Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

Все какое-то время хранили молчание. А я подумал, что как раз здесь, именно здесь был случай, когда представлялась исключительная возможность применить весь накопленный широкий ассортимент современных интенсивных методов дознания по целевому назначению. Я даже на минуту закрыл глаза, представляя себе предосудителя в темном потертом кожаном фартуке до пола, наброшенном на голое плечо. И как он буднично гремит в ведре инструментом. А мы с Протеритом рядом ассистируем: один держит в руках что-то, другой, низко склонясь и старательно сопя, аккуратно заносит показания. Я даже осторожно перевел дух.

В безжизненном зале кто-то неуверенно кашлянул, словно освобождаясь от сковывавшего до сих пор напряжения. Кто-то кашлянул в ответ, за темной мертвой балюстрадой много дальше нерешительно и одиноко захлопали, кто-то поддержал, а затем уже все прокуренные, продымленные, проржавленные своды амфитеатра разразились аплодисментами. И блестел Кентурион ослепительно камушком на белоснежной манжете рукава. Чертик тут у меня с неприятным выражением в глазах, барахтаясь в воздухе, прилагал титанические усилия, чтобы соответствовать моменту и приостановить неумолимое скольжение вдоль наклонной плоскости.

Его весьма просторные звездно-полосатые трусы объемно полоскались на ветру, до некоторой степени и в самом деле притормаживая движение, и я совсем уже было настроился подвести у его бесславного конца горизонтальную черту, как он внезапно успокоился, устраиваясь удобнее и чиркая там что-то снова, и я глазом не успел моргнуть, как под ним, омерзительно всем улыбаясь и медленно кружась, уже летело некое ужасающее своей тщедушностью и нездоровой сухостью бледное подобие меня самого. Но все это, конечно, было вздором, этим пронять нас было трудно, уж лучше бы он там у себя занимался своими прямыми обязанностями и не пытался морочить голову: я просто почетче обозначил карандашом новому лихоимцу полускрытые в стоявших дыбам волосах юные рожки и пушистую сатирную кисточку на заду. Однако пока я возился с одним, другой успел в мгновение ока наладить себе за спиной разворачивающийся купол парашюта. И уже поздно оказалось что-либо предпринимать, самым тщательным образом не взвесив все возможные последствия, да и не безопасно это было, по-видимому. Погода стояла прекрасная, парашют резво демонстрировал свои возможности, так что мое шерстистое подобие как ушло вниз, так больше и не появлялось.

«…В чем, по вашему мнению, различие между поклонниками и любовниками? – пытал своего очередного сотрудника предосудитель. – Или же это все-таки одно и то же? По мне, так одно…» «Коллеги, у вас нет такого ощущения, как будто где-то чем-то попахивает? Вроде сернистых соединений?» – с некоторым беспокойством сказали в глубине периптера. «Что-то он чересчур спокоен, не нравится мне это, – подали голос там же, помедлив. – Прошлого – так под руки выносили…» «Так на то он и прошлый. Меня тоже, должен заметить, удивляет поверхностность ответственных лиц. Я его вижу насквозь: экстремист. Экстремизм домашней выпечки. Такие обычно кричат дольше всех». «Ничего, вынесут еще…» «Вынесут…» «Темная личность», – недобро согласились там же. Какому-то смутно знакомому типу, разноцветному от жестокого недоумения, продолжали задавать вопросы, деликатные в своей неясности и сильно укороченные, как ствол складного автомата. Повертев с минуту в пальцах карандаш, я присовокупил своему узкоплечему полуголому собрату по перу на впалой груди, чтоб не скучал, багажник запасного парашюта, надписал: «10000 кг» и поставил точку карандашом, давая подтверждение. Оппонент, обрывая стропы, незамедлительно камнем ушел ко дну, приобретая размытые смутно знакомые очертания пикирующего утюга. Было очевидно, что вопреки моим опасениям вес все же превышал грузоподъемность системы, и это говорило о многом. Это сильно обнадеживало. Таким образом, у меня появилась прекрасная возможность без особого ажиотажа обмозговать наше с ним неопределенное будущее. В течение всего времени, пока он в спешном порядке освобождался от лямок багажника, меня успел посетить ряд замечательных идей, которые, к сожалению, предполагали целый ряд своих, достаточно несложных и эффективных контрдоводов. Впрочем, это было уже неважно. Ход был мой, время, однако, ощутимо поджимало. Пока я предавался размышлениям, чего бы такого ему там воткнуть внизу, пригласили нового сотрудника. Кентурион вновь косноязычил на диалекте, и его слушали плохо. Обдумывая позицию, я, не спеша, отложил карандаш в сторону и соединил пальцы под подбородком.

