Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

Глава 3. Dies Irae11
  День гнева (лат.)


[Закрыть]. О пользе закрытых дверей

1

Hа пороге высоких узких дверей позади резного во мраморе постамента сидел аккуратно причесанный крестоносец и, привалясь спиной к косяку, без всякого сочувствия смотрел на застрявшее у притолоки залетное глазастое насекомое. Тень легчайшей сопричастности происходившему стыла в его глазах.

Рядом, в непосредственной близости от просторного, убранного светлым зеленым сукном стола за обшарпанным механическим приспособлением неясного назначения занимал стульчик человек с отстраненным, блудливым взглядом и развязными жестами угловатых костистых рук, прилизанный, затянутый во все синее, вызывающе сухопарый, строгий, чрезвычайно узколобый и тонкогубый, с постным, осудительным выражением на лице, шевеливший ушами и ловко управлявшийся с бутербродом, то и дело извлекая и возвращая вновь надкушенный колбасный кружочек в растерзанное лоно промасленного газетного кулька: человек, не переставая жевать, длинным движением доставал, опустив глаза, со своего костюма крошки и отправлял под стул. Эта часть периптера оставалась в тени.

В огороженном полированными, отражавшими лампы деревянными брусьями центре, ближе остальных к возвышению на подиуме, к голому дощатому эшафоту со столом, Протеритом и шептунами, по другую сторону от продолжавшего прием пищи господина находился открытый всем взорам журнальный столик с немолодым пепельноволосым джентльменом в сером клетчатом пиджаке, из рукавов которого, блистая, торчала пара белых манжет, запряженных гигантскими осколками лунного камня. Часто попадая в поле зрения, запонка колола глаз, лихорадочно сверкая. Джентльмен был подтянут, сух, болезненно свеж, кисловат лицом и чуточку, может быть, более лысоват, чем ему того бы хотелось, однако сдержанные аристократические манеры его предполагали юношескую живость мысли и неподкупный склад ума; выражение замкнутости и всеобщей осунутости, впрочем, не мешало ему с ироничной улыбкой разглядывать, возложив перед собой на стол сжатый кулак, подколотый с уголка ксерокс. То был сам Кентурион Улий, общественный предосудитель.

С краю подмостков все отчетливее проявлялось несанкционированное скопление мрачных членов Координалиума: шептуны ссорились, кому сидеть по правую руку от Протерита. Меж сокрытых в тени присяжных торчал, на голову почти возвышаясь над подвижными грядками тронутых молью траурных виссонов и прямоугольных наголовников с кисточками, помятый и подусохший, чувствуется, в ночных бдениях мужчина с непристойным выражением лица; мест на всех не хватало, и обстановка быстро накалилась до предела, никто и оглянуться не успел, как началась давка с топтанием и сдвиганием стульев, грозящая перерасти в рукоприкладство. Оторвавшись от бумаг, Кентурион поднял отсутствующий взор и с бледным недоумением стал смотреть на приспущенные завеси у кирпичной стены. Становилось душновато. Несколько железно подкованных человек с незапоминающимися лицами и крестиками в ушах решительным шагом направились к барьеру, снизошли в арбитраж и скрылись в дверях.

