Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

И вот смысл этюда о том, куда катится мир. Чтобы привести в движение эволюцию курятника, нужно убрать из-под него стул. Сейчас мы оставим в стороне другой, еще более важный вопрос: способен ли курятник эволюционировать? Вопрос интригующий, но необходимо уяснить главное.

Мы рано или поздно приходим к тому, что в идеально благополучном обществе отношения меж индивидами сведены к минимуму.

Аспект детопроизводства, разумеется, как объединяющий фактор перестает играть роль с достижением необходимого уровня технологии. Но я берусь утверждать, что история собственно человечества, этой цивилизации началась с момента, когда дремучий предок однажды счел нужным спуститься с деревьев на землю и скрыться за камнем у пещеры, символизировавшем собою начало Новой Эры. С этого момента, собственно, и пошел отсчет Времени. И ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, данного вида человека разумного, Человека За Дверью прервется в момент, когда падет последняя из дверей, – и помочь этому ничем нельзя…

И с уверенностью всматриваясь в будущее свое, туда, где пытливому взору за невиданным и непознанным открывается тонкая грань непознаваемого, мы прямо, с теплым сердцем, с присущей нам суровостью скажем: воистину, это хорошо…

Докладчик прервался, и весь ущербный Амфитеатр гулкого погреба, освещенный на дне, но большей частью своей увязший во тьме, густым поугрюмевшим хором, не стройно и без особого энтузиазма, с заметным усилием выходя из дремотного состояния, хрипло поддержал:

«Воистину …уну, эт… ошо …шо …шо …шо…»

Докладчик, поджав губы и опустив глаза, слушал обрывки далекого эха.

– И спускаясь сюда, к этим строго убранным стенам, скрытым от посторонних глаз и недоступных Времени, к уважаемой аудитории, – сотрудник повернулся к зрителям, и кое-кто перестал жевать, – к этим ветхим камням…

Да, подумал я, такое можно только из кубиков сложить. В продолжении всего меморандума о дверях я мучительно вспоминал, кто это такой и чего тут делает. Просто удивительно, все слушали, развесив уши. Ни специальность, ни внешность его с глумливой, неуловимо и в самое короткое время меняющей каждое новое состояние физиономией мне ничего не говорили. Все это выглядело загадочным и странным. Надо же, по непроверенным данным одна единица дверной площади способна заменить собой приблизительно несколько сотен квадратных километров полезной площади на географии. Неразрешимая, казалось бы, в своей противоречивости задача совместить в одном стремление людей к уединению, с одной стороны, с необходимостью держаться вместе, поскольку так легче выжить, с другой, и невозможностью, таким образом, успешного сосуществования индивидов на больших расстояниях, нашла свое гениальное решение.

– …И в том предостережение полному мучительных ошибок и великих откровений, досадных упущений и гениальных прозрений недолговечному покою. Я сказал.

Подводя итог, хотел бы еще раз напомнить о необходимости закрывать за собой двери.

То есть за что боролись. Эпические очертания эти мне как будто не были совсем уж безоговорочно незнакомыми, но я почему-то никак не мог вспомнить, где его видел. Было какое-то странное и неуютное ощущение, потуги проснувшейся интуиции, что я и не смог бы этого вспомнить, потому что видел его здесь впервые. И вместе с тем я не смог бы эти очертания забыть, поскольку они были мне хорошо знакомы. У меня это в голове не укладывалось. Сказать по правде, я не все понял из его легенды, там оставалось еще что-то, мне совсем не нравились его намеки и притчи и я совершенно не понимал, причем тут двери. Я был всего лишь тень, часть части – не их, может, не слишком примечательная, но это уже от нас зависело мало. У нас просто никогда не было и не могло быть общих точек соприкосновения. Ну и бес с ним. Когда, сухо откланявшись, сотрудник неожиданно легким шагом направился к выходу, я вдруг ни с того ни с сего вспомнил прозрачную прохладную водицу с неподвижными голыми камнями на дне, шкодливый пронырливый народец, проводивший все свое будничное время исключительно в песнопении и распитии напитков фантастических сроков выдержки, обладавший удивительной способностью моментально и бесследно исчезать в зарослях при появлении любого, с кем они не имели желания знакомиться, так что в лучшем случае можно было услышать издали из-за деревьев только хохот, – и еще сумрачный непроходимый лес, где в темных водах отражалось то, чего давно нет.

