Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

– Средства должны оправдывать цели, – ответил я. – Берите то, что есть, – сказал я ему твердо. – Подойдет в первом приближении, ни на чем не настаивая…

Какое-то время Адвокат смотрел на меня, потом в лице его что-то изменилось. Он явно оценивал новый поворот со всех возможных сторон и ракурсов. С затравленным видом, словно идя на крайний шаг, все последствия которого будут разгребать поколения, идущие следом, он взял чистый лист бумаги.

– Загибайте пальцы, – деловито потребовал я. Теперь я тоже был настроен решительно. – Исходный факт: заусенец. Раз. Предопределен поведением. Два. Поведение предопределено генами, воспитанием и окружением. Три. Предопределены логикой космогонии, внешними обстоятельствами (космического характера). Сцементированы логикой событий. другими словами, сокращая всю цепь умозаключений до первого и последнего компонента, имеем: Заусенец на пятке предопределила логика обстоятельств.

Адвокат, закончив быстро писать, озабоченно произнес:

– Вы про случай забыли.

Я улыбнулся.

– Совсем другое дело, правда?

Адвокат что-то напряженно подсчитывал, покусывая губы. Потом поднял на меня глаза.

– Я не вижу здесь «состояния», про которое вы говорили, – сказал он. – Ни того, чем определяется форма, ни состояния.

Я взял у него из рук лист бумаги. Их там, действительно, не было.

– Вы что, обвиняете меня в подтасовке фактов? – спросил я прямо.

– Нет, нет, – всполошился Адвокат. – Элемент здорового конструктивного скепсиса всегда приветствуется. То есть какой из всего этого можно сделать вывод?

– Что мой заусенец на мозоли был запрограммирован на стадии зарождения Большого Взрыва что-то около полутора десятка миллиардов лет назад. Вы мне про детерминизм фатализма, что ли, хотите рассказать?

– Я пытаюсь поднять вам шанс остаться в живых. Но с вашим скепсисом, видит небо, это действительно непросто сделать.

– Честно говоря, я не вижу тут большой области приложения сил. Если данное учреждение оперирует категориями Большого Взрыва, то я вообще не вижу, на что тут можно надеяться.

– Сейчас не время предаваться отчаянью, – сказал Адвокат строго. – Я только сказал, что ни одно преступление не должно оставаться без компетентного внимания, давайте не будем подменять понятия.

– Давайте. – Этот Филиал хорошо устроился. Я все еще сидел с босой пяткой и носком в руке, а там уже все решили.

– Вы не понимаете главного, – Адвокат осматривал поверхность стола, словно видел впервые. – Хотя это очевидно для непредвзятого глаза. Здесь никому нет дела до того, что вы совершали или собирались совершить, но в последний момент передумали, это не входит в компетенцию данного предприятия. Вы явно исходите из каких-то своих, взлелеянных на совсем других землях и под совсем другими звездами предубеждений, и это может плохо кончиться. Рассказать вам, что такое настоящий фатализм?

Я приготовился слушать.

– Прошу вас.

Мне не то чтобы было интересно, но когда тебя заранее хоронят, даже не причесав и еще толком не зная, за что, всегда стоит послушать.

– Кирпич с хорошим ускорением опускается на хрупкий стакан, оставленный на подоконнике. За то время, пока он к нему направляется, все уже для себя решив и ни на что не отвлекаясь, можно принять во внимание тысячу причин, в силу которых они не встретятся, что как раз в ту самую секунду упадет астероид, что случится землетрясение, которое нарушит планы кирпича, изменит его траекторию, и вместо встречи с посудой он вылетит в окно. Но можно этого не делать. Не принимать во внимание ничего, а исходить из того, что такой контакт неизбежен. То есть уже практически состоялся. Не мороча голову людям теорией вероятностей.

Вы и есть тот самый кирпич. Преступное деяние с высокой степенью вероятности здесь относят к такому событию, равному единице.

