Текст книги "Поговори со мной… Записки ветеринара"

Как ни странно, второго прыжка не последовало. Может, Саймир уже просто устал бороться с людьми, голодом и собственной непослушной пастью. Он пытался вилять из стороны в сторону, а мы потихоньку подтягивали его все ближе и ближе. Скоро его голова оказалась на бортике бассейна. Передние ноги при этом провисли в воде, не доставая дна, а задними он только упирался, не имея никакой возможности оттолкнуться.

Дальше в ход пошла обычная ножовка по металлу. Вот, правда, пилить нам с Саней пришлось очень долго, так как зубы у бегемота оказались, действительно, очень твердые. Периодически меняясь, минут за 20 мы таки справились с двумя клыками!

После чего нам не составило труда сбросить повалы с коротких пеньков, и бегемот оказался на свободе.

Когда же Саймир, наконец, ее почувствовал – свободу, он, к неописуемому восторгу зрителей, сделал еще одну «свечку». На этот раз прямо с места и, как заправский пловец, на спинку. Правда, любители острых ощущений из зрителей на этот раз успели отбежать подальше. Душ принимали мы вдвоем с Саней.

Вынырнувший из пучины Саймир, похоже нечаянно, закрыл пасть! Чему заметно удивился, и не замедлил это повторить. И опять все получилось! Бегемоту очень понравилось открывать и закрывать пасть. Он возбужденно плавал, нырял и, выныривая, набирал полный «чемодан» воды и высоко ее подбрасывал вверх. При этом он лукаво на нас поглядывал, и было неясно, то ли он еще сердится, то ли все понял и нас благодарит.

А уж как обрадовался я! Моему другу больше ничего не угрожает. Я опять в зоопарке. Правда, теперь уже как заведующий акватеррариумом.

И когда мы с Саней выходили из вольера, я наконец услышал заветное:

– Аа-а-а-а-а-а-а-а-а-у-у-у-ффф-уф-уф-уф!

– Ауф, Саймирушка! А-а-ауф!

Сафрон

Был у нас капуцин по имени Сафрон. Капуцины – маленькие обезьянки, родина их обитания – тропическая Америка. Живут они в кронах гигантских деревьев, а питаются, хочется сказать – чем придется. Я имею в виду, что меню у них достаточно разнообразное – от различных плодов, семян, сочных побегов, орехов и до насекомых, лягушек и даже мелких пичуг. Селятся они группами – до тридцати особей. Из всех приматов Америки считаются чуть ли не самыми сообразительными. Весьма общительны и быстро привыкают к людям и домашним животным, особенно в молодом возрасте. Весьма подвижны. Их цепкий хвост служит пятой конечностью. Всего известно четыре вида капуцинов.

У нас был черноголовый, или, как его еще называют, фавн. Главенствует в группе самый сильный самец, но делает это весьма демократично, не претендуя на всех самок. На мой взгляд, обезьяны в зоопарке всегда очень неприятное зрелище. Впрочем, любой зверь в клетке – зрелище жалкое и отвратительное. Очень люблю Даррела, но совсем с ним не согласен в том, что, как он писал, если животных хорошо кормить, то они не уйдут из зоопарка. Среди людей тоже есть такие, которые соглашаются всю жизнь жить на пособие.

Но я отвлекся. Почему эту породу обезьян назвали «капуцины»? И какое отношение имеют обезьяны к монахам? Члены ордена капуцинов носили особое одеяние с высоким белым колпаком «капуца» – от слова «капо» (голова). Один из первых описанных представителей рода и был белоплечий капуцин, который весьма напоминал францисканца. От него и пошло название всему роду-племени. А мне эти обезьянки больше напоминают маленьких, забавных и очень проворных мишек.

Сафрон был одним из старожилов зоопарка, и никто уже не помнил, когда он там появился. Долгое время жил один, и, когда удалось приобрести ему самку, он уже немного состарился. И теперь, на старости лет, свое заточение делил с Кнопкой – молодой, стройной и очаровательной капуцинихой.

Жили они очень дружно, не в пример своим собратьям. А может, потому и дружно, что жили вдвоем – не надо выяснять, кто главный. У обезьян борьба за иерархическое положение в стае почти никогда не прекращается – отсюда и скандалы.

