Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

Двое крепких молодцов из обслуживания с крошечными дежурными крестиками в ушах аккуратно несли под руки какого-то, судя не всему, молодого человека в распахнутой, державшейся на одной лишь полуоборванной поясной подвязочке зеленовато-болотной походной штормовке, необыкновенно, до желтизны местами вытертой, в темных пятнах застарелого пота и со множеством каких-то хитроумных висюлек явно технического назначения, поверх которой через плечо был неловко переброшен здоровый моток узорчатой и, по всему, весьма прочной веревки; походные штаны, пообвытертые даже в еще большей мере, чем верхняя часть комбинезона, свободно болтались на нем, подпоясанные необыкновенной прочности серебристым поясом, что обычно используется в креплениях монтажников-электриков. Кожей шнурованные испачканные мокасины на ногах волочились, разведя в стороны рубчатые пятки, по ковровой дорожке, ероша бархат покрытия и оставляя за собой неясный след. За широким плечом одного из молодцов небрежно маячил, ствольным компенсатором вниз, слегка побитый на выступающих частях сочленений автомат со складным прикладом.

«Что это? – с огромной неприязнью в голосе осведомился, слегка отпрянув, Кентурион. – Что это вы мне сюда принесли? Почему в таком виде?» Он заглянул в бумажку. Откуда-то снизу, из-под моих ног вдруг потянуло страшным, замогильным холодом.

«Сотрудник защиты, сказали», – хмуро обронил молодец без автомата.

«А почему в таком виде?»

«Потому что в другом не было», – ответил тот же молодец, глядя в сторону.

«Ну, а мне что прикажете с этим делать? – неприятным голосом произнес Кентурион. – Кто это опять?..»

Логгер-эсессин какой-то, нерешительно подумал я. Сотрудник производил удручающее, чтобы не сказать хуже, впечатление. Я не хотел бы оказаться на его месте. Голова его безвольно свисала на открытую грудь, прислонясь одной щекой к веревке, так что лица его я видеть не мог, но что-то говорило мне, что раньше я с ним никогда не встречался. Хотя и не смог бы за это твердо поручиться, все же какие-то ассоциации это во мне вызывало – странные и мимолетные. Слишком странные и слишком мимолетные, чтобы, придясь к сведению, начать двигаться в связном контролируемом направлении. Из небрежно и высоко закатанных рукавов торчали загорелые крепкие руки тренированного человека, серые кулаки в нескольких местах были стерты прямо до крови, ссадины свежи и глубоки и вызывали легкий озноб, особенно левый, заметно деформированный, с несколько смещенной, раздавленной плюшкой среднего пальца, словно в недавнем прошлом ему приходилось сталкиваться с толстыми занозистыми досками, встречая их жестко, отчаянно, не оглядываясь на последствия и разнося все вдребезги. Молодцы продолжали угрюмо глядеть мимо предосудителя.

«Ну, а мне что прикажете делать? – трагически повторил Кентурион, горько и капризно. – Как мне прикажете с этим работать? …Нет, я просто не знаю… Почему опять без сопроводительных документов? Вы когда научитесь порядку? Вы хоть думаете, что делаете? Да он и не слышит меня… – Кентурион, не делая попытки приблизиться, с прежним болезненным выражением согнул ноги в коленях, склоняя голову набок и стараясь заглянуть сотруднику в лицо. – Он хоть слышит меня?.. Друг мой, вы меня слышите?.. – Лицо Кентуриона вдруг исказилось, и он заорал, поднимаясь и наливаясь кровью: – Почему в таком виде!.. Кто распорядился! Объяснительную на стол! Мммммолчать!.. Что значит – не мы? В двадцать четыре часа… Положить! Где взяли, я вас заставлю уважать!.. Землю есть! Да я сгною вас за этот вид! Что за вид, я вас спрашиваю!.. Почему опять в рабочей форме!..»

Сотрудника осторожно понесли обратно. Блестя узкоскулым точеным лезвием, из-за серебристого пояса штанов торчал, упираясь в обнаженную загорелую кожу мускулистого тела, за краем задравшейся куртки, легированный корпус увесистого томагавка с пером.

