Текст книги "Поговори со мной… Записки ветеринара"

Чангол

Первый раз Чангол появился в зоопарке с Артуром – ночным сторожем. До этого Артур поселил у себя бездомного пса. Но держать Чангола в доме он не мог. Пришлось долго уговаривать директора разрешить пребывание посторонней собаки на территории зоопарка. В конце концов, ссылаясь на то, что пес будет охранять зоопарковское имущество, мне удалось его убедить, что пора усилить именно ночную охрану. Нашлась и веская тому причина – у нас иногда воровали птичек, и именно ночью. Делалось это довольно просто: злоумышленники перелезали через невысокий забор, щипцами вспарывая металлическую сетку. Полуспящих птиц совали в мешок – и за ворота. Недобросовестные сотрудники поступали гораздо хитрее, и, главное, их метод оставался совершенно незаметным. То есть никто о пропаже даже и не догадывался. Они забирали яйца, потом подкладывали их домашним курам-наседкам. В результате в некоторых кишлаках Таджикистана павлины, фазаны, цесарки на частном подворье стали не такой уж и редкостью. Но это так, к слову. Собака здесь помочь не могла, а вот посторонних пес мог отпугнуть.

Короче говоря, Чангола не только приняли на работу, но и поставили на довольствие как ночного сторожа. Начался период сытой и беспечной жизни этой необыкновенной собаки. Надо заметить, что с его появлением наступил период спокойной жизни и для сторожей.

Родился Чангол где-то в предгорьях Памира. Мать его, по рассказам Артура, очень крупная, белая, в слоновую кость, добрая сука породы алабай. А вот кто его отец – осталось загадкой. Мать Чангола, настоящая чабанская собака, охраняла стадо кишлачных коров на пастбищах еще с двумя такими же сучками. Однажды она на неделю вдруг исчезла. Потом как ни в чем не бывало вернулась. А вскоре выяснилось, что она щенная. За время своего отсутствия на пастбище она не появлялась и в кишлаке. Вывод напрашивался сам собой – где-то гульнула на стороне. Кроме волков из собачьего семейства в округе могли быть только шакалы и лисы. Но ни на лис, ни на шакалов ее щенята никак не походили. Щенки все оказались серые, и мордочки у них были совсем не алабайские – округлые, а по-волчьи заостренные и отточенные. В обычной жизни собаки и волки – лютые враги, но, видимо, возбужденная плоть иной раз закрывает глаза на некоторые этологические (этология – наука о поведении животных) запреты. Так что подобное явление в собачьем семействе не такая уж и редкость.

Первый год жизни Чангол провел в горах с чабанскими собаками. За коровами обычно ходят две-три собаки. Но это летом. А на зиму их иногда просто отпускают на все четыре стороны. Так что собаки, хоть они зачастую привязаны к хозяйскому подворью, пользуются полной свободой перемещения и легко могут погостить у любых соседей. Прокормить такую «собачку» совсем не просто, поэтому и делают это всем кишлаком. Летом с кормлением собак проблем гораздо меньше, но совсем не за счет чабанского стола, с которого им достаются обычно либо лепешки, либо хорошо обглоданные кости, да и то не очень уж часто – рацион чабанов на пастбище весьма скуден и состоит в основном из чая с лепешкой да сухофруктов с орехами, ну и еще курута – соленых сырных шариков. А мясо собаки добывают себе сами. Где зайчика поймают, где кеклика. Иногда, как волки, они устраивают настоящий загон на кабана. И делают это даже зимой.

Щенки первый год живут с матерью и без какой-либо дрессуры со стороны чабанов, на родительском опыте постигают чабанское дело. Через год одаренного щенка можно и продать, а остальные уходят в свободное плавание, иногда прибиваясь к какому-то стаду. Чабанские собаки – опытные и безжалостные охотники – вместе с тем обладают удивительно добрым нравом по отношению к людям и спокойно переносят смену хозяев. Для них главное в жизни – стадо.