Обычно обезьяны не очень любят делиться едой, и кто-кто, а уж капуцины одни из зачинщиков-скандалистов возле кормушки, после мартышек, естественно. Первый, кто подбегает к кормушке, – это касается почти всех мелких обезьян – быстро начинает набирать провизию во все члены, которые могут что-то хватать или нести. А это: четыре лапы, рот, подмышки, а у капуцинов – еще и хвост. Правда, упакованная таким образом обезьяна далеко от кормушки уйти не успевает. Получив подзатыльник от других сокамерников, что-нибудь роняет, начинает при этом волноваться и орать, теряет большую часть добычи и, наконец, прижав к груди одно-единственное яблоко или банан, ищет укромный уголок.

Почти у всех обезьян первым все пробует самец. Если самкам иногда и удается вихрем что-нибудь с кормушки снести, то их, как правило, ожидает взбучка. В доме у Сафрона все происходило иначе – чинно и пристойно. Наверное, именно за это они мне сразу приглянулись. Сафрон с Кнопкой во время трапезы садились друг напротив друга, немножко боком, миска с едой при этом оказывалась только возле Сафрона. Кнопка, искоса и бегло поглядывая на Сафрона, ждала разрешения: «Можно, да? А-а-а… Еще нет, да?»

Сафрон не сразу принимается за еду, сначала внимательно разглядывает все, что разложено на блюде. Ознакомившись с меню, аккуратно сортирует продукты. Потом, подцепив, скажем, гроздь винограда, не глядя, протягивает ее Кнопке: «Да ладно, не суетись, угощайся. Теперь можно».

Из всех остальных обезьян такое уважение к своим собратьям за столом я замечал только у шимпанзе и орангутангов.

Кнопка с благодарностью берет кисть винограда и начинает есть. С аппетитом и совсем не по-обезьяньи, а медленно, не торопясь, каждую виноградинку берет двумя пальчиками, серединку высасывает, шкурки откладывает в сторону. Сафрон же, еще немного поковыряв пальцем в миске, начинает выбирать – ягоду, кусочек каши, хлеб с повидлом и т. д., постепенно наращивая темп. А так как у него почти нет зубов, то половина всего добра падает на его громадное пузо либо между ногами. Когда Кнопка расправляется с виноградом, Сафрон предлагает ей кашу или бутерброд. Обед продолжается.

Но вот миска опустела. Кнопка лениво отправляется на полку. А Сафрон приступает к «десерту»: тщательно перебирает каждый волосок на своем брюхе, извлекая оттуда то, что в первый раз в рот не попало, и делает это до тех пор, пока не вычистит все до конца.

После трапезы он небрежно вытирает пальцы о зад и забирается на полку поближе к Кнопке. Отдохнуть.

Однако продолжить свой обезьяний род у них никак не получалось. Грешили, конечно, на Сафрона. Как говорил директор:

– Савсем старий остался. Вибраковка нада делат.

Зоотехники уже подумывали о том, чтобы приобрести для Кнопки кавалера помоложе. Но история эта получила совсем неожиданный поворот.

«Познакомил» меня с Сафроном Василич, сам давно живший бобылем. Жена от него ушла, когда он заболел бруцеллезом во время работы в колхозе. Бруцеллез – профессиональное заболевание ветеринаров: никогда не знаешь, от какой овцы или коровы его можно подцепить. Чаще всего это происходит во время родовспоможения.

По вечерам Василич смотрел телевизор и много читал. А утром просыпался чуть свет и тут же отправлялся в зоопарк. Я тоже любил приходить рано, потому что утром животные скажут о себе гораздо больше, чем днем. Так что утренний обход мы частенько делали вместе с Василичем. Он много рассказывал мне про обитателей зоопарка и со всеми знакомил. Василич любил Кнопку больше, чем Сафрона. Когда он подходил к обезьяннику, все обитатели старались привлечь его внимание, так как знали, что в кармане им припасено что-то вкусное.

Но первой по списку у него шла Кнопка. Правда, сначала подходил Сафрон, как главный. Пока он занимался ревизией карманов, Василич ловко успевал вручить лакомство именно Кнопке.

– А тебе, – говорил он Сафрону – давно пора на диету.

Сафрон сердился и иногда пытался оторвать у Василича хотя бы лацкан кармана.