Неслышно ступая по ковровой дорожке, сотрудник пересек границу освещенного пространства, как-то сразу оказываясь вне пределов всякой досягаемости, показал свету лукавый профиль, подмигнул мне и скрылся за завесой плотной тьмы. В отдалении загремели цепями, вытравляя неведомые якоря. Это было так неожиданно, что я прослушал, что говорил Кентурион. Кентурион, по всему, чувствовал себя не намного лучше. И тогда я понял, в чем было дело.

Вся странность заключалась в платочке. Он извлекался на свет не столько для того, чтобы утереть увлажненные части, сколько чтобы хоть как-то отвлечь себя от чего-то постороннего и неотвязно преследующего. В жестких обветренных ладонях прятались сведенные судорогой мышцы лица, лишь невероятным усилием подавляемый позыв согнуться пополам и дать наконец возможность вырваться на свободу душившему гомерическому хохоту. Ишака тут продавал, подумал я угрюмо. Мне тут срок шьют – он развлекается. Я подумал, что еще один такой сотрудник обвинения – и весь Амфитеатр можно будет выводить гуськом и топить в ближайшем водоеме.

Я новыми глазами осматривался в мрачном помещении, почесывая подбородок. Это была мысль.

Костистый узколицый господин с блестящими жирными губами, оставаясь за границами всех цветных ракурсов и четкой видимости, умирающим насморочным голосом прогундосил: «…Диес ирэ. Глава Третья. Слово предоставляется…» – «Погодите, форвард, – раздражился предосудитель, опускаясь. – Мы еще не закончили. У защиты есть какие-нибудь вопросы к сотруднику… э…» Он опомнился первым и теперь недоверчиво поглядывал за подиум.

Я пальцем поправил перед собой чистый лист бумаги и посмотрел на коллегиум. Протерит, томясь, смотрел на меня. Тень легчайшего недомогания пала на его взор. Скажи им чего-нибудь, говорил его взгляд. Вот только пуговичку наверху застегни и скажи.

«Спускаясь с небес на землю, он все норовил усесться задницей в грязь, – не к месту подумалось мне. – Такая странность организма…»

Я перевел взгляд на предосудителя и покачал головой.

– У защиты нет вопросов.

Зал, переводя дух, принялся галдеть и обмахиваться чем попало. «Э! – сочно и озадаченно заорали сверху. – А чего с дверьми-то, а? Ну и что, что двери?..» «Чего он нам рассказывает? Эй! Ты чего нам тут рассказываешь!» «А кто женоненавистник-то? Или это фигура речи такая?» На галерке шлепали редкие осторожные хлопки, высокий парень с магнитофоном на ляжках таращил оттуда глазки и показывал большой палец.

«Уф, – подумал я, высвобождая шею из воротника, щурясь на резкий свет и прикладывая руку козырьком ко лбу, чтобы лучше видеть. – Ути-пути…»