…где-то в другой жизни, в некоем потустороннем мире, то ли с какой-то своей логикой, то ли с отсутствием всякой логики, непонятно, – самым главным было вовремя расставить бронированные фишки, случайным взглядом, исподволь еще отмечая некоторую мистичность грамматики движений странных эфемерных теней, разносимых равнодушным циклоном рефлексов по-вдоль свежих развалин стилистики мыслей под звук тишины; открыть дверь в утро и стать другим, беспечно принимая то, как свет стирает краски самой темной стороны дня, снимает лишнее и забывает ненужное, пыль темных подвалов, слезливые заклинания не то сумеречных жрецов религии о светлом будущем, не то не вполне трезвых адептов всеобъемлющей любви; заварить чай на родниковой воде – на листьях смородины, вести беседу о смысле жизни – обстоятельно и не спеша, изредка трогая тяжкие на подъем фигурки и отпуская колкие замечания в адрес оппонента, заглушая беспрестанно бубнящие в членисторазных коридорах сознания, гулких, холодных, преисполненных значительности и ухающих обрывков эха, озадаченные голоса («У вас, в натуре, есть черный зонтик?» – «У моего друга есть черный зонтик». – «И у меня есть черный зонтик…»). Это отвечало требованиям пережитой звездной ночи. То был самый кончик ее иглы, отравленный синим небесным светом утра. Вот это могло быть по-настоящему опасным. Та самая последняя Точка Соприкосновения. Потусторонняя область чистого, лесного и небесно-ясного. И приговор ждал в каждой точке бифуркации. Жаль…

Чертик мой терпеливо ожидал, когда я приду к какому-нибудь решению и сделаю следующий ход. Чандала мой что-то совсем приутих, сообразив, видимо, что в этот раз ему придется немного напрячься, чтобы, быть может, свести партию вничью и попытаться выйти сухим из воды. Я прикинул наши с ним шансы. Хорошие у нас были с ним шансы. С учетом всех обстоятельств и с учетом того, что партнеры сегодня, безусловно, оказались достойны один другого, теоретически можно было бы до бесконечности ставить ему палки в колеса, а он бы мне отвечал – демонстрируя чудеса изворотливости при полном игнорировании фактов, объективной действительности и законов природы… Если бы только он не догадался сделать столь опрометчивый ход, преобразовав практически всю свою половину пространства в Абсолютный Мрак, – теперь у меня имелись неплохие шансы показать ему, кто здесь настоящий ценитель и знаток свойств действительности и в чьих руках находится реальная власть над развитием сюжета.

Прежде всего, как это мне виделось, следовало нечисть вывести на чистую воду, выгнать то есть на дневную сторону – там-то все его бессовестные ужимки и увертки будут как на ладони, уж там-то я его прижму, обую и умою, наставив на путь истинный. Для того под рукой оставалось несколько весьма действенных способов, но, на мой взгляд, самым наглядным было бы сделать линию терминатора линией горизонта – тогда-то естественная гравитация, от которой ему уже и сейчас приходилось не сладко, сама бы вытянула из него всю его похабную душу.

И без тени сомнения и с некоторой даже долей любопытства я, взяв карандаш, беспечно и неспешно обозначил на темной стороне – но не совсем на темной стороне, а там, где наблюдались еще хоть какие-то последние неясные, словно бы случайно оставленные проблески и куда – то ли из присущей моему собеседнику лености, то ли из принципиального нежелания ничего никогда не доводить до конца, еще ни рука, ни нога его не дотянулась, – вот там обозначил я крошечную, как бы для самого себя, звездочку, с видом на будущее, но все же достаточно яркую и внятную, чтоб ее можно было без труда обнаружить невооруженным глазом, приведя, таким образом, в исполнение свой блестящий замысел и, как это незамедлительно выяснилось, собственный приговор. В самое последнее мгновение у меня словно оборвалось что-то внутри, как от запоздалого предчувствия, однако было уже поздно. Я даже, кажется, слегка застонал от жестокого разочарования, злости и обиды на самого себя, обиды тем белее жалящей, что ее приходилось скрывать. Первым моим импульсом было взять ход назад, прикусить себе палец и, одновременно, обеими руками схватиться за голову, но я только продолжал неподвижно, как в параличе, смотреть, как этот занюханный судьбой голеностопный паразит торопливо, уже не скрываясь, не пропуская больше ни чистого пятнышка, ни единого проблеска, работает карандашиком, превращая все оставшееся пространство во тьму, мрак, черноту, превращая краеугольную черточку в ничто, в пустую фикцию, пуская к Черту всю систему отсчета и, словно в насмешку, оставляя нетронутой мою едва приметную далекую светлую кромку. Это было поражением. Полным и безоговорочным матом. Лаптем прикидывался, сказал я. Ослика передо мной валял, сволочь. Цирк изображал. Покупал.

