Текст книги "Гарпии, летящие над утром. О деятельности филиалов Страшного Суда"

– Достаточно, – произнес Кентурион, бледнея на глазах. – Хватит, сказал! Вы все-таки должны отдавать себе отчет, где находитесь… – Предосудитель перебросил листок. – Состояние здоровья: эй) слабое, би) отличное, си) другое.

Все помолчали.

– Другое.

– Вы одеваетесь так, чтобы: эй) привлекать мужчин, би) вызывать восхищение у женщин. Напоминаю, от искренности ваших – конечно, не только ваших – ответов может зависеть многое.

– Первое,

– Они, по-вашему, бестолковее женщин, лучше женщин?

– Лучше.

– Напрасно вы так уверены. Это я так, вне контекста… «Я не была бы против спать чаще: в мужской пижаме, ночной рубашке, без одежды…»

– Да. Без…

– Медицина рекомендует, – согласился Кентурион, заглядывая на другую сторону листа. – Виновен, вы полагаете?

Кентурион, не двигаясь, с вытянувшимся лицом упирался взглядом в оборотную часть страницы.

Сотрудница швырнула в меня мимолетным взглядом, и мне сразу же захотелось стать ниже ростом.

– … надо, – убежденно процедила она, глядя в глаза предосудителю.

Кентурион повернул голову к Протериту.

– У меня больше нет вопросов. Передаю сотрудницу защите.

Предосудитель уселся на свое место и с отсутствующим видом принялся обмахиваться стопкой листков.

Ведь как, по сути, все весело должно бы получаться. То, что слабая половина, в ожидании того самого своего климакториума, многократно воспетого спецлитературой, для всего прилегающего пространства-времени представляет враждебную зону скрытого катаклизма с непредсказуемыми последствиями, обещая угрозу крайне вредного высокотоксичного загрязнения в общем экологическом смысле, в той же спецлитературе указывалось не раз. Но нигде до сих пор не было слышно, чтобы к ней, к означенной половине, в медико-юридическом порядке хоть кем-то когда-то применялись меры по принудительной изоляции. Спрашивается, где логика? Меры, конечно, да, были, как не быть, – на отдельных исторических промежутках. Это правда, но ведь больше же в порядке каком-то абстрактно-религиозном, этноритуальном, без должного социологического обоснования. Меня ведь вот никто тут не спрашивает, а жаль. Именно я мог бы убедительно, на своем многострадальном опыте подобную практику освятить и освидетельствовать, хоть немного бы легче стало. Методичка сия просто просилась на страницу классических симптомов. Сидели вот как-то мы, помню, у нее на лекции в аудитории – а она там у себя со стойки кафедры несла какой-то обычный словарный объем насчет все той же отборной методики преподавания, как-то уж особенно часто и с сердечным удовлетворением налегая на тезис относительно более чем вероятного засилья дураков в среде обучающихся. Как раз тогда я у себя в последних рядах, не выдержав, выйдя на минуту из состояния прежнего полусонного оцепенения, по беспрецедентной своей вселенской беспечности задал ей единственный за весь период обучения вопрос, на ходу откашливаясь, берясь под собой руками за сиденье и взгромождая на место съехавшие почти под стол онемевшие ягодицы.

В чем же тогда, спросил я в мертвой тишине, по её авторитетному мнению может и должно состоять различие между дураком и умным? И чем же конкретно она склонна руководствоваться в своей повседневной практике, отличая одно от другого? «…В этой вот аудитории, скажем, – продолжал я, совсем уже придя в себя и чувствуя на ушах запоздалый прилив тепла, – нет ни одного, кто бы считал себя дураком. Но так ли это на самом деле…» (Вся женская аудитория озадаченно засмеялась.) Если говорить честно, я вовсе не ожидал, что она прямо оттуда же с места осчастливит сразу всех своим универсальным знанием какой-то абсолютной методики и изумительно ясной классификации, просто потихоньку стали донимать ее ссылки на неких внестатистических, но таких опасно осязаемых дураков. Но, правду сказать, и моего неисчерпаемого легкомыслия хватило ненадолго. Когда всего ее заслуженного интеллекта достало лишь на то, чтобы титаническим усилием произвести на свет исторический пункт насчет того, что «это… э… довольно субъективно…», даже до меня стало доходить, какое все это продолжение может иметь.