К Артуру Чангол попал, когда ему было около года: знакомый чабан раздавал собак на зиму. Артуру сразу приглянулся серьезный, похожий на волка желтовато-серый кобель с черной спиной и белым пятном в виде летящего лебедя между глаз. Кобель оказался сообразительным и смышленым и схватывал все на лету. Вместо того чтобы выкрикивать ему какие-то команды, Артур просто с ним разговаривал, как с приятелем. Зимой Чангол жил у него во дворе, а летом сам уходил к прежнему хозяину и ходил за стадом с другими собаками. На второй год чабан, обнаружив в Чанголе отличные чабанские качества, задумал его продать и в конце концов обменял на двух баранов. Новый хозяин посадил Чангола на веревку на своем подворье. Но уже утром Чангол оказался за восемь километров от места своего заточения – во дворе Артура. Через неделю это стало известно, и новый хозяин, естественно, пожелал собаку вернуть. На этот раз Чангола посадили на цепь. Но цепь удерживала его только два дня. На третий он снова объявился с обрывком у Артура. Когда за ним снова пришли, он так посмотрел на нового хозяина, что тот потребовал обратно своих двух баранов. С тех пор на зиму Чангол всегда сам возвращался к Артуру.

Чангол попал в зоопарк, будучи уже матерым зверем, в расцвете собачьих сил.

Так как он очень походил на крупного волка, то директор опасался – не будут ли посетители его пугаться. Однако опасения оказались напрасными. Чангол мгновенно усвоил, что от него требуется. Днем он отсыпался, ночью становился хозяином зоопарка, и это ему очень нравилось.

В первый же вечер он с Артуром обошел всю территорию и тщательно ее пометил, особенно у ворот и во всех местах возможного проникновения посторонних. А потом регулярно повторял эту процедуру, притом весьма деликатно.

На хоздворе ему оборудовали будку, и дневное время он проводил либо в ней, либо рядом.

Чангол никогда не слонялся по зоопарку, не попрошайничал, не искал чьей-то ласки или общения. Напротив, он выглядел настолько по-волчьи сурово и независимо, что его все обходили стороной. Он никогда не просился в помещение, даже если шел дождь, снег или выдавались морозы. Никогда не унижал себя выпрашиванием еды, даже в том случае, если бы его забыли покормить. Просто ночью отправился бы куда-нибудь на охоту, где в полной мере соблюдал правила алабая: нападать на домашних животных в кишлаке – табу.

Вольности по отношению к себе позволял только Артуру. Потеребив как следует Чангола за уши или за холку, Артур иногда давал ему какую-нибудь команду. Не так, чтобы «Сидеть!», «Лежать!» и так далее. Вовсе нет. Он мог сказать:

– Хватит бездельничать!

Или:

– А где чужой?

Или:

– Работать, собака!

А то и просто:

– Обход!

Каждый раз Чангол послушно разворачивался и отправлялся на осмотр территории. Один. У меня сложилось такое впечатление, что осмотр территории доставлял Чанголу особое удовольствие, и делать он это мог часами. Внимательно, как бы изучая, обнюхивал ворота, будто читал специально для него оставленные коротенькие записки. Затем оставлял свои «автографы» и отправлялся на такое же детальное исследование зоопарка по внешнему периметру.

Только иногда, выйдя за ворота, откуда можно было видеть горы, сидел там часами и смотрел вдаль…

Артур подтрунивал над ним по этому поводу.

– Ладно, иди смотри свой пейзаж!

Чангол разворачивался, нырял под ворота и удобно располагался на своей смотровой площадке.

Однажды перед Артуром встала необходимость на какое-то время уехать. Он волновался за Чангола и попросил меня за ним присмотреть.

Сев на корточки напротив Чангола, Артур посмотрел ему прямо в глаза и протянул руку.

– Ну что, собака, будем прощаться?

Чангол искоса, вопросительно стрельнул на Артура своими, на этот раз не по-волчьи печальными глазами – то ли спрашивая, то ли просто понимая – в который раз? – и протянул лапу. Артур взял его лапу, потрепал за ухом и, показывая в мою сторону, сказал:

– Пока меня не будет – его и слушайся!