Ну и сиди там себе без света, со злостью и обидой подумал я, наглухо закрашивая и одинокую звездочку, и оппонента, и звездные трусы.

Кентурион, уже давно встревожено к чему-то принюхивавшийся, поднялся со своего места и очень серьезно, хотя и без особой надежды, произнес, глядя в коллегиум: «Может быть, высокий Суд имеет свои вопросы к защите?» Все посмотрели на коллегиум. Коллегиум, вальяжно развалясь на местах, из-под полуопущенных век утомленно и скучно поглядывал в зал. «Пуговичку пусть наверху застегнет», – предложил кто-то. В желтом пятне тяжелого света чья-то рука скорбно перебрасывала одну и ту же подколотую стопочку листков, видимо, перечень выявленных наклонностей. «Пускай скажет чего-нибудь на греческом», – вяло потребовали из комиссии. Часть шептунов приготовилась слушать. «Тут неразборчиво!.. – обратился другой член комиссии, глядя в бумагу и поднимаясь. Он механически дунул на черную кисточку, с неустойчивой амплитудой колебаний раскачивавшуюся у него перед носом, и кисточка пришла в неописуемое волнение. – Я не совсем уловил, кто здесь поклонник, а кто любовник…» – Он поднял глаза на Кентуриона и пошевелил в воздухе листком.

И не забыть вынуть у них на глазах руки из кармана, сказал я себе. Они это любят. «Не все сразу, – сдержанно предупредил Кентурион. Он повернулся ко мне. – Прошу вас, друг мой. В двух-трех словах и в достаточно популярной форме. Но в разумных пределах, конечно…»

Протерит, подперев ладонью широкий подбородок, взирал на меня с непонятным и странным выражением в глазах. Я занес локоть за спинку кресла.

– Там написано, – сказал я, поправляя на краю стола уголок бумаги, – в чем состоит различие между любовником и поклонником. Поклонник, любя, думает о том, как будет начинать, любовник, любя, думает о том, как будет заканчивать. Здесь различие в понимании слова «любить». Все.

Шептуны зашевелились, приуныв. Протерит, не отрываясь, продолжал морозить меня тускло-фиолетовым взглядом. «Мне не очень нравится выражение „заканчивать любить“, – заметили в комиссии вполголоса. – Когда заканчивают любить, начинаются эксцессы». Все помолчали, обдумывая. «Ну что ж, – произнес Кентурион, – если у уважаемой комиссии больше нет вопросов, то с последним словом от имени и по поручению комитета сотрудников и матерей выступит сотрудник Вязь-Хрустальный. Прошу вас, господа…»

Взяв листок под мышку, он сделал два шага назад и в сторону, хлопая в ладоши и поворачивая голову к запертой на тяжелый дубовый засов двери.

Наверху снова что-то происходило, там снова над кем-то работали, засучив рукава, не зная жалости и упрека, головы повернулись туда, пытаясь разглядеть подробности, двери лязгнули, открываясь с большой неохотой. Замолчавший амфитеатр наблюдал, как двое сотрудников наверху за ноги выволакивают кого-то в проход. Тот, кого выволакивали, то ли еще не успел до конца понять, что происходит, то ли, наоборот, уже понял и от понимания этого лишился способности возражать: он даже почти не сопротивлялся. Еще кого-то в дверях, буквально отковыривая от косяка, пинками старались вбить в пустой и страшный, не обещавший ничего хорошего прямоугольник выхода. Там было темно и тихо. Сотрудников было целых четыре штуки, но даже у них не все шло гладко. «Это ошибка! – женским голосом кричал там кто-то, кого за несколькими кожаными спинами и работающими локтями было не разглядеть. – Это не моя папироса!.. Я вообще, можно сказать, не курю!..»

