Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

«Здравствуйте, – сказал он вежливо. – Почему в таком виде, – спросил он ровным голосом, поправляя на коленях салфетку. – Это не вас там привезли?»

«Где? – не понял Периодевт, цепляя вилочкой ломтик де куесо. – Вряд ли. Меня давно уже не возят, все сам, все сам. Полдороги сюда от этих водоплавающих паразитов бежал, уж думал стрелять сволочей. Так, – сказал он потом, – мы что, остывшее есть будем?»

«У вас тут одни и те же шутки, – неодобрительно заметил Штиис, беря и поправляя в камине дымящийся сук. – Все время начинается с одних и тех же шуток, а заканчивается опрокидыванием навзничь дверей и минутой молчания».

«Что есть время? – заметил тяжелым голосом Пух, встряхиваясь и отгоняя дремоту. – Время означает свойство материи быть предусмотрительным».

«Я пойду, пожалуй, – вполголоса произнесла неопределенная фигура в темном, внимательно глядя на Догона, заметно прилагая усилия, чтобы интонацией смягчить упрямо лезущий наружу низкий, непереносимый реверберирующий тембр в голосе. – У вас сейчас свои дела. Зайду позже, если будет все хорошо…»

«Куда же это вы сейчас пойдете? – забеспокоился Догон. – Дождь же. А то б остались тут до утра?»

«Нет, нет, я люблю дождь. В разумных пределах, конечно, – добавил гость, чуть улыбнувшись. – До утра еще далеко».

Все сдержанно, церемонно и коротко распрощались, храня в жестах немногословность, стараясь не болтать лишнего. Пух с задумчивым выражением проводил глазами длинную фигуру в блестящем кожаном армейском плаще до дверей, затем сцепил пальцы на колене, закладывая нога на ногу и с большим самомнением разглядывал через плечо ближайшую тень на стене.

«Вот сколько я слушаю, – сказал он, когда Догон вернулся, снова застревая в дверях, – никак не могу абстрагироваться и подтянуть поводья…»

«Я их тебе сейчас подтяну, – перебил Догон свистящим шепотом, упираясь в него испепеляющим взглядом. – Тебе сколько раз можно говорить думай тут, когда и что говоришь, думай, ведь хлопот же не оберешься…»

«А что я сказал такого, – ответил Пух, поднимая брови. – Что я должен сказать, если они на самом деле трезвые?»

«Кто трезвый? Дятел, – покачал головой Догон и постучал указательными пальцами где-то под притолокой. – Дуб. Безнадежен. Ну в каком виде они тут еще могут быть?»

«А что, – продолжал настаивать Пух, сжимая челюсти, – даже от покойников бальзамом несет».

«Слазь с моего кресла, – потребовал Догон мстительно, хлопая по спинке ладонью. – Вон там есть кресло».

«Сами вы дураки, – враждебно произнес Пух непослушным языком, перебираясь в соседнее кресло и едва не промахиваясь мимо сиденья. – Сами несут вздор какой-то про двери, а я здесь не вижу ни черта…»

«Молчать, – сказал Штиис. – Ты вообще сегодня не в регламенте. Ты вот хоть застрели меня, но шутки все равно у тебя все время какие-то страшные».

Периодевт, не переставая жевать, набрал в грудь побольше воздуху, забираясь себе куда-то под мышку, и со стуком положил под канделябр на столик рядом с миниатюрным электронным печатающим устройством с заправленным листом чистенький обрез охотничьего карабина, потом склонился, усаживаясь в необъятное кресло спиной к порогу и гнетущей темноте за ней.

«Вот зато у вac шутки смешные», – пробормотал Пух, двумя пальцами брезгливо приподнимая инструмент за вороненый ствол и доставая из-под него уголок свежей салфетки.