Потом встал и быстро ушел не оглядываясь. А Чангол так и остался сидеть на своем месте, и казалось, вполне понимал, что его любимого хозяина какое-то время с ним не будет.

Теперь по ночному зоопарку Чангол разрешал прогуливаться только сторожам, и больше никто, ни из своих, ни из посторонних, в это время не смел носа сунуть к нам. Чанголу приходилось охранять территорию в основном от своих четвероногих собратьев. А им было зачем туда приходить – там, на помойке, можно досыта полакомиться остатками трапезы хищников. С приходом Чангола эта халява сразу прекратилась. Тут он оказался настоящей собакой на сене. Никогда не питался с помойки (хотя совсем нельзя сказать, что был до этого избалован едой, в его жизни всякое выпадало). Другие собаки даже не пытались выяснять с ним отношения. Завидев Чангола, они поджимали хвосты и – медленно – уходили.

Иногда Чангол исчезал на всю ночь. И никто не знал, где он пропадает. Но даже в его отсутствие зоопарк охранялся его Духом. Утром, как на службу, возвращался.

А тут как-то, уже осенью, в кустах, на озере, наша главная птичница обнаружила огромную чужую собаку и попросила срочно принять меры. Собаку пытались прогнать, но она достойно огрызалась. Я не верил, что Чангол мог такое допустить на своей территории, и бросился к нему.

– А ну бегом работать, собака! Рядом!

Беспрекословно Чангол выполнял только команды Артура. В его отсутствие слушался меня, и то, я думаю, только потому, что я его частенько брал со своим Лотом на охоту. Ночных сторожей Чангол терпел, но нехотя, по-моему, он их просто сразу зачислил в члены своей стаи на равных правах, хотя они его регулярно баловали лепешками. Но больше никого! Он четко знал, с кем не следует портить отношений, а кого можно игнорировать.

Чангол послушно пошел рядом. Когда мы приблизились к озеру, он вдруг резко рванул и, опередив меня, перемахнул через невысокий забор, скрывшись в кустах как раз в том месте, где птичница обнаружила постороннюю собаку. Ой, думаю, что теперь буде-е-ет! Прыгаю за ним. Лезу в кусты. А там спокойно сидит Чангол. А рядом с ним растянулась громадная белая сучка – алабай. Я подошел поближе и, очень озадаченный, присел. Сучка, несколько раз вопросительно покосив глазом то на меня, то на Чангола, почти дружелюбно вильнула хвостом и, повернувшись на бок, выставила напоказ округлившееся пузо с уже набухающими сосками.

– И ты хочешь сказать, что это твоя сука и никуда вы отсюда не уйдете? – озадаченно спросил я Чангола.

Чангол в ответ даже не повел ухом.

– Ах, вот даже как! Тогда сиди и охраняй ее. Папаша! А я пойду попробую что-нибудь решить.

По дороге к директору план созрел сам собой.

– Рахим Курбанович! А вам случайно не нужны отличные щенки алабая?

Думал директор обычно очень долго. И за это время можно было загрузить дополнительную информацию, потому как если он скажет – нет, то менять что-то будет поздно.

– Представляете! Чангол привел на озеро отличную сучку, и она скоро ощенится. Выгонять как-то жалко, уж очень щенки будут хорошие, чабаны за таких любые деньги дадут. А приплод галочкой на секции хищников запишем, тоже польза, лишний процент по приплоду в отчете никогда не помешает. Если щенки кому из знакомых нужны, так недорого уступим.

Конечно, разговор с директором всегда подразумевал только законные сделки. На другие он бы не согласился, потому что считал себя настоящим коммунистом. А может, таковым и был.

– А гиде он, этот сука, будет жит? – начал проявлять интерес директор.

– Да у Чангола будка достаточно большая. Раз он уж ее привел, то из-за будки, наверно, не подерутся.

– Хоп, майляш! Толко прививка ему делай от бешенства! – Как бывший колхозный фельдшер, о прививках директор знал и любил показать, что он руководитель, который все может предусмотреть.

А нам того и надо!

Я вернулся к собакам. Они спокойно сидели там, где я их оставил.

Тут я опять призадумался.