В тени у дверей, потея, уже неопределенное время стыла некая темная фигура с тяжелым надменным выражением на щекастеньком подмазанном личике с напрочь уже почти выщипанными, высоко задранными бровками и плотно собранными в брезгливую пупочку губками. Тщательно обработанный различными составами носик был слегка вжат в пятачок, область на верхней губке, тронутая крохотными морщинками, была освобождена от усиков и блестела – совсем немножко, под слоем пудры угадывались пятна скрываемого волнения. Тонкорылый, подвижный такой пятачок и крашенные кудряшки. Неожиданная помесь розового гонорливого поросенка и овечки с плохими нервами. Одна из тех скво, глядя на которых не думается уже ни о чем, кроме бигудей. Она почему-то у меня всегда ассоциировалась с вечно опаздывающим, вечно угнетающе оптимистичным и принципиально бессовестным Зурабом, не тратившим, как обычно, свое драгоценное время понапрасну, читая на семинаре что-то запрещенное, в районе задних рядов аудитории совершая наработанным порядком скрытные бесшумно-размеренные маневры своей задницей по скамье в стремлении сохранить между собой и преподавателем затылок впереди сидящего. Скучающе подперев ладонью щеку и удерживая источник беспокойства у доски мертвым взглядом на расстоянии прицельного выстрела, он переворачивал у себя на коленях страницу запрещенной литературы на темы оккупации и межэтнических отношений. С тем самым Зурабом, прославившимся на весь Факультет своей непрошибаемостью чарам гипноза. Наверное, никогда уже не смогу забыть: очередной какой-то семинар по психологии, притихшая аудитория, сеанс практического гипноза, проводимый лично преподавателем, превращавшим любую приглашенную на парапет студенточку в бревно, висящее недвижно меж парой стульев. Под регламентированный и хорошо оплачиваемый всплеск всеобщего умиления, подопытная с необыкновенной бережностью берется на руки и приводится в чувство. Аплодисменты. Все встают.

Нет, это нужно было видеть. Обездвиженный и парализованный Зураб на стульях, с присущей его натуре мужественностью снесший все мероприятия и эволюции, никак не реагирующий на приближение руководителя проекта, как и положено бревну, с негнущимся коленом, вдруг на самом интересном месте, в момент всеобщего апофеоза, когда над ним склоняются с намерением бережно взять и уже берут, крепко обхватывает преподавателя обеими руками за шею и при полном оцепенении аудитории в парализованной тишине с отчетливым, звонким, неестественно протяженным во времени чмоканьем прижимает к своим губам блестящую под лампами лысину. Это было неотвратимо, как падающий с моста поезд. У меня до сих пор все суставы сводит от одного воспоминания, что там было после. Я не знаю, какой он задницей тогда думал и как потом собирался жить с этим дальше. Я берусь предсказать, что ни о чем он тогда не думал, просто действовал на ощупь. Такое странное следствие постгипнотического внушения. …Чего-то ведь она нам там преподавала, чего-то, связанное с красотами стиля, вот ее я знал превосходно. У нас еще предвиделись разногласия по какому-то поводу, не упомню уж, по какому, промолчал, должно, опять не к месту. Вот, помнится, на лекции по стилистическим особенностям кого-то там, не помню, кого-то много и полезно для себя пишущего речь зашла как-то об анафоре и, придясь к слову, об асиндетоне и климаксе как средоточию расположенных в порядке возрастающей значимости членах интонационно-синтаксического ряда. Она же, тихо воздвигшись тогда во главе аудитории, со стеклянным лицом и при полной тишине ровным, естественным голосом продолжала обсуждение, не переставая ощупывать слушающих немигающим глазом, не шевельнется ли кто. Но нет, было тихо; и тут, сам не знаю, чего вдруг, Черт меня дернул кашлянуть. Вроде и в горле не так першило. Не знаю, в общем, ладно… И всё. С тех пор будто у меня с лицом что-то сталось, то ей одно во мне встало поперек горла, то ей другое жить мешает… Как же ее звали, холеру эту?

Потерянная фигура в облегавшей все взгорья, складки, холмы, бугры, низменности и неровности кофточке торчала у дверей с таким видом, словно как ее там прислонили, походя, к грубым холодным кирпичам, так там и забыли, неприступную.

– Вам слово, – с теплыми, располагающими интонациями произнес Протерит, не спуская с Кентуриона синих глаз. – Вперед…

Сейчас, с запоздалой и натужной неловкостью подумал я, сейчас нам воздастся. Все припомнится, и все зачтется. И пропущенные лекции, и кровь христианских младенцев, и петицион… Как же ее все-таки звали? Было же у нее какое-то название… В верхних рядах произошло движение, и по крутеньким ступенькам с дребезгом и лязгом поскакал, блистая, плоский предмет. Смешки в зале, недоумение на размытых лицах шептунов, собранию предлагается держать себя в рамках. Поднос с сэндвичами и прохладительным… У нее еще у одной на Факультете была не очень привычная манера «тыкать» всем, кого она не относила к преподавательскому составу. Вздор, конечно, пустячок, – просто по контрасту вспомнилось. Я почему-то всегда был убежден, что человек не станет требовать к себе уважения, если не оказывает его сам. Что-то там такое было, что-то в том петиционе на ее взгляд все же выходило за рамки приличного студенческого пасквиля в форме «телеги». Впрочем, она все время забегала вперед, пользуясь замечательными отношениями с деканом.