Голоса на время сникли, сделались похожими, потом смолкли вовсе, самое время было помолчать, подумать, прищуриться невидяще, наблюдая краем сознания, как огонь цепляется за кирпичные стенки дымохода, слушая стук дождя за окном, все-таки не следует сразу лезть со своими сомнениями по поводу и без повода, снова поправил он себя. Надо будет еще с порога задержаться глазами, комкая платок, посидеть, послушать, может, даже вздремнуть, он чувствовал, что здесь оставалась еще масса недосказанного. Все время, пока он поднимался по ступенькам лесенки, его не покидало чувство, что он пришел вовремя, ощущение уюта, вообще верности изначальных посылок. Наверху снова засмеялись, где-то дальше шлепал в стекло дождь, оглушительно трещало сухое дерево, там, шелуша меж двух пальцев кончик салфетки, доступно излагали насчет преимуществ трезвого образа жизни, обращаясь сейчас уже прежде всего к сознанию слушателей. В дымоходе снова гудело, он подумал, что к жертвенному застолью и неспешным беседам у огня подошло бы немного здравомыслия и света в избушке, не видать же ни черта. Да, ложка здравомыслия нам всем бы не повредила, подумал он озадаченно. Он прямо видел, как Периодевт, вальяжно, как барон, развалясь к порогу спиной в просторном кресле в своей любимой позе, съехав до отказа вниз, еще надтреснуто покряхтывая и посмеиваясь, еще переживая сюжет и его перец, запрокидывает назад на спинку свое бандитское скуластое лицо, рассеченное парой линий у рта, чтобы лучше видеть вход и темноту за ней, острым кадыком к потолку. Коротко стриженный шишкастый череп, сухой благородной сухостью аристократа, стоил здесь многого, и никуда было не уйти, не скрыться от этих темных провалов глазниц и застывшей в их глубине пары сумасшедших горящих точек. Периодевт всегда глядел прямо, видя что-то сугубо свое, интимное, укрытое от праздных взоров, блестел зрачками, находя изображение перевернутым и чему-то все время тихо веселясь. Складывая тонкие губы вместе, вытягивая их в трубочку, он, подуспокоясь, шумно выдохнул и противным дребезжащим голосом произнес:

«Улик!… отец. Пожалуйста, есчё стаканчик и оранчж…»

Он приоткрыл рот шире и несколько времени еще смотрел так, отдыхая.

– А-а-а-ааа!! – сказал он вскоре с прояснившимся выражением, не делая попытки изменить покойное положение затылка на спинке. – То-то я гляжу, что это у Улика сегодня с лицом. А это у нас мучо, оказывается. В натуральную величину. – Он по обыкновению вольнее обычного обращался с согласными. Во рту у него было слишком много зубов, и те, что были, были из стали. – А тут теряются в догадках, кто это там ломает дверь, думали, не открыть ли окно, уронить, может, чего сверху. У меня голова так болит смотреть, – сообщил Периодевт, обнимая и повторяя ладонью эластичный изгиб подлокотника. – А мы вот, – сказал он, посерьезнев, – вывинтили пробки к чертовой бабушке и теперь встречаем утро в полном недоумении. Точнее, это вот он их вывинтил, – Периодевт ткнул ногой куда-то под стол, – а потом куда-то положили, и никто не может найти.

Согласно логике ситуации, имело смысл соответствовать обстановке лицом, может быть, задержаться глазами, вытирая платком нос и пальцы, неприязненно окидывая присутствие и застолье, выволакивая кресло ближе к огню. Он не то чтобы был воинствующим не знающим жалости рыцарем логики в сюжете застолья, но с ними иначе было нельзя. Стоило только на минуту утерять контроль над лицом, забыть, что ты не один, и они съедят. Здесь ничто не любили так, как отражать свой тонкий ум на фоне чужих неприятностей.

