Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

5

Kак-то сразу пришли к соглашению о том, что о помиловании не может идти и речи. И дело было даже не в Армагеддоне, учиненном в виртуальном лесном сарае, которого не было, но, как настаивали обстоятельства дела, который быть мог. Исходя из высокой буквы Суда и следуя принятому регламенту, таким образом, модус «мог быть» признавался усложнением сущего, нарушающим великий вселенский принцип Лезвие Оккама, и приравнивался к «был». Сарай был – и теперь нужно было решать, как с этим жить дальше. Следовало как-то привести, наконец, в соответствие то, что чувствовал в этот момент каждый, с тем, что ему надлежало чувствовать по долгу службы (было уже страшно подумать сколько времени), но…

Вот на этом-то «но» как раз и завязли, причем довольно прочно. Прозвучали ностальгические нотки, голоса, требовавшие взять, не стесняясь, к ногтю, чуточку подустали и приуныли, принесли новый чай, и кое-кто уже был готов склониться к тому, чтобы настоящее дело признать до значительной степени выходящим с искажением общей сути из юрисдикции Суда – и чтоб духу его здесь не было. Тогда же прозвучал этот ржавый и жестковатый на слух термин: «остракизм». Мнения разделились. Остракизм, как принятый и хорошо зарекомендовавший себя в практике миров и тысячелетий инструмент управления свойствами реальности и активной обороны от враждебных посягательств чужого будущего, устраивал не всех. Было предложено просто поставить к стенке. Я слушал, разглядывая обувь комиссии под столом. Это не могло иметь ко мне отношения, и мое сознание просто от этих звуков отталкивалось. Я в самом деле был спокоен. И, похоже, зря.

Одна часть коллегиума выступала за то, чтобы казус определить как недоразумение и по этой причине навсегда предать забвению; другая, весьма популярная одно время в среде думающей молодежи и той части реакционно настроенной интеллигенции, которая изнемогла без дежурной порции никотина, настаивала на том, что рецидив налицо и вышеуказанный казус следовало бы как из соображений безопасности, так и просто из здравого смысла убрать, полностью дискредитировав в плане пресечения новых поползновений в будущем; третьи же выступали за то, чтобы ограничиться только полной или частичной дискредитацией. Кентурион, сторонник мудрых решений, выдвинул встречное соломоново решение: дискредитировать до ликвидации, но реабилитировать посмертно. Нет, возразили ему, ликвидировать, но без реабилитации, – на что поступило ответное возражение полностью дискредитировать, но сеанс реабилитации проводить уже в процессе ликвидации, или просто, злобно проорали из блока ультрацентристов, устроить ему, гаду, одну только реабилитацию безо всяких новых привходящих и посмотреть, что получится. Но это мнение не получило необходимой поддержки правого крыла заседателей и осталась без должного внимания. Была еще фракция фундаменталистов, выступавшая за фундаментальный подход в рассмотрении морфологии судебной защиты и вообще судьбы как явления, но она имела некоторую популярность, пока не остыл и еще не был выпит чай, вслед за чем поступило предложение провести референдум. («Чего, в жопу, референдум! – хрипло огрызнулись тогда из-под потолка, не сдержавшись. – Сволочь всегда за большинство…»)

Выразили сожаление относительно устоявшейся чересчур теплой погоды и надежду на то, что это никак не отразится на работе Суда и бдительности соучастников его высокого Координалиума. Бегло определили общий круг мнений и основные задачи, призвали соблюдать регламент, некоторые нормы в выборе выражений, не лезть с дурацкими вопросами и не усложнять. «Ну что за суки, честное слово, – с сердцем произнесли ближе к периптеру. – Мешком же загородили людям проход, а… Эй, братец, глухой, что ли, людям же, говорю, загородили, смотреть надо, стали в дверях…» «Простые решения – не всегда самые лучшие», – с сомнением заметили где-то ближе к периферии. «Да чего там, хороший мужик», – подхватили с краю, а снизу добавили с теплотой: «Ребята, а может, не надо?»

