Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

***

Глава 4. Щепоть зеркального блеска на стакан ночи

1

Kлойдок. Вечный снег и вечная темень. Крошечный, тихий, ночной, непоправимо затерянный где-то во льдах и безвестности поселок. Редкий проезжий, заглядывавший сюда раз в геологическую эпоху или, может, и того реже, оказывался здесь по случаю и, скорее, с не четко обозначенной целью обнаружить Новый Клондайк, но, потоптавшись пару дней, потусовавшись в низких, по самую макушку вбитых в сугробы тесных избушках, за неимением особых приключений вскоре и исчезал, чтобы никогда уже более не появиться вновь. Весна. Чисто прибранный магазинчик, напоминающий уютом бревенчатое складское помещение с единственным резным разноцветным крепко сколоченным окошком в потемневшей стене, пахнущей смолой и пылью. В магазинчике двое. Симпатичная тетка, узким алюминиевым совком сосредоточенно перекладывавшая что-то из мешка в бумажный серый кулек, переходит к кассовому аппарату, достает и начинает заполнять другой кулек, поглядывая на суетливо копошащиеся электронные зеленые огоньки на весах и вполголоса обмениваясь репликами с бородатым мужчиной в расстегнутой меховой куртке, невысоким и плотным. Мужчина облокачивался о прилавок и выглядел рассеянным. Говорили о погоде. Большей частью оба молчали, мужчина неясно усмехался.

– Этому, по-моему, уже ничем не помочь. Это уже не в первый раз, и куда только там смотрят, ясно же, такое нужно ломать, это согнуть трудно, и все так и будет продолжаться и продолжаться без конца, пока лимит не кончится. Я вот все жду, когда лимит кончится – настанет тут тогда покой или нет, должен же он когда-нибудь кончиться… Так хватит?

– Вы накладывайте, накладывайте. Я скажу.

…

Видимость была на все сто. Просто удивительно, каким прозрачным может быть свежий весенний воздух. В пустой голове, опьяненной сладкой легкостью, уже давно стоял какой-то один сплошной праздник с бодрящей невесомостью. Душа летела куда-то, не разбирая дороги и широко улыбаясь, и я вслед за ней тоже уже готов был отчалить к теплому голубому небу, куда-нибудь поближе к солнышку, и все это дело следовало бы, поразмыслив, от греха прекратить, потому как сейчас следовало быть предельно собранным и осмотрительным, со старым шоссе рядом мог веселиться только законченный идиот. Отличное настроение отличным настроением, но не хватало еще во что-то вляпаться на самом интересном месте, когда до дороги оставалось всего-то ничего. Рядом была дорога, рукой подать. Полупрозрачная зеленая долина, пропадавшая где-то за пределами возможностей глаза в горячем, чистом и синем, веселые пятна опушек, разнежившихся и далеких… А там, должно быть, серебряные ниточки блестящих речек. И нигде никаких входных дверей – даже и не пахнет, что самое интересное. Словно и не было вовсе.

Нет, все-таки что значит – приподнятость духа, я оглянуться не успел, как оказался в молодой травке немного выше масляно отсвечивающей ленты, асфальтированной Тропы, и не близко ведь, нет, не рукой подать… Настроение шалило, грозя нарваться на неприятности и пустить все труды коту под хвост. Да. Это она. ОНА. Во всем, то есть, своем натуральном блеске. Вот, значит, как это выглядит. Шумное, в общем, хлопанье в ладоши и поросячий визг. Ладно. Можно, сейчас – вот можно. Немножко и в самый кулачок. Я сделал глубокий вдох, качая подбородком. Я все еще не верил. Где-то далеко, ближе к периферии пустопорожнего пространства непрошеной соринкой маячил всеми покинутый и давно, надо полагать, не мытый вагонный составчик, прочно застрявший на полдороге у вросших в землю каменных остатков какого-то заводского корпуса, еще в незапамятные эпохи изъеденного временем. Но сейчас не о том надо, сейчас это не для наших глаз, это я так, к слову. Сейчас все внимание на дорогу. Она вышла из-за поворота такой, какой я ее себе представлял: старой, заброшенной, одинокой, пустой и никому-никому не нужной. Хотя нет, вот тут я, похоже, не прав, вот тут я тороплю события. Кто-то оказался чуть шустрее нас, ловчее. Кто-то уже успел нас и обставить, и переплюнуть по всем статьям. Надо же, ну ступить никуда нельзя – везде эта мошкара… Я лежал, претворяясь рельефом. Пока у меня это получалось, у меня был шанс. Я думал, как быть дальше. Ошибиться было нельзя.