Я без всякого любопытства наблюдал, как через ряды кресел уверенно приближался, в знак приветствия звонко хлопая рукой по блестевшим под лампочкой протянутым ладоням, немолодой человек среднего роста с необыкновенно ухоженной седоватой разлапистой профессорской бородкой; хорошо сшитый пиджак был расстегнут, сквозь отглаженные борта над излишне плотным брючным ремнем обозначалось тугое брюхо; «…сплетни, конечно, слухи, – жарко шепнули за моей спиной, – но с ним постоянно нужно было держать ухо востро и следить за выражением лица. Он все время норовил зайти сзади…» Светлая, свежеуложенная и гладко зачесанная назад пышечка покоилась на высоком лбе, излишне подвижные неприметные глазки прятались за стеклами очков в тонкой золотой оправе, натренированно и шустро выхватывая из свернутого под бездонный колодец мрачного пространства нужные пятна лиц и тут же привычно увиливая в сторону. Стараясь, как это у него принято, ни при каких условиях не встречаться со мной глазами, декан сразу вышел на оперативный простор, пожал застигнутому врасплох предосудителю руку, оглянулся через плечо, сдержанно кивнул, коротко взглянул на унылую шайку шептунов, на методично жевавших резинку крестоносцев, кивнул тоже – и занял место у стойки сотрудников Координалиума. Я до сих пор не мог ему забыть, как по его милости надолго остался без скромного государственного вспомоществования, которое не давало студенту с предельно скромными запросами умереть с голоду сразу, а растягивало этот процесс на неопределенное время. В канцелярии, как это иногда случается, где-то что-то не учли, где-то что-то позабыли вовремя внести, декан же, когда я напросился к нему на аудиенцию, посоветовал лучше учиться. Спорить было трудно, и я ушел ни с чем. У него как раз в очередной раз наклевывалась загранпоездка и ему, понятно, было тогда не до моей горсти риса. Спустя какое-то время, когда все уже про всё забыли, выяснилось, что в том самом вспомоществовании мне отказывать не следовало, и декан увидел в том хороший повод упрекнуть, глядя на меня новыми, неподвижными глазами, почему я не подошел и не разобрался. Это не соответствовало истинному положению вещей, обсуждать что-либо не имело смысла, и я, может быть, слишком резко повернулся и слишком быстро ушел, только декан запомнил мне это надолго.