Вместе с ними откуда-то из темноты вновь снизошел дух тронутой теплом изоляции. На голый подиум, покачивая бедрами, вышел какой-то сладкоулыбчивый орел в застиранных тесных джинсах и попытался было обратиться с приветственным словом к адептам босоногой сермяжной братвы, плохо выспавшимся и крепко выбритым (не важно чувствовавшая себя братва присутствовала здесь же в зале, сосредоточенно ковыряя что-то, пригорюнившись, инструментом в первом ряду), но его, не суетясь, скоро оттуда сняли и постелили длинную зеленую дорожку – узкую и ворсистую. Более всего это средоточие столиков, столов и столпов правосудия напоминало пивной погреб с мутно освещенным на самом дне пятачком под одинокой пыльной лампочкой и плоским жестяным абажуром в форме здорового таза, в желтом свете которого чередой возникали и таяли искаженные лица, глумливые и горькие, терпеливые, обезображенные резкими складками, суровые и будто сведенные судорогой в предчувствии хорошей выпивки. Я с некоторым беспокойством всматривался и вслушивался в жуткий непроницаемый мрак у себя над головой, где время от времени, словно внезапно пробуждаясь от непреодолимого дремотного состояния, что-то начинало вдруг с шуршанием и невнятными стонами двигаться, скрипя, натужно вздыхая и подергиваясь, затем, успокоившись, уселся, решив, что это, должно быть, резвятся вентиляторы. Закусив губу, я снова принялся торопливо перебирать листки с защитительной речью, приводя в порядок. Я сам был чуть не до слез тронут, взявшись на предварительном слушании просмотреть, что успел уже до того нашлепать, так что на дознании пришлось на ходу спешно вносить изменения, пока мои коллеги и оппоненты в одном лице приканчивали по дежурному пирожку с кофе. Судя по похабно отвисшей нижней челюсти помятого необыкновенно рослого мужчины, выглядывавшего в тот момент из-за стенки, руководство было приятно удивлено и в продолжение всего слушания, надо думать, от радости било на кухне посуду. Складывалось такое впечатление, что именно в те памятные для всех мгновения мордастого жердя посетило то ни к чему конкретно не адресованное малопристойное выражение на лице, чтобы не покидать уже никогда. Я больше не смотрел по сторонам. К тому времени я уже устал с ними ругаться и выяснять, кто из нас верблюд. Вначале мне пытались инкриминировать неуважение к Суду, но не на того напали, я им сразу дал понять, что со мной такие вещи не пройдут, и как дважды два показал, что это не я опоздал, а это они поторопились на слушание, поскольку установленный регламент предполагает, что она, защита, вправе приглашать своих сотрудников Дознания, когда она, защита, хочет и с кем хочет, – а покажите мне, где это я клятвенно заверял, будучи сам своим сотрудником, не давать показания первым?

Потом кто-то усомнился, я ли здесь это, – меня и потом не покидало такое ощущение, будто меня все время с кем-то путают, – и потребовал дополнительного расследования и вообще отложить Слушание до более прохладного времени суток, работать же невозможно. Весьма кстати сверху пообещали прохладительные напитки. Остановились на этом.

«Как вы сюда попали?» – злобно обратился я к ассоциации испитых, хмурых лиц сермяжной братвы, пародируя официальную часть выданного на руки опросника (братва, глядя мимо меня, без большого воодушевления предложила ненадолго пересесть на другой стул). Широкоплечий задастый мужчина в обтерханном кожаном фартуке на голое тело, по-видимому, бригадир, начал было неохотно, шаркая и разводя в стороны коричневыми ладонями, оправдываться, но я настроен был очень серьезно. «Что вы тут делаете?» Я бы выразился даже жестче. Попав сюда, я все время боролся с искушением выражаться жестче, чем то предписывалось обстановкой и некоторыми фрагментами биографии. У меня до сих пор стоял перед глазами зеленый сумрак диких глухих подземелий, а запястье левой руки сохраняло розовую полоску, след от наручника. Коридоры обслуживающей части – это вообще что-то уму непостижимое. Какой-то один труднопреодолимый ужас. Горячий пар, облака неостывающего пара, раскачивающиеся от камней пола к камням загаженных сводов, настоящий предбанник. Плесень, трубы все время какие-то, батареи отопления, наводящие тоску дежурные всполохи параноидального освещения, как на идущей ко дну подводной лодке. Редкие вспышки пятен – и где-то за поворотом дальше, неизвестно только, где, то ли сипло и без передыху, потеряв уже всякую надежду, орали, силясь преодолеть расстояния всех на свете гавкающих и лязгающих подвалов, то ли роняли на пол железный инструмент, я еще подумал тогда, чего это тут так безлюдно. Здорово мне не нравились коридоры. Я стоял, дико таращился в темноту, определяя, на какие глубины цинизма еще могла завести эта дорога. В общем-то, направление было взято верно, неспроста вдруг кончились все лестницы и двери, судя по белевшим в углах костям, жизнь здесь требовала полной самоотдачи. Однако не успел я осмотреться, как меня зажали. Некое должностное лицо с ходу, прямо в сыром коридоре полуподвала притиснуло меня к стенке с секцией батареи центрального отопления и предприняло попытку поставить конем: гремя хромированными наручниками, жарко и учащенно дыша мне в затылок, лицо все норовило не то развести мне ноги пошире, не то сбить с ног. «Э… – только и произнес я ошеломленно, ничего еще не понимая, с руками на увлажненных кирпичах стены. – С-сум… Собственно… Э!» «Давай, давай, мистер», – бормотало лицо нимало не смущаясь, сопя и донимая нагретым чесноком. «Вы полегче все-таки, – сказал я. – У меня же там не армейские ботинки».