Дорога. Черт возьми, все-таки это дорога. Она, моя хорошая. Это была не просто удача. Еще совсем недавно вопрос, кого бы ты убил, чтобы видеть то, что видишь, и лежать там, где лежишь, не воспринимался, как шутка. Все, как полагается. Крупно граненый черный гравий, щедро забрызганный каким-то дерьмом, сухая трава. Так. Это у нас грузовик. Наискось и в полный рост. Перистальтика ты моя, да это здесь, оказывается целый грузовик, надо же… Просто невозможно не узнать. Нет, говорило же мне что-то, неспроста все это. В общем, ладно пока. Это мы обсудим как-нибудь после, на досуге и в более располагающей обстановке. Кто бы мог подумать. Просто трицератопс какой-то и ничего больше. Я бы даже сказал, не слишком избалованный на местных скудных харчах подсушенный мастодонт среди грузовиков. Диплодок. Камаразаурус супремус. Скотозавр, словом, ассхоулус. Ну и скотина. Все-таки умели предки строить, когда хотели. И вширь, и в кость, ничего не скажешь. По всему, армейский механизм. Колеса – чуть не в пол моего роста и крытый тентом необъятный кузов. И даже не очень изношенный. Как-то не слишком это вязалось с тем, что я до сих пор знал о дороге, нечего ему было тут делать. Ржавый, но не сказать, чтоб уж совсем старый. Пыльный, с кое-где пооблезшей с металла черной краской. Металл тускло поблескивает на свету – и на дверях несусветно огромной кабины еще видны следы некой магической пентаграммы кружочком – значком, образованным вроде как парой толстеньких взаимосплетенных стрелок различной степени зеленоватости. Что-то наподобие древнего восточного символа вечного единства и борьбы темного и светлого начал. Я даже поначалу, правду сказать, растерялся. Но не это возмущало.

У черного квадрата полупустого кузова кто-то уже откровенно, не стесняясь, шарахался. Тихо здесь что-то очень, всепозволительно. Вялое движение воздуха, тяжелый болотной расцветки тент, лениво болтающийся на ребрах огромных бортов. Туда-сюда в таких, должно, раньше возили армейских служащих. Нутро, забитое узкими ящиками, слабая вонь вперемешку с горьким запахом травы. У заднего откинутого борта, непринужденно озираясь по сторонам, трудился пугливый стриженый народец. Бьетгонки наверное. Надо думать, разгружают. И начали, надо думать, не очень давно. Или загружают – не понять. Возьмут, подержат на руках длинный вскрытый гроб, понюхают что-то, бурно обсудят, что-то присовокупят сверху и поставят назад. Мать моя мама, да они, никак, сами грузятся… Ни хрена себе. Вот. Говорило же мне что-то – неспроста объявились здесь грузовики, нигде ничего и тут – на вам. И точно: сверкает там нечто, темное и свинцовое – не легкое. Ну, диплодок с ними, пока не наше это дело. Наша забота сейчас – грузовик. Если б знать раньше, что фортуна повернется такой задницей… Если так посмотреть, то все вроде как и не плохо получается, и, может, перетопчемся еще, где моя не пропадала, вырваться бы только отсюда…

…Все, решил я, теперь начнут тарахтеть. И только я успел об этом подумать, как ближайший к механизму узник-с-узи с ящиком в почерневших худеньких ручках, с тревогой до того всматривавшийся во что-то, повернув свою стриженую головку к травянистой обочине, вдруг роняет себе все это хозяйство на ноги, и я глазом не успел моргнуть, как они уже все бросаются врассыпную, только босые пятки сверкают. И в тот же момент кто-то, не выдержав, сочно и оглушительно, дает наконец беспорядочную очередь поверх армейского фургона.

