Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

– Я это все к тому, – продолжал Адвокат, прижимая пальцы к глазам, – что здесь закапывать детерминизм не нужно очень спешить.

Я подумал, что всё может быть хуже, чем я себе представлял. Если от случая зависело, сумею ли я отсюда выбраться или нет, то меня тут похоронят вместе с его детерминизмом. У меня уже не в первый раз опускались руки, но лишь сейчас до меня стал доходить истинный масштаб того, насколько всё было плохо. Адвокат свое дело знал.

По традиции принято, конечно, чуть что – кивать на флюктуации: «нельзя просчитать». Но даже в нелинейных системах пресловутые флюктуации валят выбор на один из бесчисленных сценариев развития вроде бы ни к селу ни к городу. Но: ведь строго в плоскости только возможных решений и ни в коем случае не иначе. Естественно, начинает возникать невольное недоумение, а из чего, собственно, следует запрет, что флюктуация сама не имеет права иметь свою логику и что рано или поздно ее можно будет вычленить и более или менее просчитать? Жизнь на этом, положим, сразу не закончится, но перед фундаментальными свойствами материи нужно встать и склонить головы…

Короче, если опустить всю вводную часть с послесловием. Если какое-то событие по степени своей вероятности стремится к единице, то в своих последующих действиях вы принимаете это событие как данность. Как что-то, уже осуществившееся – и в последующем исходите только из этого. Все крайне просто, как видите. Например, если вы путем стандартных логических построений приходите к тому, что кто-то хотел вас хорошо подставить, но не подставил в силу объективных обстоятельств, скажем, просто в силу недостаточно точного знания о вашем существовании, то вы строго исходите из того, что вас уже подставили, со всеми вытекающими отсюда последствиями, а не рефлексируете, прижав ладони к лицу, куда катится этот мир и почему вам так не везет…»

Я сидел, с неприятным чувством стискивая меж колен ладони. И чем больше я слушал, тем большее удручение меня охватывало. Это было уже совсем что-то на грани приличия.

«Вот давайте нелинейные системы сегодня хотя бы трогать не будем, – сказал я, кладя ладонь на холодный подлокотник и морщась. – Все равно никто в них ничего толком не понимает».

Адвокат тоже помолчал вместе со мной, отведя глаза, тихонько вертя сиденье коленками туда-сюда и удобно подпирая ладонью подбородок. «А чего я такого сказал? – спросил он не очень внятно. Мы оба, каждый на своем месте, сидели, осторожно пробуя на прочность свои сиденья и ни на что не реагируя. – Отнесемся к этому как к еще одному поводу остаться в живых. Вы еще не знакомились вплотную с нобелевской речью Дьявола? И не торопитесь. Это всегда не поздно. В конечном счете, нам с вами предстоит исходить из ощущения новизны».

Собеседник задумчиво побарабанил по полировке пальцами, невидяще уставившись в стол. Говорил он хорошо, этого не отнять. Хотел бы я так чесать языком, а не сидеть сейчас на проклятом скрипучем сиденье. На лежавшем перед ним листе можно было разобрать предварительные наброски некой диаграммы или, может, некоего большого иероглифа. «Веселится и гуляет мой, народ…» – негромко обронил Адвокат, отвернув ухо от двери, и прикрылся ладонью.

Стол перед ним сохранял неприступный вид. Он весь был какой-то чересчур правильный, ненормально гладкий, ничего не отражающий, странный, страшный, темно-серый, очень холодный, невыносимо прямоугольный, словно бы вырубленный из цельного куска осадочных пород. Было такое впечатление, что перед обработкой его, может быть, просто по частям отливали из бетона и многотонными механизмами собирали уже непосредственно на месте. Из камня, поправил Адвокат. Он глядел на меня исподлобья, с ледяной неприязнью поверх чуть подрагивавшего обреза листа. Из пресловутого камня преткновения. Как приткнешься сюда – так все… Просто невероятная инерция массы. Он мигнул. А вы что же, разве не ощущаете разницы? Я замотал головой, отдернув палец, которым водил по мутной гладкой поверхности. Вы просто не с того конца глядите, произнес Адвокат убежденно. Здесь нужно глядеть непредвзято.