Первым желанием было, провалившись в мягкое и затихнув, прикрыть глаза, потом вытянуть ноги, прислушиваясь. Говорили, как всегда, о наболевшем. Провозглашал Периодевт, все чего-то пили. Там темно еще? – участливо поинтересовался Протерит, кося дурным глазом и запуская отлогую и крепкую, как нога Периодевта, руку куда-то далеко под себя, извлекая на свет искрящийся прозрачностью увесистый хус. Склонив подбородок, Протерит заботливо погрузился пристальным взглядом в чашечку Пуха. – Что-то вы сегодня бледнее против обычного, друг мой, – миролюбиво пробасил он, – плюньте. Не стоит, все пыль и пылью ляжет. Станемте пылью… в смс… Эмнэ-э… В смысле, восстаньте в пыли, что я несу сегодня… Глотнемте а то капельку?.. мм?.. Сокрушительной чистоты субстанция, должен заметить, мы тут у хозяина немного пошарили. Пошарив, подвергли репарации, ведь что, груздь медоносный, в ведpax держит. От всех наследственных недомоганий, насморков, гриппов и парагриппов, медицина рекомендует: для здоровья, значит, и улучшения аппетита… Эй! – рявкнул он вдруг, ахнув ладонью по торчавшей над краем столика периодевтовой острой коленной чашечке. – М-медицина? Рекомендуешь?

Периодевт произнес что-то малоразборчивое, жуя, что-то по поводу ненастной погоды, и стал, вертя головой, с каким-то странным выражением, недоумением и обидой осматривать стол.

Грозовой, похрустывающий от свежести и осторожности разряд пробирался где-то задами, огородами, пробирался незаметно и неестественно долго, стараясь не шуметь до времени, не шуршать, так что уж отчаялись дождаться. Здоровяки, подумал он, проводя ладонью по лицу. Долгожители. Цвет лица им не по вкусу. Лампочки у них, понимаешь, ни там, ни тут, а все туда же. Это антураж такой, пробормотал он упрямо, не обращайте внимания. Bот вам тоже сегодня взбледнулось что-то. Вам уже тысячу раз говорили, что я не пью ничего в такую погоду из ведер, не пью я, не пью. «Ну что, – сказал Догон, гостеприимно умывая ладони, – по-моему, можно приступать. Вроде все собрались». «Так а кто здесь пьет?» – вопросил Пэ Пyx с большой проникновенностью, выкатывая глаза и нависая небритым подбородком над чашечкой, придерживая ее за тонкое ушко двумя длинными суставчатыми пальцами. Чашечка дымилась, мизинец был изящно отведен в сторону.

Периодевт, собравшись послушать, все силился в задумчивости подпереть подбородок кулаком с зажатой вилкой, но у него не получалось. На самом интересном месте куда-то за стену неожиданно провалился, удаляясь, мягкий дробный топот, словно по коридору рванулся застигнутый врасплох кот, и в дверях возник, требовательно осматриваясь, угрожающе энергичный и встрепанный Гукка Тихий Ужас по прозвищу Местное Население – заметно за это время посвежевший, неслышный, привычно злой и апокалиптический, кусающий губы. Был он с мокрыми волосами и в блестящем макинтоше. Вытирая руки о рубашку под бортом дождевика, он прежде всего осведомился, перескакивая внимательными влажными глазами с одного лица на другое, какая сволочь сняла в доме все пробки с аккумуляторов и почему в пределах вверенной территории опять бродят какие-то подозрительные типы в нечленораздельном состоянии; на что лица резонно поинтересовались, a какого черта он сам в это время там делал, когда все здесь. Я вхожу – стоит, продолжал, накаляясь, Гукка, милорд, говорю, вы кто опять такой будете и чего тут делаете? Святой дух, говорит. Зашел навестить свое старое рабочее место. А инструмент, зачем взял, говорю, дух? Думаю, ну сколько можно, там темно, как у черта под мышками. А тут слышу, кто-то разговаривает и бьет посуду… А-а, прервавшись, произнес он злобно, щурясь на огонь. Вы опять живы?

Подпирая косяк задом и берясь обеими руками за походный вибрам, Гукка, играя мужественными кубиками желваков, принялся стягивать его вместе с носком. Что, милый, не сладко там? – негромко спросил он, проходя и обмениваясь у камина крепким рукопожатием. Озираясь, он начал стягивать с себя плащ. На что жалуемся? – осведомился он, смягчаясь. Острая умственная недостаточность, ответили ему. Беспокоит? – ностальгически вопросил он. Обычно это не беспокоит.