Нужно служить образцом какого-то совсем уж стандартного, перезрелого, шелушащегося скудоумия, чтобы на элементарный вопрос не дать элементарного ответа – или перевести все в шутку, попросить тайм-аут или открыто поаплодировать себе и внештатности ситуации.

Либо вовсе не трогать того, чего не знаешь. Моментально сориентировавшись, взяв наконец себя в руки, я уже с гораздо большей мерой ответственности попытался перевести всю нависшую тишину в русло другой темы. Но было уже поздно.

Семь раз. Семь погребальных клинических раз делал я попытку сдать один и тот же предмет – до унизительного бесполезный, редкий по бессмысленности и невозмутимо убогий по одному только своему содержанию. Единственный, к тому же, из категории псевдоспециальных, который сдавался не на иностранном языке, тогда как все остальное много раньше имелось уже быть сданным, пройденным и забытым, – предмету коему, помимо того, по мнению независимых специалистов, вообще бы по логике вещей давным-давно должно было быть отказано в праве на существование, так как нигде, никак и никем не выявлено зависимости между всякой официальной методикой и качеством научения и даже, напротив, будто бы утверждалась связь совершенно обратная.

Именно тогда я занес в анналы своего горького опыта тезис, один из самых отталкивающих, какие только угрюмо хранила моя коллекция: Синдром Пешки. Это когда анестезия зараженного участка начинает зависеть от доброй воли инфекции. Кроткий зверек длинно пахнет. Упокой, флюктуация, их души и увеличь мне меру личной свободы. Это был во всем университете не имеющий прецедентов случай, когда студент по одному предмету совершал седьмой заход, в то время как по всем законам, традициям и здравому смыслу должны были выгнать уже после третьего, максимум четвертого факта последовательной несдачи.

Прокляв к тому времени свой язык и собственную беспечность, холодея от одной мысли, что наделал, я шел уже на экстремальные меры, с полного отчаяния пытаясь даже воспользоваться правом каждого студента на создание в катастрофической конфликтной ситуации университетской Комиссии: полномасштабной и независимой. И такое право мне как бы было предоставлено, «комиссию» кою как бы представляли: все та же сука, ее как бы ближайшая подружка по кафедре, знаменитая средних лет шимпанзе в очках и белоснежном свитере, которая просто не могла сюда не прискакать, имея свои ко мне старые счеты, и еще как бы запаздывающий где-то третий и последний член – Декан лично вместе со всем своим авторитетом и животом. «…А что, по вашему первому капризу мы будем бегать сейчас собирать вам по всему университету государственную комиссию?..»

Та и эта в ожидании Декана, ни на минуту не забывавшего, что его выборная должность зависит от их голосов, буднично и не скрываясь обсуждали за одним столом методику выращивания у себя на огороде огурцов. Что могло помешать Декану тогда же довернуть в очередной раз гайку до логического конца – можно только строить догадки. Я со своей стороны могу подозревать, что тут его подвело собственное воображение. И все это – на деловитом фоне других, совершенно уже не лезших ни в какие двери актов притеснения со стороны некоторых преподавателей, которые даже мне, при всей присущей моему гомеостазису скромности, иначе как актами ревности определить невозможно. Так ну ведь хоть бы преподавательши были первой свежести, а…

Если перестать на минуту ныть, почему нам так все время не везет, и сделать над собой усилие, чтобы попробовать перейти в русло более конструктивного порядка, на язык категорий чуть более внятных, точных и укрепляющих – в смысле общего терапевтического эффекта, – то в сжатом виде это выглядело бы так, что средний коэффициент продолжительности жизни особи свободного мужчины, оставаясь величиной устойчиво непостоянной, обратно пропорционален логарифму корня квадратного из величины расстояния до ближайшей женщины. Если бы еще знать мне, как вывести обратную зависимость, то это весьма бы дорого обошлось показателям исторической демографии. Оставалось только надеяться, что кто-нибудь, более удачливый и владеющий обстоятельствами в большей мере, завершая классическую тему непрерывно ожидаемого женщиной климакториума, с большей долей терпимости расскажет Истории о том, как она делает из себя шагающий монумент великого Нет жизни, начиная потихоньку мстить за свою законченность всей вселенной.