Я, по возможности, непредвзято посмотрел на своего защитника. Егo мерзлой отполированной физиономии с остановившимся взглядом реаниматора, который берется оживлять труп, и ушами отставного полковника неплохо шел мрачный галстук заупокойных тонов под мягким узлом, непринужденно и довольно успешно прикрывавшим небрежную пуговичку на кадыке. Пуговичка деятельно подчеркивала неофициальную затрапезность беседы и, опасно приближаясь к границам дозволенного, все же не оставляла их. Легкие черные очки наемников Центральной Африки ему, на мой взгляд, подошли бы больше, однако он, по всему, как человек с безупречным прошлым и исключительно хорошим зрением отдавал предпочтение декоративным линзам. Ощущение было такое, словно я сидел на приеме у Медузы Горгоны. Меня даже внутренне передернуло. Я старался туда не смотреть.

Мой защитник сидел за рабочим столом в мягком удобном кресле, сохранявшем неподвижность и не издававшем ни единого звука на протяжении всего времени, пока я к нему прислушивался, и искал карандаши. Он делал это с таким видом, словно каждый новый день у него начинался с поиска карандашей. В коридоре вновь загремел роняемый железный таз, затем стало потише.

Криминальные голоса раздавались и исчезали, оставаясь где-то на пределе слышимости. Чудненько, снова обронил Адвокат. «Вот что меня всегда раздражало, – с глубочайшей неприязнью в голосе произнес он, сгибаясь и разгибаясь всем телом во все стороны и хлопая ладонью по столу, – так это куда деваются письменные принадлежности». – «А это что, не карандаши, что ли?» – сварливо сказал я, стеная креслом и указывая на парочку узких, безукоризненно отточенных стержней, торчавших из нагрудного кармана его оглушительно-безупречного отлично сшитого пиджака цвета «мокрый асфальт», сидевшего на нем, как на стуле.

«Это не те, – пробормотал он, как мне показалось, не без некоторой издевки, приподнимая и вновь заглядывая под папку. – Эти слишком простые».

Я, нужно сказать, тоже люблю пользоваться автоматическим карандашом по присущей моему естеству лености, и из соображений удобства всегда предпочту тонюсенький графит другому инструменту, но в крайнем случае, по-моему, уж можно было воспользоваться и хорошей ручкой. С ума сойти, подумал я. Из-за края книжной полки меня в упор разглядывали два пристальных близкопосаженных глянцевых глаза. Чересчур крупное, просто чудовищных размеров и весьма сухих пропорций членистоногое, охранявшее пепельницу, выглядело живым. «А на верху глядели?» – спросил я с последней ступеньки шаткой стремянки из-под самого потолка, присматриваясь к незнакомому интерьеру. Тут была уйма пыли. Я озадаченно смотрел, пытаясь составить общую стратегию поведения. Потом без резких движений повернул голову направо. Где-то далеко в коридоре за дверью уже неопределенно длительное время не прекращался едва слышный дробный стук. Там не переставали гудеть и бегать, послышался отдаленный звон вдребезги разлетавшегося стекла, и гостеприимный ласковый голос произнес: «Спроси у Нгоры – найди Нгору Таки, найди эту амплитуду пределов моей терпимости, спроси: „Нгора Таки, можно мне тоже?“» Окинув взглядом запыленную полку из конца в конец, я стал спускаться.