«Давай, давай, – с хмурой официальной решимостью отвечали ему. – Там все подробно расскажешь и напишешь. Мы тоже, можно сказать, не курим…»

Кентурион смотрел им вслед. У него был такой вид, словно он пытался вспомнить, что он тут делает.

В том же направлении, неожиданно снявшись с сидений, подобно проснувшимся к ночи вампирам быстро отправилось еще несколько подпоясанных рабочих спин. Фартуки лоснились и вскидывались, одинаково складываясь, как на сильном ветру. Эти сильно напоминали стаю стервятников, разглядевших в буднях дней объект для приложения сил. За ними на небольшом отдалении шел, согнувшись на одну сторону и держась обеими руками за железный таз у себя под мышкой с другой, еще один тип. Этот вообще имел вид человека, отправлявшегося на работу.

Замыкал весь исход субъект в тертой спецовочной форме: подобно рыбаку, выволакивающему на берег надоевший нелегкий невод, он широкими движениями поддергивал за собой и волочил по полу какие-то старые проржавленные снасти с цепями и крючьями самого зловещего вида.

Кентурион, хлопая в ладоши, глядел им вслед, вновь приглашая всех в лоно регламента. Было невооруженным глазом видно, что у него сильно улучшилось настроение.

Кое-кто в амфитеатре начал подниматься, застегивая пиджаки и храня на серьезных лицах печать целеустремленной недвусмысленности. Кентуриона поддержали, но как-то неохотно. «Это в каком смысле – последнее?» – довольно хамски осведомились в дальнем углу периптера, где до недавнего времени еще смирно сидели и слушали, пригорюнившись, какие-то темные личности из сермяжной братвы. Кто-то негромко запел. «С последним словом обещали больше не выступать!» «Ты объем, объем у него спроси! – заорали вдруг с центра нападения. – Есть у него объем – или я чего-то не разобрал?..» «А где тут у вас „льется огненная река“, эй!.. Отцы, вашу мать! Обещали же!..» «Во что верит? Он во что-нибудь верит?» «А пусть скажет, чего боится!» «Что думает о будущем!» «И вентиляторы, вентиляторы почему я не слышу, сволочи!» «Про войну пусть спросит, на какого хрена мне твое будущее?..»

– Защита, – произнес бархатным голосом Протерит, – вам слово. Чего вы боитесь? Я даже поставлю вопрос иначе: боитесь ли вы чего-нибудь?

Шептуны вновь зашевелились. Я лихорадочно прикидывал, о чем сейчас можно было говорить, а о чем лучше бы помолчать. Каждый из них нес на себе несмываемое клеймо своего отдаленного будущего. Будущее их было похожим и разным, но сейчас их объединяло, пожалуй, одно желание – судить. Соображать нужно было быстро, надлежало также учитывать взрывоопасную обстановку в зале. Надо бы поделикатнее с ними, пронеслось в голове. Члены комиссии все-таки.

Но я знал, что будет сказать им безопаснее всего. К тому же, как учит дошедший еще и до нас из глубины геологических эпох опыт, нет такого дракона, который смог бы устоять перед искушением послушать загадки и потом убить еще массу времени в попытке их отгадать. Ни на один эшафот нельзя вроде бы взойти дважды, но тут у них не слушание, а какое-то одно хроническое нарушение причинности. А что вы хотите, сказали мне за чаем. При такой постановке вопроса трудно надеяться на минимально благоприятный исход в принципе. Явление резонанса никто еще не отменял. «Выдвиньте пюпитр, друг мой, – негромко обронил предосудитель. Я выдвинул. Я строго постучал карандашом по краю пластика, требуя тишины.

– Глупости боюсь, – сказал я, опускаясь на место и вновь устраивая уголок бумаги вровень с краем стола. – Слабости. Все.

