Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

– Что вы все-таки думаете о будущем? – шарахнул в зазвеневший микрофон какой-то горластый шептун из комиссии, разом переполошив мирно дремавшее до того эхо. По стенам снова заметались и задергались угукающие отголоски, давно отошедшие было в мир иной.

– Уточните, о каком промежутке времени вы говорите.

– Да вот сейчас.

Микрофон респондент держал на отлете, в волосатой руке пригнувшись, словно в танце опрокидывая согретую даму навзничь. В среднем ухе у меня заложило.

– Ничего, что я так попросту – непосредственно сразу к сути вопроса? – осведомился он.

– Ничего.

– Так что думаете?

– Ничего.

«Вообще же!.. В общем спроси, балда..» «Э, братья, хорош орать. Чего вы тут вечер вопросов и ответов устроили…» «Ты чего нам, ты чего мнешь, отец! Даже я вот думаю в будущем…» «Как только в дабл прижмет!» – захохотали рядом молодецкие голоса. Медленно поднявшийся с места Предосудитель одной рукой трагически придерживался за спинку своего стула, обращаясь к сознанию аудитории, но его никто не слушал. Темный разлагающий взгляд был с суровостью обращен куда-то под потолок. Он не считает себя умным, прокурорским тоном процедил Кентурион. Он просто держит здесь всех за дураков.

…Настоятельно советую ознакомиться, что о нем успели занести в стенограммы допроса, злобно предлагал заседатель с правого крыла стола, прижимая к груди стопочку подколотой бумаги. Обратите внимание: посторонним был вход воспрещен. Утром! НИКТО НЕ УЙДЕТ ЖИВЫМ. Сколько слов и сколько томлений. Сколько желаний на единицу времени. И каждый. Каждый либо не умеет там видеть ни Черта, либо видит все исключительно в зависимости от своих пожеланий и каждый – в меру своих предрассудков. Тут сегодня в экстремистском крыле прозвучало сравнение с потомственным божемоем, тщившимся воссоздать внутренний мир инопланетного разума на примере внешнего облика земных животных и в том не преуспевшим. Не будем впадать в крайности. Чего вы в самом деле. Обстоятельства настоятельно не рекомендуют нам пускаться в истерику. И тем не менее: залежи биологической безответственности, невежественности, откровенного вранья, плохо пахнущей безграмотности в теснейшем единении с дилетантством и клинической твердолобостью наивного питека – все они обращают на себя внимание непредвзятого взгляда. И ложка здравомыслия. Так более того, исполненными железного пафоса очами обращаясь уже непосредственно к эшафоту, предостерегал докладчик. Они и строить-то его собираются в тех же самых пропорциях!..

– Опасен задающий вопросы на темном пути, – со значением встрял Кентурион, снова вспомнив о регламенте. – Опасен, потому что неясен. Вдвойне может быть опасен вопросы умеющий ставить. Напрашивающийся же на вопросы еще скучнее первого и опаснее второго, потому что неизлечим.

Из амфитеатра немедленно поддержали: «Так выпьем же за то-о…»

– Что еще цените, что еще предпочитаете более прочего? – дипломатично обратился ко мне другой партнер Протерита по столу в голубом виссоне. Он чуть склонил корпус в моем направлении и понизил голос: – Может быть, что-то из области личных пристрастий?

Я пожал плечами.

– Томатный сок ведрами пью, – ответил я угрюмо, опуская глаза и теребя торчащий кончик листа на столе. – Когда есть. Со сметаной. Персики люблю…

Я с трудом удержался, чтобы не добавить, что небесный напиток, прилежно взбитый под щепотью соли, муската и перца, предназначался к употреблению у нагретого камина, в скромном кругу нескольких носителей разума, в момент очередного нашествия Нового Астрономического года, как бы в знак величия мгновения лишь чуть приподнимая в руке любимую чашу, мрачно сияющий кубок, со вкусом выполненный из опрокинутого гладкого черепа любимого врага. Мгновение, его значительность и чистоту скромности тут вряд ли бы оценили.