Я смотрел под стол предосудителю. Отсутствующий вид предосудителя, обмахивавшегося бумагой, почему-то казался зловещим.

– Защита?.. – Протерит вопросительно глядел на меня.

Я поднял глаза к подиуму и осторожно подобрал под себя ноги. Чего-то они мне опять нагудели про конец света. У них снова прошел слух, подумал я, обмирая, и в очередной раз задаваясь вопросом, чего я здесь делаю. Прошел слух, что на днях опять конец света, – сказать что-то нужно было, чтобы не создавалось впечатления, что защита проглотила язык, было уже видно, как переглядываются в первых рядах. Без всякого предисловия и не очень к месту, мне вдруг вспомнился лорд Айзек Вулсторпский.

– Джентльмены, – сказал я, поднимаясь, – вы не находите, что сейчас было бы весьма своевременным открыть форточку? Дышать же нечем.

Мне не очень понравилось, как на меня смотрел узколицый сухарь за подиумом, но его тут никто не спрашивал, и я, опустившись, поправил воротничок рубашки, как бы размышляя, не приспустить ли мне галстук ниже.

На какое-то время в зале воцарилось молчание.

Господин предосудитель блестел камушком, обратив к шептунам невидящий взор, шептуны нерешительно помигивали. По-моему, до них вообще плохо доходил смысл произносимого здесь. Протерит негромко кашлянул. Кто-то сдавленно хохотнул, на галерке завозились. Под камнями, где-то далеко внизу, из неведомой глубины подвалов и коридоров доносились слабые крики и механическое уханье. Справа вновь принялись неторопливо рвать газету. В верхних рядах завздыхали, сонно загудели, желая, очевидно, наружу, на свежий воздух – прямо под яркие полуночные звезды, к диким лесным влажным цветочкам и плещущей в тиши холодной водице, под неподвижные, взметнувшиеся к необъятному прохладному небу кроны огромных дерев. Кто-то, уже не сдерживаясь, откровенно ржал. В арбитральной комиссии заныли: «Ну, господа, в самом деле, господа, ну должны же быть необходимые условия…»

И в этот самый момент совершенно неожиданно, подобно опустившейся из темноты на голову сковороде, грянул, ошеломляя, ревущий развеселый рок-н-рольный мотивчик с визжащим на переднем плане где-то у пределов децибелов и человеческих возможностей хриплоголосодребезжащим солистом, разошедшимся на манер «Боинга», идущего на вынужденную посадку.

Солист сел точно по адресу. В верхних рядах, моментально сориентировавшись, захлопали, затопали, перекрывая эхо, словно там в одночасье, разом прошелся табун взбодренных дикой грозой лошадей, взошло несколько рук и закачалось, с силой соприкасаясь и раскачиваясь под раскрасневшимися от удовольствия щечками в такт то вправо, то влево. Какая-то необыкновенно подвижная пара с отличной координацией движений запрыгала, лихо отбрасывая во все стороны коленца, показывая под юбкой трусики и вертясь. Когда над рядами солидарно зажглись огоньки зажигалок, я широко расправил в стороны руки, откидываясь на спинку и сладко потягиваясь. В один краткий миг весь гулкий, нудный, прокуренный Амфитеатр, став тесным, прошел все стадии и состояния от предновогоднего стадиона до единого в своем повальном праздничном порыве сплошного бедлама.