– Да, – громко произнес один из шептунов, хитро прищуриваясь. – Он подался вперед. – Тогда у меня такой вопрос: считаете ли вы себя умным?

– Простая предусмотрительность у вас как будто сходит за ум, – ответил я вежливо, как учили. – Я предусмотрительный.

– Но?.. – нетерпеливо подсказал заседатель, устав ждать.

Я уже откровенно усмехнулся, глядя на него.

– Но даже глупость имеет право возмущаться глупостью. Всем, что глупее глупого.

– Вы не ответили на вопрос.

– Я ответил на вопрос.

– Тогда я повторяю его.

– Тогда это все, чем я могу вам помочь.

– Пуговичку поправьте наверху…

Перестав щуриться, мой в каком-то роде коллега мстительно подвигал складками на лбу. Предосудитель, усевшись ко мне вполоборота, мягким движением заложив ногу на ногу и обозначив под безупречным обрезом манжеты брюк ярко-зеленый полосатый чулок, отрешенно перекладывал на столе с места на место бумаги, потеряв, казалось, всякий интерес к голосам, лязгавшим в мрачном амфитеатре со своеобразной акустикой.

– А вы почему здесь один? – спросил вдруг неприятным голосом заседатель, не издававший до того ни звука. – Вас разве не должно было ожидать сопровождающее лицо, непосредственно на входе в покои?

Он глядел с непонятным выражением, будто не видел меня. А, может, и в самом деле не видел. Ну, как же, как же, согласился я. Мы все до сих пор под впечатлением от пережитого.

– Ряд непредвиденных обстоятельств, – ответил я через силу. – Требующих присутствия в другом месте. – Я стиснул зубы. Глядя поверх голов администрации, я осторожно отобрал наиболее вежливые поправки из только известных мне. – Ответственное лицо просило принести извинения. В уверенности, что ничто не повлияет на работу комиссий. Оно шлет землю и воду.

– Ничто не повлияет на работу высокой комиссии, – произнес Кентурион, смягчаясь. – По крайней мере, в негативном плане. Мы готовы двигаться дальше, с комиссией – рука об руку?

Я кивнул.

– Вот вы как-то уж очень индифферентно отнеслись к нашим маленьким, но содержательным дискуссиям, развернувшимся у подмостков вашего внимания, – выступил с упреком следующий заседатель. – Мы для кого стараемся. Дайте нам строгое определение верующего, – попросил он без всякого перехода. – Чем отличается от неверующего.

Зачесать тебя мерзлым кактусом, подумал я. Я энциклопедия тебе, что ли. Во рту у меня стало сухо. По всему, это было только начало.

– Воспринимать всякую версию вселенной только в рамках своих пожеланий. В любой последовательности событий Дьявол видит продолжение своей тени. Это насчет первой части.

– А насчет второй? Тот что, воспринимать не будет?

– Нет.

– Что – нет?

– Не будет. Если неверие у того – не еще одна разновидность какой-нибудь веры, он воспримет любую точку зрения. Хотя бы как еще одну вероятность – под давлением необходимых фактов, не имеющим отношения к его пожеланиям. Конечно, если та точка зрения будет того стоить.

– Ага. Вот видите, «если будет того стоить» – с точки зрения его пожеланий. Без пожеланий все-таки тоже не останется.

– Hе останется, с точки зрения пожелания точно оценивать положение вещей.

Пауза.

– А верующий что, как вероятность то же самое принять уже не может?

– Нет, иначе он не был бы верующим. Она у него всегда должна будет стремиться к нулю – в силу известных пожеланий. Здесь все дело в жестких рамках. С этим ничего нельзя сделать.

Ничего себе у него заход, подумал я, чувствуя себя несколько озадаченным, словно встретился в темноте лицом с летящей подушкой. Легкий холод оставил во мне свой след, настолько глухо, ненужно и неуместно прозвучало произнесенное – как в пустую банку. Сна у меня больше не было ни в одном глазу.

Обменявшись мнениями, заседатели вернули себе утраченный покой, придя к общему заключению.