Штиис с Догоном стали убирать со столика все лишнее. Пух, с заметным сомнением вытянув лошадиные губы и преобразовав их в бублик, нерешительно приблизился было совсем уже к краешку полной дымящейся чашечки, из-под приспущенных век сконцентрировав на ней все свое внимание, но чашечка дрогнула, и он отстранился, легко отказавшись от первоначального замысла, продолжив дальше шевелить ноздрями и с видимым удовольствием вдыхать терпкий горьковатый аромат. Внезапно его осенило. Пусть Гукка скажет нам, потребовал Пух, жутко обрадовавшись, что есть такое стол. Ну-ка, самурай наш, замочи нам!..

Гукка растерялся только на секунду. К столу, назидательно заметил он, опускаясь в кресло за столик, следует являться со своей ложкой и чужой совестью… А совесть тут причем, страдальчески рассматривая прищуренным глазом кончик вилки, спросил Периодевт. На квадратном лбу его, как на освещенном экране широкого формата, бегали неясные тени. Она тут ни при чем, ответил Гукка. Я при ложке, и все при деле. Гукка запустил, глядя на Периодевта, кончик платка вместе с пальцем в ноздрю.

Ну, своя ложка, застолье… – произнес Пух без особого энтузиазма. Это еще туда-сюда. Было заметно, что у него оставались какие-то сомнения на этот счет, но он пока не уверен, стоило ли об этом здесь говорить в слух.

Вот сейчас нам мучо выдаст, подал голос кто-то, оттает и выдаст, правда, мучо?.. Эй, толкните кто-нибудь, он опять спать навострился, что за привычка…

За окнами блеснуло, шарахнуло так, что все вздрогнули. «Послушайте, – осведомился сразу же Периодевт встревоженным голосом, – я что-то не пойму, посылали уже за огурцами или нет?»

Голоса доносилась, как с запертого чердака.

– Что вы пьете? – спросил он, через силу заставив себя приподнять веки и брови.

Ого, уважительно произнес Протерит севшим басом, приподнимая крышечку ойнахои и заглядывая внутрь. Гукка со скучавшим над чашечкой Пухом вполголоса препирались, строя научные гипотезы, кому из присутствующих могли понадобиться пробки. Гипотезы были одна фундаментальнее другой, но им не хватало фактического обоснования.

– Да воду конечно, – отозвался Периодевт, – что еще. Из ключа рядом. Смакуют, сволочи, как скотч. Великая сила воображения…

Он развернулся в кресле всем корпусом, едва не опрокинув хрупкую вазочку с вареньем, долго и напряженно всматривался во что-то на столике, словно тот находился этажом ниже, потом решительно протянул руку, тщательно отобрал ягодку покрупнее и положил в рот.

– И во тьме времен не понять, кто валял дурака больше…

Как-то в одночасье, сразу вдруг все угомонились, перестали греметь ложечками, зычно ржать, галдеть и хлопать по ляжкам и принялись слушать, как стучится в стекла дождь и потрескивают сучья в камине. Не обращайте внимания, сказал кто-то. Тут никто не обращает, вам тоже не советую… Они тут вечно кто-нибудь чего-нибудь ляпнет – у всех в головном мозгу сразу подпрыгивает содержание нейропептидов. «Угощайтесь, – тихо предложил Протерит, двигая по столу блюдо с исполинской кистью винограда. Виноградинки были все влажные на вид, блестящие, насквозь прозрачные, непривычно массивные, каждая поблескивала, как освещенный изнутри аквариум, каждая стремилась как можно ярче и точнее исказить микроскопически-живописную копию камина. Все собой крепенькие, ядреные и ненормально круглые. – Только осторожнее с косточками и не спешите. Совершенно непредсказуемый вкус, вам должно понравиться…»

Знаем-знаем, думал он, недоверчиво косясь на блюдо, пиршество богов. Ходили слухи, то был какой-то ни на что не похожий, особенный, просто-таки неописуемой вкусности фрукт, содержащий в себе, к сожалению, нежнейшие ядрышки с птомаином, трупным ядом. Чушь, конечно. «А горячий чай тут пьют?» – хмуро спроси он. «Улик, – дружелюбно обратился в темноту позади себя Периодевт, почти невидимый уже в глубине своего кресла, – пожалуйста… Горячий чай». Он сидел с запрокинутым подбородком, уставившись в черный потолок, так что никто не мот разглядеть его лица. Откуда-то из коридора, из глубины притихшей сторожки металлическим голосом попросили минут десять обождать, не убежит.