Вот этот экземпляр особенно выводило из себя мое систематическое, вопиющее незнание сегодняшнего числа, заставляя меня что-то подписывать, он не слышал моего вопроса, расхаживая по коврику и словно бы даже слегка подсигивая в предчувствии нового цирка. «Второе?..» – с достаточной степенью уверенности ронял я, оставляя на бумажке автограф, успев в голове лихорадочно прикинуть, что совсем недавно ожидалось начало месяца. «Ну ставьте тогда седьмое! – в долгожданном удовлетворении и негодовании отзывался, не переставая ходить, декан. – Если не знаете, что сегодня девятое!..», «Вот! – приглашая как-то посодействовать, прокомментировать событие, обращался он к преподавательше, не ко времени случившейся здесь же. Преподавательша часто-часто кивала, согласно и оскорблено подтиснув тонкие губы. – И вот таких студентов мы обучаем!..». Все-таки мы по-разному смотрели на одни и те же вещи. Объяснять что-то и вообще говорить тут не имело смысла, они просто не поняли бы вопроса и только еще больше укрепились бы во мнении насчет моей неисправимости, но это я знал и без них. Мне не очень нравилось, как он принимал меня и что говорил в своем кабинете, но возражать здесь тоже смысла не было. Назначая аудиенцию, этот гад, завидев меня, либо куда-то исчезал, либо срочно созывал совещание, либо вел с кем-то бесконечные беседы безо всякого совещания, до последнего оттягивая, очевидно, теплый момент непосредственного контакта. Можно подумать, я рвался туда к нему, преодолевая барьеры и расстояния. При этом нельзя было просто подняться и уйти, это расценивалось как оскорбление баснословно занятого человека. Или же мог непринужденно и не менее длительно общаться со всеми подряд, пропуская очередь вперед и оставляя меня на десерт, случалось, после этого, озабоченно допустив меня наконец к своему вниманию, он мимоходом назначал прийти на другой день, зная, сколько времени мне понадобится до него добраться, надо думать, такое положение вещей приносило ему удовлетворение. Здесь ожидали его – не наоборот. Мне говорили с упреком при каждом удобном случае, что хотя бы немного уважения к его сединам можно было иметь. В два ряда хотел бы я поплевать на его седины, но даже я предпочел бы заменить это приятное занятие на что-нибудь менее бесполезное. Но ради справедливости следует сказать, что по своему страшному «госу» «ОК» он мне все-таки поставил. В народе он больше был известен как «Пупок».

– Эхм-м, телевизор… – осудительно заметил декан сиплым гнусавым голосом, заглядывая в бумажку.

– Секунду, – сказал Кентурион, легко поднимаясь из-за стола. Он дернул кистью, высвобождая манжету. – Род занятий?

Декан помолчал, подбирая слова.

– Наука. Преподаю. Я полагаю…

– Имя? – Кентурион был настроен очень серьезно.

Декан снова помедлил.

Оставив место для дачи свидетельских показаний и подойдя к столику предосудителя, он с достоинством нагнулся и что-то шепнул ему на ухо. Кентурион с некоторым потрясением смотрел, как он возвращается на свое место. Предосудитель вернулся к списку.

– Женаты?

– Нет.

– Пока нет, уже нет или еще нет?

– Просто – нет. – Сотрудник скромно помолчал, давая возможность оценить способность точно и остроумно определять понятия. – Просто: холост.

Кентурион оторвал взгляд от бумаг.

– Ассоциативная память хорошая?

Декан сложил красные губки несколько свободнее, усмехаясь.

– Профессионально прекрасная. Полагаю…

– Абстрактное воображение присутствует?

– Да. Полагаю…

– Неврозами какой возрастной группы вы предпочли бы страдать?

– Нет, не страдаю. Полагаю, сейчас мне следовало бы сказать пару слов в отношении…

– Так. Секунду. Суд не интересует, что вы полагаете. Пьете?

– Мннн-н… Иногда. В меру.

– Бывал ли за границей?

– Неоднократно, по долгу службы. Однако этот телевизор нам…

– Отвечать только на вопросы. На здоровье не жалуетесь?

– Мннн-нэ… В целом…

– Ясно. Чем занимаетесь в свободное время?

– У меня не бывает свободного времени.

– Понятно. Виновен, вы полагаете?

– Опасен. Асоциален. Враждебен. Безусловно неисправим. Неизлечим. Безнадежен. Хам. Один телевизор…

– Погодите, что – настолько плох?

– Увы.

– Хорошо. Вы охарактеризовали бы это как патология или затяжной клинический случай?

Сотрудник не на шутку задумался.

– Пожалуй, и то, и другое.

– Личный Ай-Кью, И-Кью?

– Коммерческая тайна.

– Личный наземный транспорт есть?

– Будет.

– Отклонения от нормы?

– От какой нормы?