Чангола-то мы в будку отправим легко, а вот как туда затащить эту суку? Я озадаченно смотрел на собак и не знал, что предпринять. Потом резко встал и просто на них заорал:

– А ну оба, бегом на место!

Обе собаки враз сорвались с места и, перемахнув через забор, рванули к будке и тут же скрылись в ней как мышки. Они это проделали так уверенно, что мне показалось: маршрут они знали хорошо.

Через полчаса я успокаивал главную птичницу.

– Галина Ивановна! На вашем озере собака больше не появится и по зоопарку бегать не будет, я вам это гарантирую – будут сидеть весь день в конуре как мышки.

– Ты нам тут бешенство с бродячими собаками в зоопарк принесешь! А если кого укусят? Кто отвечать будет, ты, что ль? – Она не переставала волноваться. И, наверное, была права.

– Галина Ивановна! Я собаку полностью осмотрел. С директором договорился. Прививку от бешенства уже ей сделал, так что нет никакого повода беспокоиться! – нагло наврал я. Прививку на самом деле я не делал, так как бешеную собаку прививать уже поздно, а щенную не следует.

– Ой, смотри!

На том и разошлись.

А в зоопарке появился еще один, на этот раз нелегальный сторож.

В обеденный перерыв я любил побродить с собаками по речке. Им это очень нравилось. Прогулки с Чанголом на речку стали нашим обеденным ритуалом.

Обе собаки жили не на привязи и в принципе могли бы это делать и сами, но стоило мне Чангола всего один раз взять с собой, как он посчитал, что гулять следует регулярно и непременно за компанию. Всякий раз после обеда он меня уже ждал на пороге лечебницы. Теперь к нам присоединилась и Дора – так я окрестил его подругу за неторопливую походку вразвалочку. (Как-то в детстве я крепко приболел воспалением легких, и меня приходила колоть антибиотиками дородная медсестричка по имени Дора Марковна, с такой же походкой.)

Чангол обожал купаться. Он заходил в воду по самое пузо, ложился и «ел» воду, черпая ее не языком, а всей нижней челюстью. Потом бесился, выбегая из воды и нарезая небольшие круги, заманивал в воду меня и Дору. Мы плескались, брызгались и гонялись, отнимая друг у друга палку, которая иногда «тянула» на увесистую дубину. Когда ему удавалось завладеть игрушкой, он недалеко отбегал и клал ее перед собой. Если я сразу бросался за ним – он хватал палку и относил немного в сторону. Тогда я к нему подбирался по-пластунски. Чем ближе, тем медленнее. Чангол нетерпеливо и нервно скулил, готовый впиться в нее зубами в любую секунду. Когда мне оставалось только протянуть руку я замирал на месте. Чангол отрывисто лаял и рычал. Я так же медленно садился, показывая, что меня его игрушка совершенно не интересует. Он сердился еще больше. И тут, уловив правильный момент, схватив дубину, я пускался наутек и с разбегу прыгал в воду. В воде я оказывался проворнее, вода доходила мне чуть выше колена, а Чангол мог там только прыгать. Он азартно вылетал за палкой из воды, и, если я описывал ею в воздухе какую-то фигуру, Чангол повторял этот рисунок своим телом, совершенно не задумываясь о том, каким местом ему придется «приводняться». Чем тяжелее была дубина, тем больше азарта. Это единственное место, где он позволял себя помутузить. Дора эти игры не очень любила и недовольно рычала, когда мы с Чанголом пытались ее затащить в воду. Самое большее, что она себе позволяла, – плюхнуться сосками в какую-нибудь хорошо прогретую солнцем лужу.

Стояла осень, и, несмотря на дневную жару, по вечерам и ночью становилось прохладно.

Однажды мне пришлось снова заночевать в зоопарке – наступила как раз очередь ночного дежурства.