За окном вновь оглушительно рвануло, дождь перешел в ливень, хлопая в стекла. В темноте заворочался, сопя и прочищая горло, Пух. Аккуратно, в несколько приемов, поднявшись, подвигав нижней челюстью в мрачном раздумье вперед, потом назад, глядя прямо перед собой, надменно переводя поверх застолья ничего не выражающий взгляд от одного непроглядного угла к другому и значительно задерживаясь в опускании на глаза век, он произнес, поправляя языком что-то в передних зубах, тоном, по долгом размышлении решившимся на многое, ни к кому конкретно не обращаясь: «Я так чувствую, бананового пирожного нам сегодня не дождаться. – Он задумался. – Захвачу ваш чай. – Пух согнулся, словно сломался в пояснице, приспуская на глаза веки, сжимая широкие челюсти и дипломатично адресуясь лицом уже к другому углу помещения: – Вам – как обычно, со сливками…» «И с клубничным вареньем, – тут же хмуро отозвался он, отнимая руку от щеки. – Я знаю, у вас есть…»

Кивнув и решительно восстановив пошатнувшееся равновесие, обеими руками оправляя края пиджака и подтягивая штаны, предупредительный, как орбитальный челнок в сети минных заграждений, Пух протиснулся мимо столика и ушел в замогильную коридорную тишину. Голос его хриплый сразу же соскользнул в инфразвук, доносясь как из-под земли. Голос его ровный звучал проникновенно и гулко, слышно было, как он дружелюбно поминает чертей, опрокидывает что-то далеко-далеко вниз, скрипит досками, удаляясь, спотыкается на порогах и сорванным голосом гудит. Не донесет же, с запоздалым беспокойством подумал он. Вставать очень не хотелось. «… на капище далеком, пред прошлым лунным днем читал стишок волчонок и бегал босиком…» Он тихонько подвигал зажатой под мышкой лaдонью, покойно устраивая локти на груди плотнее и уже начиная спуск, проваливаясь куда-то вместе с креслом и полом, куда-то в теплую бездонную яму, и когда вынырнул оттуда снова, говорили, негромко и словно бы для самих себя, о наболевшем. Провозглашал Периодевт, всe чего-то пили. Тихо играла музыка, кристально чистые, странно далекие средневековые серебряные струны и флейты, что-то космическое из древности; из тьмы дальнего угла равномерно помигивало на уровне глаз флюоресцирующее окошечко многозарядного цифрового дисплея «револьвера» с полным боекомплектом носителей – бегало программными электронными яркими точками, голубоватыми и алыми огоньками. Видимо, заработала автономная батарея питания. Он встряхнулся, растирая ладонями лицо и прогоняя наваждение.

– Попрошу внимания!.. Обратить: уже второй случай за подотчетный период. Парп… Попрошу…

В каминой снова стало шумно. Периодевт требовательно стучал вилкой по супнице. Пух, нюхая чашечку, с готовностью неприлично ржал. «Работа маслом, я все хочу спросить, – одобрительно басил Протерит, с усилием и утомительно долго заглядывая куда-то под стол, – кто это там?..»

Глубоко вздохнув, он осторожно потянул больное плечо, пробуя на прочность, болезненно щурясь на багровый отсвет, магмой льющийся из бездонного жерла у ног, огляделся – еще без всякой цели, непроизвольно, – чувствуя себя разбитым и достойным сочувствия, и живым, налитым по самую макушку жаром огня, готовым к самостоятельным решениям, готовым на все. Он с усилием растер горячими сухими ладонями лицо и вновь огляделся. Периодевт плюнул косточкой в камин, выбрал в корзинке яблоко и опять откинулся на спинку кресла. Повеяло чем-то трудноуловимым, не тo ржавым железом, не то влажными вениками, в воздухе тревожно и отчетливо шевельнулось что-то, протиснулось, и в комнате сразу же стало тесно я шумно.

– Оп… – произнес Штиис, двигая по краю столика серебряное блюдо с большущими деревянными кружками и горшочками. Варенье. Не прошло, заметьте, и двух часов.