– От нормальной. – Кентурион вздохнул, закрывая глаза.

Сотрудник обеспокоено заметался взглядом по полу.

– Нет, давайте разберемся, от какой нормы? Все относительно. Нам нужно что-то, от чего отталкиваться…

– Это мы обсудим после…

– Но ведь нам нужно же что-то взять за основу, возьмем телевизор…

– Это мы обсудим после. У вас есть отклонения от нормы?

– Нет…

– Так чего ж вы мне голову морочите?

– Я не морочу вам голову. Я просто желал поточнее сформулировать поставленный вопрос…

– Вопрос о чем?

– О норме.

– Значит, у вас все же есть по этому поводу какие-то сомнения?

– Что вы, боже упаси, нет, никаких сомнений…

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Лицензия на ношение автоматического оружия?

– Боже упаси.

– Так. Незабываемое впечатление детства. Поторопитесь.

– Эхм-м… Я же затрудняюсь так сразу… затруднительно… Телевизор, однако, должен заметить…

Я знал, какой телевизор он имел в виду. Какое-то время я, радуясь беспечной студенческой жизни, от души тусил в хайме еще более беспечных собратьев студентов, и сокурсницы, соседки по этажу, решили однажды отдать на сохранение – а после и вовсе переписали на мое имя – чей-то телевизор, взятый еще кем-то напрокат в какой-то конторе. Но поскольку у женщин, как известно, семнадцать пятниц на неделе, пару месяцев спустя мне было объявлено, что они передумали и желают агрегат обратно, на что я в свою очередь заметил, что также передумал отдавать его кому бы то ни было, по крайней мере, не сейчас, поскольку в настоящее время он при деле. К тому времени я уже наловчился использовать этот неусыпно галдящий ненавистный ящик в качестве учебного пособия, устраивая себе ежедневные сеансы синхронного перевода. И с какой вообще кстати? А декан, как узнал, понятно, уже не мог оставаться в стороне, и с тех пор при каждом удобном случае и по любому поводу попрекал меня этим телевизором, который от греха давно уже склочным бабам был возвращен, вгонял меня в землю этим телевизором, всячески сокращал мне срок жизни этим телевизором, портил мне здоровье, вешал на яйца, изничтожал, пытал, давил, резал, отравлял и пил кровь. К сожалению, он довольно быстро утвердился во мнении, что во мне некоторым образом представлен тот тип, что из вольных, то есть тип, наименее приятный и просто не заслуживающий сочувствия, древний гунн-кочевник в чистом виде, на которого можно без особых приготовлений чихать, все равно, одержимый уважением к власти, он будет привычно утираться и говорить «вы». Когда предосудитель уже завершал свой традиционный опросник, я мысленно без особого воодушевления прикидывал, не стоило ли обыграть сплетни вокруг самого декана и построить ответный ход защиты в форме нападения. Некогда он имел неприятности в тесной связи с «амораловкой» со студенткой, был изгнан, но пошел в гору, сделал где-то докторскую и вновь оказался на старом месте уже в новом качестве. Или обличьи, кому как нравится. «Пахнет же!.. – произнес под досками эшафота прямо подо мной чей-то встревоженный негодующий голос. – Неужели вы не слышите?» «Что вы там делаете? – послышался раздраженный голос предосудителя. Кентурион уже стоял с рукой в кармане и с обтянутой торчащей задницей у самого края подмостков. – Почему опять в рабочей форме?..»

Я, не отрываясь, наблюдал за стойкой сотрудников. Мне было любопытно посмотреть, как этот сосуд интеллекта начнет за ней прыгать, тряся брюхом, придерживая одной рукой дорогие очки в тоненькой золотой оправе, – однако эти крокодилы ограничились только лицезрением некоего подобия приседания на «шпагат», берущего за живое и ужасающего своей сопящей, надменной сосредоточенностью. Я совсем уже было принял соответствующее выражение лица, намереваясь со всей присущей мне серьезностью вмешаться в процесс идентификации, но тут меня посетила одна исключительно трезвая мысль относительно судьбы моего Чертика, я взял листок к себе ближе с целью ознакомиться, что он тут успел предпринять за время моего отсутствия, и с удовлетворением отметил, что каких-либо непредвиденных существенных структурных изменений по ходу мероприятия как будто не усматривалось.