Кентурион с багровой шеей, пригибаясь, орал что-то неслышное – видимо, присутствию предлагалось разойтись на новый пятиминутный перерыв. Протерит, взгромоздясь с ногами на свой резной табурет, возвысившись над серыми осунувшимися лицами советников и примирительно обратив свои крупные, мозолистые ладони к сидевшим, стоявшим, ходившим, разговаривавшим, кашлявшим, скакавшим, шевелившим губами, разгонявшим рукой дым, смеявшимся, недовольно оборачивавшимся назад, прикуривавшим, ссутулясь и прикрывшись от пронизывающего ветра плечом, приятно усмехавшимся, ослаблявшим узлы галстуков и перелистывавшим газетную страницу сотрудникам, делал то же самое. В направлении выхода, более не скрываясь, понесли что-то полиэтиленовое, завернутое в траур; подобрав подолы и таинственно улыбаясь, шептуны хором заглядывали куда-то под стол; крестоносцы, собранные и деловитые, сохраняя на жестких небритых лицах привычное зловещее выражение, сквозь двери уверенными движениями втягивали и все никак не могли втянуть какую-то неподъемно тяжелую и нескончаемо длинную лестницу. Помощники Протерита в таких же смуглых мантиях, стоя с разных сторон широкого стола с зеленым сукном, под руководством Протерита и с его участием ухватились было разом за края не то с дальнейшим намерением эвакуировать все это хозяйство от эшафота, гремевшего от топота ног, куда-нибудь отсюда к Чертовой матери подальше, не то с целью опрокинуть на головы хлопающих в ладоши рядов, – и в ту же самую секунду апокалипсически ухавший фазз обрывается. В бездонные колодцы ночи проваливаются последние воющие отголоски, и воцаряется оглушительная тишина.

2

Бледный от пережитого, предосудитель негромко, с отчетливо различимой в голосе угрозой настоятельно рекомендовал защите делать замечания только по существу. Суд отклоняет просьбу защиты. Суд и администрация не потерпят в своих стенах беспорядка и несобранности. Суд призывает защиту набраться терпения, застегнуть наверху пуговичку и быть активнее – тут господин предосудитель на пятках разворачивается к притихшему амфитеатру. Музыкальное сопровождение каждого отдельного судебного акта, равно как и отсутствие оного, целиком и полностью возлагается на сам Суд, входит в обязанности Суда и составляет его единокупную презумпцию. Это необходимо сразу принять во внимание, должным образом учесть и более уже не упускать из виду. При повторном случае нарушения принятого регламента будут приняты адекватные меры. Предложенная партия ни в коей букве Уложения не может быть призвана в качестве музыкального сопровождения. И даже если бы (допустив невозможное) такое сопровождение было вероятно, то уж совершенно определенно никак не в варианте «AC/DC».

Предосудитель вновь прервался, восстанавливая дыхание. Собрание должно проникнуться и поступать в соответствии. Конечно, подумал я. «Если еще кто начнет передергивать, – сказал медведь, – буду бить по наглой рыжей морде». Удивительно все-таки либеральные здесь порядки. Когда эхо, всполошенно дергаясь и меняясь, окончательно ускакало куда-то к каменным переходам, стало слышно, как кто-то прямо посреди наступившей тишины в зале разворачивает шоколадную конфету. Головы стали недовольно поворачиваться, кто-то не к стати полез за носовым платком, и теперь все смотрели на него.

Кентурион, нависая и стискивая ладонями край стола, медленно ощупывал взглядом пятна лиц безмолвного собрания. Завершив детальный досмотр, он разжал слипшиеся от напряжения пальцы и молча и многозначительно постучал ногтем по стеклу. Кровь отлила от лиц в первых рядах. Мне также этот жест показался зловещим. Когда гулкое, взвизгивающее и рыдающее эхо в последний раз возвратило стенам обрывки вокальных пассажей и вдали затихли последние гукающие отголоски, с эшафота к народу обратился Протерит.

Он говорил о выдержке, чувстве меры, других полезных предметах, заслуженно снискавших уважение в реестре тысячелетий цивилизаций и миров. Он еще раз обращал внимание, насколько важно именно сегодня, здесь и сейчас помнить о них и исходить из них.