С того же края сдержанно напомнили уважаемым членам Коллегиума, что, не исключено, мы вновь имеем дело с злокознями отдела Закрытых окон и бесовских сил, и нечего наводить тень на плетень, все мы знаем, чем это может закончиться. Тут же кратко выступили по поводу и в том ключе, что не следует преувеличивать возможности известного источника неприятностей и что, конечно, это проще всего – свалить все на дядю и идти на свежий воздух спать, и здесь же недвусмысленно прошлись насчет достойного всяческого осуждения желания обострить и поставить под сомнение эффективность работы настоящей комиссии. «Точна!.. – незамедлительно и радостно поддержали сверху. – Душком несло! Что-то это, думаю, они мне опять здесь пивоварню устроили?..» Поминутно давясь и двигая ладонью в воздухе, где-то на пределе четкой видимости рассказывали смешное. «Это в каком смысле – не простые решения? – не поняли в центре. – Это что же – нам теперь костьми здесь лечь?» «…и чем прочнее двери, тем выше уровень цивилизации, нам это сегодня убедительно показали. Уничтожьте двери – и это будет означать всеобщее разобщение общества…» «Я так полагаю, что простота – она сестра таланта, и чем непонятнее явление, тем проще его надобно толковать. Это диалектика, брат, – это и для него же полезнее будет…» «Да вы посмотрите на него, – с надрывом произнес истерический голос, – он же неуправляем, он же изменяется каждый раз, как только мы начинаем проводить измерения, здесь же невозможно работать!..»

С некоторой долей иронии и сомнения признавалась невозможность успешного разрешения вопроса, если и дальше будем валять дурака, озадаченно высказывались относительно странной терпимости руководства ко всякого рода проходимцам и настоятельно рекомендовали помнить о душе, всем с папиросами предлагалось немедленно выметаться к Чертовой матери в коридор; поднялось несколько серых злых лиц, впрочем, как оказалось, только чтобы пробраться к барьеру ближе. На протяжении длительного времени сомневались в отношении того, что из всего этого даже в ближайшем будущем удастся извлечь хоть что-то более или менее «удобоемкое и членовразумительное» – может, отпустим, а? Отпустить, кстати, все как-то сразу согласились, но при условии, что после этого всем поднимут уровень жизни. Решительно противились перспективе быть неправильно понятым, сильно подозревали, что потомки могут неверно истолковать и, в конце концов, не простить, возмущались по тому поводу, что вот вошло уже в практику отпускать всех подряд куда попало и в расход, не разобравшись толком в сути дела, сколько можно изучать, гневно возвышали голос дальше, новые дела на носу, спать пора – они изучать собрались, изучатели, вашу мать. Ты, мне это брось, сволочь, не соглашались несколько выше, новые дела подождут, не веники вяжем, – вслед за чем собрание, уже, видимо, окончательно смирившись с необходимостью что-то решать, стало меньше говорить на отвлеченные темы и больше – на темы наболевшие; когда перестали вставать с мест, снимать пиджаки и галдеть, начал пробиваться некий спокойный, с легкой примесью досадливости, голос, сказавший, что да, изучать нужно, да, однако с умом и непременно с оглядкой, поскольку не всякое знание может быть расценено как полезное и далеко не всякий опыт может оказаться желательным, чего там смотреть, снова огрызнулись из-под потолка приглушенно, пусть живет, после чего собрание притихло было, усваивая, но тут в центре опять принялись орать, что хватит, мол, уже усложнять, наусложнялись, понятно же, как белый день понятно, в наше время вот долго не изучали – сразу ставили к стенке. Правильно, поддержали сверху. Что-то мы давно никого не наказывали. (Все помолчали.)