Комиссия вполголоса совещалась.

– Ну, в целом, видите: нормальные желания, – обнадеживающе глядя в амфитеатр, говорил заседатель в голубом, стоя на краю голого эшафота и прижимая ладонь к бедру. – Не стоит сейчас акцентировать на этом. Ничего за рамками допустимого…

В амфитеатре безмолвствовали, начиная уже, видимо, потихоньку фигеть. Голубой содеятель подбирал нужные слова.

– Желания, в общем, понятны, ничего страшного… («О господи…» – сказал кто-то из темноты.) Ничего страшного, – повторил он, повернув лицо и все так же упирая ладонь в поясницу. Сейчас еще преждевременно говорить о патологии. Если у него, скажем, плохо с посудой…

Но договорить не дали.

Разом содрогнувшись, толстенная дубовая створка рабочей выходной Двери с треском распахнулась, словно от пинка, медно звякнув, и в онемевшее от дурных предчувствий прокуренное помещение Страшного Суда, сосредоточенно сопя и наступая друг другу на пятки, начали с натугой вносить некий до ужаса знакомый тесный, светлый, словно побитый пеплом, с неясными неприятными глазу разводами окиси на выпукло-вмятых бортах контейнер удлиненной формы явно не первой свежести, с округлым стандартным значком в самом уголке, образованным, как можно было успеть заметить, парой взаимосплетенных экологических стрелочек – посветлее и потемнее. У меня по истечении секунды неудовольствия, потом недоумения сразу же очень нехорошо зашевелились и задвигались на затылке холодные мурашки. Кое у кого в зале, похоже, тоже. На какое-то время в парализованном пространстве образовался высокий вакуум, и были слышны лишь шарканье стертых подошв, буханье тяжелой запыленной обуви и рабочие непринужденные рекомендации как лучше держать. Вот, холодными влажными пятками прошлепала в голове последняя мысль. Вот – допрыгались… Я смотрел на Протерита и мне хотелось немедленно исчезнуть куда-нибудь вместе со своим столом и мягким нагретым креслом.

И началось. Протерит еще только сползал со своего рабочего места, наливаясь предгрозовой свежестью, а светлый от бешенства тореадор-голкипер высокого Координалиума господин первый общественный предосудитель Кентурион Улий уже нависал над всей бригадой, брызгая, размахивая длинными конечностями и ослепляя каменьями. Кто!.. – орал он в лицо плечистому полуголому мужчине в прожженном кожаном фартуке до полу, видимо, бригадиру. – Кто разрешил! Я спрашиваю, кто распорядился!.. Мм… Ммммммммолчать. Вы куда торопитесь, а! Вы мне что?.. Что! Я спрашиваю! Вы, в каком виде регламент… Вы мне в каком виде вообще! Почему опять в рабочей форме! Я вас заставлю уважать порядок!..»

Все-таки этот фартук его сегодня достал. Контейнер, спотыкаясь, понесли обратно.

Все поугрюмевшее, неподвижное, грозное поголовье Координалиума стыло в безмолвии. Протерит сидел, с мрачной решимостью стискивая ладони вместе. За эшафотом скрипели пером.

– М-да, – уже совсем вполголоса пробормотал предосудитель, ни на кого не глядя. – Взяли мне манеру…

Кто-то извлек на свет носовой платок. «Я потею… – слабо недоумились совсем неподалеку и затихли испуганно. – Это напряжение…» Амфитеатр медленно выходил из оцепенения. Кое-кто вытерся и вновь посмотрел на дверь.

