом замотал головой, стряхивая с ушей капли. – Там труп привезли».

«А что такое, – тоже негромко и неприязненно отозвался Догон. – Я занят. И потом, ему не я нужен, а гробовщик, сколько раз можно объяснять, что за люди. Кентурион же дома. У них вообще с глазами как, они читать умеют? Территория кладбища на настоящее время недееспособна в виду отсутствия в наличии свободных мест, число, роспись, печать… Причем здесь сторож-смотритель? Уже ведь сколько времени, говорят, недееспособна, чего они там думают. – Он капризно обратился к молчаливому собеседнику: – И везут, и везут, что за народ. Уже второй привоз за сезон. На северное, северное пусть везут…»

«Ну, так ты им это иди говори, чего ты мне говоришь. Мокнет же народ».

Павлиний П. Пух прошел к столу, складывая плащ.

«Так там открыто разве?»

«Это со служебного входа».

Догон нехотя отставил на столик дымящуюся чашечку. «Может, там войну опять кому-то объявили», – сказал он. Странная, закутанная в темное долговязая фигура в соседнем кресле подняла на него глубокие провалы глазниц – словно древний родовой тотем кочевников вдруг был выхвачен из темноты новым факелом, – прищурившись, задержала взгляд и снова обратилась немигающими глазами к огню.

«Ты полегче там, – сказал на редкость сосредоточенный сегодня Пух, швыряя глянцевый дождевик в угол на дрова у камина и плюхаясь на освободившееся место. – Народ странный какой-то, молчаливый. И все трезвые».

Догон вышел, но почти сейчас же появился вновь, блестя в дверях задней частью неудобного дождевика, пятясь и цепляясь каблуками за порог. Он прошел к огню, откидывая капюшон. «Это не покойник, – сказал он тихо, опустившись на корточки и утерев ладонью мокрое лицо. – Говорил же».

За дверью коротко откашлялись, спотыкаясь, пробуя ногами порог, заскрипели досками.

«Здорово, гробокопы», – хмуро произнес Периодевт, ни на кого не глядя. Он прошел, заповедный и седой, сразу же ко столу, нигде не задерживаясь. Пух оторвал взгляд от огня и с непонятным выражением проводил его глазами.