Задвигавшись и загалдев было, все на минуту примолкли, смотрели только на столик, послушно высвобождая место для чая и терпеливо ожидая, когда поднесут.

И он тоже зашевелился, поднимаясь в кресле выше, торопливо откашливаясь и устраиваясь удобнее. Приняв на руку горшочек, он бережно установил его на широкий подлокотник рядом с деревянной кружкой, выбрал из стопки валявшихся у ног сосновых сучьев пару покрупнее и затолкал в камин подальше. В дымоходе взревело, как в паровозной топке, камин вздохнул, стало светлее. «Будьте добры… обратился он вежливо к сидевшему ближе всех к корзинке Протериту, прищуриваясь одним глазом и прицеливаясь от подбородка указательным пальцем на самый большой, как это отсюда виделось, и, надо думать, самый сочный персик, что набекрень возвышался над прочими дарами природы. – Во-он тот, да… нет… Да, спасибо». Персик не подвел. Вкусно откусывая, стараясь не чавкать и не капать, он время от времени бросал взгляд тo на жадно кидающийся от одной дровни к другой огонь, тo на варенье под рукой, не забывая смачно приникать к бархатной плоти плода, предусмотрительно обходя вниманием ядрышко и периодически меняя местами положение покоившихся на дровах далеко вперед вытянутых ног, устанавливая наверх то одну пятку, то другую, то упираясь в пол обеими и раскачивая мягкими верблюжьими носочками.

«Э… начальства, – громогласно обратился к соседу Протерит, тряся eго через стол за коленку, и затих обескуражено, вспоминая, как будет дальше. – Да, – сказал он, вспомнив. – Я все хотел спросить, кто это там, был у самой лестницы. Работа маслом… Со странным таким выражением на лице, мне даже неловко как-то спрашивать… я как увидел…»

Но Периодевту сейчас было не до того, он его не слушал, он плевался косточкой в камин, вертел в руке яблоко, видимо, в поисках дырочки, закрывая пальцем, очень сочно оттяпывал кусочек побольше и с хрустом принимался жевать.

Камин начал жарить и слегка уже допекать, так что пришлось немного отодвинуться вместе с креслом к окнам, где было гораздо прохладнее. Oт персика оставалось чуть меньше половины, когда он прервался, заинтересованный странной мыслью. «Джентльмены, – обратился он несколько натянуто, откашливаясь, не в силах еще совладать с остатками пережитого накануне полубессознательного состояния, – я все хочу спросить и как-то упускаю из виду… Там это люди вообще или нет? Или, может, это антураж такой просто?…» Он неопределенно качнул хвостиком персика возле уха. «Ну, мучо, ты иногда скажешь тоже, – покачал головой Гукка, стуча ложечкой у себя в ступе с вареньем ассорти, очевидно, в поисках ягодок, и где, похоже, ничего уже не было. А может, и не было никогда. – Хоть стой, хоть падай…» «А я как-то, помнится, тоже пытался одно время вывести это обстоятельство на чистую воду, – обронил между прочим Пух, охотясь за чашечкой и загоняя ее между собой и Протеритом. Деваться ей больше было некуда. Он помолчал. Периодевт принялся довольно точно пулять в камин ягодными косточками. – Чего тут такого… эп!.. а-а, говорю… пардон. Пардон, говорю, братец… Эп!.. а-а… ты вообще человек или я не знаю что? Нет, говорю, ты постой, не уходи. От ответа. Человек?..»

«Да, да? – ободряюще кивая, произнес он с живым интересом. Упершись локтем в подлокотник, он даже подался вперед, чтобы лучше слышать. – Да?..»

Все терпеливо ждали. Периодевт держал свое жующее лицо в непосредственной плоскости восприятия собеседника. Приспустив на глаза веки, Пух флегматично подвигал челюстью, поправляя что-то в передних зубах. «Да, – отвечает он мне. И начинает пялиться своими глазами. – В известном смысле».