Когда я совершал обход один, то обязательно подходил к Сафроше, заранее приготовив ему гостинец. Сафрон оттопыривает карманы и охает, обнаружив там яблочко или ягодку, или просто листики яблони либо ивы. Забрав угощение, он сразу отворачивается – я ему больше не интересен. Кнопка подходить ко мне почему-то боится, но я ей тоже что-нибудь оставляю на полочке.

Но однажды в середине осени Кнопки не стало. Вроде с вечера было все в порядке, а утром меня уже встречал один старикашка Сафрон. Он сидел на своем обычном месте, на деревянной полочке. Просунув лапки сквозь сетку и вытянув губы трубочкой, очень тихо жаловался…

Я подошел, чувствуя недоброе. Сафрон, прихватив ногой карман куртки, смотрит мне прямо в глаза и что-то бормочет, не проявляя интереса к тому что я принес. Кнопка лежит на цементном полу, и поза ее очень неестественна для живого существа…

При вскрытии у самочки обнаружился целый «букет» болезней: хроническая мелкоочаговая пневмония, плеврит, нефрит, киста яичников и в довершение ко всему – свежий инфаркт. Как она со всем этим жила, не проявляя никаких признаков болезни, трудно объяснить.

В графе «причина болезни» мне очень хочется написать – цементный пол. Но делать этого не следует. Для удобства уборки цементные полы – практически во всех клетках. Летом, в жару, многих животных тянет поваляться на нем. А после захода солнца, в условиях резко континентального климата, цемент быстро становится из прохладного ледяным.

После того как не стало Кнопки, Сафроша приуныл и даже начал худеть и чахнуть. Другие явные признаки недомогания отсутствовали, и эти изменения приписали внезапному одиночеству и его возрасту. Работница по уходу за обезьянами жаловалась, что он мешает убирать в клетке и вообще стал агрессивный. Закончилось это тем, что однажды, когда она ему наподдала веником, он ей своим единственным клыком распорол руку от локтя до кисти. Правда, она в тот день, как сама потом призналась, была «выпимши». Работнице оказали скорую помощь и отправили на больничный, а над Сафроном уже серьезно нависла угроза выбраковки.

Вскоре пришло время переводить обезьян в зимнее помещение. Оно никак не связано с летним, и поэтому обезьян приходится два раза в год перемещать туда-сюда при помощи транспортных клеток. Довольно неприятная процедура как для животных, так и для работников зоопарка. Далеко не все обезьяны по доброй воле заходят в транспортную клетку, и многих приходится отлавливать сачком.

Сафрошу же на общем собрании, как старого и утратившего экспозиционную ценность, большинством голосов приговорили к выбраковке и изъятию с экспозиции. Специального стационара для содержания животных, утративших экспозиционную ценность, мы не имели. Выбракованных животных иногда продавали в частный сектор, но если охотников на это добро не находилось, то приговоренного следовало усыпить. Как правило, в таких случаях вся ветеринарная братия зоопарка голосовала против, но в конце концов кому-то из нас эту обязанность приходилось исполнять.

В те времена хранение и приобретение сильных снотворных и наркотических препаратов было делом весьма сложным, поэтому для этой цели применяли винтовку. Уже чуть позднее удалось приобрести, в том числе и для этой цели, дитилин – очень сильный обездвиживающий препарат, который при небольшой передозировке вызывает паралич центра дыхания и быструю смерть.

Ловим обезьян обычно втроем – Василич, Александр (который еще и хороший змеелов) и я. Всех обезьян малой кровью (без потерь с обеих сторон – имеется в виду), наконец, удалось переместить в нужное место. Остался один Сафрон. Мы оставили его клетку напоследок. Естественно, он наблюдал процедуру отлова всех своих соседей и был весьма возбужден, догадываясь, что грядет и его очередь. Но деваться некуда, надо – так надо.

О том, как он всего пару недель назад порвал руку служительнице, все хорошо помнили, какой ему вынесен приговор, тоже знали. Стрелять его я наотрез отказался, а гуманно (если вообще это слово имеет здесь смысл) усыпить на тот момент было нечем, разве что кубик воздуха в сонную артерию.