Нет, предчувствия меня все-таки не обманули. Я пригляделся внимательнее. С предложенной ему мной подушкой запасного парашюта на груди расстаться он так и не смог или не счел нужным, однако складывалось такое впечатление, что в настоящий момент Чертик не столько со страшной скоростью несся вниз, к своему логическому завершению, сколько без особой спешки поднимался вверх, все выше и выше, непосредственно к звездам. И это обескураживало. Более того, говоря откровенно, сейчас это мне начинало нравиться все меньше и меньше, внушая уже некоторые опасения, с учетом моих прежних замыслов. Вот к звездам его пускать было нельзя. Ни при каких обстоятельствах. Нечего ему там было делать. То есть садиться на разогретый вертел оппонент явно не торопился. Мне не сразу, но удалось разобрать на том, что висело на его чахлой груди, какие-то каракули за моими «килограммами». Что-то вроде метров в кубе – и еще кое-что там же, что-то там такое невероятное в степени минус – над самим цифровым значением. «Вы позволите?» – осведомились в дверях, приглаживал ладонью волосы. В гремиуме вполголоса переговаривались. Это было не совсем честно, ходить же договаривались по очереди, но сейчас дело было даже не в этом. Выходило, что, теперь там у этого гада вместо парашюта находилось нечто с плотностью меньшей, чем у водорода и самого глубокого вакуума, его инструмент позволял моделировать довольно неожиданные состояния и процессы. «…Тут такой натиск, что молчать уже вроде как неловко, сказать чего-то надо бы, не веники вяжем. То есть промолчать, конечно, было бы несравнимо экономичнее, следовало бы, право же, мне-то какое дело, но, поймите меня правильно, вот эта мимикрия жестов, эти поразительные метаморфозы мимики юных натуралистов и авторов нового возлелитературного побоища „зеленого винограда“ просто напрашиваются на неприятности. Хотелось бы прежде всего если не пожать руку безусловно одаренным ценителям прекрасного, то хотя бы ободряюще кивнуть на расстоянии: своевременный, превосходно рассчитанный, точно выверенный удар по кошельку…»

У меня было большое искушение попробовать поменять в степени значок «минус» на «плюс», но, во-первых, это было бы необратимым процессом, а всем известно стойкое предубеждение местных свойств реальности против процессов, не подверженных обратимости. У меня даже было такое подозрение, что именно этого мерзавец и ждал. Во-вторых, я не знал, как при этом поведет себя мой стол с полом и со всем прочим рабочим местом, и вообще я уже был далеко не уверен, что такие перемены не отразятся самым катастрофическим образом на беспечно гоношащемся и гоношимом Координалиуме со всеми прилегающими запыленными пространствами и околозвездными окрестностями. Все-таки по мере возможностей я предпочитал разумный риск. Не бывает, сказал я. Морочишь голову. «НЕ БЫВАЕТ», – вывел я ровным красивым почерком, показывая глазами, чтоб перестал валять дурака и отправлялся вниз. «Чего не бывает? – немедленно взъелся собеседник, оскорблено сверкая очами. – Ты скажи, кто сказал?..» «Давай, давай, – утомленно потребовал я. – Грамотный очень. Разговариваешь много». Саквояж с баснословными килограммами на метры кубические неохотно прекратил свое восхождение и побрел вниз.