«Да что ты, – как бы неслыханно удивилось лицо, издевательски выкатывая животный глаз, и добавило, бесцеремонно забираясь в мой другой карман: – Давай, говорю, чего там – „ботинки“… С-счас проведем дознание, м-мистер. Все выясним, до всего дознаемся, значит. Давай руку…»

Все это подозрительно и страшно напоминало что-то из серии анекдотов черного юмора. Черт, подумал я, цепляясь за кирпичи. Упаду ведь. «Давай, говорю, это самое…» – требовательно прислонялось ко мне лицо, не слишком церемонясь и не оставляя попыток развести мне каблуки на запредельный угол. «Не могу, – сдавленным голосом пробормотал я. Я упрямо прижимался щекой к кирпичам стены, боясь подумать дурное, не в силах отделаться от ощущения, что присутствую на съемках какого-то кошмара. – Гравитация…»

«Чего?» – не поняло лицо. Его рука на непозволительную глубину погружалась в мой карман. «Не могу», – повторил я, потея и тревожась все больше. «Почему не можешь? – недоверчиво переспросило лицо, на секунду прерывая даже свое занятие. – Чего это ты не можешь?..» Сволочь, подумал я. Хоть бы в коридоре кто появился. Это ж надо же, как обнаглел правохранительный орган, везде он у себя дома. В моем кармане он у себя дома. Мы пыхтели чуть не на весь коридор, возясь где-то вблизи апартаментов котельной, я – решаясь не даваться, орган безопасности – прижимаясь все плотнее и бессовестнее. Напряжение росло. «Гравитация», – объяснил я, упрямо стискивая зубы и таращась вдоль вертикальных грядок нескончаемых кирпичей, помигивая одним глазом, тщась стряхнуть с ресниц проступивший конденсат. Лицо пристегнуло наконец к моей руке тесный хромовый «браслет». «К-акая там еще, на хрен, гравитация, – немного заикаясь, подрагивающим от презрения и недоверчивости голосом произнесло лицо. – Ты здесь на частной территории, мистер, понял?..»

Он возбужденно дышал, прижимаясь все требовательнее, выворачивая мне на задницу руку, и я свалился-таки, непроизвольно подогнув одно колено и едва не врезавшись головой в кирпичи, сразу же исполнясь решимости и ненависти ко всем должностным лицам и органам. «…Мы здесь все на частной территории, мистер, понял, тэ?.. – без прежнего дружелюбия, угрожающе шипел я в свою очередь в лицо собеседнику, заламывая ему локоть на самый затылок. Я пристегнул болтавшийся наручник к широкому запястью сотрудника. А гравитация не дает нам превзойти уши ногами… – Я навалился сильнее, упирая собеседника лбом в стену. – Мне можно пройти без дальнейшего досмотра?» – «Так я ж разве против? – болезненно морщась и недоуменно вознося брови, произнес он. – Ты ж не так понял…»

Я взглянул наверх, оценивая и прикидывая расстояние до опорной штанги над секцией батареи. «Надеюсь, вы знаете, что делаете», – сухо обронил он мне. «Помолчите, – сказал я. – У вас уже была возможность высказаться». Я был очень занят, стараясь пристегнуть свободное кольцо «браслета» повыше к торчащей штанге, вначале у меня ничего не получалось, но через минуту собеседник получил хорошую затрещину, наручник щелкнул, и я сделал два шага назад, утирая ладони ветошью и любуясь содеянным. Время ощутимо поджимало, и я вынужден был оставить собеседника в живописной позе на цыпочках перед выбором, нависать ли зюобразно, помогая себе свободной рукой, над пышущей теплом и здоровьем и бог знает когда мытой последний раз батареей, отдыхать ли, располагая голую волосатую задницу на гостеприимных ржавых ребрах отопительного прибора. Это должно было научить оппонента сдержанности.