Хотите анекдот по этому поводу, разгоняя кистью сигаретный дым, поинтересовались с противоположного конца кольцевой колоннады. Он короткий; это кто здесь сволочь? – задавались вопросом несколько выше, у периптера вновь, откашлявшись, спрашивали слова, но его никто не слушал, ты мне скажи, требовал некто с запальчивостью гладиатора, только честно скажи, долго еще этот зоопарк будет, а, это свинство и поросячий визг в темноте – или как, ясен огурчик, сипло предостерегал чей-то равнодушный голос из глубокой полутьмы, при таком подходе уже трудно надеяться на какое-то взаимоприемлемое соглашение, и теперь остается только ожидать последствий, которые не заставят себя долго ждать, нам не компромиссы нужны, возражали на это, нам сейчас компромиссы не нужны, ты покороче можешь? – эй! Покороче давай! Ближе к сути; мы все забываем одно обстоятельство, буднично сморкаясь в сложенный носовой платок, заметили прямо по соседству. И это может для всех иметь определенные последствия, отсюда никому не уйти живым; а как же Отдел, обескуражено вопрошали с самой темной стороны периптера, тс-с, шипели на это, я вынужден говорить с вами эзоповым языком, но вы же должны понимать, где живете, это между нами, есть информация, это не окна вовсе, нет там никаких окон и не было никогда, не окна – ты понимаешь меня? – двери: «Отдел закрытых дверей» называется, – понимаешь теперь, на что этот гад намекал, это кто здесь сволочь, мм?.. – обращались непосредственно к позади сидящим, поворачиваясь, ты кому это сказал «сволочь», мм?.. братец, ну так чего будем решать-то, потеряв терпение, зычно осведомлялись из-под полу, время же, а чего решать: «Все решено. Всыпать в назидание и убрать без лишнего шуму», – беспечно ронял, усаживаясь на свое место, один из наиболее невозмутимых шептунов, а я, подперши онемевшую челюсть рукой со стянутой набок щекой, так что аж одну часть корпуса целиком всю свело на сторону, мужественно-полусонно должен был все это выскорбеть. Красиво жить не запретишь, как сказала сопелька, когда ее катали в шарик. За гамом в Координалиуме мне все казалось, что кто-то где-то – не близко, довольно далеко отсюда, теряя последние остатки самообладания, гремит железом и не перестает обращаться с просьбами обесточить в подвальном корпусе центральное отопление нижних этажей.

– …Я все понял! – радостно сообщил всем Кентурион, неожиданно появляясь на краю эшафота и широкими шагами направляясь по раскиданным на досках золотым монетам прямо к микрофону. Он нетерпеливо глядел в амфитеатр, задрав локти на уровень головы и растопырив пальцы, ладонями призывая всех удобнее расположиться на местах. – Я все понял, – повторил он, ожидая, когда все, наконец, заткнутся и повернут головы к нему. Амфитеатр послушно притих. – Сиде-а-ать!.. – весело рявкнул Кентурион кому-то в первых рядах, сгибаясь в пояснице и едва не доставая подбородком носков ботинок. Там нехотя опустили зад на сиденье, оборачиваясь и обращая под парапет эшафота ожидающее лицо. – Значит так. Слушаем все очень внимательно. Первое. Нейропептиды. Нейропептиды у нас вообще зачем, мм?.. Они вообще кто – нейропередатчики или гормоны? Удивительное дело. Они ни то, ни другое. Как у нас сегодня присутствующие вот тут специалисты не без яда заметили в сноске, они И нейропередатчики, И гормоны вместе. В едином, так сказать, лице. То есть, если верить одному эксперименту, на этих самых штучках висит работа всего ОРГАНИЗМА в целом. Если же верить другому эксперименту – заметьте, с тем же самым оборудованием, – штучки эти уже абсолютно другие. Мистика. На них уже вроде как держится вся работа МОЗГА. То есть делают что хотят. Идем дальше.