«Отвлекитесь ненадолго, – произнес над моим ухом надтреснутый голос Кентуриона. Я едва успел укрыть ладонью многоплановую графику, как надо мной нависла согбенная тень господина предосудителя. – Спрашивают ваше мнение, – повторил он негромко. Кентурион осудительно посмотрел мне в глаза и отодвинулся. – Вам знакомо такое противопоставление: любовники и поклонники? – Он секунду помолчал, с упреком поджав губы. – В чем различие? У вас нет такого чувства, словно за этим что-то скрывается, что-то такое из области глубинной этики? Но которое, в целом и в обиходе, можно было бы привести, пренебрегая, к одному общему знаменателю?»

Я с рассеянным видом перевернул страницу и поглядел на дверь. Дверь оказалась распахнутой настежь. В ее темных бездонных недрах теперь мерещилось что-то сырое, непомерно большое, исполинское и очень далекое, словно давно чего-то ждавшее. Вместе с тем, это нельзя было назвать абсолютным мраком. В том зябком ночном фоне, в глубине сразу же за низким порогом, мягко тускнея и тая в невообразимой дали, обозначился раздавленный в узкое длинное лезвие неподвижный край гигантской спирали какой-то галактики с редкими крошками далеких звезд. «Знаю, знаю, – легкомысленно сказал я, – прошу в письменном виде. Только хотел бы предупредить, это не для эфира…»

Я протянул листок предосудителю. Пробежав стальными глазами записку, он неожиданно и сильно подался головой вперед, одновременно с тем издавая странный, пронизывающий время звук и выкатывая на страницу глаза, выставил на свет длинные мутноватые зубы, роняя челюсть и приготовляясь ржать; но встретился глазами с Протеритом, внезапно посерьезнел, стал строже лицом и, ослепив камнем и высвободив из манжеты загорелую крепкую кисть, длинным несгибающимся пальцем подозвал к себе обслуживающий персонал в лице злого и небритого крестоносца, на ходу ронявшего за щербатый камень полуразрушенного основания колонны дымящийся «бычок». «Мне необходимо посоветоваться, – брюзгливо пробормотал он, косясь в моем направлении. – Я не могу принимать опрометчивых решений». Посоветуйся, дружок, посоветуйся, сказал я про себя, опустив глаза и задумчиво упершись кончиком носа в карандаш. Лишь бы тебе было хорошо.

Оказавшись на зеленом бархате сукна, тезис был готов пойти по рукам, однако Протерит своей могучей дланью пресек все поползновения и мизинцем придвинул ее к себе. Подержав листок перед глазами, он передал записку своему соседу. «Приобщите к делу», – с горечью произнес он, ни на кого не глядя. Шептуны помалкивали, зрители безмолвствовали. «…Пророкам надлежит оставаться в одиночестве», – глубокомысленно заметили наверху, удаляясь куда-то и невнятно покатываясь со смеху. В коридоре за дверью, где-то далеко-далеко не то бессильно, до полного изнеможения смеялись, не то все время неразборчиво орали что-то, поминая беса, наручники и батареи центрального отопления. Дышать стало как будто полегче. Принесли чаю.

У побитых безжалостным временем каменных, щербатых рубчатых колонн, за столом в полутемном углу периптера бесстыдно совещались вслух, все никак не сподобясь решить, как, когда все закончится, следует все-таки держать мою голову: приподняв несколько кверху, по традиции, в знак почтительного расположения к небесам, или же опустив книзу, в память о принесенных жертвах героического прошлого. Кого-то осенила здравая мысль делать и то, и другое вместе, в последовательном порядке, держа то кверху, то книзу. Я, прихлебывая, неторопливо, подобно полководцу, обстоятельно изучающему театр предстоящих действий, осматривал то, что уже успел сделать без меня мой ушастый оппонент. На девственно чистом некогда листке присутствовал ряд нововведений, по-своему предусмотрительных, в чем-то отчаянных, не без этого некоторого отречения и самопожертвования, на которые мне еще предстояло найти наиболее адекватные меры воздействия. Чандала мой, видимо, успел уже осознать, что теперь его здоровье и благополучие целиком зависят от того, насколько он прочувствует всю глубину ответственности, возложенную на него обстоятельствами, ныне полностью зависевшими от его здоровья и благополучия.