– Если есть вероятность события – некоего преступления, на которое я при определенных обстоятельствах как бы буду готов пойти с вероятностью, достаточно высокой, то такое событие рассматривается как достоверное. – Местный прагматизм действительно убивал. – А тут и с теорией вероятностей знакомы?

– Нет, но тут много над ней думали. – Адвокат с вытянувшимся лицом продолжал пялиться на поверхность стола. Он никак не мог пережить потерю рабочего инструмента. – Вот небольшой исторический экскурс. Идеализм противоречил себе на каждом шагу, вконец заврался, и чтобы не попадать в неловкое положение, здесь никто его никогда всерьез не воспринимал. А так льстящий самолюбию материализм со своей свободой – сплошная хроническая недостаточность информации. Разновидность веры то есть. «Течение истории не может быть предопределено в силу привходящих случайностей». Что делать с кирпичом, если «случайности» предрешены уже самой логикой событий и вполне материальными законами? Возможностей, говорят, много и они будто бы как-то зависят от сознательного выбора мотивов и целей. Исход, положим, и стохастичен, но механизм вероятности умеет работать исключительно на результат. Эта возможность так же зависит от способности выбирать, как ваш заусенец – от вашей манеры ходить.

Я задумчиво перенес взгляд с одного книжного стеллажа на другой, со здоровенным, ведер на семь, аккуратно подсвеченным изнутри плоским аквариумом. Пожми плечами, сказал я себе.

Адвокат явно знал свое дело.

– И вот счастливо приходят к тому, что уже заранее предвкушали: к «свободе выбора». По причине ограниченности доступа ко всей информации возникает один и тот же устойчивый образ. «Свобода выбора».

Мне это больше не казалось забавным.

– Передо мной элементарная дилемма: верное или неверное решение. С целью поэкспериментировать я выбираю второе, несущее заведомо массу неприятностей. Это не будет говорить о том, что в том состоит результат моего сознательного решения, когда у меня была реальная возможность выбирать? – Я почувствовал, что мне надоела его манера быть всегда самым умным.

– Это будет говорить только о том, что в том состоит шаг вашей программы. Что бы вы ни выбрали – ваше единственно возможное решение. Строго говоря, с точки зрения программы не существует неверных решений, если сама она выполняется.

– А если нет?

– А вы когда-нибудь видели, чтобы вода была иначе, как мокрой? – если, разумеется, она не лед, не газ, не плазма, не нейтронная водица, не конденсат бозонов и прочее? Одно из явлений природы. К слову, согласно этому закону вырисовывается ряд забавных следствий. Боги, неутомимо пляшущие под дудку бездушной и косной природы, вынужденные программировать свои действия…

Честно говоря, я вообще не хотел напрягать себя и думать тут еще над этим. Господь, сосредоточенно гоняющий шарики кругом нуклонов, представлялся чем-то весьма охватистым, с широчайшим спектром возможностей, но каким-то уж совсем не от мира ceго, без всякого понимания и разумения – как у заурядного природного явления, поскольку ни на что другое его просто бы не хватило (согласно самой же общепринятой логике именитых и признанных деистов. Ну, посудите сами, структура только этого Млечного Пути, заурядной спиральной галактики в системе таких прочих составляет, по некоторым непроверенным данным, что-то около десяти и еще шестьдесят восемь нулей одних только элементарных частиц. И каждая норовит при этом что-нибудь сделать по-своему. Конечно, обычному нормальному человеку с улицы это не говорит ничего, но, чтобы как-то сориентироваться: если Землю взять, скажем, за плетенную мусорную корзинку для бумаг – десять и пятьдесят нулей собственных нейтронов и прочих мезон-адронов, тоже не фигура встать-сесть, – то Солнце в сравнении с ней пойдет уже за приличную мусорную свалку за городской чертой. Все равно получается много. Ну, остальное далее подразумевается: отдельные объекты ближайшего звездного окружения легко потянули бы объемами на сотни миллионов упомянутой звезды – скромной, в чем-то заурядной, но по-своему неповторимой. У нас тут сейчас в Галактике – …пусть будет биллион звезд. Таких галактик в нашей Сверхгалактике, обычной единице обозримой на сегодняшний день вселенной, – миллионы галактик. Я это все к тому, что куда ж деть эти один и восемьдесят нулей без чуткой, заботливой, отеческой руки. Любому здравомыслящему человеку с улицы подумать только даже станет не по себе – пустить все это дело на самотек.).