Уже под утро пошел сильный и холодный дождь. Мне вдруг стало любопытно, как обитатели зоопарка реагируют на такой ливень, да еще ночью. Я надел плащ с капюшоном и отправился на прогулку. Косой ливень шумел по листве деревьев и барабанил по шиферным крышам клеток. Осенью ливни в Таджикистане – редкое явление. Дождя не было целое лето, и листья деревьев, покрывшиеся за такой долгий сухой период толстым, уже несмываемым слоем пыли, изо всех сил вертелись на своих черешках, пытаясь поймать новые и новые капли, подставляя то одну, то другую сторону, как бы призывая: «Помой меня, помой меня, помой меня!» И дождь щедро омывал их.

Весь зоопарк спал. На улице – никого, все животные попрятались по своим убежищам, и, кроме меня и листьев, больше дождю никто не радовался. Даже все утки на озерах попрятались в кусты.

Единственная живая душа, которую я встретил на улице, был Чангол. Странно, промелькнуло в голове, и я направился к нему. Он сидел под проливным дождем в тусклом свете фонаря возле своей будки.

– Что ж эта сука в такой холод в твой же дом тебя не пускает? – возмутился я, подойдя к нему совсем близко и присев рядом с ним на корточки.

Дождь лупил его по морде, и он щурил от этого глаза. Струйки воды, пробегая по его лохматой гриве, собрали в треугольнички длинные остистые шерстины и, превратившись в маленькие зонтики, не пропускали воду в плотный подпушек, но тем не менее было понятно, что этот душ ему не доставляет никакого удовольствия. Из будки показалась как бы виноватая морда Доры. И тут я услышал звуки, которые Дора не смогла бы издавать при всем своем желании.

Это кряхтели ее щенята!

– Ах ты, старый солдат! В твоем доме теперь стало тесно, и ты всю ночь стоишь на посту и охраняешь свое семейство!

Я не выдержал и прижался головой к его мокрой башке.

Чангол тут же нырнул своим холодным носом глубоко ко мне под капюшон, и мы молча сидели, уткнувшись друг в друга, слушая проливную песню дождя. От Чангола несло таким жаром, что я скоро согрелся. Он вкусно пах псиной и немножко парным молоком. Я предложил ему пойти ко мне погреться, но догадывался, что он все равно останется на посту.

Утром дождь прекратился. Чангол спал рядом с будкой, свернувшись в клубок, и от него валил густой пар. В будке, кроме Доры, копошились три новые жизни. Два щенка темненькие, в Чангола, а один – совсем белый, как Дора. Черные казались немножко «постройнее» белого, но гораздо проворнее. Они то и дело отбирали у него сосок, будто тот, который хватал малыш, был самый вкусный, хотя их хватило бы еще не на один выводок.

– О! Белый, как доктор, – сорвалось у меня с языка, когда я взял кобелька на руки. Имя Доктор к нему так и прилипло.

Доре прописали прибавку в рационе в виде молока.

Двух темных кобельков уже через три месяца продали чабанам. Дора зимой куда-то внезапно исчезла, и больше ее никто не видел. А Доктор так и остался с Чанголом в зоопарке.

Памир и Майка

При лечебнице у нас имелся небольшой стационар – на три клетки, где мы выдерживали на карантине вновь поступивших животных. Там же мы содержали тех, кого требовалось основательно подлечить, если они, конечно, позволяли себя поймать.

Когда мы раздобыли наконец обездвиживающие препараты, процедура доставки пациентов в лечебницу заметно облегчилась.

Первым клиентом, на котором мне пришлось испытать действие одного из этих препаратов, оказался амурский тигр по кличке Памир. Ему было года полтора-два. Амурские охотники оставили малыша без матери еще в очень юном возрасте и пристроили сироту в какой-то местный то ли передвижной зверинец, то ли уголок природы. А те, когда Памир стал великоват для них, передали (или продали) его в зоопарк.

И хотя Памир вырос среди людей, привык к ним, даже любил, если его гладили в тех местах, куда ему самому не дотянуться: за ухом, например, или у корня хвоста, – думать, что он безобидная игрушка, я никому бы не советовал. Тигр есть тигр.

И вот в самом начале лета он сильно расхворался: сопли, слезотечение, общая слабость. А вот, чем они вызваны, определить навскидку не удавалось. Решили срочно перевести его в лечебницу. К этому времени он был уже настолько плох, что нам без особенных хлопот удалось сделать укол в ляжку. Минут через пять он уже лежал бархатным ковром, но еще продолжал осмысленным взглядом оценивать окружающую обстановку.