Он разочарованно думал, с плеча отправляя сухонький хвостик в камин и невидящими глазам наблюдая, как рушатся, шурша, и осыпаются друг на дружку ярко-синие мохнатые уголья, что все шло к тому, остается только слушать дождь, пить чай и вызывать недоумение, когда в камине полно дров, за окошком темно и нет никакой гарантии, что сразу за порогом не стоит огромный темный сосновый лес.

Он представил себе, как, сутулясь, продолжая щуриться на камин и сдержанно зевать, не спеша разминает пальцы, чувствуя, как сводит челюсти, согретые покоем члены медленно оживают, не в силах освободиться от сладкой истомы, он сидит так еще, восстанавливая дыхание, ожидая неясного, отдавая все помыслы, все тепло отдохнувшего организма окружающему миру и тишине, затем делает над собой усилие, решительно берется обеими ладонями за подлокотники и, заранее морщась и кряхтя, больше подыгрывая себе и прислушиваясь к ощущениям, чем в действительности испытывая какие-то особенно тяжкие мышечные неудобства, с невероятным трудом выкарабкивается со дна нагретого кресла. Это казалось немыслимым.

Тут мысли его приняли новое направление. Послушайте, сказал он, не раскрывая глаз. Кто-нибудь толком может тут сказать, в чем вообще различие между живым и мертвым? Только толком.

Какое-то время все молча и сосредоточенно стучали ложечками у себя в персональных деревянных ступках и чашках, больше, впрочем, занятые сейчас содержанием ступок. Он устало ждал.

Гукка тихонько перевел дух.

«Ну, развитие живого обычно сопровождается появлением трупа», – неохотно и уныло поделился он соображением.

Снова повисла тишина. Был слышен только безучастный стук ложечек да шум дождя за окном. Он через силу приподнял веки, собирая на лице самое неприязненное выражение, на которое был сейчас способен. И это всё? – спросил он со страшным недоверием и разочарованием в голосе, глядя в черный потолок, расцвеченный бегающими огоньками.

Все снова помолчали, кто-то аккуратно положил ложечку на столик и взялся за ушко чашечки. «Ну, тут дело в клеточном ядре, наверно, – невыразительно подал наконец голос Пух. – Для всего живого характерно наличие ядра. Должна быть какая-то база данных с программой развития в среде не за рамками определенных параметров».

«Дело не в этом, – пробормотал Протерит. – Если я не путаю, в докислородных еще условиях в докембрии не то были, не то до сих пор еще есть такие безъядерные организмы прокариоты, сине-зеленые водоросли. У них даже хромосом нет. Чем вообще живут – непонятно».

Но ведь живут же? – требовательно осведомился он, наклонясь.

«Живут, – подтвердил Периодевт из темноты. – Еще как живут. Они так живут, что до всех нас за четыре миллиарда лет жили и после нас, когда все кончится, еще бы четыре жили, если бы ближайшая звезда сидела спокойно на месте».

Хорошо, медленно и неприязненно кивнул он, сжимая подлокотник. Он вновь откинулся на спинку, закрывая глаза. Это хорошо…

Все снова склонили лица, кто-то равнодушно сцепил пальцы под подбородком.

«Вообще, тема абиогенеза, насколько мне известно, относится к числу проклятых богами. Это все равно, что пытаться спуститься по лестнице, ведущей вверх».

Все скорбно хранили молчание.

«Живое в принципе способно только к непрерывному развитию, – сказал Гукка. – Прерванный на любой стадии развития процесс ведет к необратимому переходу живой структуры к неживой. В отличие от кристаллов, скажем».

Штиис разочарованно цыкнул зубом.

«Тоже не проходит, – сказал он. – Состояние анабиоза. Клиническая смерть. Простейшие организмы в анабиозе теоретически могут оставаться до бесконечности, как прерванный рост кристаллов. Никакого развития. Ни туда, ни сюда».

С минуту было совсем тихо. Пух, помешивая, недоуменно приподнял брови. «Понятие смерти имеет смысл только для жизни», – почесав подбородок, произнес Гукка с выражением сна на лице.

«Короче, никто ничего толком не знает, – желчно подвел итог Штиис. – А зачем это вам? Сомневаетесь, что живы?»