«Вера, братья… – осторожно высказали мнение с крайних мест. – Оно, в смысле, – теплее будем!..» «Он потеет, – изумились с противоположной стороны трагическим шепотом. – С такой богатой комплекцией, чтобы потеть, нет надобности в напряжении, достаточно помыслить…» «Отец, – растроганно и горько высказались с периферии, – отец, ты какого хрена опять здесь делаешь?» «Куда ж я без веры, а?..» – обратился кто-то в первых рядах к сидящим сзади, ища поддержки. «Веровал, верую и пью, с кем хочу», – угрюмо поддержали с невидимого края балюстрады. «У меня есть анекдот по этому поводу, – разгоняя кистью сигаретный дым, ответил некто без пиджака. – Короткий». Зал зашевелился, оживая. Арбитральная комиссия совещалась.

– А кто меня от сансары освободит, а? Ты, что ли?

– А ты погляди на свою ногу – она тебе ничего не напоминает? У тебя никогда не возникало желания, когда далеко или лень нагнуться, поднять что-то не руками, а ногой?

– Как бы это помягче… точнее… Вы меня жестоко расстроили. Как выяснилось из вашего анализа, на одно и то же дерево мы смотрим по-разному. Хотя дерево не перестает от этого оставаться деревом, и кто-то из нас постоянно проявляет склонность об этом забывать.

– Нет, ничего такого не припомню. У меня на это тоже руки есть. Если тебе нравится, можешь поднимать ногой все, что хочешь и когда хочешь. Можешь даже подтягиваться на ней, если тебе так нравится.

– Ты противоречишь сам себе.

– Ничего я не противоречу, сам ты противоречишь…

– Но копчик-то! Копчик-то, доказано, есть редуцированный хвостовой отросток!

– А мне ваша наука не авторитет. Никакой эволюции нет и никогда не было.

– А что было?

– Ничего не было. Это все происки Дьявола.

– То есть я правильно вас понял? Никакой смены формаций биологических видов не было, как и не было изменчивости видов и всей остальной эволюции?

– Вы что, верите в такую примитивную теорию?

– Ого. Это уже интереснее. Вообще-то это не область веры, вопрос, мягко говоря, не в тему. Вы не поясните, с каких пор теория, основанная на исполинском фактическом материале знаниями и трудом хорошо образованных специалистов, стала примитивной?

– Да с тех самых пор.

– Теперь потекла дешевая софистика. Неужели вопрос такой сложный?

– Почитайте библию.

– Почитал. Но я так и не понял, если теория эволюционного развития, основанная на документальном материале, как вы говорите, примитивна, то, очевидно, у вас имеется уже нечто такое, что примитивным не является, и мы все прямо сейчас об этом услышим?

– Почитайте библию.

– Я же говорю, почитал. Вы что, верите в настолько примитивный сюжет?

– Не мечите, не мечите бисера, дядя, это народ упертый, логикой их не возьмешь.

– Логика – в руках божьих.

– Но я так и не услышал насчет теории эволюции и в чем состоит ее примитивность.

– Вы зря надеетесь услышать что-то новое. У социопатов, психопатов и нарциссов любое грамотно и документально обоснованное мнение, противоречащее им, немедленно становится «бредом». Форма защиты психики. Разумнее сразу обрывать контакт. Рекомендация специалистов…

– Но я не хочу ничего обрывать. Я люблю приключения.

– Или вот, скажем: вам никогда не приходилось наблюдать, как щелкает зубами юная и аппетитная сдобная булочка в ответ на настойчивые попытки молодого фавна по-дружески положить руку на талию – уже дозревшая, избалованная вниманием, с еще завышенной самооценкой, однако еще не вполне ощутившая вкуса движений любви и толком не объезженная? Вам не напоминает это щелканье зубами молодой самочки-киноида в ответ на нетерпение ушастого кавалера?

– Профессор, а вот вы ставили когда-нибудь перед собой задачу трезво, цельно и рационально доказать существование бога?