Фотоны. Фотоны у нас вообще что? Волны или частицы? Обратите внимание, у квантовых механиков по данному поводу одно время чуть до драк не доходило, в одном эксперименте они у них то, в другом они другое – и никто ничего сделать не может, пока один не допер, что сам вопрос поставлен неверно и что на черно-белых вариантах вроде «да – нет» сегодня уже далеко не уедешь: они И волны, И частицы. Вы следите за моей мыслью?.. Что – «да»? Неспециалисту глубоко начихать, конечно, а среди наиболее разумных и ценных представителей кое-кто вообще склонялся к мысли, что загадка сия Не Для Человеческого Разума и, значит, надо все бросать и стройным рядами всем вместе подаваться в сторожа кладбищ. Но мы идем еще дальше. Нам же этого мало, нас же самая суть всего интересует, правильно? – если она вообще в природе предусмотрена, – господь, как здесь сегодня было принято большинством голосов, явит себя и в ничтожной частице… (В амфитеатре одобрительно закивали, раздались аплодисменты. Выражая общее мнение, кто-то поднялся и, не переставая хлопать, возгласил: «Вот это уже другой разговор. Мы согласимся только на такую истину, которая будет подразумевать господа…») Электрон у нас как, – перебил сопутствующие пояснения голос Кентуриона, – достаточно малая частица? Вот и я об том же. Странная у нас с вами закономерность вырисовывается, товарищи. Идти дальше просто делается уже немного не по себе. Поэтому, чтобы не перегружать возможности нервной системы, попробуем двигаться философски – иносказательно и мелкими шажками. Как некоторые из нас знают, нейрология уперлась – и отрицает существование какой-то там «единой души», настаивая на их множестве в сознании каждого: утверждается множество практически независимых личностей, и что самое жуткое, реальны все. Все.

Шажок дальше. Если взять любого из вас, что глядят сюда глазами, – любой из вас это что, сознание ИЛИ тело? Вопрос снова будет из категории противопоставлений, не имеющих смысла. Любой из вас, в общем-то, должен бы представлять единицу «сознание-тело», единую и нечленимую. Ответим же, положа руку на сердце, сейчас каждый сам себе, что важнее – жизнь или здоровье? Unico in uno.33
  единое в одном (итал.)


[Закрыть] Эти вещи НЕ делятся. Кто из вас думает иначе, тот и при жизни стоил немного. Так исполнимся же мужества и сделаем шажок еще, совсем осторожный, чего вам терять… Подавляющее собой, за разумом пребывающее, непревзойденное понятие: «пространство-время» – то, самое заветное, единственное, при одном упоминании чего следует незамедлительно в сердце своем преклонить колено, суеверно вспотеть и нашептывать стихотворные формы. Некогда тоже ведь пробовали вертеть «пространство» и «время» отдельно, и чего хорошего там смогли разглядеть?..

Так как же тогда в свете квантовой нейрологии и механики следует здесь и сейчас воспринимать некогда навязанную усердными доисторическими божемоями простенькую черно-белую дихотомию «дьявол – бог?». Дьявол, Демон, тот, кто демонстрирует запредельный уровень актерского мастерства и скучающего веселья от безделья с бесконечным переодеванием, от все той же смертельной скуки и чего-то там еще оборачивающийся целой галереей богов с трудно запоминающимися фамилиями и профилями, чтобы вот в таком тесном, очень тесном – практически неделимом физико-химическом единстве одна и та же блистательная суть, убивая скуку, цепляла у себя на Холсте Жизни спираль эволюции всю сразу, со всеми ее витками, и чтобы суть эта поднимала свой пристальный взгляд куда-то вперед, к новым горизонтам, дальше, где не вся еще трава вытоптана, где не так накурено и где – летя-а-ать у-утки-и…

Половина амфитеатра, опешив, без слов глядела на черный входной проем двери, в обрамлении коего какой-то обветренный крепкими ветрами низкорослый лесной отец во влажных резиновых сапогах и болотной одежде, щуря глаз, на виду у всех цедил папироску и медленно, словно оценивая, обводил взором представшее его вниманию помещение.