– …Похождения мизантропов мне, кстати, понравились, – продолжал голос Адвоката подо мной внизу. – Есть в этом что-то такое от благоощущения первобытности, девической чистоты… – Адвокат коснулся локтем левого подлокотника, кончиками пальцев трогая гладко выбритый мужественный подбородок, немножко покрутил креслом, покачав коленками, и поднял на меня глаза, преисполненные понимающего спокойствия и дальновидности. – Не хватает жизнерадостности, – заключил он, помолчав, в некотором раздумье. – Сдержанности… И соблюдение меры – разумеется, чувство меры и тонкий вкус, чуть шире и светлее палитра, чуть раскованнее в обращении со словом, вольнее… и не увлекаться… И, простите, этот вездесущий душок вульгарности…

У лесенки оказался довольно крутой нрав, она все время норовила покачаться, и приходилось смотреть, куда ставить ногу. По дороге я приметил торчавший из середины брошенной на полке книги толстый конец карандаша и захватил с собой. Кончик был почти без графита, тяп-ляп заточенный, словно работали его не глядя, тесали походя и топором.

– Этот?

– А! – осекшись, обрадовался Адвокат, блестя металлическим зубом. – Вот он где оказался! – Он сделал приглашающий жест кистью. – Чудненько. Давайте его сюда тоже, это хороший карандаш, я уж Черт знает когда потерял и думал – с концами. Вот вы держите его в руках и не знаете того, что до вас к нему никто не прикасался. Кроме меня, разумеется. Инструмент весьма преклонного возраста. Вы даже не подозреваете, насколько преклонного…

Раритет не раритет, но им явно пользовались. На гранях карандаша были отчетливо различимы углубления, округлые вмятины, глядя на четкий симметричный рисунок которых не о случайном касании думалось уже – о широком мертвом хвате челюстей киноида. Я, не удержавшись, бросил непроизвольный взгляд на нижнюю часть лица собеседника, но ничего, конечно, не понял. Я посмотрел наверх и встретился с глянцевыми близко посаженными глазками, не двигаясь, следившими за мной из-за верхнего края стеллажа. Я ускорил спуск. Передвигаться приходилось с неудобством, я соблюдал осторожность, не отпуская легкого поручня, но вскоре наловчился и поскакал по ступенькам вприпрыжку, вполуха прислушиваясь к шедшим с низу многослойно-туманным репликам, с любопытством озираясь по сторонам и постукивая в такт по турникету ладонью. И проносились мимо орлы, африканские маски, зубы, заврорнитоиды, черепа, «Хомо кто-то», гвозди, тюбики, кисточки, косточки, реальные кости, люди, атласы, словари, мифы народов и миров, стопки, тетрадки, скрипки, ножи, стеллажи, этажи, штабеля, эстакады, уровни, эпохи… Пыли здесь не было видно вовсе. С точки зрения навозной кучи, не переставал гудеть внизу нудный голос, случайно забредший камушек будет восприниматься как патология. Отклонение от нормы. Вот представьте себе: навозная куча. Это естественное решение. Адвокат для наглядности сложил ладони домиком. Степень нормальности и ненормальности. То же, кстати, будет касаться и жемчужин. Вопрос нормы. Вот что, скажем, не приемлете вы? Вне всякого контекста, друг мой, что не любите вы лично, как трансцендент, как патриот? Мы с вами анализируем, разумеется, с учетом того, что аналогия не может в серьезных работах расцениваться как доказательство, с ее помощью, как известно, можно доказать все что угодно. И тем не менее. Не люблю яблочного сока, убежденно сказал я, задумавшись. Не понимаю я этого надругательства над вкусовыми пупырышками, не приемлю. Ни как трансцендент, ни как патриот. Притвор не люблю, сказал я. Самолюбующихся, дурно пахнущих, лгущих и уверенных, что лгут на высоком артистическом уровне или, по крайней мере, что никто не видит их такими, какие они есть, а все их видят такими, какими они себе кажутся. Элемент дерьмовщинки. Нужно просто уходить как можно дальше. Им уже, ничто не поможет. Вот тут мое избалованное воображение, тренированное хладнокровие, прославленная мудрость и железная воля подвергаются серьезному испытанию. Питбуль и дворняжка. Холеная дворняжка с амбициями питбуля. Когда я вижу громкое демонстрирование при каждом удобном случае движения души, троекратно проигранного про себя, которому стоя аплодирует такое же собрание тихих лжецов и серой посредственности, все более и более укрепляясь во мнении, что они в этом мире чего-то стоят, я мужественно закрываю глаза и говорю себе, что нас это не касается, какое нам дело. Мы сами здесь и, значит, не лучше и что вообще мы стоим за терпимость. Движение души тоже может быть троекратно проиграно и отрепетировано, – заметил Адвокат. Я это называю: суррогат здорового животного эгоизма.