По дороге в лечебницу Памир даже пытался несколько раз лапой зацепиться за штанину Василича, который шел впереди. Но у него ничего не получилось: когти остались втянутыми в подушечки. И это выглядело так, будто тигр просто гладит Василича по ягодице.

Пока мы его донесли до лечебницы, он и вовсе обмяк. В клетке мы его как следует прослушали, прощупали и собрали, какие смогли, анализы. Сердечко работало исправно. А в легких – полный кошмар: там прослушивались скрипы, свист, шуршание и другие немыслимые звуки.

Значит, пневмония уже в полном разгаре, но у нас еще оставалось подозрение на пиелонефрит. При содержании животных на цементном полу пневмония и пиелонефрит – дежурные заболевания, даже при наличии деревянного помоста. Ведь животному не объяснишь, что валяться на цементе даже в жару совсем не полезно для здоровья.

Назначили Памиру антибиотики и общеукрепляющее внутривенно, что и проделали, не откладывая в долгий ящик.

Часа через два он уже вполне адекватно реагировал на окружающую обстановку и даже пытался подняться. Но, похоже, ему было так тошно, что тигр опять лег. В таком виде мы оставили Памира на ночь.

На следующее утро мы появились в лечебнице вместе с Георгичем и сразу отправились навестить пациента.

В лечебнице пахло свежевымытым полом, но сама Вера Степановна – наша санитарка – уже ушла – наверно, гонять утренние чаи.

Когда мы вошли в стационар, Памир только слегка приоткрыл глаза, но даже не пошевельнул головой.

– Подох, что ли? – как обычно «пошутил» Георгич, прикуривая сигарету от электрической плиты.

Ну думаю, раз Георгич сказал «подох», значит, все в порядке.

Со временем я тоже научился определять: будет жить пациент или нет. Не могу сказать, как это удается. Просто видишь – в этом есть жизнь, а в том – нет.

– Что колоть-то будем, Георгич? Бициллин – это точно, ну и что-нибудь внутривенно, пока он лежит.

Температуру надо хоть немножко сбить. А то потом встанет – не даст толком ничего делать! Медвежьи ушки тоже совсем бы не помешали, надо заварить.

– И куда мы их будем заливать? – иронически заметил Георгич. – В пасть залезать как-то не хочется. Я ведь не дрессировщик. Кстати, что там в лаборатории про его почки сказали – еще не спрашивал? Хотя можно и не звонить. Я вчера пощупал, у него писунец-то липкий, не иначе как белок из почек сыплется.

– Может, это сахар?

– А ты на язык попробуй, если мне не веришь!

– Да ладно, поверю на слово. А отвар из ушек мы можем ему и в задницу залить, пока он лежачий. Даже еще лучше. Только вот позволит ли Памир это делать четыре раза в день?

Надо сказать, что лекарства, введенные в виде раствора в прямую кишку, попадают в кровь, минуя печеночный барьер, и действуют дольше и эффективнее. Мы довольно часто использовали именно этот метод введения нужных лекарственных препаратов.

– Ну тогда уротропинчику внутривенно.

– Так он мне и дал свою вену!

– А куда он здесь от нас денется? Клетка маленькая, не убежит. Давай-ка приготовим и то и другое и посмотрим, что лучше пойдет, – подвел итог мой напарник, прикуривая следующую сигарету от первой.

– Георгич! Вы курить-то бросили бы! Одно же легкое только осталось. Да и мотор вон, жалуетесь, – все выпрыгнуть хочет, а вы одну за другой тянете.

– А как же не курить? Так думается легче. Я ведь дома не курю. В выходные – за два дня и не вспоминаю о сигаретах. Только на работе. А знаешь, Юрич, я в Крыму, когда после операции в себя приходил – на второй то ли на третий день, – к нам в палату сам Кимигаров зашел – хирург, который мне одно легкое оттяпал. Замечательный был мужик, а хирург – просто от Бога. Лежу, чувствую – подыхаю. Он подошел, пульс щупает.