– Всe это хорошо, – сухо заметили из числа трудноразличимых независимых наблюдателей, – но это пока еще не повод сосать друг другу концы. Вы знаете, который уже час? Я это к тому, что сам я этого не знаю, потому как узнать не у кого, и никто тут поблизости не знает, а кто знает, не говорит, и мне это начинает здорово не нравиться. Если это так задумано, то у меня никаких возражений, мне не жалко, надо, так надо, я же разве против. Но если это происки, это самое, значит, если это развлекается какая-то зараза, то, честное слово, клянусь своим желудком, лучше пусть он это бросит, лучше он пусть сядет и сидит спокойно, пока можно и пока не стало слишком поздно…

Собрание взорвалось. Был вновь выдвинут ряд совершенно примечательных по силе воображения и высказываний и абсолютно взаимоисключающих предложений, мнений и замечаний, сгоряча потребовали было привлечь меня за пассивность, но угомонились, взяли себя в руки, собрались с мыслями и, засучив рукава, принялись выяснять, кто из присутствующих сегодня здесь успел вставить в колеса правосудия больше палок; пришли к серии новых интересных мыслей, великих догадок и больших откровений, но всех поразил один мужичок в тесноватом поношенном пиджачке, с худеньким испитым лицом, торчащим кадыком и с глазами невыспавшегося пророка. Этот щупленький на вид и сильно укатанный судьбой сударь до сих пор, как оказалось, пребывал под впечатлением предъявленных мне обвинений и едва не уничтоженного злым умыслом неведомого лесного строения, стремясь во что бы то ни стало до всех донести собственное видение сути – дымящихся развалин, нечистых козлищ на некогда благодатной, зеленой обгорелой лужайке: и на этом-то вот безрадостном фоне с белоснежными горными пиками давно не мытый, не бритый, пахнущий семидневным потом, продолжающий яростно, лязгая зубами, отстреливаться, вздрагивая сведенными судорогой обнаженными полированными узлами мышц, всем мускулистым загорелым торсом противостоя отдаче с дребезгом, с грохотом харкающего огнем вороненого инструмента – с оглоблеобразным грифом крупнокалиберного пулемета наперевес Иисус Хэ Назаретянин в полный рост.

Это произвело впечатление.

Амфитеатр озадаченно помалкивал. «Вы к-ыого, вашу мать, в натуре, судите, – спрашивал мужичок, налегая на бруствер невидимого ограждения, между делом икая и заламывая ручонки. Спаситель эс… эснова с нами…» Причем, его даже не перебивали, терпеливо прислушиваясь, раз только обратившись с просьбой говорить громче, поскольку его плохо слышно. На нас смотрит все человечество. Новый спаситель, призванный всех полюбить и искупить, твою мать, внимательно слушает… Спаситель ждет, но, в отличие от нас с вами, Он не станет ждать долго, хоть и не превзойден в терпении, и вообще долго мы так не протянем. Нужно сказать, это сообщение вызвало помимо ожиданий странную реакцию среди собравшихся. Вместо взобравшегося наверх мужчины, с необычайными напором и последовательностью стремившегося представить все таким образом, что вот само Провидение в тесном содружестве с обстоятельствами и взмокшим от перенапряжения коллективом ангелов-хранителей, что, сбившись с ног, тщась предупредить и указать – наставить, в общем, на путь единственный, пытались-пытались предотвратить, но не предотвратили же, так куда ж вы, хреноделы, суетесь, – они всем хором почему-то переключились на меня, и теперь даже те, кто ранее выказывал относительную терпимость в суждениях и держал руки при себе, внезапно воспылали нездоровым интересом, стали проявлять нетерпение и неприятную активность и требовать немедленного моего увольнения с этого света. «Давай его, братья, гуртом, пока он еще теплый…» «А вот ш-шас мы его распнем-ка, а пускай-ка повисит, может, чего нового скажет!..» «Поп-то еще здесь? М-мать, только же здесь видел…» «Это точно – грешить греши, но не забудь и покаяться». «…Не шали, заходи сзади!» «Никак дождались, братья?» «Чего там, пусть повисит!..» «Пусть повисит!..» «…висит!»