Неинтересен тот, кто здесь ничего не понял, продолжал он снизу, с далекого дна заставленного книгами уютного нагретого колодца гостиной. Я сочувствую тому, кто понял по-своему. Говорили к тем, кто понимает им враждебное, немое, не заслуживающее доверия. Ибо фактам надлежит смотреть в лицо, а не скажем, в спину… Что вы там делаете?

Но я уже и сам сообразил, что тут к чему. Пытаясь разобраться со своими ногами и руками, я перестал вертеть головой и шлепать ладонью по поручню, мне представилось, как я с грохотом спускаюсь к самому основанию, с грохотом валю набок лесенку, и стал смотреть вниз. Когда ступеньки начали сливаться в единую узкую ленточку ухабистого обрывистого эскалатора, я снизил скорость и взялся за поручень. В общем, тут все по спецзаказу, объяснял Адвокат, вытряхивая содержимое очередного ящика прямо на стол и поднося к носу каждый предмет. И в основном на одну тематику. Карандаш в ваших руках тоже можно отнести к разряду реликвий. Его графит, точнее, жженая кость, которую он в себе содержит, целиком собрана с манускриптов великого Суу, мысль которого намного опередила свое время. Я склоняюсь к мысли, что сами манускрипты также представляли определенную ценность, но тут уж, как вы понимаете, что-нибудь одно. Все это чрезвычайно занимательно, сказал я, но у вас тут что-то с лестницей. Вы когда последний раз ею пользовались?

Простите меня, довольно холодно отозвался он, но вы говорите банальные вещи. И кроме того. Всякая тонкая натура с точки зрения динамики развития может представлять интерес только как жесткая натура. Иначе она не имеет ценности. Под ненадежным панцирем она просто не смогла бы остаться самой собой. Видоизменилась бы. Я знаю, вы меня поймете, если скажу, что тут речь не идет о посредственности, которая не считает себя посредственностью. Она, впрочем, никогда не считает себя посредственностью. И не о слабой натуре, а именно о тонкочувствующей: с хрупким инструментом, очень точным, глубоко проникающим. Морозоустойчивым же душой просто нет необходимости самосохраняться – самосохраняясь, они деревянны как снаружи, так и внутри. Общего между тем и другим столько же, сколько, скажем, можно наблюдать в сравнительном анализе превосходно выполненной скрипкой и детской погремушкой, общего у них немного.

Ну, выжидательно произнес я, почесывая ладонь тупым кончиком карандаша. Адвокат уронил в стол новую стопочку бумаги. А вы опять не с того конца начали, сказал он довольно равнодушно. Он оторвался наконец от своих бумаг и, задрав голову, посмотрел куда-то мимо и много дальше меня. Вы хотите спуститься по лестнице, ведущей наверх. Ну, сказал я раздраженно. Мне это уже стало надоедать. И что же мне теперь прикажете делать? Здесь стоять неудобно. А вы не стойте, не стойте, легкомысленно вскричал Адвокат. Здесь нельзя стоять. А если я сейчас вот отсюда возьму и спрыгну? Я обратил взгляд назад. Попробуйте, не очень уверенно согласился Адвокат, помолчав. Только вот карандаш бросьте и попробуйте. Но не рекомендовал бы. Не стоит рисковать. Я бы на вашем месте не рисковал. Черт бы вас взял с вашими лестницами, не выдержал я. Разве нельзя было сказать сразу? Я вниз хочу… Внизу отчетливо обозначился потемневший от времени мохнатый край ковра, который отсюда больше всего напоминал сильно потоптанный, рафинированный, побитый молью, химией, автолюбителями природы, вонючими механизмами и прочей сволочью, но все еще густой ковер живого леса с высоты птичьего полета. Лес я любил; когда ничего не останется, останется лес. Деваться мне, собственно, больше было некуда. А вы на меня не кричите, сказал Адвокат. Я этого не люблю. Вас никто не просил брать эту лестницу. Так нет же больше, сказал я растерянно. Сами же говорили, что это хорошая лестница. А у меня тут все наилучшего качества, нагло заметил Адвокат, но это не говорит о том, что надо начинать бегать по потолку. Ну, что же вы стоите? Ступайте, ступайте наверх, там разберемся. Послушайте, сказал я, какого Черта? Я не намерен, весь день бегать туда-обратно. Я вспомнил глаза. Я не хочу наверх, заявил я. Там не прибрано. И, кроме того, многообещающе сказал я, учтите, у меня карандаш. Я показал карандаш.