Вооруженные двумя сачками для ловли обезьян и переносной клеткой, заходим в вольер. Сафрон принимает боевую позу и показывает нам свое единственное, но грозное оружие – клык. Иногда процедура ловли обезьян заканчивается очень быстро. Все наши подопечные хорошо знакомы с сачком и его очень боятся, поэтому некоторым достаточно только его показать, и они сразу прячутся как раз в переносную клетку. Но Сафрон чувствует недоброе и забирается по сетке под самый потолок.

Несмотря на избыточный вес, Сафрон оказался довольно проворным и каждый раз весьма лихо уворачивается от сачков, которыми орудуют Василич с Александром. Я поджидаю Сафрона с переносной клеткой, дверцу которой надо успеть быстро захлопнуть, когда обезьяна окажется внутри. С каждым заходом Сафрону все сложнее избежать сачка – силы его уже на исходе. И пару раз он чуть было не попался.

Описав очередной раз пару кругов по сетке почти под потолком, Сафрон вдруг со всего размаха прыгнул мне на руки. Я на лету его ловлю и совершенно автоматически прижимаю к груди. Это случилось так неожиданно, что я даже не успел испугаться. Если бы он хотел меня укусить, то сделал бы это уже несколько раз.

Одной мокрой лапой он прихватил меня за ворот халата, а другой показывал на двух «злых дядек», которые охотятся за ним. При этом он задыхался и громко охал. Вытаращив исполненные мольбы глаза, он вытянул губы дудочкой и, продолжая возмущенно охать, дохнул мне прямо в нос!

Запах был такой тяжелый, что мне чуть не стало дурно.

– О тож прошу пана до гилясы! – простонал я, отвернув голову, и добавил: – Коллеги! Думаю, клетка нам сегодня больше не понадобится, а Сафрона я забираю в лечебницу на опыты. Он согласен.

– А это «шо за гилясы», которые ты только что упоминал? – спросил Василич.

– Такая вонь, что хоть вешайся.

Дословно – «так вот же попрошу пана на виселицу», грубоватая польская шутка, но этим выражением мы частенько пользовались в студенческой жизни с подачи Ричарда Викентьевича, преподавателя зоологии, который любил таким образом пригласить нерадивого студента к доске.

До лечебницы Сафрон ехал на мне, крепко уцепившись за шею холодными как у лягушки лапками, обдавая меня своими «ароматами» и вытирая мокрый нос о халат.

В лечебнице мы его определили в небольшую клетку, специально приспособленную для фиксации и проведения различных процедур некрупным животным.

Клетку изнутри утеплили ватным одеялом, потому что ветлечебница далеко не самое теплое место в зоопарке.

Клетка была довольно просторная и Сафрону сразу понравилась настолько, что его даже не пришлось уговаривать туда лезть. Правда, когда он увидел, что его заперли, сразу беспокойно и чисто по-капуциньи зачирикал. Но, получив кисточку винограда, успокоился.

– Вот так-то, Сафроша, если жить хочешь, придется тебе у нас поработать лабораторным зайчиком, – поставил я в известность капуцина, имея к нему на самом деле некий профессиональный интерес. По запаху, который он обрушивал на меня при каждом выдохе, было нетрудно догадаться, что он такой же хронический «пневматик», как и Кнопка. А судя по озлобленности на персонал, наверно, страдал от болей, которыми сопровождается плеврит.

У Кнопки результат лабораторного анализа на туберкулез оказался отрицательным, и это обнадеживало в отношении Сафрона, а с остальным, я был уверен, мы справимся.

Интерес же мой к Сафрону заключался в том, что я до сих пор не мог профессионально делать внутривенные вливания мелким животным. Особого позора я в этом не видел, так как это довольно тонкая процедура, и, чтобы ее качественно выполнять, необходима не только постоянная практика, но и сноровка.

Прописав капуцину внутривенно антибиотики, витамины и обезболивающие, я на удивление быстро, с первого раза попал в вену и закатил ему первую порцию. Не могу сказать, что ему понравилось, но вынес он это довольно смиренно. Правда, прослушать себя не дал. Видимо, мешала этому боль внутри.

Я решил отложить процедуру более детального обследования до завтра. Рабочий день уже давно закончился, и я заторопился домой. Замок от клетки где-то затерялся, и пришлось прикрутить дверцу обычной проволокой. О чем потом крепко сожалел – следовало все же поискать замочек.