– …Ну что вы смотрите волком, как будто это я сидел придумывал законы природы и от меня зависела их последняя редакторская правка. Не нравится заусенец, можем взять что-нибудь попроще. Вам угодно будет пронаблюдать за падением на пол монеты?.. (Он извлек откуда-то из-под стола некий плоский кружок, словно жестким заученным движением выдернул из заднего кармана штанов блестящее гранью лезвие – как последний аргумент. Тот угрюмо чернел стертыми гранями и жутковато поблескивал на свету, будто сделан бы из ружейной стали, – никогда раньше таких не видел.). Сами вы подбрасывать не будете, вещь коллекционная, но дело не в этом… Вот, полюбопытствуйте – всe на месте, вот тут у нас, надо думать, предрасположена быть в безусловном наличии решка, а вот тут куда-то глядят – орлом…

– Дело и в этом тоже, – пробормотал я из упрямства, имея в виду реплику выше. – Невозможно в природе выдумать такой эксперимент, чтобы экспериментатор и экспериментальное оборудование не оказали бы никакого воздействия на получаемый результат. Можно предсказать заранее, что у меня, скорее всего, результат выглядел бы другим, откуда я знаю, что там у вас на уме…

Не то чтобы я умирал от любопытства подержать в руках подозрительный раритет, но во мне вдруг зашевелились нехорошие сомнения, чего это он так крепко держался за свою коллекцию. Он сейчас набросает мне на пол сюда чего-нибудь, а за коридором не досчитаются какого-нибудь положения термодинамики.

– Подбрасываю монету, – сухо предупредил Адвокат, словно не слыша. Я без большого интереса приготовился распознавать на слух экспериментальные стуки и звоны, катящиеся по деревянным полам.

– Монета, как подсказывает нам здравый смысл, обязана будет упасть либо той, либо иной стороной – вне зависимости от своих функциональных особенностей, – продолжал он. – Позитив, негатив. Ответ либо «да», либо «нет». Я ничего не пропустил?

Он аккуратно и осторожно поправил у себя на ногте большого пальца темный кружок. Потом поднял на меня немигающий взгляд экспериментатора на экзамене.

– Но в каком состоянии будет пребывать у нас монета, кувыркаясь в воздухе?.. мм?..

Я нехотя шевельнул плечом.

– По мнению ряда экспертов, есть еще одно состояние материи. «Может быть» называется. Инструмент будет счастлив побывать в нем по дороге на пол.

Адвокат невозмутимо смотрел прямо сквозь меня.

– Я дам вам сейчас «может быть», – произнес он лекторским тоном. – Монетка сия будет находиться в состоянии, достаточно точно заданном сопротивлением воздуха, силой удара ногтя по краю, как бы случайным движением локтя, исходным материалом, своим весом, расстоянием, которое необходимо будет пройти, чтобы соприкоснуться с полом, физическими особенностями последнего, углом наклона корпуса и позой бросавшего, его темпераментом, здоровым тонусом, температурой среды, в какой-то мере, нашими с вами ожидающими взглядами и так далее. Последним обстоятельством, впрочем, простительно будет пренебречь. Все это в принципе поддается расчету, никакая метафизика «может быть» тут ни при чем.

Он помедлил, выдерживая паузу.

– Все же вышеперечисленное, как мы имели уже случай наглядно сами убедиться, Логика Событий предполагала вывести на свет еще задолго до их фактической реализации на деле. Как то: интенсивность удара ногтя обусловлена чисто физиологическими параметрами организма на данный момент времени, падение на пол – плотностью воздуха, гравитацией и так далее.