– Да, конечно. Еще в школьные годы. Я всегда был склонен к независимости мышления. Знаете ли… э-хгм… Ну в общем это доказать очень легко. Ну, посудите сами: существуют четыре различных евангелия, но – обратите внимание — различных евангелия, и везде речь идет об одном главном действующем лице.

– Да, профессор… Поразительно. Просто поразительно. Но вот как, по-вашему, тогда как объяснить: в мире столько несправедливости… Как вот это можно объяснить?

– А еще Диявол есть. Помимо бога, понимаете, существует еще и его антипод, Диявол…

– Профессор, вы всерьез верите в существование Дьявола?

– Несомненно.

– Отцы, нельзя ли чуть убавить громкость? Эти ваши «доказательства» – евангелия – в лучшем случае предполагают только существование одного еврея. Это – самое большее. Еврей стал богом вашего мира.

– Куда спрятать связь между традициями каннибализма, поеданием оппонента у доисторических народностей в целях, как установлено, ожидаемого приобретения переходных свойств и святым причастием?

– И сказал, о господи: я есть бог. Веришь?

– Не надо гундеть, папаша, вы можете мне просто и популярно объяснить, чем это отличается от язычества? Эти поклоняются одному, эти – другому, и каждый удовлетворяет рефлекс поклоняться. Каждый уверен, что именно он – источник огня, и каждый готов при случае взойти на костер.

– Вся беда в том, что вы просто не можете поверить. Просто – поверить, отбросив все сомнения. Вы мыслите дефинициями, и значит не ведаете, не способны ведать и чувствовать судьбы.

– Ах, как ловко. Боюсь, тренированный язык и степень его изворотливости не проходят по категории доказательств. Ну, разве что у вас.

– Но тогда чего стоят все эти ваши «священные писания»?

– Только – иллюзия, в лучшем случае. Я бы даже выразился жестче – точнее: заблуждение. Это уровень древней психологии стаи, самая примитивная конструкция, как известно, самая жизнестойкая, и этому – не помочь.

«…Что вы все заладили: «Не помочь, не помочь…» Ну не помогайте, сами обойдутся…», «…А я слышал, что христианство умерло на кресте», «Старайтесь, как можно реже прислушиваться к болтовне всяких невежественных болтунов и повторять за ними всю глупость, какая им приходит в голову», «Мы не нуждаемся в любознательности и научных изысканиях после Назаретянина. Не знать ничего после него означает знать все…», «Вы способны понять, только упростив. Не стоит так волноваться, я только хотел сказать, что, будь эти отцы действительно обладателями абсолютного знания, о чем они не устают в живописных позах кричать на каждом углу, они бы не ерзали каждый раз, не изворачивались, слыша об обезьяньей эволюции, вообще не старались бы приспособиться к каждому новому знанию науки, которое не укладывается в их сюжет…».

…Это, должно быть, выглядит для них необыкновенно престижным – быть обладателем «абсолютного знания», только потому они так громкоголосы. Но на самом-то деле они просто физически не способны уяснить для себя хоть что-то, предварительно до безобразия не упростив. Да вот я сам недавно где-то читал: сволочь, говорит. Постоянно орете, что над вами верховный судья, но ведь судите-то за него вы. Мне вот до икоты интересно знать, так интересно, что я весь чесаться начинаю, как бы отнеслись первые общины христиан к реву «фендера» в церкви, да что там, сам Папа у себя дома в Ватикане, ос-спди-и, говорят разное, зато вы своего ничего не можете придумать, непорочное зачатие еще задолго до вас придумано у Сиддхартхи-Будды, со скрипом подгоняете свои иллюзии, все – исключительно в крепких руках божьих, благослови их, ос-спди-и, неразумных, при этом будет предполагаться, что уж им-то разумности не занимать, а я вот слышал, что это вроде такой психической предрасположенности – вроде как, значит, естественная надобность, и никуда от нее будто бы не деться, я так думаю, что все это слишком сложно для понимания и господу нашему будет виднее, еще какие будут предложения, и сказал господи: веруешь ли, сволочь? – и я поверил, веришь, прямо как натертый стал, какой-то немытый поп сел в натуре однажды у себя поздним утречком на скамеечке, почесал там у себя в немытом ухе, нацарапал все, чего бы ему хотелось от жизни, от стола, от паствы – и вот, пожалуйста, «священное писание», вашу мать, даже про жаренное мясцо не забыл, сволочь, ну на хрена, господин мой хороший, объясни мне, ангелу половой прибор, чего там у себя, извиняюсь, с его помощью, ты, главное, пойми, понял? – нужно поверить, это основное, пути господни неисповедимы, главное – поверить, все – приложится, и пути, и все остальное, как только поверишь, так и приложится… Так я так и не понял: есть бог или нет?