Невоспитанный характер его восчувствований исказил весь блестящий первоначальный замысел экспозиции, который я вкладывал, не приняв во внимание факта нового аргумента. Я вынужден был признать, что он не терял времени зря. «…А я говорю, что здесь спрашиваю я! Знак зодиака. Так… это уже было. Объем талии… Суд не интересует, что вы хотели бы зачитать. Отвечать только на вопросы. Объем… А я говорю, что Суд не интересует, что вы в настоящий момент думаете! Следует быть исключительно внимательным. Меня в данный момент не интересует также, что вы принесли с собой и кого хотели бы пригласить. Определять порядок работы Суда, что зачитывать в тот или иной момент, а что не зачитывать, что приносить с собой, куда смотреть, как стоять, когда хохотать до упаду, складываясь пополам, когда начинать отправлять естественные надобности, когда предаваться меланхолии, что петь, какие анекдоты рассказывать, какие нет, чем дышать и что нюхать составляет исключительно, я подчеркиваю, презумпцию и высокий долг Суда. Я повторяю свой вопрос… А я говорю, что здесь Я решаю, когда, в каком месте и какие обращения следует зачитывать, а какие не следует. Я доступно излагаю?.. Какой телевизор? Так. И что-то с его изображением?.. Да. Хорошо, однако мы уже обсуждали эту тему… Нет, это было достаточно подробно. Повторяю: кто вы по знаку зодиака… Так. Объем талии. Считаю до трех. Сколько?.. Да. Конечно. Хорошо. Хорошо-хорошо! Как вы осуществляете прием пищи? У меня будет к вам просьба говорить в коллегиум, чтобы там видели выражение вашего лица… Да. Существует мнение, что люди с богатым духовным содержанием стараются ничего не есть…» «А это смотря как есть! – немедленно и членораздельно отзывался сотрудник уверенным сиплым голосом. – Если есть без удовольствия, как попало и что попало, мимоходом, ухватывая между делом, не заботясь о том, как это может воспринять желудок… А вот если есть медленно, без спешки, осторожно беря на ложечку и смакуя, словно это последнее в твоей жизни, прислушиваясь к тем ощущениям, которые приносит удовлетворение… Надо любить себя, уважать себя, в хорошем смысле, конечно, не в обыденном, не в каком-то житейском, меркантильном смысле…» «Хорошо. Как вы объясните то обстоятельство, что в природе животные с таким объемом талии – учитывая понятное отношение к общему объему животной массы – практически не встречаются совсем? Потрудитесь уложиться в двадцать пять слов…»

Все-таки привычка координировать сказывалась. Суд озадаченно мигал, переводя взгляд с предосудителя на сотрудника и обратно. Кентурион тоже, надо сказать, был не сахар, но он взмок, пока все это не надоело Протериту и вдвоем они с грехом пополам не привели дело к какому-то подобию консенсуса. По-моему, сотрудник не очень отчетливо представлял себе, где находится. Гудящий Координалиум виделся ему чем-то вроде расширенного производственного совещания, где врагам народа запросто выдавали пропуск в ад. Еще один крупный специалист по отделяемым приставкам. По давно ушедшим временным формам, пытаться понять что-либо из его анализа было так же непросто и, пожалуй, так же малоперспективно, как читать по движению губ человека, делавшего сообщение на каком-то незнакомом и уже в незапамятные времена вымершем языке, который говорил к тому же до отвратного плохо. Ему подали его шляпу, плащ и вежливо вытолкали за дверь. Когда вдали замерз последний крик, Коллегиум совсем было настроился на рабочий лад, но тут кто-то, испытывая бледную неловкость, потребовал горячей пиццы, и на какое-то время всем снова стало не до регламента.