Адвокат озабоченно пожевал губами и неохотно стал выползать из кресла. Тогда только наверх, сказал он. Не упрямьтесь. Но я уже был там, напомнил я, закипая. И как? – спросил Адвокат без особого любопытства. Как обычно, ответил я. Вы долго еще здесь меня будете мариновать? Адвокат подпер задом край стола и, сложив на груди руки, крепко задумался. Знаете что, осторожно сказал он. А вы не пробовали проникнуть сюда по частям? Что вы там несете, нетерпеливо произнес я, озираясь по сторонам. По каким еще частям? Что значит – по частям? Ну, вот вы стремились сюда как бы все душой, правильно? Всем, так сказать, своим объемом. А вы попробуйте сейчас: фрагментарно и без лишних движений, мм?.. Попробуйте, у вас обязательно получится, я знаю…

Он стоял, недосягаемый, далеко внизу, засунув руки в глубокие карманы брюк, спокойный, душегуб, невыносимо уверенный, что деваться мне некуда и я непременно стану прислушиваться ко всем его рекомендациям и всему тому паскудству, которое он там, не досягаемый, сейчас несет, и буду немедленно все это принимать к исполнению.

5

B коридоре неразборчиво и сипло орали, гремели мощами, стучали ногами по полу и изо всех сил хлопали дверью. Кто-то сказал: «Да, Черт возьми, да!.. Нет. Да держите же, сейчас все тут разнесет!..»

– И что самое главное, нельзя ни при каких обстоятельствах терять бдительности. Надо следить за языком, который все время норовит назвать Шарон Юлей, а Юлю Вирджинией. Не правда ли, схожесть имен примечательная? Очень легко можно схлопотать по физиономии. Это следующее. Впрочем, через какое-то время хождение по краю начинает терять вкус, но приучает к дисциплине… Хотите ся-энвич?

Помявшись, я предложил, испытывая обязывающую неловкость, выпить персикового соку. Когда мы разделались с самым большим персиком, Адвокат взял из пачки новый лист бумаги и принялся долго и смешно рассказывать, как опасно бывает не обращать совсем никакого внимания на слабый пол и какие это может иметь просто катастрофические последствия, когда начинают мстить за свою непривлекательность. Самым разумным в этом случае было бы, не вдаваясь в крайности, держаться на почтительном расстоянии от эпицентра вредоносных поползновений, уделяя зонам повышенного риска скрупулезно рассчитанное внимание, предусмотрительно отпуская во все стороны общеизвестные, общепринятые и общедоступные комплименты в обмен на долгую, здоровую и счастливую жизнь. …Стул был крепкий, темного дерева, выглаженный и отполированный, – немножко потерт в углах и чуточку сбит в промежностях, однако выглядевший тем не менее как нельзя лучше здесь в угрюмом ансамбле подозрительных ассоциаций и мрачных предчувствий. От прочей фурнитуры он отличался примерно так же, как объезженный добрый боевой конь отличается от стада диких кобылиц, массы стремительных недоеных лошадиных сил и все впустую. Я его оценил и кто-то явно сделал это еще раньше: отсутствие, как это бывает принято у стульев, какого бы то ни было намека на наличие подлокотников, замечательная резьба, вместительное седалище с довольно непривычным решением дизайна – плоскость прямоугольного сиденья с острыми углами была словно бы аккуратно вдавлена на глубину ступни, – прочно упиравшиеся в пол звериные лапки на каких-то, уже лишних, на мой взгляд, каблуках, скромный зелененький пуфик под задницу, но неожиданно высокая спинка с наитщательнейшим образом выполненным на ней тиснением и достаточно невзрачной графикой на тутмосскую тематику, – был он несколько жестковат в пояснице и заметно прямолинеен в тазу (пуфик то и дело устремлялся куда-то вперед, где поглубже, – так что все время хотелось лечь), этот стул, однако сейчас это был единственный предмет, который годился на нечто большее, чем просто на него смотреть: на нем можно было сидеть и даже раскачиваться. Пупырышек, думал я, раскачиваясь на стуле и вежливо улыбаясь в сторону стеллажей с книгами. То же мне: Нобель дер Вельт. Собеседник произносил много странных слов.