А мы лезем. Мы уже все тут, нас много. И нам все нипочем. Это страшное дело, ребята, когда тебе уже нечего терять и тебе все нипочем. Все-таки беспокойство меня берет, непонятно мне откуда здесь таком агрегат? Теперь таких и не бывает вроде, не устаю удивляться. Ветеран какой-то. Огромный, пахнущий, железно лязгающий – и вроде как даже ко всему остальному еще и на ходу. Вот что уж совсем загадочно. Ну-ка, расступись, отцы, я его сейчас на абордаж… Нас тоже так просто не взять, мы тоже, нужно сказать со всей прямотой, за словом не в карман лезем. Нас много, с нами натиск и мы – во все щели. Грязные, потные, пыльные. Бурдюки, одним словом, зла моего не хватает. Ослы и ослы. В кузове на кого-то наступили, ругань, поднимается пальба с потасовкой и опрокидыванием навзничь мебели, над самым ухом немедленно кто-то начинает сосредоточенно сопеть и дышать помоями, стремясь по головам дальше, наверх, будто без него там не разберутся, мимо проносится и не спеша исчезает за бортом чья-то ошалелая и бесшабашно-развеселая оскаленная морда (интеллигент-интеллект, совесть нации, бестолочь – глаза б мои не видели), до слуха доходят резкие движения души, звук всплеска, брызги веером выносит наверх – кабина!.. Кабина же, недоумки…

Всем на все наплевать – лезут на борта, как бабуины. Неее-е-т, это дело мы сейчас поправим, я тоже лезу, стекло вдребезги, звон, гам, кашель – и головой в дыру. Полумрак, необъятное водительское кресло-ложе (на три отъевшиеся задницы, наверное, не меньше, чесать мой лысый череп, думаю, это на кой же столько), вздрагивающие злые солнечные столбики и пыль. Прямо дышать нечем. Плюнуть просто некуда, чтоб не изойти чихом, везде пыль. Ладно, впрочем, это мы тоже переживем, главное, тут сказать себе только, что ты здесь за умного, в последний раз, что ли, и все образуется… Так вот. Картина, в общем, на тему познавательных свойств живой материи. И где-то тут же, над самой головой беспорядочное лязганье затворами, дребезг, проржавевшие взаимные упреки и звонкие пощечины. А тут другое, тут – слепящие яркостью и близостью грани стекла со спектральным разломом прыгающей радуги во всей своей красе. Здесь ясные горячие лучики, сотрясаемые детонацией, шорох сыплющегося на пол льда – и я, понятно, во все это дело мордой. Прямо сердце зашлось.

А жирно блестящий на веселящемся юном солнце доисторический агрегат не стоит на месте, не дожидается, он уже, не спросясь, куда-то начинает скакать, зараза. Да все быстрей и вроде как под горку, где, значит, покруче, сволочь железная, будто не успеет, а впереди по курсу, чтоб мне треснуть, не то какая-то балка, не то вовсе некое мерзлое страшное-страшное ущелье, провалиться нам всем, и только старенькие облезлые буйки с самого края дозволенного указывают раздолбаям вроде нас, где дышать еще разрешено, а куда тебе, чистюле, лучше бы и не заглядывать. Ах, сучий же травень, допрыгались, говорило мне что-то… Мне б сейчас в самый раз – немножко везенья да чуть расторопности, руль в руки да ударить по тормозам, а я, как во сне: тычусь в открытые двери, стискиваю липкие порезанные пальцы и ничего не могу сказать. Ничего не вижу, соль на глаза и пот ручьем. Мне б тут сообразить, где тут у них что, да я только никак не разберусь, где здесь верх, а где все остальное. А буйки все ближе. Они уже где-то под ногами, и пропасть все ближе, скорость сломала все мыслимые ограничители – только треск стоит в ушах, наподобие атмосферных разрядов. И вот тогда начинаю я слышать этакое характерное повизгивание, не такое, что остается от шальных пуль – их я теперь не слышал, не до них мне теперь было, – а такое, какое происходит от соприкосновения бампера и бетонных граней. Или это у меня с ушами что-то? Черт знает, как дожила до этого дня эта консервная банка, все ходуном и вот-вот развалится, я все тянусь рукой, забыв обо всем, про боль свою и бесследно растаявшее прекрасное настроение, и никак не могу дотянуться. И только в самый кульминационный момент, за мгновение до, когда мне уже стало окончательно ясно, что – все, пойте госпел, я как-то все же умудряюсь рвануть тяжелое ребристое колесо на себя и одновременно с этим, мимоходом, заглянуть в самое сердце непроглядного, не близкого, далекого… – и отпрянуть, унося с собой новое и не совсем понятное чувство. Холодное ощущение абсолютного одиночества. Того, что след этого теперь останется во мне навсегда. И никуда мне уже от этого не деться.