– Мы пока не засчитываем вам ответ. Идем вам навстречу. Отнеситесь к вопросам более серьезно, документальный материал ждет от вас предельной самоотдачи и сотрудничества.

В пределах амфитеатра вновь, будто сгустились сумерки, стало темнее.

– Так я все-таки хотел бы чуть подробнее остановиться на навязчивых формах испуга, вы позволите? – после продолжительного молчания, активно работая лошадиными губами, наконец подал голос оглоблеобразный джентльмен с малопристойным выражением лица. – Вы как – не боитесь быть хотя бы преданным? Страх быть преданным, – добавил он со значением, словно сказал лишнего.

Я невольно попробовал про себя прикинуть, как бы могло выглядеть то же самое, если сложить эту совокупность углов, членов и стереотипов вчетверо. Потом еще раз. Потом сложить уголком крылья и отправить в свободное плавание.

– Нет, – ответил я сдержанно, больше не на что не надеясь. – Eсли я допустил к себе предательство, то, значит, его заслужил. Неверно также было бы говорить, что я пугаюсь, беспокоюсь, испытываю перед тем чувство страха или, скажем, тревожности. Правильнее будет назвать, что я опасаюсь этого.

Присяжный удовлетворенно кивнул. Он улыбнулся, откидываясь на спинку сиденья.

– Конечно. Так мы с вами далеко пойдем.

«Дядя, у него еще спроси, в чем состоит смысл жизни…» – уронили сверху.

Протерит поднял лицо к зрителям, и в зале тотчас же установилась мертвая тишина. Кто-то шепотом выругался и отчетливо принялся молиться, многословно и горячо. Подо мной приятным голосом заметили: «Он, как выяснилось, не боится, но опасается».

– В самом деле, – внезапно подвергся некоторому встрепенению сосед Протерита, меднобровый, бледнокожий и лысый, – ответьте, защита, в чем состоит ваш смысл существования? Я полагаю, что-то такое у вас должно присутствовать.

Привстав, я обеими руками поправил под собой кресло. Только теперь я понял, насколько затек мой несчастный зад.

– Уточните, – сказал я ровным голосом, стараясь, чтобы вопрос звучал эталоном вежливости, – что именно вы имеете в виду: мой смысл существования или, возможно, смысл моего существования? Возможно также, вы имели в виду другое?

В непроизвольно повисшей гробовой тишине нагло ширкнул ясный отзвук зажигаемой спички. Предосудитель мгновенно развернулся всем корпусом башенной надстройки в боевое положение, озверело уставившись в зал и неподвижными глазами начав медленно ощупывать уходящие под потолок в черноту застывшие пятна лиц. Где-то наверху – не близко, вне пределов прицельной видимости, прекратили горячо нашептывать и наговаривать и куда-то пропали; там выразились, произошло волнообразное движение, словно кто-то, утеряв былую выдержку и решившись довериться первому импульсу, начал, спотыкаясь и расталкивая за плечи сидящих, через головы пробираться к Чертовой матери отсюда выше.

– Я, по-моему, достаточно ясно выразился, – стальным голосом заметил заседатель, – что именно я имел в виду. Если вам нечего ответить, то так и скажите, что мне нечего вам на это ответить… Скажем, первое?

– У меня их несколько. Еще больше ответов на ваш вопрос, которые были бы понятны или устроили бы нас всех.

– Укажите хотя бы один.

– Попробовать прижиться здесь.

– Лелеете такую надежду? А, простите, зачем?

Я промолчал.

– Полагаете, удастся сохранить личную сферу обитания без изменений?

– Да.

– А если нет?

Это был беспредметный разговор.

– А если нет? – повторил заседатель. – Что тогда?

– Тогда это буду уже не я.

– А если, к примеру, второе?

– А здесь это никого не может касаться, – достаточно хамски отозвался я.

– Ладно, – сказал заседатель, помедлив. – У меня всё.

Но зато не было «всё» у шептунов. Один из них сразу же перешел в наступление с другого фланга. Нервной рукой поправив на голове кепочку, он, несколько смутившись, проговорил:

– Вы не позволите полюбопытствовать насчет женского полу… Он помолчал. – Я в смысле милых девушек…

– Да, – сказал я, – милые девушки. Что с ними?

