Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

Что говорит нам по этому поводу славная этология, наука о скотоведении? Она говорит, она кричит к нашим сердцам, что с точки зрения бессознательных реакций самки воспринимается как совершенное оскорбление вариант событий, когда после устроенной стравли самец, доказавший свое право на независимость, то есть с сильным набором генов, не считает нужным воспользоваться заслуженным правом спаривания и выказать хотя бы минимальную заинтересованность самке в режиме ожидания. А когда тот попросту, повернувшись, уходит, с точки зрения ценностей всего, ради чего живет, дышит и ест самка, наступает катастрофа.

Перспектива удостоиться того, что, так сказать, осталось, обладателя более слабых генов бессознательно расценивается ею как первое наглядное объявление ее служебной непригодности. Bсе остальное прилагается. Спрашивается, зачем ей разум. Жила бы себе спокойно, не создавая проблем. Но ведь нет, мужчина не может один, он тащит ее по всем виткам Эволюции за собой, делая из нее «соратника иного будущего», на которое ей наплевать с гребня своего климакториума. Он даже не допускает мысли, что всё, что ей навязывает его разум, – только иллюзия…

Во дает, с каким-то даже печальным и неуютным ощущением подумал я, заканчивая на бумаге худенькое копытце. Клянусь козлиной бородой моего декана, без тесных уз братьёв-подруг среди преподавательского состава здесь не обошлось. Я не знаю, кто его так обработал, но чувство меры там им явно изменило. Все-таки интенсивные методы дознания здесь еще оставляли желать лучшего. Перед моим мысленным взором на минуту встало то, через что сотруднику обвинения пришлось пройти на пути к этому возвышению, и во мне проснулось к нему даже какое-то понимание. Что-что, а языки развязывать здесь умели. И не стул то вовсе был, a стол. И не убирал я его никуда, а просто подвинул, но просьба приподнять свой таз с моих рисунков на столе была оставлена с исключительнейшим презрением без внимания, и я не виноват, что кто-то там плохо держится на ногах, подмяв под свою развесистую попу мои личные вещи. Хотя, должен признать, тогда у меня возникало желание вынести ее в окно, очень я эту курицу не любил. Клизма в классическом варианте. Без права обжалования и надежды на благополучный исход. Хумус вселенной.

– Я все это к тому, что при принятии едва ли не всего возможного комплекса ее других решений – начиная от бытовых и кончая воззрениями естественнонаучного характера, как думать, как читать, что возвысить и какую истину принять, – как говорят нам специалисты, этим готов исчерпаться весь круг мотивов…

В зале кто-то начал хлопать, но женский контингент Амфитеатра, все вместе развернувшись всем корпусом, так выразительно стала на него смотреть, что одинокие хлопки закончились, не начавшись.