…но не так, чтобы слишком резко или, скажем, беспорядочно, я вам не бурдюк какой-нибудь, не бабуин, – а так, самую капельку, малость, чуть-чуточку, изменяя траекторию падения и каким-то не вполне уловимым образом успевая разминуться с бесовскими буйками. А только вскоре пришлось и вовсе навалиться на руль всем корпусом, чтобы вписаться в поворот и, не приведи случай, не протаранить лбом каменную стену высотой до неба, непонятно откуда взявшуюся перед самым носом. Сухими, воспаленными с недосыпу глазами я еще равнодушно провожаю поспевшую встречную технику на трассе, зная, что больше не увижу их, держу, значит, краем глаза, словно замедленное кино, как все они в один миг величественно и неотвратимо, подобно айсбергам, со значением проносятся навстречу и мимо. А сзади что-то ни звука. Словно все взъерошенное стадо моих дорогих бабуинов в бездонных недрах развороченного кузова притихло наконец, ожидая, куда сегодняшний сюжет вынесет, на какую обочину трассирующего движения и по какую сторону от помятого надутого блюдолиза с дирижерской палочкой наизготовку (век бы его не видеть-не обонять, паразита) и чем вообще все кончится.

А блюдолиз все ближе, он теперь совсем рядом – позади. И тотчас же доносятся до меня знакомые визги и автоматное лязганье, чтоб, значит, чесать мне лысый череп, но только нас уже такими детальками не проймешь, упсик, мы сегодня на ходу, дядя, это тебе не холуев своих трясти, сволочь, – снова мой слух беспокоят нежные голоса и захлебывающееся тарахтение автоматных очередей, боящимся не успеть и безнадежно запаздывающих. Как вдруг, сам не знаю откуда, начинает подниматься во мне что-то предутренне синее, что-то такое с хитрецой, яростно щурящееся на солнышко и упрямое, презрительное: просыпается во мне беспричинное необыкновенно превосходное расположение духа и всеобщее потепление чувств. Не хочу я в ваш рай, подумал я тогда, ну его в задницу, чего я там не видел. Мы уж как-нибудь у себя сами, на просторе – и не в обиде. В кузове уж совсем тихо стало. Я даже опасаться начал, не случилось ли чего, непривычно как-то, то ли подрастерял я по тряской дороге своих бабуинов, то ли они там поубивали уже всех и друг дружку от переизбытка хорошего настроения, то ли внезапно поразились новым сияющим перспективам, развернувшимся перед взорами, от которых захватывало дух и хотелось жить – на полную катушку, щурясь на солнышко, так-то, прихлебаи мои дорогие, крохоборы, други-босяки, бабуины мои саблезубые, волосатые, я научу вас любить жизнь. Я покажу вам, с какой стороны это держат и едят и как любят. Я…

2

Cлева и вдаль, в бесконечность, уносился некий аккуратно сложенный неведомо чьими руками ровный гребень каменистой насыпи. Под воздушным пушком легкого снега он оставался неясным почти на всем протяжении своей изогнутой видимой части. Шоссе. Больше ничем это быть не могло. Если это дорога, то я не знаю, что сделаю, подумал я. Разденусь и пойду вброд. Плевать на этих бегемотов. Выполнить это, впрочем, пока было не просто, похоже, мне удалось у местного ископаемого сброда вызвать неподдельный интерес, вон как нюхалищами работают. Придерживаясь озябшей рукой за длинный сук, что на вид понадежнее других, я убрал в сторону влажную ветвь, заслонявшую вид, и строго поглядел вниз. Невесомые снежные полоски бесшумно полетели к черной воде.

В нескольких метрах от меня и подо мной по плавной дуге, держа курс явно поближе ко мне, к моему дереву, по заснеженной поверхности мертвого болота неторопливо приближалась носатая, горбатая, в крупную темную чешуйку, шерстистая голова матерого аллигатора, чуть тронутая нетающим белым пухом по всему невозмутимому мордастому периметру. Ну что за скотина, подумал я расстроенно. Вон сколько места вокруг.

Нескончаемые влажные сумерки не позволяли разглядеть пейзаж во всех подробностях, однако за то приятное время, что я провел в обнимку с мокрым шершавым стволом дерева, косо торчавшим из черной неподвижной воды, здесь успел уже собраться целый зоопарк. В промежутках между стволами я насчитал штук пять плоских голов рептилий, никуда особенно не спешащих, плавно грассировавших, флегматично и терпеливо помигивая невыразительными успокоенными глазками, по просторам водных гладей. Ненастойчивым, мягким движением они нарушали непрочное еще снежное покрытие, собирая вокруг себя сугробики и спиралью закручивая черное зеркало воды. Один из этих крокодилов к последней минуте уже находился подо мной, тщась раздвинуть свои челюсти на запредельный для их возможностей угол, беззастенчиво пробуя на прочность основание ствола моего дерева: он делал это, по-видимому, не столько побуждаемый какой-то особой надеждой на успех, сколько так, для проформы. Проформа была так себе, без претензий, но он никуда торопился.