– С вашего разрешения, – произнес он. – Продолжим… И если у защиты нет вопросов… – испепеляющий взгляд в мою сторону, – будьте добры, господин предосудитель! – благосклонный кивок Кентуриону и почти совсем уже теплый взгляд в зал.

– Я в отчаянии, – негромко отозвался предосудитель, закусив губу и отведя глаза.

Вскинув локтями и высвободив манжеты из рукавов пиджака, он обеими руками тщательно подровнял, собираясь с мыслями, бювар и сказал:

– Обвинение вызывает следующую сотрудницу.

Вот это были гости.

Стихийное бедствие.

Словно привкус окончательного поражения.

Ясное, мимолетное движение свежего воздуха и притихший чистый лесной ручей.

Нет, все-таки было, было у нас, чем болеть, с неожиданно теплым чувством подумал я. Прямо образ чистой ночи. Как последствия тяжелой и продолжительной болезни. Одна из тех баб, единственный взгляд которой вызывал стойкое ощущение невосполнимой утраты и грусти, заставляя быть готовым к смертельной драке неизвестно с чем и просто останавливая обмен веществ. Я с чистой совестью покачал головой.

Такое обычно не остается надолго без хорошего присмотра. Там опять все упростили, извратив. Обычный метод их познания. Как должно восприниматься совершенство, не знающее никаких «почти» и только подавляющее волю, гипнотизируя своим осязаемым присутствием в этом убогом несовершенном мире? Я всегда был недоверчив и уклончив, но первый раз по неосторожности провалившись в те глаза, как проваливаются за пределы галактических скоплений, я едва не лишился рассудка, и это не фигура речи. Много раз потом мой трезвый прагматичный ум пытался собрать разумное основание и понять, что это было, подтянуть какой-то базис психофизиологии под то, чего не случалось никогда до и никогда после. И я не мог сказать, что чувство то было приятным. Уже через минуту я снова держал себя в руках, но мне становилось жарко при одной мысли повторить опыт и погрузиться взглядом снова туда, откуда вернулся лишь по инерции. Видимо, так эволюция отмечает случаи исключительно редкого попадания: когда невозможно что-то добавить и нельзя что-то отнять. Наверное, что-то такое коснулось и незнакомой девушки: она стояла на другой стороне проезжей части рядом с большим джипом, в котором кто-то сидел, и не уходила. Много позднее воображение мое набросало собирательный образ с глазами, вызывающими приступ ностальгии такой разрушительной силы, что он омертвлял недостижимостью и потому был отвратным.. Образ свежего летнего утра такой ослепительной красоты, что от него прекращался метаболический процесс. Древняя идея: совершенная красота ничем не хуже совершенного зла. Именно вследствие этого, видимо, возникло то безответственное и бесконечно далекое от реального положения вещей представление о Медузе Горгоне как о летающем ужасе.

Я положил карандаш на бумагу, откинулся на спинку кресла и приготовился слушать.

Приглашенная обвела Суд кротким взглядом, скользнув по мне, тронула пальчиками слабо блеснувшие в свете ламп волосы, по-моему, без особой необходимости, одарила окружение блеском жемчужных зубок и без какой бы то ни было малейшей тени смущения или жеманства опустила глаза. Ну просто дитя природы, твою мать. Полная тишина на трибунах. Ловко схожено, подумал я с холодным любопытством. При таком антураже не будет нам уже прощения ни у врага, ни у народа. На галерке учащенно задышали и зачмокали.

– Тишина в зале! Прошу вас, сотрудница… эмм… – Предосудитель коротко взглянул на листок в своей рукe. – Прошу вас, Нике… Так что там произошло? Это правда, что обвиняемый за ореховую шоколадку готов был отдаться чуть ли не первой же кокетке? Общественное мнение склоняется.

Сотрудница непроизвольно улыбнулась.

– Не совсем так. В том, что касается шоколадок, он поразительно серьезен.