Я помнил тот случай. На мой взгляд, казус был любопытен. У нее имелась своя, освященная богатым опытом манера привлекать внимание. Пристроившись обычно сбоку в окружении стандартного пакета таких же куриц, в момент всеобщего затишья, когда всем еще раз предстояло напрячься в ожидании новой неслыханно ценной информации из ее уст, поскольку вещать тут надлежало только этой швабре, остальным же следовало внимать, она глубоким грудным голосом с невыразимой приторностью отпускала под восхищенные взгляды что-то отборное, смачно-грязное, громко извиняясь за выражение и краем глаза следя за тем, какое впечатление это произвело на меня. Все, что та делала, начиная от среднего балла и кончая выступлениями с кафедры, она делала ради аплодисментов, и подавляющее большинство сильномудрых преподавателей, за парой исключений, брала ее просто на «ура». Я стал врагом номер один с того момента, когда я, устав от непосильного давления на уши, задал в аудитории невинный вопрос, нельзя ли убавить громкость. По всей видимости, в практике вещания случай был настолько беспрецедентный, что она даже начала задыхаться. …Поразмыслив, я приобщил копытцу достаточно сухой и стройный, жилистый, без капли жиру и не без следов систематического лечебного голодания, голеностопный суставчик. Суставчик вышел на редкость удачным. Была там в кураторах одна такая… С манерами красавицы и умной женщины. Ходячий бинокуляр. Шимпанзе в очках, начинавшая при всех брызгать слюной, когда была уверена, что ей не намерены хамить. И вот эта мне еще. Оскорбление моего эстетического чувства и изнеженного на чистых небесных красках взора. Неприятно было даже думать о том, что здесь без конца просматривался один и тот же безусловный рефлекс экспозиции, одно и то же сучье желание неспешно и с чуть отстраненным видом пройтись, вертя убогой задницей, как бы между делом оставляя за собой устойчивый феромон и благословляя на свой запаховый след. Не помню, кто сказал: ненависть из женщины прет равно в той мере, в какой та теряет способность обольщать. С каким знанием предмета… К сожалению, сарказма эта клизма не воспринимала, ее неспособность делать различие между раскованностью и развязностью была всегда всем до балды, пронять ее можно было только хамством, и я по возможности старался держаться от них подальше, нужны они мне были тысячу лет. Не читать же мне тут, в самом деле… – но, как очень скоро выяснилось, насчет держаться подальше оказалось решением далеко не самым лучшим.

Кто-то, некий факультетский остряк вывесил на доске объявлений отпечатанный на мелованном листе «Приказ ректора» за номером и печатью: «За передвижение в неположенном месте парт, повлекшее за собой ущерб сионистскому движению факультета, приказываю отчислить студента группы…» Никогда не страдал юдофобией, но, помню, то был первый случай, когда злая мысль, что, может, что-то такое от исторического проклятья и в самом деле присутствует, раз такое стойкое, на века, предубеждение против гонимой нации, хотя ни при чем тут это. Народ, говорят, мудр, но это народ. Мне тут тоже надоели уже своими претензиями, и так нехорошо, и так плохо, мне все время приходилось выслушивать упреки в том, что я противопоставляю себя толпе, – и эта очередная непроходимая глупость, стремящаяся, как это у них здесь принято, к своим обычным плохо пахнущим целям, меня всегда раздражала. Так как не была способной хоть в какой-то мере не быть ошибочной, поскольку это толпа всегда, при любых обстоятельствах противопоставляла себя мне и всему остальному, словно бы поставив себе однажды целью заставить меня тем гордиться. В общем, совершенно хамское восприятие чего-то удушливого, бессовестного, прыщеобразного и привычно уверенного в своей правоте. Закрыть бы, действительно, глаза и ничего не видеть, так нет же.