…Вы что-то путаете, сказали мне мягко. Народ вот тут посовещался, и большинством голосов решили: бог есть. Вы, что ли, тут умнее всех?..

– Давайте не будем все упрощать, – произнес в зазвеневший микрофон чей-то до ужаса знакомый бесстыдный голос. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, до нас уже несколько человек, много умнее и образованнее нас, вместе взятых, показали, что ваш господь – бессознательная проекция родного папочки на окружающую действительность. Именно поэтому с этим трудно бороться, и с этим нужно уже не столько бороться, сколько использовать. …Самое смешное, что вы одним только своим присутствием здесь подтверждаете теорию первобытного пралогического мышления: вы, как у вас это принято, до забавного нечувствительны, когда вам это нужно, к противоречиям и практически непроницаемы в своем мышлении для опыта. Вы с невероятным трудом вроде бы смирились, что Земля вертится, – но по-прежнему сильно подозреваете, что в том непременно должна быть спрятана чья-то задняя мысль. Вы вроде бы смирились с идеей пятимиллиардной истории планетной системы и пятнадцатимиллиардной – Вселенной, но все так же невозмутимо как соску без конца смакуете анекдот насчет «зарождения истории Земли» спустя сразу что-то около четырех тысяч лет после последнего крупного ледникового периода, «высчитанного» вами по указанному в ваших же рукописных тотемах числу поколений, – куда же это, интересно, все остальные заморозки на почве успели деться? Вы лишь чудовищным усилием своего от природы бедного воображения потихоньку ужились вроде бы с фактом генотипичности самих себя и обезьян – но как и тысячи лет назад не устаете оправдываться и с похвальной настойчивостью давать «логически научные» толкования много более приятным, необходимым вам, как раку стоячая вода, сюжетам «святых писаний», и никто из вас даже не сомневается, что если есть дьявол, то где-то обязательно должен быть бог. Я говорю сейчас и даже не уверен, что кто-то вообще понимает, о чем я говорю… Отъявленный, но знаменитый богохульник выбирает момент, разгребая слова, до подрагивания в пальцах от нетерпения цедя нужные, в неистребимой бесстыдности своей горя желанием в стопятнадцатый раз для особо самовлюбленных божемоек выразить свое душившее великое презрение и смех, как бы это ущучить на этот раз особенно крепко, вчистую, так чтоб уже не поднялись, – вы все оживаете, тут же пользуетесь его заминкой и объемом материала, немедленно подтягиваете шейные позвонки, подобострастно опускаете глаза и прерываетесь в дыхании: «Он занят поиском бога…»

…Мы бы предпочли более дипломатичные решения. Вы понимаете, что в своей индифферентности вы термозите работу настоящего суда? Настоящее требует от вас соучастия. Откуда вообще у вас такая уверенность, что бога, или чего-то вроде того, его заменяющего, – нету? На чем основана такая ваша убежденность? Обоснуйте нам сегодня…

И тогда я процитировал им отсюда же, от блестящего полировкой дубового бруса судейского периметра с наивозможнейшим высокомерием и презрением в голосе. Абсолютная уверенность сама по себе является доказательством, сказал я. И не нуждается ни в каких антропоморфических обоснованиях.