А я ему и говорю:

– Доктор, очень плохо, и курить хочу – до смерти!

А он достает папиросу, протягивает и говорит:

– Так покури скорей, а то не ровен час и впрямь…

Сделал я одну затяжку, и сразу отпустило.

А он добавил:

– Как захочешь, кури. Только немного, одну-две затяжки. Но с завтрашнего дня – марш на улицу, а то здесь нянечки заругают и меня вместе с тобой.

Я потом с ним как-то на эту тему еще разок поговорил:

– Как же так? Все врачи требуют: «Не кури», а вы сами папироской угостили.

А он мне в ответ:

– Да вы тут все себя уже пережили. А сигареты для многих – просто необходимость. Как еда. Много ты без еды-то протянешь? Домой приедешь, – если шибко жить захочешь, – там и бросишь. А здесь? Теперь каждый день для вас праздник, как его не отметить?

Вот такой мужик замечательный был. Я чуть не каждый день его вспоминаю.

– Так он что рекомендовал? Две-три затяжки, а не две-три пачки. Между прочим, он папироску дал, а вы сидите на сигаретах с фильтром. Да еще самые вонючие выбрали – «ТУ-104». Даже у меня от них сердце прихватывает. А фильтр нам что дает? Углекислоту! Первый и самый страшный сердечный яд!

– Фу, какая гадость.

Георгич, наконец, потушил сигарету.

– До рака я не доживу, а мотор и в самом деле надо поберечь. А сам почему не бросаешь?

– У меня трубочка – табачок хороший, чистый. И для меня курение – ритуал, а для вас физиологический процесс.

– Где твой табачок хороший? Ритуал – так ритуал! Когда это мы с Василичем против ритуалов выступали?!

Шприцы к этому моменту уже хорошо прокипели. Я снял с плиты стерилизатор и поставил завариваться медвежьи ушки.

Когда мы с Георгичем уже присматривались, как лучше подобраться к вене на задней лапе Памира, появился и Василич.

Тигр, между прочим, уже несколько оживился. Но совершенно спокойно позволил провести все намеченные лечебные процедуры.

А потом, после непродолжительного «ритуала», мы всей троицей отправились на утренний обход.

Рабочий день начался хорошо.

Когда мы вернулись, Вера Степановна уже подогрела для нас чай. К этому времени пришел еще один член команды – фельдшер Турсунов. Правда, слово «команда» я бы убрал.

Появился он в лечебнице только благодаря «ашновству» (каким-то дружеским связям) с директором. Однажды тот вызвал меня к себе и объявил:

– Сергей Юрович, даю вам ешо адин помощник!

– Вообще-то нам помощник не нужен. Мы сами справляемся.

– А я тибе не спрашиваю, нужен или нет. Мине нужен!

– Рахим Курбанович! – набрав полные легкие воздуха, я собрался привести 150 аргументов, чтоб убедить директора, что нам больше никто не нужен. Но у директора были свои 150 доводов.

– Я все про тибе изнаю! Твая любимый Георгич каждий месиц на больничный сидит, а Василич весь день пьений ходит!

– Рахим Курбанович! У них опыт, ради которого можно на все остальное глаза закрыть.

Я говорил чистую правду. Мои коллеги были гораздо старше меня и обладали несомненным опытом, приобретенным уже в зоопарке, и что особенно важно – очень хорошо ориентировались в специфике местных заболеваний. Поэтому у нас практически никогда не возникало проблем с ранней диагностикой, особенно инфекционных заболеваний.

– Ти сибе глаза закривай, мине не закривай! Иди работай, тебе там новий врач иждет.

Так у нас появился «помощник».

Турсунов приходил на работу, садился на диван, задумчиво уставившись в противоположную стенку. Ровно в час дня вставал и сообщал, что пришло время обедать. После чего возвращался на свой диван.

Иногда я пытался дать ему какое-нибудь поручение, но ничем хорошим это, как правило, не заканчивалось.

Вот и сегодня я решил ему помочь выйти из оцепенения:

– Турсунов! Продезинфицируйте, пожалуйста, носилки, на которых мы вчера притащили тигра.