Он снова помолчал.

– О чем это может говорить?

Я не оставлял попыток прочесть корешки истертых книг, что стояли возле самого пола.

– Что результат, кувыркаясь в воздухе, был предусмотрен Большим Взрывом, – сказал я хмуро.

Хватит болтать, подумал я, начиная уже понемногу томиться. Теоретик. Чего он тянет со своим кабинетным апокалипсисом?

Адвокат, сделав для внушительности побольше глаза, молча ниспослал мне свой наждачный подбородок.

– Об чем и речь.

Я со скромным выражением ждал, когда ему надоест стоять над душой и он сядет.

– Как долго же, поистине, Мироздание и Большой Взрыв шли к моему заусенцу.

– Да, путь проделан большой. – Адвокат был само терпение. – Они шли к результату своего развития, которое мы сейчас с вами держим в своих руках.

Адвокат не собирался садиться.

– По-вашему, это смешно?

Я промолчал.

– Разумеется, чтобы не дать собственному разуму сбить себя с ног и не впасть в неизлечимую депрессию, можно поспешно про все забыть. Собственно, большинство именно так и поступает. Почему оно и так счастливо животным счастьем незнания. Но мы-то с вами не большинство, и их беспечное счастье животного нам недоступно.

Да, это действительно не тот фатализм, к которому я привык. Мне даже сидеть стало неприятно.

Я сидел, копаясь в памяти, мучительно вспоминая наиболее подходящее случаю нехорошее слово.

– Этот… – вспомнив, мстительно произнес я, поднимая лицо и от удовольствия чувствуя прилив тепла. – С… солипсизм…

Адвокат по-прежнему глядел на что-то сквозь меня, скучно и без выражения. Будто просвечивая содержимое невидимым излучением.

– Да, – сочувственно покивал он, – конечно. С таким настроением совсем без крови обойтись не удастся.

Так мы сидели, слушая трески и мягкие шорохи в камине. Адвокат тихо боролся с ящиком стола, который выдержал натиск его рук, но перед ногами не устоял и медленно, шаг за шагом, начал сдавать исходные позиции. Адвокат покачал головой и озадаченно попытался взъерошить себе ладонью стриженый чубчик. Потом он дал определение рационального, здравого и трезвого мышления, значение которого в нашем случае было трудно переоценить. Если всякий раз, когда мы изо всех сил хлопаем правой ладонью по столику, раздается стук в дверь, то мы не можем думать, что это событие случайно, но напротив, должны видеть в том элемент управления будущим временем с обратной связью, предполагая, что дело не столько в свойствах инерционной системы отсчета, сколько в особенностях относительной вероятности событий, и что у соседей каждый раз сверху падает люстра. Без необходимости никогда не надо упрощать. Не будем, кивнул я согласно. Хорошо, одобрил я, но что-то такое, по-моему, уже где-то определялось раньше. Определялось – не определялось, сейчас не о том надо думать, грустно отозвался Адвокат. Чаю будете?

– Вынужденный программировать свои действия… – с каким-то не вполне осознанным еще чувством повторил я. В моей голове вертелось что-то, какой-то образ, и я никак не мог его ухватить. Не ухватив, я сказал другое: – Господь Бог и программирующие его обстоятельства… Поскольку они так же нарисованы, как и все остальное… – Я, придерживаясь за краешек стола, возвысил голос, обращаясь к многочисленной аудитории. – Значит так. Основной парадокс детерминатива определенности: всякое Начало, претендующее быть Абсолютным, должно удовлетворять условиям самопрограммирующейся системы. …Ладно, допустим, что так, допустим, пусть будет по-вашему. Я освежеван, препарирован, высушен и досрочно мумифицирован. Посажен на каленую иголку, заспиртован, залит асфальтом и тут же укатан катком… По-моему, вы мне просто хотите испортить настроение. – Спокойнее, сказал я себе. Следи за языком. Нам-то какое до этого дело. – Одну минуточку! – сказал я, поразмыслив. – Но тогда получается, что для прибора, далекого от совершенства, который перерабатывает информацию в силу своих скромных возможностей, – скажем, для нас с вами, – все это на практике не может иметь никакого значения. Решение, которое есть, но которое мне ни при каких обстоятельствах известно не будет, – его для меня уже как бы и нет…