Хуже всего, что меня с удручающим постоянством начинало клонить в летаргический сон, когда я в очередной раз наталкивался на несмываемые следы всепроникающего принципа успеть испачкать все, до чего им никогда не дотянуться. Когда вынужден наблюдать холеную дворняжку с амбициями питбуля, которой, стоя, аплодирует такое же убежденное в своем природном изяществе собрание образованных дураков, годных лишь чтобы шуршать за спиной (и это правильно, у них назначение такое – шуршать), убежденное, что только они шагают в ногу, любой, кто делает это иначе, достоин отторжения (и это также верно), у которых своих мыслей по традиции нет и не может быть, а то, что есть, лишь бездарное переложение идей другой посредственности, либо пародия на истины, открытые не ими, либо попытка интерпретировать то, что интерпретировать им совершенно противопоказано, либо заурядное карманничество, – я сразу же вспоминаю, что нас это касаться не может, какое нам дело, поворачиваюсь и, в соответствии с местными представлениями о воспитанности, ухожу, легко позабыв, что терпимость делает такими же, как они. В одно мгновение сделанной в ближайшем медпункте справки о шишке на ее бесценном тазу декану хватило, чтобы оформить мне долгожданный развод. Впрочем, в народе речь шла уже о бесчеловечном избиении невинной беззащитной девушки. Трепетное пожимание ручек и оглушительная петиция в деканат. Еще интереснее стало, когда в деканате по настоянию чересчур влиятельных родителей речь вскоре зашла о возбуждении уголовного дела. Что шутки кончились, до меня только начало доходить, когда я, не к обеду будет сказано, ненароком увидел искаженное обрушившимся горем лицо жертвы. Жертва что-то делала, и то, что она делала обещало мало хорошего. На предварительном следствии должностными лицами делался упор на свидетельские показания декана – «Ему виднее», – с рекомендациями принять надлежащие меры против элемента, представлявшего для общества угрозу, прогульщика и злостного портретиста с явной склонностью к избиению женщин. Хуже всего, что рисование на столах с натуры микроскопически точных портретных зарисовок-миниатюр собственно декана имело место. Спорить с уважаемым научным руководителем, профессором, доктором наук, автором и членом чего-то там было трудно, поэтому спорить не получалось. Как рекомендации декана могут проходить по категории свидетельских показаний, я так и не понял: его там близко не было. Основной аргумент проходил все тот же, та учится под аплодисменты преподавателей. Более всего меня раздражало даже не то, что она пыталась выдавить из себя слезу, сколько то, что это ей никак не удавалось, в голос повествуя о жертвах, жертвах, которым ничего уже больше не остается, как только на последнем издыхании обороняться при помощи учебника, позаимствованного с моего стола. Все, что я хотел от жизни, это чтобы меня оставили в покое и предъявляли ровно те же самые требования, что и ко всем. У меня и потом было ощущение, словно ноги в чем-то испачканы.

Кто-то в подобной ситуации приложил бы усилия замять дело (сказать правду, мысль о таком гипотетическом, но, как показалось позже, не таком уж невероятном блюдолизе мне в голову не приходила), мне же пришлось оставить неисповедимые пути науки строгой и отправиться в направлении долгожданных лесов. Основным тезисом выступления, помнится, было: каждый честный борец с преступностью должен счесть своим долгом поставить подпись под воззванием, уже согласованным с деканатом и рекомендованным к внедрению. Воззвание адресовалось самому декану. Я не очень удивился, когда большинство сделали это с ходу. Взгромоздясь, эта кобла напряженными глазами лично следила за тем, кто ставит подпись сразу, а кто раздумывает. Я, конечно, осел, но вот ведь один и тот же этюд, преследующий историю миров и цивилизаций: всегда склонная слушать того, кто чего-то все время говорит, толпа, как и ожидалось, стала стадом. Даже не пробующие думать питеки между делом напрягались, еще не вполне отчетливо понимая, в чем дело и что снова не так, но уже сплоченные всесокрушающим инстинктом коллективизации. Эльф был прав, в том естественная, древняя как мир реакция на внешнюю опасность, на близкое присутствие инородного тела, так и не сподобившегося думать, как они. Нужный документ состоялся, и уже больше не виделось необходимости в прерывистом дыхании, уже можно было не строить для зрителей из себя ходячую колонию бактерий…

И опять все было, как всегда. Снова было это проклятое зеркало, снова на сцене прославленного театра вещал и ерзал эталон красоты и природного изящества, снова она надламывалась в победном стремлении предвосхитить, раскачивая бедрами, самолюбуясь и щупло сучась, глядясь в парализованных небесным видением зрителей и безусловно находя там свое унавоженное собственными вкусами отражение, ужимаясь, губасто жеманничая, прислушиваясь к доносящимся божественным звукам собственного голоса;

снова этот проклятый кусок хумуса изображал всему миру блеск ума, успешно и привычно имитируя томление чувств, самовозбуждаясь и все более рефлексируя как бы под тяжестью восхищенных взглядов, в завершение замечаний, казавшихся особенно ценными, неизменно заполняя лакуны частым придыханием и глубокими, звучными вздохами, обозначавшими, безусловно, за вздымавшейся грудью страсть;