Дерево заметно вздрогнуло. Я взобрался, насколько мог, еще выше. Берблюд хренов. Фиг тебе, подумал я с беспокойством, стараясь не шевелиться и не скользить ногами. Держи рот шире. Под самыми моими пятками, шурша корой, наверх стремилось нечто – я мог бы поклясться, что это покрытый густой темно-бурой шерстью волк довольно крупных размеров, если бы он не ерзал подо мной, перемещаясь рывками, мощно, по крокодильи ухватисто обхватив дерево когтистыми лапами. Может, это и был рептил, я не знаю, сильно исхудавший за последнее время, стесненный обстоятельствами и подрастерявший былую форму, я просто не представляю, до какой степени истощения нужно довести животное, чтобы оно стало походить на то, на что походило сейчас. Надо было что-то решать и решать немедленно, потому что по ветвям той же дорогой могли прискакать и другие желающие. Ну так и есть. Оскальзываясь, принюхиваясь и заранее переживая приятные ощущения, кто-то уже именно так и поступал. Я смахнул с кончика носа зависшую каплю. Лезет, с невольно прорвавшимся раздражением пробормотал я, торопливо приспускаясь, и, ногой отпихивая морду зверя. Лезет и лезет. Куда ж ты, мерзавец, лезешь? Зверь опасливо вздрагивал веком, кротко жмурил глазки, испуганно отодвигался мордой немного в сторону, прижимая длинное мягкое ухо и по-кошачьи неловко привлекая к светлой шерстке груди напряженно сложенную лапу, но не желал отдавать завоеванной площади. Валить отсюда надо, сказал я себе, вот что. Уносить ноги. Пока не съели. Еще пара-другая минут – и все, тру-ля-ля.

Я с остановившимся сердцем наблюдал, как моя храбрая половина делает усилие, берет наконец над собой верх, отделяется от насиженного места, одним мощным рывком перемахивает через протоку, провалившись все-таки у самого берега в болото, затем идет вброд, спешно взламывая тонкий ледок и широко загребая руками, выбирается на насыпь, уже обдумывая, как быть дальше, энергично встряхиваясь и не замечая, как следом за ней, тоже встряхиваясь и матерясь, на гребень гуськом выбирается весь зоопарк под руководством особо шустрого водоплавающего верблюда.

В то же самое мгновение прямо надо мной и через меня, едва не задев, в непосредственной близости от моего затылка большой темной тенью пронеслось что-то пушистое, обдав снежной крошкой и легким сквознячком. Растопырясь, судорожно и неловко раскидав во все стороны мускулистые конечности и тут же погрузившись, уйдя из пределов видимости, новый обервольф с треском вломился в вонючую жижу, просторно, размашисто обнажая густые черные кисельные недра, разбрасывая и вздымая высоко вверх ледяные брызги. Переполошив все мордастое население болота и подняв в воздух стаю дико орущих ворон, этот птеродактиль в один короткий миг взорвал застывший пласт тишины леса, который мирно дремал за завесой медленных сонных снежинок…

Тут уж душа моя не выдержала, и, широко раскинув руки, самая пугливая и тяжелая на подъем половина меня единым махом отправилась вслед за уже ушедшей, успев в последнюю секунду ухватить краем глаза под собой живописную панораму со всем зубастым скотосбродом припорошенных снежком аллигаторов. Они все одинаковыми остановившимися взглядами провожали меня, долгий путь моей тени в воздухе. Под моим сухостойным соседом с отвисшей челюстью, что глядел, ошеломленно выворачивая шею и едва не падая на головы соплеменникам, уже в обнимку с деревом выстроилось целых две штуки откормленных шерстистых холоднокровных ужаса. От неожиданности присев, они щурили глаза под падавшим снегом и тоже смотрели на меня. Еще один бойкий стрекозел, шумно чихая на ходу и отплевываясь, зябко вздергивал длинными щетинистыми ушами и прижимал их к мокрому прилизанному черепу, стараясь держать причесанную морду как можно выше над водой, хорошим, энергичным спуртом идя точно в кильватере шерстяному мордатому рылу, – рыло без оглядки удирало за торчавшие из воды стволы и кусты. Обе мои половины опасались только одного. Как бы весь этот ландшафт с ушами, разом поднявшись вверх, не пустился бы нестройной грузной гурьбой следом.