Турсунов медленно вернулся в тело и спросил:

– Зачем?

– Затем, что вам хотя бы иногда какую-то работу не мешало делать.

– Зачем дезинфицировать? У него же просто воспаление легких.

– Сколько раз мне надо вас попросить?

– А почему я?

Тут в разговор вмешался Василич:

– Юрич, оставь его в покое. Пока вы тут беседовали, я все сделал.

Уже за утренним чаем я спросил Турсунова, почему он все время молчит.

Турсунов глубоко вздохнул, сделал несколько глотков чая и очень неторопливо ответил:

– У нас есть такой поэт – Омар Хаем. Он однажды сказал: «Зачем ночь без луны? Зачем встречи без любви? Зачем слово без поэтического дара?»

После этой цитаты Турсунов медленно поднес пиалу к губам, сделал глоток и снова погрузился в себя.

Больше я к Турсунову никогда не приставал.

Из лаборатории тем временем позвонили и подтвердили: обычный стафилококк в легких и пиелонефрит. Это означало, что нам ничего не придется менять в курсе лечения. Правда, глюкозу мы решили вливать уже не внутривенно, а в прямую кишку, вместе с отваром из медвежьих ушек.

Так получилось, что на следующее утро я пришел почти в одно и то же время с Верой Степановной. Она обычно приходила пораньше, чтобы никто не мешал ей делать уборку, и раньше других уходила. Это не возбранялось.

Приготовив шприцы и лекарство для вливания, я, никого не дождавшись, решил все сделать сам. Памир лежал по-прежнему расслабленно и, как мне показалось, вставать не намеревался.

Но за ночь он сменил местоположение, поэтому, чтобы добраться до вены на задней лапе, пришлось залезть внутрь клетки. Памир на это вторжение никак не отреагировал, и я спокойно начал делать вливание, все время держа на прицеле путь к отступлению.

Напрасно я начал с глюкозы, о чем догадался позже. Получилось не так, как я задумал. Когда наступил момент ввести антибиотики, Памир лениво поднял голову и внимательно посмотрел на меня.

Понадеявшись на то, что успею, я воткнул шприц в ляжку. Укол его взбодрил – наверное, глюкоза уже побежала по крови…

Короче, он встал! И не просто встал, а загородил дорогу к отступлению.

– Памирушка, родной, я только хотел тебе помочь. Ты от дверки-то отойди, у меня там еще кое-какие дела есть. Я тебя больше ни-ни, и пальцем не трону!

Памир стоял, прислонясь к металлическим прутьям клетки, и смотрел мне в глаза. Без раздражения и злости. Это успокаивало, но не сильно. Затем его качнуло в мою сторону, он сделал пару неуверенных шагов и уткнулся головой в мою грудь, подставив шею и холку.

– Памирушка, родной, да я тебе не только холку, но и любое другое место почешу, ты только покажи, где.

Я усиленно скреб у тигра за ухом, а сам, как амеба, «переливался» в сторону спасительной дверцы.

Тигр поднял голову и, муркнув, процарапал своими жесткими, как стальная проволка, усами по щеке. Этого показалось мало, и он, продолжая периодически муркать, несколько раз прошелся по моему лицу языком: шершавым, как наждачная бумага, каждый раз снимая с кожи тонкий слой эпидермиса. Надо было скорее выбираться, пока он не пролизал в щеке дырку.

В это время на пороге появился Василич:

– Юрич, ты напрасно с ним целуешься. Мы все равно для него только еда, и он непременно тебя сожрет, если не сегодня, то завтра.

– Лучше почешите ему задницу, может, мне тогда удастся как-то отсюда выбраться.

– Какая нелегкая сила тебя туда забросила? – начал быстро соображать Василич, понимая, что я у тигра не по любви, а по халатности, и принялся чесать Памиру хвост, стараясь сделать все, чтобы он развернулся.

Наконец, спиной почувствовав выход, я вывалился из клетки и поспешно закрыл шибер. Свой ветеринарный долг я все же успел выполнить – шприц был пустой.