– Чистая абстракция, – согласился Адвокат. – Не совсем. Математически это нельзя ни доказать, ни опровергнуть. На ваше сознание оказало бы большое влияние понимание того, что решение уже есть, и это не подлежит сомнению, речь только об этом. Я вам рассказываю, как манипулировать чужим сознанием, то есть обстоятельствами. Кое-кому, натурам, быть может, с не вполне нормальной способностью чувствовать такое понимание могло бы порядочно отравить вкус к Жизни. Со всем комплексом вытекающих последствий.

Я хорошо понял, что он имел в виду. Личные враги, кончающие самоубийством, как минимум наполняют твою жизнь смыслом.

– Дальше пришлось бы касаться официальной версии. Там уже по поводу механики вероятных событий вашего будущего, вам вряд ли это понравится.

– Да, понимаю вас. Нет, способность чувствовать здесь ни при чем. Марионетка. Любит свободу и очень не любит ниточки, без которых она – ничто. – Я отчетливо представил себе, как прислоняюсь, улегшись через стол, к собеседнику, приобняв за железное плечико, приобщаюсь к колючей щетинистой щеке и начинаю жарко дышать ему в ухо: – А вам не кажется, что это не то знание, которое нужно знать всем? Я рассуждаю сейчас, потому что мне неизвестно решение. Она ведь не угомонится. Это же у нее в крови, она не успокоится, пока их не оборвет, чтобы и на ногах устоять, и другим наставить…

– Стремление переплюнуть природу хоть в чем-то составляет программу человека. Вы рассуждаете так, потому что чувствуете, что должны рассуждать.

– Чушь, – сказал я. – Сухость во рту. Вам не удастся сегодня испортить мне настроение. Это опять происки врагов. Разум, который сам себя убивает знанием, сам выдумывает для себя паутину и сам же в ней запутывается… – Я тут с умным видом рассуждаю о высоком, а он мне доказывает, что картина не знает динамики, картина застыла – она просто есть. Мне теперь никак не удавалось отделаться от неприятного, тошнотворного ощущения, что за моей спиной кто-то был. И был там всегда.

– С этим тоже можно жить, – сочувственно произнес Адвокат. – Как живут другие, не зная, не думая, делая вид, что все нормально. Если, конечно, они вообще что-то чувствуют. Так оно и есть. Вы увидите. У вас просто нет выбора.

– Ну, а чем э т о отличается от разновидности веры?

Собеседник смотрел на меня глазами спокойными и чуточку усталыми.

– Воспринимайте так, – сказал он. – И не придавайте этому значения.

Сволочь, подумал я. Вот скотина.

– Вам есть, что сказать в свое оправдание?

– Отсутствием принципа удовольствия.

Мы помолчали.

Ух-ты, подумал я. Удовольствием там, действительно, даже не пахло.

Суд над будущим. Это такое свойство разума, сказал Адвокат. Никто ничего не может знать до конца. Здесь тоже ничего не знают до конца, тут тоже оперируют категориями вероятности, но уровень знаний о вероятности событий, которые происходят и которые будут происходить с необходимостью, здесь выше. Попросту, тут догадываются лучше. Во всяком случае, такова официальная версия. Человек, ни разу в жизни не видевший живого дерева, может лишь с известной долей самонадеянности желать, чтобы из этой затеи что-нибудь получилось, если опустить в землю семечко. Человек, имеющий к мертвому профессиональный интерес, может лишь с определенной долей уверенности предполагать, что дерево будет обладать некоторой высотой и некоторым количеством листьев. Но он точно будет знать, что живое дерево обладает удивительной способностью приобретать высоту и листья. Древо жизни. С широко раскиданными во времени листьями разношерстных миров, культур и цивилизаций, которые рассматриваются здесь исключительно как единое целое – как Судопроизводство вне времени, Суд без Будущего и приговор – в любой Точке Бифуркации…

– Чем вот, вы думаете, могут люди заниматься на страшном суде? В целом, что я хочу сказать. Эй… – Адвокат с грохотом задвинул ящик в стол. – Вы следите за моей мыслью?