За первым же поворотом, за мягкими уханьем и шлепаньем, доносившимися откуда-то из глубин отверстых тоннелей, его стало не слышно, – здесь тоже вроде бы орали что-то, придушенно и крайне неразборчиво, вскоре у меня даже закралось подозрение, что это дальше, где-то внизу, в промозглых каменных недрах просто всё сдвигают и сдвигают проржавленную мебель и, раз сдвинутую, уже не могут остановить. Но мебель сдвигали довольно далеко, меня это не касалось, я все никак не мог решить, прошел ли уже достаточно, чтобы начинать подниматься наверх, или же, напротив, зашел слишком далеко, чтобы остановиться на полпути и не попробовать опуститься ниже. До самого конца. Хотя, казалось, опуститься еще ниже уже было трудно.

С дознанием и кофе покончили быстро, было предъявлено обвинительное заключение: Апокалипсис (так стояло в официальной обвинительной части), учиненный в некоем лесном сарае, который я, согласно Акту о Предосуждении, самолично якобы не то собирался пустить, не то уже благополучно пустил на дрова. «Томатного соку бы», – подумалось мне тогда с тоской. Это было начало. В списке неведомых преступлений также скорбными, унылыми тенями безмолвно маячил коллектив каких-то от жизни потертых субъектов с основательно подпорченными физиономиями, от части из которых, как утверждалось, сохранились лишь фрагменты ДНК, да и то в виде виртуальной модели. Заключение особенно налегало на эти фрагменты: они делали состав преступления законченным. Здесь же фигурировала реконструкция материла: она мне сразу показалась подозрительной. Встрепанные и сильно осунувшиеся после пережитого лица выглядели так, словно опоздали на собственные похороны. Причем – у меня даже челюсти сводило от негодования и любопытства – никто толком не мог объяснить, что за сарай и что за лица, и кроме того указывался общий материальный ущерб, исчисляемый десятками тысяч киловатт-часов электроэнергии: и на этом безрадостном фоне я присутствовал исключительно небритым, голым по пояс, с крупнокалиберным пулеметом в загорелых крепких руках; пулемет-то откуда, спрашиваю, отцы. Вы хоть сами-то держали такое в руках? – а у нас нет такой необходимости, отвечали мне. Суд не обязан доказывать кому бы то ни было свою невиновность.

Ну, хамы там, физиономии еще туда-сюда, сарай – ладно. Не знаю, в общем, но допускаю, всякое бывает. Но вот с остальным они явно перемудрствовали, не могло быть этого. Все говорило за то, что кому-то здорово встала поперек дороги электрическая подстанция. Подозреваю, впрочем, что это у них просто такой эквивалент стоимости. Но все равно. Ума не приложу: что за сарай, что за хамы? «…Энтропия заела, – сказали из темноты надо мной грустно. – Сухость во рту». «А вы больше двигайтесь, – ответили на это равнодушно. – Я знаю, вы мало двигаетесь». В дальних рядах откровенно курили. «Как хотите, смеяться по этому поводу мне кажется неэтичным, такой пример гражданского мужества в наше время редкость. Уверяю вас, недоброжелатели здесь ни при чем, он сам сделал себе электрический стул. Электрический кабель соединил со стулом, а замыкатель подвел к входной двери. Как узнал приговор, так и подвел». «Ого, – негромко произнес другой голос. – Строго у вас».

Скрипнули половицами, прошуршали газетной страницей и откашлялись. За спиной неразборчиво бубнили. На какое-то мгновение свет померк и загорелся вновь, чуть слабее прежнего. Много дальше, в угрюмой неприветливой глубине помещения, помедлив, убого зажелтела еще одна лампочка, и далекий голос поинтересовался: «Так хорошо?» «Выключите свет? – раздраженно попросили откуда-то из-под пола. – Неужели так заблудитесь? Лампа погасла. Голоса в отдалении заговорили тише, постепенно слабея и делаясь совсем неразборчивыми. Было что-то около полуночи.