– А вот нами установлено, что он легко поддавался дурному влиянию, был падок на сладкое и кто как мог эксплуатировал это его слабое место. Безусловно, кое-кто здесь имеет склонность к обобщениям и поспешным заключениям, но, извиняюсь, на каждую пробку найдется бутылка. Так что там за обстоятельства, предшествовавшие разрыву вашей дружбы? Вы гуляли по набережной, и к вам начали приставать хулиганы… дальше? Расскажите всем. Комиссии об этом стоит послушать. Он вел себя не как мужчина?

– Да.

– Понятно. О каких-то теплых чувствах уже говорить не приходится. Он не вмешался?

– Да. То есть нет.

– И что же?

– Он вообще не сделал попытки вмешаться…

– Прошу извинить, события происходили летом?

– Весной. Ему без разницы, в какой воде плескаться, он готов был плескаться сутками… Он в это время купался, уже вышел из воды и все видел.

– А вы в это время находились?..

– На мосту.

– На мосту. Очень хорошо. Почему именно там?

– Смотрела на него.

– Смотрели на него… Я очень хорошо могу вас понять. Чем больше я на него смотрю, тем меньше он мне нравится. И там к вам начали приставать. Очень хорошо. Скажите, а может быть, действия молодых людей – ведь то были молодые люди? – имели не явно агрессивное свойство и, может быть, потому он не предпринял мер, на которые вы рассчитывали?

– Я была в совершенно расстроенных чувствах и в ужасном состоянии.

– Хорошо. То есть, безусловно, хорошего тут мало, и здесь есть над чем задуматься. А что в это время делал обвиняемый?

– Ничего. Повернулся и пошел домой.

Я почувствовал, как у меня от негодования опять начало сводить щеку. Вот гад. Ну что за мерзавец. Повернулся и, как был в одних плавках, пошел домой.

– Очень хорошо. А как он объяснил свое поведение в этой ситуации позже? Вы после того случая разговаривали с ним?

– Он перестал мне быть интересен. Что-то такое он говорил, снова какие-то большие мысли и шуточки, что-то там такое про кошку и сметану… или сливки… не помню.

– У меня вопрос к обвиняемому. Обвиняемый, будьте так любезны…

Вот этого я не люблю. Это было не совсем тогда и не совсем там. Как всякий честный человек, сотрудница врала, используя относительность пространства и времени, и вообще, молчать бы нам сейчас.

– Я тоже не помню. Что-то из анекдота. Только там, по-моему, были не сливки, а кумыс кочевников. И было не про кошку, а про лошадь. И ей, по-моему, я этого вообще не рассказывал.

– У меня еще один вопрос к вам, – произнес в некотором сомнении предосудитель, вновь поворачиваясь к Координалиуму. – Скажите, чем окончились ваши неприятности? Вам помог кто-нибудь?

– Да, на мосту оказались люди, к счастью. Кроме того, один молодой человек подъехал на спортивной модели (взгляд не без надменности – в мою сторону), в общем, все окончилось более или менее благополучно.

– Господа, – обратился к Координалиуму господин предосудитель, – я полагаю, у меня нет необходимости в этом случае прибегать к какого-либо рода комментариям. У предосуждения больше нет вопросов к сотруднице.

– Защита имеет свои вопросы? – сухо осведомился Протерит.

Только попробуй мне сказать «нет», говорил его взгляд. Ничего хорошего уже больше от меня не жди. Я посмотрел на ряды кресел, где сидели нумизматы с широкими затылками, тонкорукие лицедеи в дорогих костюмах и прочий обеспеченный народ, то есть преуспевший в искусстве стяжания. В зале стало тихо.

– Я хотел бы задать сотруднице пару вопросов, – сказал я. В зале стало еще тише.

– Скажите, сотрудница, вы с подзащитным пришли на пляж вместе, каким образом случилось так, что вы оказались на мосту, а он на берегу?

Прелестная Нике, глядя мне прямо в глаза, немного задержалась с ответом. Меня посетило уже полузабытое неприятное чувство, словно внутри орган за органом потихоньку начинает застывать. Она не ждала, что я отведу глаза, но и не собиралась делать этого первой.