– Да, да, – сказал я. – Конечно. Вы говорили. Информации никогда не бывает недостаточно, речь может идти только о несовершенстве прибора, ее перерабатывающего.

– Найдется, – успокоил я, наблюдая, как он одной рукой продолжает все сдвигать и раздвигать на столе, – это всегда так. Только залезешь под одеяло, положишь под голову подушку повыше, чтобы почитать на ночь, – выясняется, что карандаш остался на кухне.

– Знаете что, – произнес он, медленными движениями длинных узловатых пальцев массируя глаза, – хотите чаю? – Адвокат вскинул брови, похлопал глазами, с усилием собирая их вместе. Затем закрыл их вновь. – Здесь ходят слухи, чье-то будущее как концепция продолжает тайно существовать как бы помимо чьих-то желаний и хотений. И здесь, должен сказать, испытывают сильнейшие подозрения, что оно потихоньку изменяет всех, невзирая на все попытки изменить его, так что тут, бывает, периодами с перепугу все пускают под нож. Так-то, мой голубой друг… – рассеянно и не так, чтобы очень весело, произнес он, глядя, как на краю стола невозмутимо рассаживается мускулистая страшненькая киса с блестяще ухоженной шерсткой, слегка отдающей небесной синью, с равнодушными глазами и красивыми ушами, длинными и темными: внимание одного из них постоянно привлекало слабое сипение и обвалы в камине. Лапы у нее тоже были со смыслом. Развитые и ладно сложенные. Зверь внушал серьезные опасения за мою природную ловкость. – Такие вот пироги. Не заимствуй – да не займется…

– Уникальный прибор?

– В общем, да, не плохой. Мрачный такой карандашик. Предосудительный. Бесовской корень. Папе на юбилей. Не дошел, правда, не успел… По личному, говорят, распоряжению их сиятельства Господина Тьмы спецзаказ. Местный фольклор, конечно. Я им точки ставлю, не пропадать же добру. Поставишь одну такую – и всё. Всем всё становится ясно, ни у кого никаких вопросов.

– А здесь он откуда?

– Я же говорю, сперли, – просто ответил Адвокат, двигаясь в кресле. – Раритет же. Графит в нем спрессован из пепла подвергнутых очищению за период активной деятельности Святой Инквизиции хорошеньких ведьм и прочего опасного элемента – вместе что-то около десяти миллионов душ.

– Как, – удивился я. – Bсе десять?

– Ну, может, не все, – заметно смутился Адвокат, – откуда я знаю. Втиснули там что-нибудь, поломали молекулярную решетку. Там между протон-электронами еще гектары не освоенных площадей.

– Послушайте, – сказал я, – так там не видать же, наверное, ни Черта. Такая плотность…

– Где? – не понял Адвокат,

– Да там кругом, наверное, ничего не видать. Куда ми сунься.

– Да, – пробормотал Адвокат. – Хорошо тогда делали. Плотно. Умеют, заразы, когда хотят… – Он выглядел потрясенным. – То-то я смотрю, чего это меня в последнее время кругами носит. И носит и носит, и повернуться тут уже вроде некуда, а все как против течения… Ф—фу, меня аж в холод бросило. – Адвокат начал расстегиваться. – Так и тянет завернуться на время спиральным рукавом и прикинуться облаком межзвездного газа.

– Остыть небольшой спиральной туманностью, – сказал я.