Они совсем уже было достигли компромиссного соглашения, сойдясь во мнении, что, пожалуй, за такие штучки ничего не покажется мало, как тут со словами: «…да просто подвергнуть его к Чертовой бабушке стандартной процедуре остракизма с полной дискредитацией – полагаю, этого будет вполне достаточно…» – у эшафота появился, широко шагая, взбодренный, уже успевший, надо думать, все тщательным образом взвесить, свежеумытый и раскрасневшийся шептун – последний, видимо, из той бригады опоссумов, что гуськом, крадучись, исчезали куда-то и появлялись вновь, вытираясь, запахиваясь и улыбаясь. И я, схватив карандаш, чувствуя, что бледнею все заметней, нетвердой рукой поставил на прениях жирную точку.

Если в комнате сидят одинаковые по изобразительной бездарности люди и каждый со своего места рисуют вид того, что видят, то чья версия реальности будет истиннее других?

Ответ. У того, кто сидит ближе к свету истины.

6

Bопрос о том, насколько приближены суждения к объективной достоверности объективно не поддающегося проверке факта. Постулат. Вне зависимости от того, что мы знаем или еще узнаем о факте предположения, факт при наличии необходимого и достаточного количества относительно согласующихся, плохо согласующихся или даже вовсе взаимоисключающих суждений (которое для себя назовем постоянной объективности) рано или поздно совершает скачкообразный переход в новое качество и принимается, как это можно наблюдать в случае с теорией кондомистики, уже с вероятностью, стремящейся к единице. Уже как бы в качестве объективной составляющей, говоря человеческим языком. Принцип, малоупотребительный в повседневной практике (некоторые отголоски которого еще можно обнаружить в процессе воссоздания сплетен или же в другом принципе, больше известном как «нет дыму без огня»), однако довольно удобный при обсуждении таких вот гипотетических явлений и их морфологии. Поэтому при наличии более или менее дельных версий и точек зрения и, особенно, желания их совокупность с необходимостью принимается за весьма приближенную к реальному положению вещей и безусловно и довольно хорошо объясняющую многостороннюю суть явления во всем ее многообразии. Собственно говоря, само явление т.н. кондомистики, то есть учения о immaculata conceptiо44
  непорочное зачатие (лат.)


[Закрыть], было не лишено той прелести, которой обладает всякая оригинальная идея; кое-кто, впрочем, был склонен усматривать в том трансцендентные – и лишь только еще в какой-то мере транцендентальные – возможности соответствующей отрасли промышленности.

В завершение трудного дня Страшный Суд готовился перевернуть последнюю страницу. За Эшафотом приспустили штандарты и притушили свет. Снизив обороты до ласковых тонов, мягко и приглушенно шло сопровождение «AC/DC», «Money Made». Все задумчиво улыбались.

Кентурион, тепло улыбаясь, делал какие-то пометки. «Work, work… money made…» – мягко притоптывая носками в ритм наждачному пассажу и помогая саунду подбородками, оба ассистента Протерита с непроницаемыми лицами делали у себя пометки тоже. «Work, work… money made…»

В дверях, с олимпийским хладнокровием сморкаясь в свой небольшой носовой платок, стоял Протерит. Снова спокойный, непроницаемый, с выбритыми бровями, в белоснежном траурном виссоне и скромных сандалиях на босую ногу. Опустив глаза, неторопливым движением вытирая крепкие коричневые руки, он нарочито ровным, негромким голосом ознакомил присутствие с вердиктом о виновности: признать виновным по большинству основных пунктов предъявленного Обвинения и в двадцать четыре часа подвергнуть остракизму55
  Положение, означавшее в Древней Греции изгнание за пределы страны.


[Закрыть] с полной дискредитацией самой идеи существования, окончательно и обжалованию не подлежит, аминь, – после чего в заключительной части симпосия по логике событий должно было бы последовать предложение слезать с бочки, однако притихший Координалиум, ожидая еще одного сотрудника с еще одним словом, как будто твердо решил никуда сегодня не уходить и заночевать здесь.

В интимном покое и скуке, под покровом темноты и бетона, в неровном, мертво двигавшемся свете забытой свечи угадывался нехороший блеск металла и одинаково согбенные черные накидки с ненормально глубокими вырезами щелей, безмолвными амбразурами капюшонов.