– Я уже сказала, он… то есть обвиняемый был в холодной воде, у меня по этой причине желания плавать не было, и я смотрела, как это получается у него.

– И как, – не удержался я, – получалось?

– Да как будто.

– Хорошо, – сказал я. – Я поставлю вопрос иначе. Можно ли, по вашему мнению, определить процесс вхождения в воду достаточно обычным мероприятием, имея в виду тот способ, каким оно было осуществлено, и место, откуда это было сделано?

Нике вновь немного помолчала, глядя на меня.

– Нет.

– Что – нет? – терпеливо спросил я.

– Нет, это нельзя назвать обычным делом.

Дать на мороженое, сказал я про себя. Дать на мороженое и отпустить домой.

– А можно ли это событие назвать нормальным, если его нельзя определить как обычное?

– Нет.

– Можно ли его тогда определить как не нормальное?

– Пожалуй, да.

– Что же, в таком случае, заставило подзащитного сделать это?

– Трудно сказать.

Трудно сказать. Скорее, это она даст мне на мороженое и будет спокойно смотреть, как консорциум доедает меня.

– Хорошо, что это был за способ, которому вы отказали в нормальности?

– Он спрыгнул с моста.

Вот, сказал я себе. Главное, поверить в себя. Чего бы еще такого спросить? Зал неопределенно вздохнул, ощутив уже, надо думать, освежающее воздействие ледяной воды. Самым важным было не колебаться ни секунды. Я сейчас с неуютным ощущением вспоминал ту свою дурацкую выходку, нашел тоже место, все могло окончиться совсем не смешно, но надо же было принимать какие-то меры.

– А что, – как бы, между прочим, осведомился я, – мост был высок?

– Высок.

– Очень высок?

– Очень высок.

Надо же, пробормотал я, он не низок и высок, как выяснилось.

– Скажите, вы смогли бы, скажем, при большой необходимости повторить этот прыжок?

Сотрудница чуть-чуть усмехнулась;

– Там высоко, – объяснила она тихо и проникновенно. – И торчат какие-то трубы, и никто не знает, что там под водой. И потом еще нужно доплыть до берега.

– Будьте добры, сотрудница: насколько часто при вас подзащитный совершал прыжки с мостов?

Нике продолжала смотреть на меня.

– Это было в первый раз.

– Объясните тогда, пожалуйста, кто заставил его заняться этими упражнениями?

– Я.

Она оставалась абсолютно спокойной. Правильно. Так и нужно, подумал я, ей-то что. В ее лице что-то неуловимо изменилось, показалось, что она сейчас снова улыбнется, но она не улыбнулась.

– Я попросила его сделать это. Мне захотелось выяснить, может ли он сделать для меня что-то необычное. Мне хотелось посмотреть, как он боится.

Под потолком принялись вдруг утомленно пыхтеть и двигаться неведомые вентиляторы. Господи, до чего доводит людей безделье. Зал молчал, ожидая продолжения беседы.

– Не могу сказать, что целиком поддерживаю ваши познавательные импульсы именно в таком виде. Но, по крайней мере, тут виден определенный здравый смысл.

Сотрудница воздержалась от новых пояснений. Это было разумно. Меня она тоже знала хорошо.

– Скажите, сотрудница, вы часто смотрите кино?

Теперь что-то дрогнуло, и отчетливо, в ее глазах.

– Видео. Довольно часто. Более или менее регулярно.

– Кино какого рода вы предпочитаете? Поделитесь с судом.

Нике молча смотрела на меня, как смотрят на что-то, в возможность благополучного воспитания чего больше уже не верят.

– Чтобы было хорошим.

Я решительно задергал подбородком в разные стороны, от полноты удовлетворения закрывая глаза.

– Не могу тут не согласиться с вами целиком и полностью. Это то, чего нам всем не хватает. – Я отвел руку, приглашающим жестом препровождая здравый смысл сотрудницы высокому мнению Координалиума. – Поделитесь с нами, ленты какой именно категории чаще других оказываются в поле вашего внимания.