– Виновен, вы полагаете?

Сотрудница не очень определенно шевельнула фальшивыми кудряшками, не оставляя вместе с тем места для сомнений.

– Ч… чертветовать таких нада. Как родился, так сразу и пад нош-ш…

В амфитеатре откашлялись.

Кентурион посмотрел на нее сочувственно.

– Назовите основной род занятий, чем занимаетесь.

– Преподаю в университете.

– Уточним. Коснемся социального положения подробнее. Выберите что-то одно: «рабочий», «военный», «педагог», «медик», «студент», в скобках «аспирант», «руководитель», «пенсионер», «обслуживающий персонал», «бойскаут», «киллер», «предприниматель», «байкер», «попер», «хипстер», «симфонист», «синтетист», «просто нарк», «религиозный сотрудник», «музыкалист», «профессиональный революционер», «духовный деятель», «хитмен», «работник ритуальных услуг», в скобках «гробовщик», «сейлзгё-ол», «сейлзу-умн», «сейлзледи по совместительству», «фотомодель»… – Кентурион весьма многозначительно и не без легкого недоумения приподнял на секунду глаза на застывшую в трансе сотрудницу, глядя как бы ожидающе и пригласительно, – «сессионный басист», «скарифик», в скобках «каттер», «профессиональный хитчхайкер», в скобках «лорри-хоппер», «хэкер», «хитер», «научный работник», в скобках «творческий работник», «не имеет значения», «новик», «профессионально ориентированный гомосексуалист»…

– Научный работник.

Предосудитель поднял одобрительный взгляд на свою сотрудницу.

– Это хороший ответ, – произнес он, помедлив. – Ваш рост?

– Метр шестьдесят семь и семь десятых.

– Ни хрена себе, – сказал Кентурион. – Как вы с этим живете? Цвет волос?

– Я не совсем понимаю…

– А ничего не надо понимать, – мягко заметил предосудитель, глядя на сотрудницу поверх обреза листа. – Надлежит просто давать показания: коротко, прямо, откровенно и недвусмысленно. Цвет глаз?

– Ореховые.

– Телосложение. Выберите два, наиболее, на ваш взгляд, приемлемые: «полное», «среднее», «другое».

– «Среднее»… и другое.

– Чудно. Объем талии?

– Я не знаю точно.

– Говорите приблизительно. Но предупреждаю, это может отразиться в будущем.

– Семьдесят шесть.

– Объем бедер?

– Сто девять.

– Бюста?

– Восемьдесят… один.

– Ноги на ширину плеч, руки полностью расслаблены. Начинаем вращательные движения головой. Энергичнее… Превосходно. Кто вы по знаку зодиака?

– Близнецы.

– Отклонения от нормы?

– От чего?..

– Возраст? У меня к вам будет просьба говорить громче, вас плохо слышно.

– Я…

– Да-да? Смелее.

Кентурион перевернул листок и заглянул на обратную сторону.

– Превосходно, – повторил он с казенной сухостью. – Достаточно. Расслабьтесь, сделайте глубокий вдох. Я достаточно четко сформулировал свой вопрос?

Сотрудница бросила на Протерита затравленный взгляд.

Протерит смотрел на нее сочувственно, слегка разводя на столе ладони и как бы извиняясь, что вопрос поставлен корректно и он бессилен.

– Год Кота, – ответила она с ненавистью.

– Очень хорошо.

В зале громко откашлялись. За парапетом это, видимо, также показалось странным. «Это тенденциозная подборка!» – выкрикнули откуда-то, глухо, как из глубокого ящика. К барьеру вновь приблизилось и скрылось несколько рабочих заинтересованных лиц.