– Вот вам смешно, – сказал Адвокат, – а у вас слушанье будет завтра. – Он покачал головой. – О свойствах Черного карандаша нам ничего до конца не известно. Вырожденная материя. Темная история. На ощупь слишком прохладен…

Я бросил взгляд на высокий зеленый стаканчик с карандашами, что торчал перед моим носом.

– А эти?

– Семнадцатый век, – ответил Адвокат быстро. – Период Реформации и Тридцатилетняя война. Перхоть христианских младенцев. Тринадцатый век. Хан Угедей. Серебро и свинец, применявшийся частично для залития в разогретом виде в гортань и полость носа осужденным. Волос Вероники, стержень не тронут и девственно чист. Шестой век до нашей, северная Индия, пыль с ног Сиддхартхи Так Ушедшего. Графит… э… на основе углеродистых соединений краеугольного камня и земли Обетованной…

– А год что же? – спросил я. Карандаши неплохо сохранились.

– Не помню, – честно признался Адвокат. – Палеозой, наверное, мел. Или триас.

– Что-то у вас что ни карандаш – то новый шаг в знании, – неодобрительно отозвался я. – Там же одни болота, по-моему.

Адвокат смотрел на меня с видимым сожалением. – Это не только по-вашему, – вскричал он вдруг с искренней болью в сердце. – Если бы только одни. И если бы только там… Угольный стержень, – он заметно оживился, – жженые одуванчики с райских кущей на клею из желчи первых евнухов. Состав корпуса точно неизвестен, но рассказывают, одно известное лицо в свое время предлагало пустить на это дело весь ковчег Ноя.

– Ужас какой, – сказал я, с интересом чиркая по бумажке. След оставался матовый и неровный. – Так он же не пишет, – разочарованно произнес я.

– Это вам только так кажется, – сказал Адвокат, отбирая у меня карандаш. – Вы не умеете.

– Чего это я не умею? – немножко обиженно спросил я. – Чего ж здесь уметь?

– Вы чересчур плохо разбираетесь в жизни. Не ломайте же мне мебель. – Он снял пиджак. – Вы как хотите, а я все-таки займусь сэндвичами. Вам с молоком?

– И с вареньем, – сказал я. – Варенье, разумеется, отдельно. А вы не опасаетесь, что однажды возьмут и привлекут, придется оправдываться – за диффамацию?

– Пусть только попробуют, – несколько озадаченно пробормотал собеседник, по-детски сложив припухлые губки и будто к чему-то прислушиваясь. – Я им стишок какой-нибудь сочиню. Нехороший. – Он вновь слегка повел плечом, помедлив. – Что-то в сон меня клонит… – Адвокат внезапно широко, подобно пловцу, совершающему продолжительный во времени заплыв на спине, делающему неспешный, но водоизместительный гребок, развел руками в стороны и, напрягшись, со вкусом потянулся. – Это пусть Церковь оправдывается, я-то тут причем. Но только она не будет, зачем это, ей бы там сейчас настоящие средства да соответствующие возможности, уж она бы, старушка, не подвела, уж она бы тогда развернулась, вы бы тогда не сидели тут, не улыбались. Из вас бы тогда без всякого суда и следствия начали строгать карандаши, это вам не бесовская шпана, не Дьявол с его гипертрофированным чувством юмора, там шуток не понимают. Вот что меня всегда удручало, так это их необыкновенно развитое чувство момента и чрезвычайно скудное воображение. Правда, – тут он понизил голос, – между нами говоря, по поводу диффамации кое-кто придерживается здесь особого мнения. – Он, не глядя, взял и потряс в воздухе карандашиком. – Вот персонал теологов. Всё их мыслеобильное предприятие исходило из того, что обряд сожжения сбившихся с истинного пути, обременительный для всех сторон (ну там, сами понимаете, груз на душу – то, сё…), имел своей причиной чересчур активное служебное рвение святых отцов. Своего рода демонстрация безусловной лояльности пред Вышестоящей Организацией: «Уже не могу быть виновным, поскольку определяю, кто виновен», или, как говорили на Востоке, можно не бояться впасть в ошибки – если мы правильны. В общем, впадайте на здоровье. Я в том ключе, что вот отцы крайне редко высказывали сомнения относительно естественной окказиональности своих начинаний, ну а их в этом никто особенно и не разубеждал, да… Здесь же придерживаются мнения, что вообще вся эта затея со святой церковью была организована бесовским отродьем с единственной лишь целью создания ничего иного, как этого вот сволочного инструмента… Куда ж я его все-таки затолкал?