словно бы сокращая тем самым неизбежные паузы и в скромности природной делая высокоинтеллектуальный знак мимолетным, как бы незначительным, явно полагая, что так это будет выглядеть гораздо произвольнее и живее – убийственнее, что, по-видимому, должно было предполагать там же в запасе еще целого вагона еще более блистательных корреляций… В общем, мощное, выносливое горло. «…Нет, я отказываюсь понимать, как нам преподают историю религии. Как можно подготовить евангелие к такому-то дню? Люди, может, годами к нему идут… Люди, может, идут к нему всю свою жизнь!..» Где бы еще взять сил делить с этим единый пространственно-временной континуум, ни капли нелживой, все только кокетство, фальшивый навоз с враньем, тут и в самом деле оставался только лес. В том было что-то от не желавшего оставаться в тени и покое, до отказа заполненного водопроводной водой упругого розовощекого кондома, который не лопался только из любви к себе, но ты все равно против воли ждешь, когда все подойдет к логическому концу. Зрелище немощного, которое не сознает своей немощности.

«…Прошу вас, защита!» – сказал Кентурион приветливо, берясь за свой стул.

«Я в прениях потом выступлю…» – пробормотал я, дорисовывая чертику плешь. Это подчеркивало изящность замысла.

«Что-что? – недовольно вскинул посеребренную бровь господин предосудитель, недорассльшав. – Как вы сказали?»

«У защиты нет вопросов к сотруднику!» Я добавил чертику на ушах шерстки. Чертик вздрогнул ушами, обрушил на меня преисполненный ледяной укоризны взгляд, торопливо достал свой карандаш и, опасливо косясь в мою сторону, принялся тоже что-то тихонько чиркать. Рядом нерешительно заизвинялись, сопя и сморкаясь. Предосудитель, сладко улыбаясь, с исключительным бесстыдством вполголоса крыл, перескакивая на некий диалект староанглийского, малолитературньми выражениями и не менее теплыми эвфемизмами какого-то несчастного, неудачно попавшегося ему на глаза с коробкой спичек, зал напряженно прислушивался. Поступило предложение выдать по персональному вентилятору хотя бы членам Координалиума. Ну, тогда устроим сквозняк, упрямо гундели неизвестно откуда. Открыв все двери. «…Протырит здеся?» – зычно осведомились за дверью. Бесенок мой по-прежнему целенаправленно пачкал карандашом пространство вокруг себя, подсмыкнув тонкие, посеревшие от общей сосредоточенности губки, косясь; узкая ладошка с тонкими пальчиками заметно подрагивала.

В рядах поежились, застыли, неподвижно уставившись прямо перед собой, словно было ухвачено некое престранное слово или бестактность. Из-под ладной темной ладошки показался, лузгая семечки, новый художествующий лихоимец. Подумав, я без особой уверенности провел рядышком ровную вертикальную черточку. Черточка была сплошная и символизировала собой бесконечно длинную, не замкнутую в обозримом будущем прямую. Получалось, что оппонент с суровой необходимостью оказывался уже как бы не у дел и не имел более под собой сколько-нибудь существенной физической опоры. За барьером угрожающе, с присвистом закашляли. Предосудитель потрошил следующего сотрудника, сотрудник не вызывал во мне каких-то особенно свежих ассоциаций, и я к нему не очень прислушивался. «Вы были с ним знакомы при жизни? Не спешите с ответом, очень важно ваше мнение на этот счет…» Пока Чертик начинал движение вниз, быстро набирая скорость, господа крестоносцы, безуспешно пытавшиеся втащить через двери какую-то неестественно длинную деревянную лестницу, придя, видимо, в отчаяние, оставили это и принялись втаскивать ее обратно. «Я хотел бы опротестовать последний вопрос, – сказал я, поднимая вверх указательный палец. – Что вы себе позволяете?»