– Предметы любви. Перечислите, – мягко попросил Кентурион.

Пауза. Кентурион демонстративно посмотрел на часы и изменился в лице.

– Я…

– Да-да? – Кентурион отложил на стол пару бумаг.

– Что вы могли бы оценить как достойное вашей любви? – Опершись о край стола бедром, предосудитель терпеливо глядел мимо сотрудницы. – Машины любите?

– Да.

– Красивые?

– Да.

– Мужчин любите?

– Да.

– Высоких?

– Да.

– Крупных, но не больших, с сильно выраженным мужским началом?

– Да.

– Плотно попитаться любите? Дорого, в обществе мужчин?

Сотрудница нервно мигнула, уставившись на что-то, видимое ей одной.

– Пероральному употреблению все же, судя по сложившимся повадкам, больше предпочитаете… м-м… пер анньюэли?..

Кентурион покачал головой, переворачивая страницу и поднимая лицо.

– …Без должного активного их употребления в течение долгого времени вы едите больше обычного, испытываете приступы нервозности, начинаете бросаться на студентов, у вас развивается головная боль – в затылочной возлетеменной части, – чуть сильнее пахнет изо рта и поднимается кровяное давление?..

Сотрудница с бледным выражением следила за развитием сюжета.

– Откуда… Откуда вам это известно?

Комиссия молча, тяжелыми взглядами смотрела на сотрудницу, как бы увидев вдруг сегодня все в новом свете.

– Такая у нас работа, – ответил Кентурион скромно. Он помедлил. – Итак, любим иногда поесть… Но предпочтение все-таки больше на стороне мужчин. Крупных, но не больших, чуть влажных, с пахнущими ногами и крепким мускусом…

– Давайте придерживаться фактической стороны дела, – враждебно прервал Протерит, что-то до того писавший у себя и на секунду отвлекшийся. – Аналитическая картина симптомов допускает анальный вариант. Про пахнущие ноги там ничего не было.

В лице прервавшегося Кентуриона промелькнуло что-то почтительное и презрительное одновременно. Он опустил глаза.

– В настоящее время я не решился бы давать такой однозначный ответ, – отозвался Кентурион чуть снисходительно. – Мы не можем этого знать наверняка. Доказательств обратного у нас на данный момент нет, и с этим трудно спорить. Характер вытеснения иной раз просто заставляет предполагать массу сопутствующих обстоятельств, соматическое нарушение, или, скорее, аффект сомы, влияние недавних переживаний, неоспоримое беспокойство со стороны внутренних органов, скопившиеся в буднях газы и наследственную предрасположенность…

Протерит, углубившийся было опять в писанину, снова откинулся на спинку кресла, бросая карандаш на бумагу, переводя дыхание и отворачивая голову. Я тоже непроизвольно покачал головой, кусая ноготь. «Раз, два, три… Раз, два, три… Раз, два, три… – со звоном сказали в микрофон, настраивая и укрепляя. – Так слышно?»

– Деньги любите? – спросил Кентурион пресно.

В зале заржали и захлопали, зазвенели падающие на брусья пола эшафота золотые монеты. Сидевший Кентурион, сжав зубы, медленно повернул лицо к амфитеатру, берясь одной рукой за спинку своего стула и пригибаясь ниже.

В полной тишине скрипнуло сиденье. «Еще другие знаки расположения будут?..» – вкрадчиво и с расстановкой поинтересовался он таким голосом, что у меня пересохло во рту. Было слышно, как где-то капает вода.

– А кто их не любит?

Кентурион вздохнул, сдерживаясь.

– Я, – произнес он с деликатностью, – не советовал бы вам здесь задавать вопросы и рекомендовал бы как можно адекватнее относиться к уже поставленным. Я доступно излагаю? Я повторяю свой вопрос.

– Да.

– Детей?

Сотрудница качнула подбородком, переминаясь и исходя пятнами.

– Не слышу.

– Можно сказать, что люблю.

– Очень хорошо. Мы что-нибудь пропустили?

Сотрудница помолчала.

– Интеллигентно поговорить.