– Я что-то не пойму, – сказал я, – это что – разновидность творчества такая? Создание чего-то, чтобы это что-то баловать подарками. Что, больше дарить было некому?

– А и никто не понимает, пользуются потихоньку. А вам это ничего не напоминает?

Тут до меня наконец начало доходить.

– Погодите, – сказал я с огромным подозрением. Я даже откинулся на спинку назад, садясь прямо. До меня только сейчас стал доходить весь смысл его домоганий, и мне слегка стало жарко. – Так это что: выходит, я после всего этого смогу совершенно безбоязненно совершать все преступления, за которые уже был осужден?

Адвокат смотрел на меня с великим снисхождением.

– Мой дорогой друг! – произнес он с чувством. – Здесь придерживаются мнения, что наказанию должно подвергаться преступление, но не преступник. И все, за что вы успеете рассчитаться с Высокой Стороной и, соответственно, уже как бы и с Вечностью, может восприниматься вами как необходимое и достаточное дополнение к предусмотренной законодательством совокупной остаточности ваших действий и вашему свободному волеизъявлению свободного гражданского лица свободного правового общества. Но все это лингвистика. С красной строки заметим, что тут до сих пор находят не всегда оправданные сомнения в том, что субъектом, уже некоторым образом, так сказать, успевшим переосмыслить содеянное в предвосхищенной версии, могут быть найдены побудительные мотивы к богомерзким желаниям задним числом…

Елки-палки, подумал я.

В начале путем сурового анализа выявить у подследственной материи индивидуальные наклонности к какому-то преступлению, извлечь на яркий свет то, что до того тихо укрывалось совсем рядом в глубокой тени. Потом в меру добросовестности заинтересованных лиц и доступной информации вычислить обстоятельства, при которых оные наклонности принялись бы реализовывать сами себя практически с пожизненной, стопроцентной гарантией («с вероятностью, стремящейся к единице»), и затем, не торопясь, пропустить все кости через стальные чресла какого-нибудь достаточно страшного суда. При всей убивающей жуткой циничности и простоте конструкции я сейчас вот так прямо с ходу мог бы указать сразу несколько точек зрения, откуда любое организационное мероприятие такого рода выглядело бы как минимум безусловно разумным и даже надчеловечески логичным. И приговор – в любой точке бифуркации.

Меня уже немного начинала раздражать манера собеседника глядеть на часы, блестеть металлическим зубом и трогать, чтоб не отвлекался, через стол мое колено, но я пока решил воздержаться от скандалов. Я сидел на возвышении, достойном человека мыслящего, дальновидного, безусловно трезвого, со спокойным, уравновешенным характером, каким обладал я, болтал, подсунув под себя ладони, ногами у пола и думал о том, что мы сегодня что-то очень много говорим и что в самом деле, хватит тащиться в хвосте событий. Пора уже начинать потихоньку вызывать недоумение. Какое, скажем, начинает вызывать у простодушного аборигена средних широт зрелище расстилающего на пляжном песке полотенце негра.

– Откуда это вы знаете, – сухо осведомился я, – что они богомерзкие. Ничего же еще не нашли.

– Найдут, найдут, – пообещал Адвокат невнятно, с треском выворачивая наизнанку суставы пальцев. – Тоже мне еще – агнец…

– А что у них тут еще особенного? Может, у них и наказания такие же, как у древних греков?

Адвокат поднял на меня спокойные глаза.

– Нет. Наказания у них другие. Разные. За незначительным исключением.