Аплодисменты и смех в амфитеатре. Стук и звон падающих на деревянный настил эшафота золотых монет. «Протест принят, – апатично сообщил Протерит. – В самом деле, голкипер, нельзя ли это как-то полицеприятнее?..» «Но мне же интересно знать его мнение! – злобно огрызнулся Кентурион, – Должен же я выяснить, с кем имею дело?»

Сотрудник – опять ухоженный, сытый и седоватый, с бледно-каменной улыбкой на холеном хорошо отмытом лице – осторожно переминался над зеркальной плоскостью стола с ноги на ногу. Он, по-моему, был безнадежен. Казалось, экземпляр плохо представлял себе, куда его опять занесло и чего от него хотят…

…Еще один специалист по отделяемым приставкам. Только вот причем тут госдеп, было непонятно. То ли он просто там «постукивал», совмещая общественно полезное с приятным, обычное дело, то ли еще что-то. Вообще, здесь было над чем поработать. Большой человек. На иностранных языках так это вообще убийственно: «доктор социальной антропологии». Что-то вроде диффузии и интерференции этносов и все такое. Этнограф, короче. Просто научный симпозиум какой-то, а не процесс. Наверное, подразумевалось, что со стороны это должно было создавать какое-то впечатление. Самым разумным было, конечно, при личном контакте со сдержанной многозначительностью улыбаться, почтительно осведомляться о сроках защиты и чаще называть «без пяти минут доктором». Черт возьми, меня тогда крайне устраивали терпимые отношения с владельцем снятой под занавес бесконечной учебы квартиры. Я забрался как-то ненароком в его свеженабранный рукописный труд: исторический слог, прилежность, пять фраз на абзац. Так там на эти пять фраз с удивительным упорством приходился один и тот же вспомогательный глагол «был» числом двадцать. Серьезная работа. Крупнейший в своем роде труд. Что-то там такое в связи с нескончаемым засильем своих общин в предгорьях двух ханств. Душа у него, помню, тогда все болела за единокровных братьев. Чего он делал там со своей темой в королтае, местном национальном собрании, было вообще непонятно. Меня, помнится, он с потрохами, с покадровой сменой выражений лица на каждый отдельный момент времени сдал федералам приоритетной безопасности после того, как я ушел от него, не попрощавшись. На несколько месяцев меня угораздило снять у него квартиру, и я заскочил к нему, чтобы вернуть ключи и поинтересоваться, не он ли, сволочь, часом, «стукнул» на меня по поводу порванного моим здоровым сердитым псом, весьма щепетильным в вопросах личной безопасности, рукава шубы какой-то жирной суки, некстати пришедшейся ко двору.

Вместо того чтобы в рабочее время работать, как все, а не шататься без дела, или хотя бы просто тихо сидеть дома, та не нашла ничего лучше, как бесшумно выползти из-за угла шахты лифта. Этот дядя, в общении следующий ненавязчивой интеллигентности и бходительности, мне тогда уже демонстрировал несгибаемость воли, отчаянно пялясь своими остановившимися круглыми глазами. Постельная корова та по трагическому случаю оказалась «временно не работающей» женой одной сильно завернутой старой кочерыжки от федеральной безопасности еще той, прежней госдеповской закваски, так что ей и в самом деле больше ничего не оставалось, как изнывать от безделья и неслышно слоняться по безлюдным коридорам, ища на необъятный зад приключения. слышал, оставив за приоткрытой на лестничную площадку своей пуленепробиваемой дверью расстроенную, головой в пол бьющуюся в истерике над рукавом шубы жену, вислощекий гэбэшник с совершенно белым лицом, в тесном окружении жующих соседей, держа у себя над ухом табельный пистолет, часами бил и пинал ногами дверь пустой квартиры.