В данном случае мы чрезвычайно близки, объяснял он, пристально всматриваясь мне в лицо темными бессовестными глазками младенца. Я бы определил нас даже как единство предопределенностей. Пироги с одним общим содержанием.

Вытянув из пачки чистую бумагу, он принялся что-то чиркать. Я с сомнением глядел на его большие уши, одно из которых некогда было сломано бездарно поставленным, но тяжелым боковым ударом, на его прямой, совсем неплохо сохранившийся нос и чистые ухоженные пальцы молодого живописца. Он был непредсказуем. Еще один, с внезапной тоской подумалось мне. Пирог.

– Не исключено, – прервавшись, продолжал он с суровостью, уставившись в одну точку на столе, – что вас будут спрашивать не о том, о чем бы вам хотелось, чтобы вас спросили. И, возможно, совсем не о том, о чем обычно принято спрашивать в таких случаях. Не исключены беседы на отвлеченные темы. Придется потерпеть.

– Ни хрена себе, – сказал я. – Я боли боюсь.

– Мы все ее боимся, – согласился Адвокат. – Каждый в меру своих сил. Не акцентируйтесь сейчас на этом. Интенсивные меры воздействия в процессе дознания здесь достаточно редки. Правда, это не делает их более привлекательными. Давайте не будем во всем видеть одну только мрачную сторону. Притчи возможны. Дискуссии желательны. С анекдотами осторожнее. У всех специфическое чувство юмора. И я категорически настаиваю: никаких иллюзий насчет того, что должно было бы произойти, но по каким-то причинам не состоялось. Вы меня понимаете? Присяжный народ, между нами, какой-то странный пошел: все на одну морду, похожие, неподвижные, молчаливые, как и не живые совсем… – Он оторвал глаза от стола и взглянул на меня пронизывающе. – Но я не мог бы рекомендовать вам подвергать верность каких бы то ни было домыслов проверке. Возможно, они в самом деле там будут использоваться в таком качестве, и это нас не касается, это не нашего с вами ума дело. Критиковать много можно и нужно, здесь это любят. Опережайте формой концепцию – здесь это ценят… – Адвокат затолкал за отглаженный отворот белой рубашки указательный палец, темный на сгибах, мозолистосуставный и коротко остриженный. Потом он откинулся в кресле. – Думайте, что и как сказать. Со сдержанностью. Негромко. И как можно меньше движений. Всякого рода объятия, бега и прыжки в длину. И упаси вас предусмотрительность начать во время выступления кашлять, это может быть неверно истолковано. Это по поводу того, что можно. Предпочтительно также пальцы рук собрать в кулак, это допускается, это – адекватно, это – симптоматично, – он собрал пальцы руки в кулак, – главное, не забывайте, что здесь вас не ждали и вообще. Тут вам не дилетанты какие-нибудь, не кроткое и на все согласное содружество какой-нибудь инквизиции.

– ФСС, – с прежним неприятным чувством пробормотал я. – Филиал Страшного Суда.