– Инопланетная психология. И вообще вы неверно информированы, его чем-то там по неосторожности задели, не то как-то не так поприветствовали, не то вовсе поздороваться забыли, еще кто-то имел неосторожность наступить на любимого хомячка, его, понятно, это задело, и он перестрелял там всех к Чертовой матери – решительный был бушмен.

«Что же это вы, говорю, самурай мой ненаглядный, не видите, что ли, здесь кушают? Вы прямо как Дьявол у себя в нобелевской речи: что ни делается – то к худшему». – «Мне тоже показалось в ней много неясного». – «Тут же по ходу несколько рабочих комплиментов в свой адрес – и вам дают от ворот поворот. Неприятно, конечно, но жить можно. Жить всегда можно, если нужно». – «Вот. О чем и речь. Конвульсии плохо задушенной совести порой весьма далеки от нравственности». – «Мой друг, вы достаточно уместных правил?»

Нет, нет, господа, вот о женщинах давайте не будем. Вот о женщинах сейчас не надо, что вы, в самом деле, как соберемся… Они есть, и от этого никуда не деться. Вот если бы их не было… Но тогда было бы что-то другое.

…всех ушей. Изобретена некая модификация плагиатора. Вставляешь в него, значит, не к столу будет сказано, теорию гомологических рядов…

Совершенно справедливо. Развитие левой руки непосредственно сказывается на развитии правого полушария, я сам проверял.

Торжественное собрание, были заслушаны доклады…

Идея конфликта, как можно понять, в устоявшейся традиции. Им нужно успеть обгадить все, до чего никогда не дотянуться.

А я не желаю сегодня слушать про суд гелиастов, солнце мое…

Ах, оставьте, каждая нация изуверствовала на свой вкус.

Всей моей христианской кротости хватает только – когда меня целуют в правую щеку, я подставляю левую.

Ну, судари мои, здесь у меня настрой несколько философического свойства. У вас не бывает такого ощущения, что женщина, которая вас не ценит, не слишком многого стоит?..

Надвигавшееся судебное действо, похоже, представляло для общественности интерес. Почти все находившиеся в поле зрения свободные места были заняты, становилось душно. Ниже официальной части, под шаркающими башмаками кашляющего гремиума грубо, но достаточно прочно сбитое основание настила под эшафотом нерешительно трогали, обнимая металлические члены опор чуткими разгоряченными пальцами и переминаясь, веселиски – веселые закручалы. Неведомо какими ветрами их занесло под каркас подмостков, и теперь они нагло и неуверенно улыбались оттуда, оценивая шансы выбраться. «Веселые», надо же… Энтузиазма в них было столько же, сколько в плавленом сырке. Просто непонятно было, что они там могли делать. Булевтерий какой-то, подумал я со стесненным чувством.

Протерит, мордастый ухоженный дядька на редкость крепкой спортивной наружности, с благородной седоватой шевелюрой, аккуратнейшим образом взятой под президентский пробор, поправил на широком плече смуглый краешек застиранного виссона и, подперев каменной ладонью породистую челюсть потомственного аристократа, принялся постукивать пальцами свободной руки по зеленому сукну. Приспустив на глаза веки, он терпеливо разглядывал темную свободную футболочку на джентльмене напротив. Высокий пожилой джентльмен с бритыми в знак траура бровями заслонял ему обзор и что-то негромко вещал, слегка повернув коротко стриженый череп в направлении охраняемых дверей позади эшафота и битых камней. Джентльмен, весь домашний и сдержанно-ироничный в движениях лица, выглядел скучающим представителем административной части; он был немножко ироничен, мудр и ущучлив, даже счастлив моментом, почтительно рассеян и обходителен и поминутно отвлекался, не переставая двигать губами, в папочку под локтем Протерита. «…Почему опять в рабочей форме?» – нехорошим голосом осведомились под досками пола. Становилось все шумнее.

На галерке, бросая по сторонам нелюбопытные взгляды и вяло переругиваясь, непринужденно рассаживалась молодежь. Долговязый парень с плоским длиннющим агрегатом портативной музыки на плече, перешагивая через колени и головы сидевших, стремился куда-то поближе к свету, к местам, очевидно, напротив установленной у парапета кинокамеры. Предусмотрительно надушенные немногословные дамочки неспешно осматривались, распугивая опрометчиво сближавшиеся стайки темноглазых мужчин. Что будет, что будет, вполоборота беспокоился я, задыхаясь и пережидая нашествие ароматов, как-то все сложится?