– Стремление к цели, – не очень понятно пробормотал чей-то незнакомый голос из темноты. – Фундаментальное свойство живого… По крайней мере, так говорят.

Возразить было трудно.

– И какую же в таком случае цель имеет своим стремлением вирус?

Все обдумали, какую.

– Дорого продать свою жизнь.

Новых предложений не поступило.

– А дурак?

Наметившееся было поначалу некоторое затруднение в действительности оказалось непреодолимым. Все обреченно глядели в огонь.

– Теория самоорганизации могла бы возразить, что в действиях пятна масла на нагретой сковороде целенаправленности и последовательности на порядок больше, чем у любого вируса. – Гукка не был бы собой, не увидев просвет в черном свете.

– Вспомнил. Раздражимость. Наличие раздражимости. Свойство любой живой клетки. Значит, если она у тебя есть – тебя можно поздравить. Ну а если ее у тебя нет, не прощупывается – тогда не обижайся.

Когда молчание несколько затянулось, слово вновь взял Гукка.

– Уже заметно лучше, – заметил он, с одобрением заглядывая в небольшой сосуд неясного назначения на столе, наполненного ночью. Он явно решил взять на себя обязанности критической секции. – Как в таком случае следует воспринимать споры в состоянии анабиоза?

– Объект скорее мертв, чем жив.

– В состоянии анабиоза я бы предпочел спать, а не спорить.

Все обдумали предложение.

– Да, это довольно точная интерпретация. Принцип обратимости.

У открытой половины окна плясала и складывалась штора до пола, в камине лежало уже несколько отборных смолистых сучьев.

Павлиний Пэ Пух смотрел сюда, подняв глаза. Он глядел исподлобья жестоким взглядом, не мигая, оставив в покое свою ложку, словно желая показать, что что-то нашел, нашел такое, что очень скоро перестанет быть для всех скрытым, что, будучи раз произнесенным, в одночасье изменит естественным образом весь налаженный ход истории, и ничто уже не останется прежним.

«Гомеостаз, – произнес он, давая всем до конца осознать последствия сказанного. – Отношение к гомеостазу. Всякое живое цепляется за гомеостаз, словно опасаясь необратимых последствий. Вот вам определение живого. Всякое живое сопротивляется давлению среды до предела, за которым оно в принципе не может быть воссоздано с прежней точностью».

Теперь тишина нависла надолго. Только в камине трещало, как на пожаре, и за окном дергались и ныряли мокрые деревья.

Он, не отрывая затылка от спинки, глядел устало в огонь сквозь приспущенные веки и думал о том, что все в конце концов оказывается тем, чем оказывается. Что в таком случае он все делал правильно, хоть и не вовремя, и что в конечном счете прав все-таки он. А не обстоятельства.

– Вот за что я не люблю все эти разговоры о смысле жизни. Рано или поздно они заканчиваются покойниками.

Возражать никто не стал.

– По поводу кристалла: поврежденный кристалл в растворе сам, без внешнего принуждения и долгих уговоров дополняет свою атомную решетку. Так что на этом гомеостазе, друзья, тоже уедешь не дальше первого газового скопления в ближайшем звездном образовании.

– А если еще начать донимать газовый гомеостаз, то впереди вообще ждет одна большая космическая задница, которую за одну ночь не обойти, не объехать.

Гукка, не поднимая глаз, продолжал обреченно помешивать у себя в чашке.

«У Бора был вроде такой закон. Принцип дополнительности называется. Там страшные вещи получаются. – Он помедлил, тихо постукивая. – Всякому нашему точному незнанию каких-то свойств реальности должно где-то соответствовать наше знание о их возможных последствиях», – произнес он явно первое пришедшее на ум убедительное построение и стал озадаченно разглядывать перед собой светящийся пустой кончик дымной ложки.

«Ни хрена себе вы завернули», – произнес чей-то чужой голос.

Все посидели, собрав руки вместе или безучастно держась за прибор. Гукка осторожно обнял ладонями лицо и начал, зажмурив один глаз, сквозь пальцы бесстрастно рассматривать огонь в камине. Стало слышно, как ветер бьет и ломает какое-то несчастное дерево в лесу.