Вот так им, чесунам. А то нашли тоже игрушку. Это произнес организм, в свое время скромно предъявлявший претензии на роль нового ферзя мировой психотерапии и гениального провидца. Вообще, видимо, существует какой-то универсальный, вселенский закон, по которому все сколько-нибудь стоящее и значительное рано или поздно начинает обрастать всякого рода паразитами-давнососами и «учениками», то и дело норовящими заменить добросовестность неслыханной инерцией желания и занимающимися не столько делом, сколько укреплением своего авторитета. Это тот случай, когда шкодливый перебор исторических имен и демонстрация начитанности в подражание служат только подвижности и ошеломляющей гибкости их совести. Одни при этом начинают строить третий рейх, другие торопливо предваряют труды великих безбожников собственными исполинскими предисловиями-послесловиями, и даже не просто чтоб только приобщиться именем, сколько чтоб успеть запрограммировать благосклонность к своим желаниям – КАК НАДО ПРАВИЛЬНО ДУМАТЬ, чтоб, не приведи случай, поняли не так, как написано, а так, как хочется им, хочется до бессовестного, до неприличия, так, что они не задумываясь, где только кажется удобным, прибегают к крайне выгодным интерпретациям чужого презрения и равнодушия, – даже равнодушие и отсутствие всяческого проблеска богопрочтения компилянты со счастливыми лицами определяют актом гениальной задумки и аллегорией на тему что такое хорошо и что такое «негативно» (хорошо, понятно, думать, как думают они, и напротив, негативно обнаруживать к ним равнодушие и отсутствие всякого проблеска богопрочтения): слишком велики и серьезны те дикие звери, чтобы можно было просто прикрыть их предисловиями и дверьми и называть вещи своими именами, назовем-ка мы их – наши старые, добрые, чуть ироничные друзья; третьи, спотыкаясь и перебивая самих себя, всё спешат подмельчить, предупредить и укорить в том ключе, что стать богом, согласитесь же, совсем не просто. Бледный червячок по традиции скучен, но истеричен, так что нужно обладать врожденным инстинктом чистоплотности, чтобы удостоиться его неподдельной неприязни. Вместе с тем, нельзя было не взирать на все это без невольного сочувствия. Ни одно заблуждение не страдало от истины так, как от своих последователей. По тому же обстоятельству, кстати, – в смысле, «последователей» и их произрастания на значительном, – можно говорить об удельном весе новой мысли (либо чрезмерной ее ядовитости). Рассказывают, именно в такой вот сходной ситуации Эйнштейн брал сотрудников за шиворот, бил мордами об стол и не уставал напоминать, что здравый смысл говорит нам, что Земля плоская.

Потом до микрофона дорвался затянутый в тесные джинсы орел с золотым зубом. «…Старый, до неприличия простой нечистоплотный метод их исследования: перевести нежелательный и неудобный факт в „аллегорию“, „сказку“ – и все. Теперь уже самый страшный враг, который, понятно, много лучше пришелся бы им по вкусу в качестве их блюдолиза, станет вдруг у них „не столько антихристианским, сколько Ахристианским“, бог – неким близким сердцу всех и каждого „символом сексуальной энергии подсознания“… О нечистоте их совести стороннему взгляду можно судить хотя бы по их многословию. Уязвленным божемоям, совершенно ясно, несравнимо легче объявить бога символом либидо, чем признать своего бога идеей съеденного между делом доисторического праотца…» Его даже слушать толком не стали, сразу погнали наверх, за пандус, и начали орать про сладкую жизнь.