Привстав, я обеими руками поправил под собой офисное кресло, мягкое и довольно удобное. Единственное светлое, хоть чем-то способное утешить пятно во всем этом скучновато-жутком надругательстве над здравым смыслом. С ним, с этим креслом, тоже, кстати сказать, все было не так просто. Уважаемый, глядя поверх причесанной головы, обратился я, преграждая дорогу какому-то должностному лицу. Еще до начала официальной части должностное лицо сосредоточенно и неподкупно пялилось в моем направлении, словно уже прикидывая параметры цинкового захоронения. Уважаемый, нельзя ли это заменить на нечто более приемлемое? – говорю я и показываю ему на стул за моим рабочим столиком. А что такое, немедленно взъелось лицо, несколько оправившись, у нас все такие. Но я не люблю стульев, объяснил я, быстро накаляясь. Неужели нужно указывать на такие элементарные вещи? Лицо пялилось, собирая губы в узкую полоску. Мне что прикажете – сворачивать под себя пиджак, которого, кстати, нет, и, периодически приподнимаясь, массировать руками затекшие ягодицы? Вам не приходило в голову, что Защита не может успешно работать в условиях, приближенных к боевым? Лицо начало было хамить, но я знал, что они тут все хотели услышать, я пригрозил, что в таком случае Защита сохранит за собой право воспользоваться доставшей тут уже всех за подотчетный период пятой поправкой, и для меня сделали исключение. В общем, ладно. Жить было можно. Все, наверное, могло обстоять и хуже. Дьявол, предчувствия только какие-то нехорошие. Я поморщился. Откуда бы это у меня быть предчувствиям. Я снова посмотрел наверх.

Некий ухайдаканный суровой правдой жизни и рассматриваемого дела мужичок в сильно поистершемся пиджачке нетвердой поступью ступил на порог, снимая диким взглядом мое местонахождение, оставаясь душою за дверью. Бог знает, что он там, то есть здесь увидел, я по присущему мне сегодня общему хамскому настрою ни на мгновение не допускал, что он мог видеть дальше, доступного мне. Размеров занятого за его спиной пространства уже не хватало. Ступающих, по всей видимости, собралось не мало. Ступалища были начищены, блесткие, подкованные, вероятно, сталью, количество коим было – тьма. Ни хрена там толком было не разобрать, неопределенные какие-то ассоциации, но мерещилось там всякое. Суровый декастерий собираться не торопился. Это сильно смахивало на последнюю переэкзаменовку с окончательно и бесповоротно предрешенной оценкой. Я поправил воротничок и покосился на своего оппонента.

Толкая перед собой крепкую, удушливую волну, мимо к своему месту проплыла накрашенная бабка с блистающим неземными переливами круглым значком на груди. Значок был как значок, но я от души пожелал провалиться ей куда подальше. Взгромоздясь, она с ненавистью проводила взглядом парня с магнитофоном на плече. Место ее находилось напротив столика предосудителя, но еще ближе оно было ко мне.

«Как я выгляжу?» – спросили под досками прямо подо мной, откуда-то со дна погреба. Ему что-то ответили, потом в Координалиуме погас свет. Гомонили, не переставая.

Я откашлялся. Как будто можно было начинать.

Арбитральная комиссия совещалась.

Шептуны вполголоса выясняли, по какой причине стульев по обе стороны от эшафота оказалось неравное количество.

Господин Протерит платком промакивал мужественный затылок.

Перебирая листки, возле улыбался никуда вроде особенно не спешивший плоскощекий джентльмен с выбритыми бровями и в темной футболке с подернутым дрябью призывом «We’ll Croak in Cleaness».

Гомонили.

В последний раз уточнив что-то с господами советниками, поднялся во весь свой не малый рост Протерит.