«…Увидимся приблизительно, скажем, без пяти девять, – забубнили в коридоре. – Как – нормально?»

Ничего себе приблизительность, пронеслось у меня в голове.

– И ничего смешного тут нет. Именно филиал. На кооперативных началах, если угодно.

Адвокат продолжал смотреть на меня строго и непредвзято. Вынув палец из-за ворота, он внезапно подался вперед, похлопал меня по руке и размягченным голосом попросил:

– А сказки будете рассказывать дома – своей бабушке. Это, – он, не глядя, приподнял мои тезисы за ушко и подержал несколько времени, – оставьте у себя и больше никому не показывайте.

Мне здесь нравилось все меньше и меньше.

Адвокат снова задумчиво подергал за ручку ящик стола.

– Я в таких случаях утешаю себя мыслью, что чем глубже ищешь, тем лучше находишь.

Он выглядел по-настоящему озадаченным.

– Теперь коснемся судьбы вашего будущего. Воспринимайте меня не более чем и.о. судебного логографа. Вам, несомненно, известно, что такое есть в сложившихся обстоятельствах и.о. судебного логографа? Вот и воспринимайте. В мыслях я буду с вами. Защищаться будете, разумеется, один – как у древних греков, тут это любят: с помпой, с чтением стихов, распитием напитков, симпосием и прочим сопутствующим безобразием. Как я уже имел случай пояснить выше, когда предусмотрительно судят не столько за то, что совершено, но скорее за то, что с высокой степенью вероятности готово произойти и потому, понятно, может уже с полным правом считаться, так сказать, фактом де-юре, остается только плясать. Поймите правильно, я сам не восторге от того, через что вам придется пройти, но когда правила устанавливают обстоятельства такого уровня, нужно быть реалистом. А, боюсь, это самое последнее, что вы умеете делать.

Я совсем было настроился брюзжать, но передумал. В конце концов, он сидел по другую сторону стола, а не я.

Томно поводив широким плечом, он невероятным усилием вывернул наружу пальцы рук, с хрустом потягиваясь, запрокидывая голову и единым взором охватывая верхние полки.

– Ибо ни один проступок, ни одно преступление не должно остаться без трезвого и непредвзятого внимания. Если вы недоуменно спросите: да, но причем здесь я? – я вам ничего не отвечу. В том состоит природная закономерность, вы меня понимаете? Снимайте носки.

Глаза собеседника лучились доброжелательностью.

Я провернул в голове серию из возможных вопросов и ответов и начал стягивать правый носок; собеседник оказал мне внимание, немедленно нависнув над столом, упираясь в мои тезисы кулаком, двумя пальцами другой руки придерживая очки за массивную роговую оправу, чуть-чуть приподнимая и отводя в сторону мизинчик.

– Что вам доступно?

Отведя одну дужку и совершив головой незаконченное вращательное движение, он снял очки.

– Что вы видите?

Я некоторое время помигивал, разглядывая, смутно уставясь на побледневший свод ступни, тихонько сгибая и разгибая пальцы и не чувствуя ничего, кроме приступа нового раздражения. Какое-то издевательство. Вместо ожидаемой припухлости на пятке оказалось едва заметное, оскорбительно невзрачное покраснение, которое довольно ощутимо жгло и за которое было неловко перед самим собой.

– А что нужно видеть?

– Лично мне видно на вашей пятке мозолистое уплотнение в процессе формирования и предвосхищенный заусенец. – Он легким профессорским жестом коснулся моей пятки кончиком дужки. – Взгляните внимательнее, вот тут…

Он вновь повалился в свое кресло и принялся рыться в бумагах. Следовало, приглядевшись, согласиться, что некоторый заусенец, я бы даже сказал, некоторое воспоминание о будущем заусенце, безусловно, имело место.

– Да, да, да, – сказал я, чтобы что-то сказать. – И какого Черта он здесь делает?