– Хорошо, – в наступившей паузе насморочно прогундосил из-за подиума флегматичный голос неразличимого во тьме форварда, спрятавшегося, скрипя пером, где-то за своим громоздким обтерханным механизмом. – Тогда кто мне объяснит, я желаю знать, что это за притча такая с этим бытием? Кое-кто нам тут уже чуть не с самого дознания зудит, что все от господа – и хорошее, и все остальное, и тогда я не понимаю, причем здесь настоящий симпозиум, писанина вся эта святая, причем тут попы, причем тут выбор, какой тут вообще, на хрен, выбор, какой рай с адом, к чему тут требования вести себя «хорошо» и, напротив, не вести себя плохо и чего тут все время зуммерят о каких-то заповедях и парят народу мозги некими неведомыми санкциями – раз всё от господа, мм?.. Или я сейчас обращусь к коллегиуму с предложением закрыть дискуссию…

Собрание неуверенно улыбалось, не зная еще, с чего конкретно начать и к чему прицепиться.

– …Если, значит, мир есть господь, или, как вы настаиваете, проявление его, то естественным, единственно возможным заключением относительно означенного мира может быть лишь следующее и больше никакое другое: все, что делает человек и даже животное, все, что они делали и что они могут сделать, в одинаковой мере божественно, богоподобно и прекрасно: да не заслужит что-либо упрека или похвалы в устах ваших в сравнении с прочим…

В повисшей тишине встрепанный амфитеатр выглядел нарисованным. Капала вода.

– Логично, – произнес, спохватившись, наконец кто-то, словно все взвесив.

– Нет, ну в принципе (в принципе) задумано было не плохо, – поддержал еще чей-то голос.

Из темноты кто-то откровенно скалился, кто-то осторожно гладил затылок. Было отчетливо слышно, что все думают.

– Совершенно верно, я всегда говорил, что на фоне обугленных гор костей во славу господа мир смотрится драматичнее.

– Все, что ни делается, делается к лучшему. Это диалектика, братья.

Народ пялился, хлопая глазами и умывая воздухом ладони, затем заговорил громче. «А это не ваше дело!.. – орали сверху. – Ваше дело – соблюдать, а не сомневаться, гусь ты хренов!», «Нет, в самом деле, что-то, думаю, это они мне опять вола вертят?..», «Мммммм…», «Это который здесь за отца нашего решает, а? Это ты, что ли, будешь?», «Вентиляторы, вентиляторы давай верти, сволочь, потом будешь разговаривать!», «…р-рдой! Мммммордой!..» «Микрофон сюда дай, говорю, племяш…».

Дальше шло, по-видимому, наложение звуков одной и той же частоты, потому что неподалеку начали резонировать отдельные предметы обстановки. Стало опять шумно. Шум доносился даже откуда-то со стороны санузлов. «…Эй, ну теологи, вашу мать, чай же стынет, нести – или как?», «Займите удобную позу…», «Так чего насчет баб решим?», «Я буду рекомендовать идти им со своими замечаниями и писаниями в непроходимую попу, сколько можно, честное слово, которое yже тысячелетие на дворе…», «А им все до болта!.. они все равно подстроятся под любой доказанный факт, потом благополучно мимикрируют, в крайнем случае сделают вид, что ничего особенного не произошло. Или просто объявят невменяемым!», «Я это так думаю, братья-эксгибиционисты, что за это пить не этично…», «А я хочу, чтобы он сказал мне это в лицо!», «Повторяю… Всем занять удобную позу…».

Протерит гаркнул так, что веселиски – веселые закручалы за деревянными брусьями под ним от неожиданности присели, расползаясь, и от всей души ахнул молотком о стол. Стол выдержал, но в коридоре забегали. Пара присяжных цеплялась за ботинки совершенно утерявшего сцепление с реальным временем форварда, еще двое висели на нем, как на танке, затрудняя продвижение к барьеру. «Сам… Сам… Сам… Сам такое слово!..» – ревел форвард, высвобождая плечо из рукава. На малиново-красной мускулистой шее его играла жилка. «Э! – подали сверху голос с упреком. – Ребята, ну хватит уже, что ли? Мы же так до утра не управимся».