Шум неохотно стих. Стало слышно нытье вентиляторов, лениво ворочавшихся под потолком. В полной, абсолютной тишине кто-то кашлянул, потом отчетливо шаркнула зажигаемая спичка, но тут же испуганно спряталась, словно придавленная темнотой. Пауза затягивалась. «Можно», – беззастенчиво разрешили из глухой глубины периптера. Застегнутый в синий костюм прилизанный сухощавый мужчина за эшафотом глянул, мучительно наморщив лоб, на свет сквозь прозрачный корпус воздетой кверху магнитофонной кассетки, потом, круто развернувшись, согнулся над неким механизмом у себя на столе, промасленным, потертым и побитым на углах. Все приготовились слушать. Небрежным хорошо наработанным движением он вставил, нажал, подкрутил, нажал еще – и в тот же момент со всех сторон полилась загробная симфоническая партия. Из-за подиума, печатая шаг, ступили на свет несколько типов с длинными трубами и еще какой-то потеющий тип с неким свернутым в бараний рог ангельским музыкальным приспособлением в руке – и все какое-то время пребывали в нерешительности.

Послушав пару-другую мгновений то, что звучало, мужчина за эшафотом, выпрямившись, медленно уронил руки к бедрам, совершая головой незаконченное движение и принимаясь двигать тронутыми неудовольствием губами; но склонился вновь, ниже, перевернул кассету, послушал мгновение, сделал громче – и был немедленно поддержан губной гармоникой, серебряными трубами и мяукающим пением волынки. При звуке шотландской волынки у меня потеплело на душе, волынку я любил. Волынка всем понравилась, я даже заметил, как у предосудителя что-то там блеснуло в рукаве, и он стал строже взглядом. До известной степени стройно исполнив разноголосую прелюдию к некоему ностальгическому маршику с нахрапистым гласом разбитого клавесина во главе, прозвучавшую, на мой взгляд, здесь как нельзя более кстати, инструментальная партия взяла тональностью ниже, присовокупила довольно бледную версию импровизации губной гармоники и вскоре снова ушла в тень.

В глубине периптера тихонько звякнул и тут же испуганно затих каленый металл. В рядах кое-кто перевел дух. «Низов бы побольше..» – с сомнением сказали откуда-то сверху. Все смотрели на Протерита.

Протерит начал говорить, еще раз произнося то, что должны были услышать все. Все внимательно слушали, но слышно было плохо. Потом слышать стало лучше. Протерит поднял глаза. «Защита на месте?» – спросил он, заканчивая последнюю фразу.

– Да, ваша честь, – сказал я, с некоторым опозданием приподняв зад над сиденьем.

Протерит почесал бровь.

– Защита, будьте добры, поднимитесь.

Я поднялся. Я почти был уверен, что лицо мое отвечало моменту.

– Защита, передо мной лежит копия обвинения, направленного против вас, и подготовленного стороной предосуждения, согласно которому вы обвиняетесь в ряде преступлений, о которых мы заслушали ранее, и на основании которого сторона обвинения настаивает на применении по отношению к вам высшей меры. Вы знакомы с обвинением?

– Да, ваша честь.

– У вас было время на подготовку апологической части?

– Да, ваша честь.

– На каком вердикте вы будете настаивать?

– Невиновен.

– Ваша апелляция о невиновности принята. Вы можете сесть.

Протерит со скучающим выражением снова стал листать что-то у себя на столе.

– Суд в собственном и единоличном решении настоящим накладывает регламент слушания на защиту, ее сотрудников, на сторону обвинения, судебный персонал, ответственных лиц дознания, любых лиц, так или иначе задействованных в рамках настоящего слушания, действующий с этого момента и пока Суд не завершит свою работу. Копии регламента сейчас передадут для ознакомления. Всякое нарушение его повлечет за собой неуважение к Суду, и он без промедления воспользуется данной ему властью и применит самые жесткие меры к любому, нарушившему его. Есть какие-нибудь вопросы со стороны защиты и обвинения?

Было слышно, как где-то на большом удалении закрывают последнюю дверь.

– Прекрасно. Согласно уложению о следствии, дознании и слушании, приступим.

Протерит, выдерживая момент значительности, оперся руками о край стола и придвинул к залу свое открытое стальное лицо.

– Ваши сотрудники, господин Предосудитель, – произнес он низким, сорванным голосом и вытер платком шею.