Одна из сторон пространства, разделенного моей несносной черточкой, с зависшим в неподвижности чандалой оказалась заметно темнее другой. Его замысел был столь же прост, сколь и радикален: пока мы тут решаем проблемы мира, он употребляет их в своих частно-собственнических интересах. Теперь под ним уже словно бы безусловно различалась нить Терминатора. Причем сам чандала, выжидательно помигивая, имея копытца уже утерянными где-то по дороге, предпочел болтаться, конечно же, над его ночной стороной, недостаток кислорода, как я понимаю, беспокоил его в этот момент не сильно – нежить же. Вот сволочь, подумал я. Граница терминатора – это уже серьезно. Принимая во внимание расстояние до поверхности Земли, сейчас уже можно было смело хоронить надежду усадить в обозримом будущем контрагента на вертел и поджарить на медленном огне, при такой расстановке акцентов любое нововведение с моей стороны на этом мрачном фоне выглядело бы искусственным, крайне неубедительным и просто притягиванием реальности за уши. Шутки кончились. Я осторожно отложил карандаш и взялся двумя пальцами за переносицу и подбородок. Будем думать, пожал я плечами.

Он висел, мой хороший, на открытом воздухе, открытый всем мыслимым космическим излучениям и сквознякам в одних своих безразмерных семейных трусах, едва различимый там, задумчиво массируя затекшую стопу, шевеля в непроглядной ночи бледноватыми пальчиками сухой узкой ступни. В его жестах читалась настороженность, но в глазах было чуточку более снисходительности, чем то предписывалось правилами хорошего тона. Засранец, сказал я, придвигая к себе листок. Мне стало понятно, чего ее добивается. Становилось жарковато. На дневной, ярко освещенной стороне астрономического тела я задал основные параметры: «Скорость обнаруженного малого космического объекта на орбите дискретна, не может превышать первой космической скорости и существенно ниже ее», – и поставил карандашом точку, давая подтверждение. Опустив глаза, я двумя пальцами помассировал переносицу, пряча удовлетворение. Это должно было научить оппонента вежливости. Теперь моему тушканчику следовало поторопиться, чтобы как-то противодействовать неумолимым силам гравитации и не пойти пеплом в прилегающих слоях атмосферы. Чай чуть подостыл, и я сделал пару новых глотков, ожидая, как нечисть будет выкручиваться из положения, в которое сам же себя загнал. Дурачок не сознавал еще того, что, обратив все пространство вокруг себя во тьму, он лишал себя возможности действенно отвечать мне чем-то помимо оговорок и кратких условий на полях, на чистой стороне, куда он, если будет очень стараться, еще мог дотянуться.

Положение выглядело аховым. Я бы даже сказал, при такой расстановке шансы у него уже могли служить просто мензуркой, мерными черточками дозирующей похоронное настроение. Конечно, в переводе на процентное содержание кое-что там, строго говоря, еще как будто должно было оставаться, но в свете последующих событий я бы на это особо не рассчитывал. Если верить специалистам, чтобы реально добраться до прочных слоев почвы, всякое привходящее на внешнюю орбиту астрономическое тело как минимум должно было чего-то весить, обладать рядом параметров и входить в атмосферу в высшей степени осмотрительно, аккуратно и с целым набором оговорок. Но даже в этом случае приходилась ожидать, что до самой поверхности дойдет далеко не все. И при самом удачном стечении обстоятельств можно будет надеяться как минимум на что-то около 25 процентов.

Mне страшно любопытно было узнать, какие именно 25 процентов супостата до твердой поверхности собираются дойти и что они там будут делать.

У оппонента из-под пяток уже шел дым, когда, дергаясь и лягаясь, он вывел свои каракули – почти выкрикнул: «Нету атмосферы!» Можно было, на мой взгляд, поступить благоразумнее и эффективнее, но я его хорошо понимал. По-видимому, мне удалось на какое-то время вывести соратника из равновесия. Ну, нет, так нет. «Зачем тебе тогда парашют, придурок?» – сочувственно спросил я. «Тебе галстук», – сердито буркнул он. Ну-ну, поощрил я. Давай. Пока я вновь предавался размышлениям, чего бы такого подготовить ему внизу, принесли нового сотрудника.