Кентурион в третейской позе, придерживая локоть желавшего на волю форварда, устало и примирительно морщился, предпринимая попытку несколько разрядить обстановку: «Ладно, кабальеро, все мы гуси, у нас у всех сегодня выдался трудный день, мы все немного погорячились…» И тут я еще со своим карандашом в пальцах, устав сидеть, приподнявшись и нависая грудью у себя над столиком: «Добросовестнее, добросовестнее работайте, – с возмущением орал я, упираясь руками в край стола, – ничего не оставляйте. Убивайте все подряд, господь сам разберет, где свои!..» В смутно различимых выше рядах произошло движение, еще один скоротечный всплеск, словно в темную воду бросили камушек, и кто-то, активно работая поясницей и локтями, начал через головы пробираться выше – туда, где, взявшись за плечи и сплетясь сильными спортивными руками с тонкими и нежными, стройные люди в подпоясанных легких туниках с ясными, сосредоточенными лицами пускались в прекрасный медленный древний танец горных сертак… Я слышал ее. Я слышал флейту. Я слышал сейчас эту музыку. Двигаясь медлительно и прекрасно. Я тоже хотел туда.

Но я только плотнее приобнимал чужое крепкое плечо, продолжая ожесточенно спорить с каким-то особенно неуступчивым оппонентом в смуглом виссоне и со скальпелем в чистой руке, путешествуя вместе с ним по всему периметру эшафота и как никогда вдумчиво, блистательно живописуя роль художника в многострадальной истории свойств реальности; я был скромен и ироничен, я желал быть услышанным, я больше не доверял обстоятельствам и не оставлял им выбора, я исходил соками мудрости, я в мыслях прищуривал взгляд, всматриваясь вдаль, я возводил планы и строил руины, что-то падало, кого-то брали под руки, но я сейчас был занят, и только поворотом головы, краем глаза через плечо отмечал за спиной стол и согбенную над столом фигуру человека с локтями на зеленом сукне, изможденного мышечным бессилием, который вздрагивал плечами и прятался за ладонями, прижатыми к лицу, прижатыми как-то наглядно и излишне отчетливо, словно играл на публику: ритмически нагнетая в себе не очень естественный приступ показного, прерывистого, сценически выверенного смеха, человек себе и всем показывал, как ему непросто и насколько он близок к истерике. Но сейчас было не время для истерики, и понимая это, часть шептунов, подобно безликим репродукциям сгрудившись у разоренного ящика с прохладительным, терпеливо и понуро ждала, пока другая их часть, рассеявшись, бродила в темноте позади колонн и скамей в поисках открывалки; там был Предосудитель, что, подобно скучающей скале посреди шторма, сидел и с вытянувшимся лицом листал потрепанный временем фолиант Предосудительного Уложения, – и где-то за всем этим присутствовал я, еще не зримый, не во всем очевидный, никем не идентифицированный, но уже осужденный, никого не отпускающий живым, упершись руками в судейский стол, в лицо всему скупо выписанному в деталях Координалиуму горько и яростно цитирующий мыслителей всех времен и цивилизаций и, кажется, себя… Отчаяние Координалиума превысило его полномочия.

Насилу успокоились.

Нестройно шевельнулись, двинулись, оглядываясь и в некотором недоумении хмурясь, опасливо прислушиваясь к далекому эху, беспрестанно дудящему в громкую дуду. Все побрели к своим местам, неверным движением поправляя приспущенные узлы галстуков и подбитые кровью виссоны. В наступившей тишине стало слышно, как в каком-то задавленном обстоятельствами и батареями центрального отопления беспросветном углу коридорного прошлого кто-то далекий, срывая голос и гремя наручниками, воплями призывал вспомнить о гуманизме. Было предложено перейти к официальной части.