Загремев стулом, Кентурион поднялся из-за столика, свернул трубочкой свои листы, ослепив камнем, высвободил, вскинув локтями, из рукавов пиджака белые манжеты и в той тишине, что неподъемным ледяным пластом обвалилась на амфитеатр, окинул аудиторию всепонимающим взором.

В бездонных каменных недрах вдруг ни с того ни с сего пробудилось и пошло бродить, гукая и множась, эхо, гулкое и обрывистое, перебивая взошедшего к Координалиуму Предосудителя и вторя скорее другим голосам, чрезвычайно низким, сорванным, вытирающим платками шеи.

Стало слышно, как внизу, где-то в неведомой дали коридоров жизнерадостно смеются.

– Я в отчаянии, – произнес Кентурион, закусив губу и отведя взгляд.

Мужчина в виссоне, плохо различимый в тени мантий и ребристого основания каменной архаичной колонны, опустив глаза, взял в руки стакан, медленно поднес к лицу, бесшумно пригубил и так же бесшумно возвратил на место.

Кентурион с желчным выражением продолжал бегать отстраненными глазками по свежеструганным доскам эшафота.

– Телесные повреждения. Искалеченные судьбы. Моральный урон. Ущерб природе. Трагедия, призванная обернуться своей мрачной стороной… Не говоря уже о состоянии обслуживающего персонала, которое я иначе, как клиническое… Ну, вы сами видели, нам это сегодня убедительно показали. Налицо, в общем, повсеместное трупозное окоченение и душевная неустроенность. – Кентурион пожевал губами, раздумывая. – Предосуждение вызывает сотрудника Майкла Узникова, учителя.

Все посмотрели на входные двери. Вероятно, так следовало двигаться по мягкой ковровой дорожке в направлении залитого светом, сверкающего роскошью гремиума сквозь распахивающиеся высокие дубовые двери, минуя едва видимую на блистающем фоне резного мрамора железную челядь подле боевых топоров, свежеоточенных по случаю события, и молчаливых пантерообразных псов, минуя крохотные кушеточки под пуфиками, восхищенные взгляды юных дамочек и огромные, в полстены, скучноватые картины на ночную тематику, тускло отсвечивающие металлом; и когда бурные продолжительные аплодисменты переходят в овации и все встают, традиции древних миров предписывают пропускать их все мимо сознания, только догадываясь об их существовании, как это делал сейчас махатма: без всякой рисовки, с ненавязчивой, чуточку скучающей природной скромностью, неотвратимо и легко, немножко нескладно, немножко рассеянно, очень уместно, не без вяловатой прохладной значительности и звяканья походных ножей, только легчайшим наклоном коротко стриженой пепельно-седой головы еще отпуская некстати возникающих вдруг под ногами слуг, придворных, бодигардистов и прочую неизбежную в такого рода случаях надутую чаевую сволочь, …где вересковое поле, натуральный мед? – спрашивал я себя на древнюю мелодию с незнакомой тоской и налетом неуправляемого беспокойства. Прелесть – кирпичная крошка и бетонный пол… Все казалось, вот-вот раздастся неувядающее: «Ну? Так три-то баксика, ваше преосвященство, соблаговолите аль нет-с?..» – и ученик у доски начнет с несчастным видом озираться по всем горизонтам, делать большие глаза самой умной девочке и просить судьбу натянуть ему его несчастную «тройку» в последний раз. Совершенно каменной тяжести чистая ладонь, случайным неспровоцированным движением сокрушающая в смолистые щепы трехдюймовый деревянный обрез. Никто не знал его по фамилии, самые маленькие звали его «Экскьюзмиков», и достаточно было поглядеть и послушать его пару минут, чтобы понять, почему. Весь женско-преподавательский тандем соратников и руководства при случае и без надо и не надо разбрызгивал вокруг него не всегда скрытую неприязнь. Все мужское население школы было почитателем древних восточных гимнастик. Все мужское население школы молилось на него, трепетало его и любило. «Айдентификейшн…» – внятно и негромко пробормотали за подиумом канцелярским тоном надтреснутые компьютерные голоса. Гомонение в зале, несколько усилившись, стихло.