«…Послушайте, – обратился предосудитель к нему сварливо, держа перед собой в руке бумажку и морщась, – что у вас за безобразие вообще с отчетной документацией. Траншеи какие-то, ничего понять невозможно… Давайте все снова с самого начала. Вот траншея. Такая-то длина, такой-то проделанный объем работ, это понятно; требования к единицам техники, печи, норма выработки, количество часов не проставлено… Ничего не понимаю. Одежда снята – снова нечетко, такое-то количество трупов, так, убрано гусеничной техникой в траншею – полторы единицы. Уложено извлеченным грунтом силами двух бульдозеров, марка… кинопленка… отчетность… объем… Извлечение – это у вас непрактично придумано. Ну и где всё, спрашивается?.. (Кентурион недоверчиво обернулся, как бы желая рассеять обманутые ожидания и удостовериться, что ничего не обронил по дороге у себя за спиной.) Где, говорю, обещанная кинопленка? С этим грунтом тоже не все до конца понятно, сразу возникает масса ненужных вопросов. Какие там еще „полторы единицы“? Ничего не понимаю. Это насчет трактора о трех гусеницах, что ли?.. (Кентурион непроизвольно покачал головой.) Значит, смотрим всё по порядку: проведение неизбежных земляных работ, концентрационный рабочий лагерь – раз. Значит, такой-то объем вынутого грунта. Все правильно? Я ничего не пропустил? Ну и где всё, спрашивается?.. мм?..»

«Просто: „лагерь“», – негромко подсказал у предосудителя за спиной чей-то много знающий голос.

Кентурион рассеянно кивнул, принимая к сведению, тут же забывая и вновь обращаясь лицом к содержанию зажатого в руке испачканного листка.

– Хорошо, – сказал он. – Грунт вы весь вынули. И он сразу же благополучно аннигилировал вместе с отснятой документацией. Но, рассуждая логически, если одежду с кого-то снимают, то она должна остаться или не должна?

– Это не там одежду снимали, – снова невнятно подсказал прежний голос. – Там одежду не снимали, это по другому ведомству.

– Вы немного не по адресу обращаетесь, – подтвердил гэбэшник спокойно, оценивающим взглядом окидывая меня вместе со столиком. Он подвигал щекой, с усилием принуждая себя оторваться и перенести внимание поближе к предосудителю. – Я понятия не имею, какие полторы единицы техники и откуда. У нас бульдозерной техники вообще не было. В стране исправной техники не хватает, а вы о каких-то бульдозерах поднимаете разговор. – Он невесело глядел под эшафот. – Если б они были, бульдозеры… То же самое кинокамеры. Представления не имею, откуда у вас эти данные. У нас никогда ничего и нигде не снимали, не на что было. А то, что снимали, сразу уничтожали…

– Да, да, – покивал Кентурион. – Вместе со снимавшими.

– То, что оставляли, вам не выдали бы даже под страхом смерти.

– Как строго у вас. – Кентурион глядел с иронией. – Но вы зря недооцениваете мой дар убеждения. Я умею уговаривать.

– И даже если б было, я не знаю, кому это могло понадобиться. Нам не до кино. Все просто делали свое дело. Каждый на своем месте.

Кентурион, подбоченясь, удобнее перехватил пресловутый листок в пальцах.

– Но приблизительный-то объем проделанного вы хотя бы можете сами мне сказать или тоже не можете? – примирительно произнес предосудитель, беря тоном ниже и выставляя перед собой свободную ладонь. Он прижал пальцы к ладони. – Ну, хотя бы примерно сколько смогли закопать?.. a?.. Тут же понять ничего нельзя.

Гэбэшник, откровенно начиная скучать, качнул бровями.

– Нам не до писанины было. Народ много разговоров не любит. Рассуждает ведь просто: работа сделана – работа не сделана. Все. А вы – съемки какие-то…

Кентурион, медля, прижал пальцами ноздри.

– Хорошо, – повторил он. – Но вот с общим количеством льготных путевок в места отдыха тоже ведь не все ясно, так ведь… У вас не сопроводительные документы, а сплошное надругательство над целлюлозой. У вашей супруги также, если не ошибаюсь, была возможность посетить места отдыха совместно с вами…

– Она временно не работала, – дипломатично склонил подбородок гэбэшник. Он подержал так седеющую стриженую голову, опустив взгляд, коротко занося что-то ручкой себе на бумажку.