«…пользуясь случаем, выражая общее мнение, от себя лично и от имени обстоятельств хочу поблагодарить за сотрудничество, за поддержку и пожелать…»

– Стоп, – ледяным тоном уронил в пустоту Кентурион Улий. – Это мы обсудим после – откуда он и по чьему попустительству попал в ваши длинные руки. Сейчас меня интересует, как долго вы намерены удерживать прибор у себя… – Внезапно его голову посетила новая мысль. – А что, – воздев свою дремучую бровь на немыслимые высоты, изобличительным тоном осведомился он, – были ли уже промерены параметры графита? Я имею в виду, электропроводность атомной решетки, часто ли встречаются вакансии в узле, случайное включение инородного атома, хрупок ли, а..? Оптические… э.. свойства, полупроводниковые свойства, каталитические способности были бы, я полагаю, также небезынтересны…

– Погодите, кабальеро, – произнес Протерит, морщаясь. – Что вы, в самом деле. Хрупкость теперь поперек дороги встала, электропроводность… Ну, давайте, что ли, кто там – с последним словом?

Амфитеатр в какой-то легкомысленной прострации вертел головами, непринужденно перемигивался, галдя и чего-то ожидая, или, точнее, ничего уже давно не ожидая, а просто немного оживая после продолжительного умственного напряжения, давно утеряв в прениях сонливость и зная, что уже все, самое страшное уже позади. Зал словно тоже решил никуда сегодня не идти, лечь здесь в натуре костьми, но досмотреть все до конца. Отдельные особи приподнимали зады, улыбались, выворачивая шеи и наблюдая, как в помещение впихивают нового сотрудника с Последним Словом в руке и чем-то вроде рыльца в пуху, усаживались вновь, обращаясь к разбитым параличом товарищам и принимаясь что-то оживленно обсуждать. «Э… – словно бы внезапно опомнившись, произнесли сзади севшим голосом, – Нy так чего с дверьми-то будем решать?» Собрание приготовилось слушать. «Хотите анекдот по этому поводу? – помедлив, спросил вполголоса кто-то, заранее давясь, когда не нашлось желающих выступить с конкретными предложениями. – Короткий…» После напряженной паузы сверху заметили не без некоторой опаски, присматриваясь: «Я так думаю, что это вопрос уже как бы решенный…» «Чудненько, – слышался из темноты другой голос, с трудом сдерживая неудовольствие. – Ваши моральные устои радуют больше, чем ваша рабочая форма…» «У него карандаш!..» – донесся оттуда же из невидимой глубины периптера громкий испуганный шепот. «Хорошо-хорошо! – раздраженно ответил голос господина предосудителя. – Я это только из праздного любопытства…» «Наверное, все дело в том, что, пока нужна будет крыша над головой, будут и двери». «Люди. Крыша тут ни при чем» «Ну. Я и говорю…»

Стало слышно, как на периферии жизнерадостно смеются. «Простые решения…» – произнесли где-то и тут же в сомнении умолкли, а за спиной немедленно отозвались осторожно: «Да чего там – бесовской корень…»

Протерит с грохотом уронил ладонь на стол, рука его нащупала молоток, и говорить в помещении перестали. Он обвел сразу же ставшее смирным и послушным собрание взором, предвещавшим всем массу приятного. Было так тихо, что стало слышно, как где-то в темноте коридоров за дверью сказали: «К-акой, к Дьяволу, некролог? Какая, в задницу, еще может быть нобелевская речь?..» Попридержав резкие движения души, Протерит тяжко поднялся, неловко ухватывая щепотью пальцев пурпурный обвод траурного виссона, скособочившись, в продолжение нескольких секунд с угрюмой внимательностью разглядывая что-то в непосредственной близости под собой, встал ровнее и обратился к периптеру:

– Предосуждение имеет что добавить к уже сказанному?

Сверкнул прозрачный камушек.

Кентурион, уже вновь занимая место возле стула, вскинул локтями, высвобождая, осклабился, блестя в уголку губ металлическим клыком, и стал смотреть в амфитеатр, но было видно, что он уже все сказал.