Сотрудница помолчала.

– Это что – сарказм?

– Не отвлекайтесь, – сказал я приветливо. Я положил ладонь на прохладную полированную поверхность бруса ограждения. – Я рекомендую вам воздержаться в этих стенах от вопросов, как можно адекватнее относясь к уже поставленным. Я доступно излагаю?

Теперь, отложив просматриваемые до того листки, с тем же выражением на меня стал смотреть предосудитель.

– Научную фантастику. Вестерн. Связанное с психологией. Психологизм. Триллер. Психологический триллер.

– Очень хорошо. Вот давайте остановимся пока на этом. Кто из актеров вами мог бы быть оценен как превосходный и безусловно находящийся выше всяческих похвал? Есть ли такие? Не вдаваясь в подробности, может быть, кто-то приходит на ум с ходу?

– Дон Круз.

– Превосходный выбор. Вам нравится игра Дона Круза?

Нике поглядела на подиум и опустила глаза.

– Мне нравится игра Дона Круза, – ровным голосом произнесла она, рассматривая свои непривычно – в сравнении с другими девушками – коротко обработанные и чистые, без малейшего присутствия химии полированные коготки на изящных матовых пальчиках. – Я видела практически все фильмы с его участием.

Конечно, сказал я себе.

– Можно ли было бы сказать, что это один из ваших любимых актеров?

– Можно.

– Э, господа! – внезапно пробудился от дремотного состояния господин предосудитель. – Ну что это сегодня опять такое! Ваша честь, защита задает вопросы, не имеющие касательства к делу!

– Защита? – благосклонно подался в моем направлении всем корпусом Протерит.

– Защита намеревается показать, ваша честь, что вопросы имеют отношение к обсуждаемому делу. – Я сделал недовольное лицо. – Если вы одну минуту помолчите, – сказал я, обращаясь к обвинению, смахивая попутно с рукава своей белой рубашки пылинки и внимательно разглядывая их в пальцах, – у нас у всех будет хороший шанс уйти отсюда живыми.

Кентурион Улий дернулся было со своей вступительной частью в развернутом виде, открывая рот, но Протерит решительно хлопнул по столу ладонью.

– Продолжайте.

Я помедлил.

– То есть, сотрудница, если бы Дон Круз находился поблизости от вас, вы бы его без труда узнали?

– Без грима?

– Без грима, – уверил я. Я был очень серьезен.

– Вне всяких сомнений, – ответила она. Похоже, вопросы стали ее забавлять.

– Хорошо, – сказал я. – Знаменитое лицо находится здесь, в этом зале, в первых рядах. Я прошу вас указать нам на него.

Молниеносная игра света и гаммы различных выражений. Ледяное спокойствие сменяется легчайшей потерянностью, больше напоминающей тень глубоко спрятанного ужаса, затем недоумением и раздражением.

– Не получается? – пробормотал я рассеянно и сочувственно. Меня вдруг поглотила целиком совсем другая мысль.

Обежав глазами зрителей, сердитая Нике упрекнула:

– У вас, наверное, что-то с глазами.

– Ничуть. – Я прищурился на свет, оглядываясь назад. – Я хочу сказать: в допустимой обстоятельствами мере.

Я подошел к барьеру, где грузно восседала накрашенная дама преклонных лет. Подойдя ближе, я подумал, что, быть может, даже весьма преклонных лет. От нее воняло, как от перевернувшейся на трассе цистерны духов.

– Господа, – придержав дыхание и возложив руку на хладный полированный брус, обратился я к внимательно внемлющей мне аудитории. – Если вы приблизитесь к этому месту, то у вас будет прекрасная возможность увидеть на лацкане пиджака этой уважаемой дамы… Мадам, будьте любезны. – Я нетерпеливо пощелкал пальцами над грудью бабки, и она, торопливо отстегнув переливающийся неземными переливами кружок, протянула его мне. – …На лацкане пиджака этой уважаемой дамы значок с изображением прославленного актера. Прошу вас, господа.