Вообще это произведение, по-моему, довольно точно передавало царившую тогда на Факультете атмосферу, передавало меня тогдашнего, самоуверенного, неизменно остающегося в меньшинстве, весьма бодрого, всегда скучного и никогда не скучающего, злого, еще полного замыслов, еще неугомонного, еще на все поплевывающего и абсолютно ничего не страшащегося, – ну, разве что, может быть, делало ее, атмосферу эту, чуточку облагороженнее. Помнится, набранные из соображений компактности петитом листовки со своим автографом и еще несколькими подписями самых отпетых охламонов я перед самым звонком (для страховки) прикнопил к доске объявлений и расписаний фойе и – предусмотрительно, как оказалось – в малом холле.

«ЕЩЕ РАЗ К ВОПРОСУ О СОЛЕНЫХ ПИТТБУРГЕРАХ И ПРЕДСЕССИОННОЙ СЕГРЕГАЦИИ

Технологический этюд в психотропных тонах

Говорю вам: Нужно уже что-то решать, так больше нельзя, жить до сессии осталось недолго, жить вообще, по некоторым слухам, кое-кому осталось недолго, и если наш доблестный стилист-методист (многие должны ее знать, это та самая, которую накануне принесло откуда-то со стороны нашего плохо различимого в сумерках блудней уважаемого декана) выполнит хотя бы часть из обещанного, то тогда решать уже будут за нас. Клизма, которую подготовил по ее аттестации деканат, требует ряда некоторых дополнений по существу дела. Но вот анекдот, который она нам устроила (не клизма, понятно, имеется в виду стилист) вместо полагающейся консультации на внеочередной экзамен, нас лично просто добил. Это вам, господа, не Хаммер, в нетерпении мнущийся перед аудиторией, желая с ходу разнести по полочкам любое недоразумение в массе с прочей полезной информацией и желая делать это сколь угодно долго, здесь вам, господа, свои устремления, своя, не доступная пониманию студента, метода. Кто не знает – лучше послушать. Диспозиция сценической постановки: голые столы, обезглавленная аудитория. Ни свет ни заря притащившийся на обещанную Консультацию и уже изнемогший в ожидании народ поглядывает на дверь, зевает, вяло пошучивает, вопреки логике событий все еще вслух выражая надежду получить, наконец, жизненно необходимые вопросы к экзаменационным билетам За День До. Кто-то скучно перебрасывается соображениями по поводу погоды и нового экзаменационного действа, травмирующего нервы. Не прийти было нельзя, как ни прискорбно. Ее еще нет. Как всегда.

40 минут спустя. В помещении, храня приветливо-снисходительные улыбки, не спеша, возникают самые хитрые. На светлых лицах радушие и значительность.

50 минут спустя. Кто-то, отчаявшись, одевается и уходит. Гомон. Бессовестный треп. Чей-то низкий со сна голос замечает с тем содержанием, что собеседник так рассудителен, потому что накануне успел получить от нее высший балл. Было бы странно слышать от тебя другое, так что ты исчезни сейчас куда-нибудь – пока не ушибли. Ты говоришь то, что должен говорить.

55 минут… Тем же манером. А он косится и косится на мои ноги. Я опускаю так ресницы и случайно поворачиваю к нему лицо. Предпочитаю «бомбы». Если с умом, можно многое успеть сделать. Эй, может, позвоним, а, может, случилось чего, лучше бы спал сейчас, слушай сюда: в природе в крайне ограниченном количестве встречаются преподы, у которых можно было бы незаметно списать, это просто расхожее заблуждение, просто все они делятся на тех, кто это делать позволяет, и тех, чей авторитет в собственных глазах растет пропорционально выловленным «жучкам», и сверху глубокий вырез, а… а-п… петицию бы сейчас на нее, а?.. потом ее еще накрыл там этот большой член с парламента, ты как хочешь, но мне диплом важнее, они это помнят, она спала там как раз с этим быком в сарае, ты что же, серьезно думаешь, что на ее место могут поставить кого-то лучше, плевать, говорю, «бомбы» у нее забрала я, ты человеческий язык понимаешь, ан-ти-те-зе… господи, может, вопросы наконец к экзаменам даст, сука, ну и толку от них, в последний день, а вот тут сильно приталены, и будь добр, убери куда-нибудь свои прелести, я еще не списала, дай сюда ручку все равно похабством занимаешься, будем ждать, бессонная ночь впереди, это неизбежно. Будем ждать. Время есть.