– Если хочешь быть ближе к людям, – глухо, торжественно и хрипло произнес Протерит, обождав некоторое время и не дождавшись, – говори проще. Если хочешь быть ближе к Мирозданию – молчи. Сегодня было сказано немало слов. И, по-видимому, это не последние…

Он помолчал. Холодное сильное эхо, более уместное, пожалуй, среди безлюдных мрачных горных ущелий, побрызгав льдом и сталью, пометавшись с пару долгих секунд, насилу улеглось.

Протерит, склонившись на минуту, посовещался о чем-то с джентльменом, сидящим слева.

– Несколько слов в заключение, – произнес он безучастно, выпрямившись. – Тут поступали вопросы насчет вентиляторов и рационального обоснования настоящего мероприятия в свете квантовой теории поля – в смысле математической его сущности и официальной соотнесенности во времени…

Протерит уперся кулаками в зеленое сукно стола.

– Насчет рационального обоснования тут у нас обстоит все достаточно просто и понятно, кто-то называет это судьбой, здесь официально принято больше пользоваться определением «математическое ожидание», – сказал он, с фальшивым участием оглядывая амфитеатр. – Но дело не в самих названиях. Здесь много и хорошо говорилось о возможных последствиях, наказании, истине, разуме и будущем, но никто не обратил внимания на то, что среди вас не было ни одного детского лица.

Он снова помолчал, опустив глаза. Никто не проронил ни слова, слышно было, как где-то в трубах вяло ворочается и бежит вода.

– Напрягитесь немного, это же лежит на поверхности. Тут все дело в удручающей избирательности всякой предложенной информации. Вы воспринимаете только то, что считаете нужным воспринимать. Поставьте на минуту рядом детское сознание и детскую память: именно здесь еще не найти неизбежных поздних наносов, нет обреченности понимания, сознание свободно и чисто. Здесь еще нет фильтров.

То, что произошло здесь сегодня, вряд ли может быть объяснено одной только несоотнесенностью во времени. То, что происходит вообще с сознанием дальше, по фатальности сходно с набранной перфолентой. Структура восприятия графически еще могла бы быть сравнима с чем-то вроде наглядного рельефа окаменевших рифтовых новообразований – рельеф диктует океанскому течению как, где и куда ему и всему остальному двигаться. Рельеф и жуткая схожесть ваших предпочтений таковы, что просто не позволяют не деформироваться потоку восприятия согласно вашему принципу предпочтений – Общему Принципу Удовольствия, укладывая в память на хранение все только так и ни в коем случае не иначе. Все остальное этим самым рельефом не рассматривается, всякое иное возможное в вас должно вызывать реакцию отторжения.

Инверсия этой формулы работает тут как определение вашего принципа удовольствия: ему ответит то и только то, что укладывается в данный рифтовый рельеф выложенного обстоятельствами восприятия. Рельеф настолько по структуре жесткий и практически заведомо не обратимый, что здесь официально принято это брать за основу и прототип своей и только своей версии реальности. Именно поэтому данное ваше судебное мероприятие не может предполагать среди вас детских лиц.

Я прошу еще раз вдуматься в последние слова. Каждый из вас привнесен сюда оттиском своего будущего. Всё – без права обжалования, но кто из вас болен им?.. И чье можно было бы назвать безупречным оттиском вашей усталой ненависти?.. Тому на ваше героическое прошлое в значительной степени наплевать, потому что ему нет места в вашем настоящем. Тому просто больше ничего не остается, как только быть неясным скабрезным оттиском того, что будет после него. …Это не подлежит новой дискуссии, – враждебно произнес Протерит, не поднимая лица, перебирая одной рукой на столе бумаги. – Я вынужден был просто ознакомить с официально принятой здесь на сегодня версией происходящего. Боюсь, это все, чем я мог вам еще помочь. – Протерит смотрел в сторону, как бы размышляя, стоит ли добавить что-то еще, но разумных доводов тому не находя.