Он засмущался более прежнего.

– Какими они вписываются в рамки вашей концепции нашего мира?..

– Безусловно милыми и стройными, – сказал я.

– Милыми?

– Да. Исключительно милыми и только стройными.

Присяжный с преувеличенной обескураженностью обвел взглядом своих коллег. – Это приятно слышать. А другим что делать?

– Не знаю, – честно признался я.

Из шеренги шептунов выделилось сразу несколько голов с раскачивающимися у носов кисточками.

– Милые и стройные? А другой критерий отбора есть?

Я мысленно благословил все легионы космического терпения на долгий путь.

– Есть. Чтоб была лучше меня. Во всем или хотя бы во многом. Желаю, знаете ли, взглянуть на что-то снизу вверх. Может, это заставит меня потуже затянуть гайки. И тогда я стану совсем хорошим.

– He опасаетесь, что гайки не выдержат?

– Нет, на ваш век должно хватить.

– Что – настолько хорош?

– Безусловно. Хороший, но строгий.

– Положим, гайки выдержали. Вы продолжаете беспрепятственно глазеть вверх. Могут в этом случае присутствующие здесь рассчитывать на селекцию более приемлемых форм взаимопроникновения, не столь губительных? Ну, знаете, все-таки теплообмен, холодная ложка, горячий чай…

– Понимаю вас. Нет, я не размножаюсь в условиях зверинца. Такое свойство организма.

– Ну, тогда я вообще ничего не понимаю…

– А и никто не понимает. Я сам тут не все до конца понимаю.

– Есть такие, кто имеет право назвать себя вашим другом?

– Только кому я мог бы сказать, что мы с ним одной крови.

– Ясно. Что вами движет?

– Сейчас?

– Вообще.

– Сознание собственного несовершенства.

– Психастеник, что ли?

– Назовите это так.

– Можете дать себе очень короткое определение? В двух-трех словах?

– Запросто. – Я помедлил. – Ночной зверь.

– У вас есть недостатки?

– Конечно. – Я уже совсем неприлично широко улыбнулся. – Я плохо переношу недостатки других. Можно было не спрашивать.

– Если ты такой умный, то почему не богатый, – сказал в первом ряду степенный дядя с блистательной внешностью преуспевающего парикмахера. Амфитеатр одобрительно засмеялся.

– Если ты такой богатый, то почему такой бестолковый, – ответил я первым, что пришло на ум, глядя на совещающихся шептунов.

– Не, а причем здесь вообще зверинец?

– Вот мы все как раз это и пытаемся выяснить.

– Чему вы верите? Во что верите?

– Уточните, что именно вы имеете в виду?

«Чему доверяете!» – крикнули с периферии.

Я пожал плечами.

– Детям доверяю. Животным доверяю. Их поступкам и желаниям. Хитрости их – она никогда не требует больше, чем может взять…

В коллегиуме перешептывались, перемигиваясь и отчаянно жестикулируя.

– Нет, но вот в смысле доверительности, а? – что нужно, чтобы собеседник в общении с вами все же не утратил ощущения времени, не утерял чувства сопричастности, чтобы все это выглядело в высшей степени благопристойно и поучительно?.. а?

– Поучительно? Как можно дольше сохранять умное выражение лица.

Я покосился на пустой стакан, где еще недавно дымился горячий чай. Это ненадолго, сказал я себе. Это не может быть надолго. Страшно, если это надолго. В конце концов, мы сделали свою попытку. И мы сделали все, что смогли. Я видел черное дно безграничного оптимизма. Страшная штука. Там медленно, бесконечно медленно и невидно умирало, тихо угасая, подобно скромному паучку на поношенной паутинке, висящей в пустом уголку старого, большого, замерзшего окна, желание гоготать, неприлично и громко, складываясь пополам.