Тем же манером. Голосок приторно-расхлябанный, блеющий и низкий – голос томной пальмочки, клизмообразной и заезженной, утомительно уверенной, очень последовательной во всем, имеющей громкую привычку всегда и всюду таскать за собой дребезжаний лязгающий ярлычок предмета вечной преподавательской любви: «Я представляю ее себе сидящей на разобранной кровати в пеньюаре, через час она задается вопросом: интересно, они еще ждут там? – интересно, а через полтора часа они еще будут ждать?..» Приятный голос: эй, дяди, а кто сказал, что сегодня консультация?

На минуту галдеж стихает, народ молчит, оценивая предложенный сценарий, затем все начинается снова. Нет, что значит – систематическое недосыпание, да, ты скажешь тоже, все, идем звонить, да чего звонить, и так все ясно, может, случилось чего, климакс у нее случился, что еще может случиться, ты мне это брось, мне вообще тогда, что ли, сдавать до второго пришествия, ой, что вы несете, ей же рано еще, да ну, это всегда рано и никогда не поздно, вот будет здорово: мы уйдем – и она приползет, нет, я желаю при сем присутствовать, ага, это мы читали, это мы знаем, надо же, оу… уокси-и… и – имерон, с ума сойти… а, знаю, знаю! – да какого хрена она придет, она же сама ничего не знает, не поняли, что ли, еще из лекций, вот и тянет время… Эээ-э-эх, сидели бы сейчас дома. Готовились. Спали…

Пожалуй, пора.

С протяжными стонами, с проклятиями, с шутками и прибаутками народ выбирается из-за столов и двигается к выходу. Но облачиться не дали. Идет.

Немая сцена и стесненные чувства. Чувствам противостоит сдержанность. Здесь же присутствует всезнание. Самоуглубленность и стойкость опытного, уверенного в своей незаменимости специалиста. Двадцать секунд ушло на то, чтобы продиктовать пару знакомых терминов – не разбирая и не делая попыток к продолжению, и еще двадцать, чтобы осадить задавшего вопрос. Время.

Несколько ритуальных фраз, упрек и замечание с каким-то неприятным подтекстом. Завтра все, как запланировано, и не рассиживайтесь. В добропорядочных университетах в восемь начинают – в одиннадцать уже никого нет. Предполагается, что за прошедшую пару месяцев своей начатой преподавательской практики она успела изучить жизнедеятельность неких добропорядочных университетов.

Довольно ли?

Время. (Какая-то мысль, навязчивая и необязательная. Не совсем посторонняя. Невозможно припомнить случая, чтобы тот же Хаммер на ее месте, припозднившись на пару минут, не принес бы извинений смирной и ко всему притерпевшейся учащейся братии.)

И это, по-видимому, все. Говорило же мне что-то: не надо приходить. Вопросов нет и уже не будет. Да, спать бы…

Время. ЕСТЬ ВОПРОСЫ? Наглядность синдрома Медичи и фарфоровый глаз с остановившимся неживым зрачком. Сильно напоминает рабочее пренебрежение продавцов зубной пасты; переживем, конечно. Некоторая задержка. Кто-то все же решается о чем-то спросить. И зря. В лекциях же все подробно изложено. Есть Еще вопросы? Ну что ты, куколка, как можно… Я хорошо различаю ее вне пространств аудиторий. Я вижу ее уходящей, она на пороге хорошего настроения и облегченного мужского внимания. Она готова уйти. Убийство времени. Тягчайшее преступление. Мы вновь свободны. СПАСИБО, ЧТО ПРИШЛИ. ВСЕ СВОБОДНЫ. Сука.