– Слабое сердце, – вновь негромко сообщил информированный голос за спиной предосудителя. – Справку он представил.

– Хорошо, – произнес Кентурион. – Комиссией это будет принято во внимание. Однако меня на данную минуту больше интересует ваша практическая деятельность. Навыки во владении личным огнестрельным оружием, здесь ничего толком невозможно уяснить. По одним документам одно, по другим документам другое. По последним представленным справкам так вы вообще ни к чему не имеете отношения. Взять вот черепно-мозговые травмы…

– Это сейчас деликатная тема, – заметил гэбэшник, поправляя испачканный в чем-то отворот синего форменного плаща под погонами. – Сегодня об этом не принято говорить в отрыве от контекста конкретной исторической ситуации…

– Мне нет никакого дела до вашей исторической ситуации и деликатности, – немедленно взъелся предосудитель, уже, похоже, сообразивший, что тут к чему. – Мы все здесь большие поклонники проводить аналогии. Я тоже большой поклонник проводить аналогии – особенно, когда есть время, вы простите мне такую слабость? Проведешь одну такую – и вдруг сразу все начинает выглядеть понятным и до немоты скучным. Я это к тому, что ведомственные представители спецназа СС с бывшими водителями бульдозеров принимаются здесь жаловаться, что оные домочадцы, прояснив при случае отдельные любопытные факты их биографии, отказываются в их присутствии осуществлять прием пищи и просто поднимаются из-за стола. У вас с приемом пищи в этом смысле как – все было благополучно?

Гэбэшник немножко приподнял брови. На его лице было недоумение.

– Да пока не было причин жаловаться. В плане медицины рекомендовалось больше разнообразить стол, и дочери в этом посодействовали. С дочерьми у меня теплые отношения. Думаю, не каждый отец преподнесет дочери ко дню рождения хороший дорогой подарок. Их близкие подруги, а также преподаватели неоднократно в личном порядке меня ставили в известность, что мои дочери гордятся папой…

– За них можно только порадоваться, – равнодушно произнес предосудитель, ступая подошвами по раскиданным по полу монетам, приближаясь к председательскому столу и склоняя одно ухо, слушая, что имеет ему сообщить в него молчавший до того коллега. Предосудитель недовольно кивнул, как бы соглашаясь лишь ценой произведенного над собой насилия, припертый к стене, но ясно давая понять, что сохранит за собой право остаться при своем мнении. – Ладно, – желчно сказал он, возвращаясь по скрипящим доскам и морща уголок рта, – оставим это. Ответьте еще на один вопрос, и я вас больше не задерживаю. По функциональному определению паразит – это тот, кто ничего не производит и совсем не плохо живет. Вы что скажете?..

– Не понимаю, о чем речь.

– А если подумать?

– Мы оберегаем порядок, ограждаем организацию от хаоса, – откликнулся гэбэшник. – Бережем покой.

– Чей? – спросил Кентурион пресно. – Свой?

Входная дверь вновь нехотя, с лязгом и недовольным скрипом ушла в сторону, оставляя вместо себя повеявший неживым холодом черный пустой прямоугольник.

«И свой тоже, – усмехнулся гэбэшник. – Все же основная наша работа – сбор информации. В этом смысле мы близки журналистам…»

Кентурион, уже не слыша, щелкнул у себя над ухом пальцами, рассеянным жестом наставляя прицеленный на дверь указательный палец и словно в один миг и уже навсегда забывая о собеседнике. Ничего руками не трогать, ни к кому конкретно не обращаясь, пробормотал он в приказном порядке.