…ненавидел зверинец. Настроение у меня совсем испортилось. Несмываемая дрянь. Облезлые решетки с дубами. Вагоны нечеловеческого снисхождения. Наетое человеческое ржание и пустые взгляды. И псина. И обшарпанные гробы – всё, как сотни, тысячелетия назад. Кошки с детенышами в зубах, мягко перемещающиеся из одного гроба в другой, стены, голые свеженакрашенные доски и юные натуралисты с прочими любителями животного мира, восторгами отмечающие появление равнодушных пожизненных узников с такими же, как у их отстраненных соглядатаев, полумертвыми пустыми взглядами. И никому из них уже ничто не сможет помочь. Сырая мерзость, дрянь, вызывающая инстинктивный, неодолимый приступ тошноты. Они в сладком упоении, любуясь на себя, заглядывают в отражения глаз «наших собратьев по планете». Они в необычайно искреннем воодушевлении многотомно и полезно рассуждают об этике. Здесь принято полагать, что прочий живой мир не в состоянии наилучшим образом распорядиться своей судьбой. И поэтому ею распорядился человек – великий пуп всей космической эволюции, который точно знает, что для этого зверя полезнее: решетка или живой лес. Все, как и сотни, тысячелетия назад. Здесь отчего-то принято считать неэтичным вбивать в губы слабоумным и душевнобольным железные кольца, надевать намордники и пестрые платьица, заставляя их ездить на велосипеде по кругу и мычать под гармошку, и напрасно. Если мертворожденный горит желанием лицезреть перед собой другой мир, на пару мгновений пресытившись электронной электрофицированной конурой, вдруг возжелав от скудодумия немножко приключений глаз – все это, конечно, должно отвечать его представлениям об «ином» мире, «приключениях», – то ему следовало бы с исключительным прилежанием и почтительностью воспроизвести достаточно объемный живой кусок того самого мира, который нельзя было бы рассматривать как новую разновидность большой клетки с зелеными насаждениями. Если же ему это не под силу или лень – то где тут вина прочих? Мне бы хотелось кое-кого усадить за облезлые крепкие решетки под тем уважительным предлогом, что я считаю себя разумнее их.

«…С выпивкой-то как – есть проблемы?»

«Про пиво пусть расскажет!»

«Война-то будет, эй!..»

«Эй, браток, а это правда, что мода такая будет, чтоб, значит, бабы летом по улице голыми ходили?»

«Чем закусывают!»

«Уровень-то, уровень жизни какой!..»

– Жить-то будем?

– Не знаю.

– Как это не знаете? – тут же злобно вскинулся один из шептунов. – Кто знает?

Я, напрягши ноздри, осторожно, с большим усилием втянул, не раскрывая сведенных челюстей, в себя побольше воздуху.

– Не знаю. Не моя компетенция. Вы немножко не по адресу обращаетесь.

Хранивший по какому-то случаю траур высокий ущучливый господин с бритыми бровями в голубом виссоне сразу же мягко поинтересовался:

– Вы, лично вы, сами могли бы, скажем, лишить жизни человека, по установленным законодательным обычаям перед людьми чистого?

Я смотрел, честно пытаясь связать один конец с другим.

– А зачем?

Он был уверен, что задал хороший вопрос. Козявка, подумал я скучно. Понесли рукоблудить. Подумать только, тут каждый все еще воображает, будто каждый есть заведомо носитель разума и никак иначе. А что, взять и сказать ему правду…

– Ну что вы, коллега, – тихо произнес я, бесстыдно пялясь на него. – Я люблю людей. – Я осторожно расположил локоть на столе. – Засыпаю, а в голове только одна мысль: «Как там народ?»

«Конец света будет? – снова нервно заорали из рядов. – Или так и будем вола вертеть и размножаться?» «Да он уже идет, дурень, пока ты тут сидишь и дурацкие вопросы задаешь!» «Это неслыханно. Я просто удивляюсь, это за пределами всех рамок…» «Ясен месяц, – горестно кивая мне головой, заметили из сумерек балюстрады. Думаешь, это как-то отразилось на сознании стандартного человека – то, что Земля вертится?» «Heт, погодите я чего-то не разобрал, это что, фигура речи такая?..» «Он вообще о будущем думает или как! Думает он о будущем? Эй, о будущем чего думаешь!»