«…Всем недовольным предлагается разобраться в колонну по одному. Повторяю…» Какое самое сильное и проверенное средство при нависшей петиционной угрозе? Разумеется, «автоматы»22
  Экзамен, оцениваемый положительно без его сдачи (студ. сл.)


[Закрыть] – шквал «автоматов». Нетрудно догадаться, кто предпочтет наблюдать извне, храня вид праведный и несогласный, мужественно-сдержанный, я знаю, чье это шмыганье доносится из-за спины, оно до ужаса знакомое: «…А мы уйдем на север!.. а мы уйдем на север!.. а мы!..» – они уверены всегда, что от добра добро не ищут. Они говорят даже, что, получи мы то же, что получили они (вот уж поистине больное воображение), у нас не было бы сомнений. Очень может быть – и петиция была бы раньше. К сожалению, не было бы также большого смысла в показательном присутствии на лекции какого-то постороннего лица от Начальства (случись такому нагрянуть), мадам обладает набором масок на все случаи жизни. Экзамен с ее участием – это незабываемое ощущение стереофонического звучания перебесившихся пернатых друзей и эффект присутствия на театре-мим.

Принимают: она и незабвенный Хаммер. Сдают – в смысле, пытаются сдать: все, кто хоть на что-то надеется.

Бездны, гигаватты доброжелательного внимания, глубокомысленности и расположения на лице мадам тонизируют и ощутимо укрепляют дух. Все еще впереди и ничего еще, стало быть, не потеряно, такое лицо, скажу еще раз, обязывает ко многому. Его можно видеть в рекламе упорно не пользующегося спросом моющего средства, человеку с таким лицом можно многое открыть и многое внушить. Однако скоро выясняется, что это зыбкое чувство очень недолговечно. Стоит ее соведущему преподавателю на пару минут отлучиться пописать, как проявления теплого, необъятно-проникновенного соучастия моментально сменяются злобным шипением и мрачными предречениями, побуждающими даже не слишком тонкокожих старшекурсниц в слезах вылетать со своего места за двери аудитории. А по возвращении убеленного сединой коллеги предречения те вслед за тем снова куда-то с поразительной скоростью исчезают – и нисходят жесты благоощущения, исполненные мягкого изящества и с трудом сдерживаемого благородства в сочетании с озаренным трепетным, тонким умом ликом и дружелюбным тоном.

Экзаменаторша, по всей видимости, справедливо полагая, что студент молча съест все, что ни дадут, опасалась просто не уложиться в отведенное время. Отчетливо сознавая, что свобода слова тут подразумевает свободу ответных санкций, прикрывая глаза ладошкой и понимая, что сомнения эти вряд ли окажутся способными вызвать особое сочувствие у руководства, мы все же хотели бы, вспоминая вроде существующее у нас Право Выбора, чтобы мадам было позволено поправлять свои комплексы где-нибудь на начальных курсах. Ничто не укрепляет так сознание собственной значимости, как работа в качестве преподавателя на начальных курсах. Как и вообще работа в качестве преподавателя, если судить по тому, что с нами делают. Оставаясь в надежде, что нам, по крайней мере, представится возможность утешаться сочувствием сокурсников, мы желали только еще раз напомнить, что восприятие студента как нечто промежуточного между полуфабрикатом и предметом, на котором можно делать деньги, будет неизбежно приводить к разногласиям. И, пользуясь случаем, хотелось бы еще раз обратить внимание, что в то время, когда у нас тут такие дела и такие люди, нам в кабачке систематически подсовывают соленые питтбургеры, и с этим тоже уже нужно что-то делать. Короче, народ, давайте что-нибудь сломаем».

(просьба к преподавателям: наученные опытом предшествующих поколений, мы запаслись терпением и дополнительными экземплярами прошения, срывать не имеет смысла)».

Просто невозможно было удержаться и не пошуметь.

Ишь, как ее скрючило, заразу, соболезнующе подумал я. Чертов поднос, как же ее все-таки звали?

– Руки на поясе, пятки сомкнуты вместе – попрыгали… Превосходно. Достаточно. Эхгм… Прищурьте один глаз… четче обозначьте смычность радужной оболочки… и сузьте зрачок…