– Дело не только и не столько в особенностях вашей пятки. Для наглядности можно было взять все, что угодно. – Он с шумом перетряхивал на столе книги и бумагу. – Скажем, заусенец на пальце вашей руки… – На крепкой спортивной шее Адвоката проступила багровая пульсирующая жилка. Приосанясь и уйдя глубже, он покачался в мягком сиденье, выполнил ряд новых поступательных перемещений корпусом и, стиснув зубы, с грохотом извлек из каменных недр ящик. – Вы следите за моей мыслью?

– Да, – сказал я. – Очень.

– Что – очень? – не понял Адвокат. Его озабоченный глянцевый глаз выглядывал из-за края стола.

– В смысле, согласен, – сказал я. – Вы там уже смотрели.

Он снова скрылся из виду, пробормотав из-под стола: «Разве?» – и какое-то время его было не слышно и не видно. Из камина прижаривало уже ощутимо. За портьерой что-то очень негромко шуршало, несло ночной свежестью, словно было распахнуто окно и стояла ночь. Ко мне в гости вскоре пришло, сладко жмурясь, принюхиваясь и шевеля длинными серебристыми усами, странное пухлощекое создание с помятым со сна личиком, пушистое, кошачье и пронзительно глазастое, мы сразу понравились друг другу, и енот решил вскоре перебраться спать в мое кресло. В коридоре забегали сильнее. Там уже наблюдался просто какой-то всеобщий ажиотаж, повсеместный подъем и воодушевление на момент внезапного взрывоопасного положения.

– Так вот, – сказал Адвокат. Показалось его потемневшее от прилива крови лицо. – Он был запрограммирован самим образом вашего поведения. Еще раньше оно, поведение, было запрограммировано вашими генами, воспитанием, влиянием окружения и прочая, которые были предрешены уже задолго до своего возникновения. В том ключе, что их, в свою очередь, предопределяла логика космогонии, они были заданы в силу внешних обстоятельств космического характера со своей, строго закономерной, исторической подоплекой, обстоятельства которые, как и все остальное, намертво сцементированы необычайно прочным материалом – случаем, тем же самым роковым образом имеющим свою программность, проистекающую из самой логики событий…

– Вы «состояние» пропустили, – сказал я.

– Какое состояние? – после небольшой заминки спросил Адвокат.

– Состояние формообразования, по-моему, – ответил я.

– Так, – сказал Адвокат. – Он был настроен очень серьезно. – Формы чего? Я что-то начинаю терять нить…

Я подумал.

– Знаете, там было что-то от пяты диплодоков и космических обстоятельств на определенный промежуток времени с безобразным положением чего-то еще. – Во всяком случае, за «состояние» я ручаюсь.

– Ну, – кивнул Адвокат. – А я что сказал?

– Вы успели сказать, чем предопределяется форма, а про «состояние» формы не сказали.

– Так, – сказал Адвокат. – А вы не помните, что там у нас было до того?

Я добросовестно порылся в памяти, но кроме больших умытых персиков в ней ничего не было.

– До того у нас была теория Большого Взрыва, – сказал я, твердо глядя в лицо собеседнику. – Но это задолго до того. Вы еще говорили об его историческом значении.

– Так… – Адвокат помолчал. Казалось, его воображение было чем-то неприятно поражено. – Так, – повторил он. – Давайте по порядку.

– Давайте, – согласился я, усаживаясь удобнее.

– Попробуем еще раз пройти по всей логической цепочке рассуждений, придерживаясь только фактов и ничего, кроме фактов.

– Только фактов, – поддержал я. Серьезность обстановки передалась мне.

– Во-первых, что мы имеем. Заусенец. Это такой факт, что в его основание я готов поставить благополучие Вселенной.

– Логично, – согласился я.

– Идем дальше…

– Минуту, – прервал я его. – Это стоит записать. А то мы снова что-нибудь потеряем. А так у нас будет все на руках…

– Так я же вам рассказываю. – Адвокат смотрел на меня широко раскрытыми холодными глазами убийцы. – Как раз для этих целей и предусмотрен карандаш. Именно для этих целей. То, что есть, просто не той квалификации.