…Сотрудник, не мигая, пялился, чтоб, не дай бог, не потерять, не отвести интеллигентского, животного испуга круглых глаз, демонстрируя мне стойкость духа. Предосудитель приблизился к моему столику. Дернув локтем и блеснув камушком, он высвободил манжету. «Послушайте, – конфиденциально обратился Кентурион недовольным тоном, понизив голос. От него неуловимо пахло чем-то совершенно неуместным. Не то дымом, не то камином. – Чего он пялится все время? Я не могу так работать. Тот пялился – и этот пялится тоже».

Я в ответ так же конфиденциально приподнял чуть-чуть брови и плечи, давая понять, что сам не в лучших условиях.

«…И от него несет чем-то, по-моему, – все также тихо сообщил Кентурион, наклоняясь и упирая мне в край столика сжатые пальцы. – В фигуральном смысле, конечно. Сделайте что-нибудь, вы же, кажется, имели с этим дело…»

«Что я сделаю? – спросил я анемично. – Застрелю его?»

«Ну зачем же сразу стрелять, – желчно отозвался Кентурион. Он выпрямился, убирая руки с моего стола. – Других решений нет, что ли. Сотрудник из вас…» – произнес он расстроенно.

Он приподнял к виску палец, привлекая внимание Протерита.

– Ваша честь, – сказал Кентурион, – можно подойти?

Протерит сидел, сцепив перед собой на столе пальцы, безрадостно глядя в его сторону.

– Зачем, – спросил он угрюмо.

– Ну, на минуту, – сказал Кентурион. – У нас тут сложилось определенное мнение относительно регламента, можно подойти?

– Нет, – сказал Протерит все с тем же выражением. – Каждый раз, когда вы подходите, у меня что-нибудь пропадает со стола.

– Нy, на минуту, – сразу же заныл Кентурион, трогаясь с места. – С этим надо что-то решать…

Зал тихо сидел, прислушиваясь, о чем совещается руководство.

– Тут такое дело. Видимо, у нас нет особой необходимости здесь задерживаться, мы решили перелистнуть эту страницу и продолжить слушание в прежнем русле и при новых обстоятельствах…

Кентурион в полной тишине прошел, скрипя досками пола, по эшафоту.

– А в чем дело, – враждебно отозвался Протерит. – Ничего перелистывать не надо, мы должны быть уверены, что ни одно представляющее ценность обстоятельство не упущено…

– Надо, ваша честь, – сказал Кентурион внушительно. – Картина в общих чертах уже ясна, нечего тут больше рассматривать. Я просто не вижу, чем это нам может помочь. К тому же, он пялится все время, я не могу так работать. Ну, ваша честь, ну сколько времени уже, мы что, до утра тут все будем сидеть… И от них пахнет, по-моему, чем-то все время, не то говном, не то трупами. Мы тут с защитой посовещались и сошлись во мнении не останавливаться сейчас именно на этом аспекте. Защита тоже поддерживает предложение перейти сразу к следующему сотруднику…

Протерит сидел, собрав пальцы, погруженный в раздумья, по-прежнему глядя прямо перед собой в стол безрадостно и сонно.

– «Говно» нехорошее слово, – сказал он хмуро. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, мы здесь для того, чтобы заслушать все, что еще может быть заслушано…

– А чего он пялится все время, – отозвался сварливо Кентурион. – Ваша честь, вот этот абзац у меня в руке уже с самого утра, а мы еще даже не сдвинулись с места. Понятно, что на все случаи и казусы не может быть предусмотрен адекватный некролог, для того мы и здесь…

– Ну, и чем я могу помочь? – спросил Протерит. – Застрелю его?

Кентурион вздохнул.

– Так что мне с этим делать? – спросил он, махнув у себя над ухом листком.

– Ладно, – ответил Протерит, расцепляя собранные пальцы и берясь за молоток. Он неопределенным жестом указал, опустив глаза, в направлении непроницаемо-черного, безмолвного, жутковатого прямоугольника раскрытой двери. – Проводите, – негромко распорядился он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Ничего руками не трогать!..