На следующий день утром, войдя в лечебницу, я пришел в легкое замешательство. Впрочем, этого и следовало ожидать. Проволока, естественно, размотана, клетка – конечно! – открыта. Сафрона в клетке… – отгадайте с трех раз.

Добрая половина посуды с лабораторного стола валялась на полу уже в виде осколков. Шкаф, в котором я хранил травы, раскрыт нараспашку, почти все пакетики тщательно выпотрошены. А Сафроша сидел на подоконнике и с большим любопытством наблюдал, как водители на хоздворе безуспешно пытались рукояткой запустить зоопарковский газик.

Увидев меня, Сафрон, как ни в чем не бывало, подобрался ко мне по лабораторному столу и принялся шарить по карманам.

– Послушай, я тебя сюда определил не для того, чтоб ты тут погромы устраивал! – попробовал я его устыдить, хотя прекрасно понимал, что моей вины в этом гораздо больше.

Сафрон же, вытащив из кармана три грецких ореха, с завидной легкостью раскусил один из них так, словно это было семечко от подсолнуха, и отправился его ковырять и заодно досматривать кино за окном.

«Ничего себе беззубый», – подумал я.

Не откладывая утренние инъекции в долгий ящик, я сразу поставил стерилизоваться шприцы. Надо было срочно придумать, какими коврижками заманить Сафрона в клетку, ведь орехи я уже проворонил. Но как только я взял в руки веник, чтоб подмести следы его дебоша, пока никто не пришел, он при виде грозного оружия, беспокойно «чирикая», пулей влетел в клетку. Многие работницы обезьянника перегоняют некрупных обезьян в соседнюю клетку обычным веником. И Сафрон с ним успел познакомиться.

Заняв оборону в дальнем углу клетки, он безропотно позволил себя запереть. На этот раз понадежнее.

Когда шприц был готов, как ни странно, долго уговаривать Сафрона дать мне лапу не пришлось. Фиксационная клетка обладает особенностью: одну из ее стенок можно передвигать таким образом, чтобы к находящемуся в ней животному можно было подобраться с любой стороны. Сопротивление в этой ситуации бесполезно, но некоторые борются до последнего. Сафрон же протянул мне сразу две лапы: «Сдаюсь!»

Вены у него были хорошо выражены, и вся процедура не составила никакого труда. Но сопровождалась она его недовольным, но и не так уж чтобы сердитым чириканьем.

Для Сафрона мне удалось раздобыть пролонгированный антибиотик, и можно было обойтись двумя инъекциями в день. Однако прослушать себя он опять не дал. Фонендоскоп его почему-то пугал. Но зато удалось взять кровь и собрать мочу для анализов.

Акт выбраковки все же пришлось состряпать, но в устной форме я директору доложил, что Сафрон пока посидит у нас, а я на нем потренируюсь в инъекциях.

– Толко ти его силно не мучай! Он савсем старий остался, – сострадательно попросил директор.

На том и договорились. Вроде бы все хорошо. Но в такой клетушке держать его всю зиму, конечно, нереально, и надо было что-то срочно придумать. Теплых помещений в зоопарке совсем немного. На первое время решили надежно запереть все, что он мог разбить, сломать или опрокинуть, а Сафрона оставлять в открытой клетке на всю ночь. Только клетку поставили возле самой теплой батареи. Замерзнет – сам полезет поближе к одеялу.

На следующее утро мы пришли одновременно с Верой Степановной – нашей санитаркой. Сафрон, как и в прошлый раз, сидел не в клетке, а на подоконнике и разглядывал в окошко, что там происходит на хоздворе. Ни разбитой посуды, ни рассыпанных пакетиков на полу не валялось.

Вера Степановна на Сафрона немножко поворчала, хотя я прекрасно понимал, что это ворчанье адресовано мне, работы-то прибавилось. К животным, которые иногда свободно разгуливали по лечебнице, Степановна давно привыкла, но теплоты к ним никакой не испытывала.

Поставив стерилизоваться шприцы, я отправился на утренний обход. Все обитатели живы-здоровы, поэтому вернулся довольно скоро. Шприцы к этому времени были уже готовы. В один я набрал раствор антибиотика, в другой витамины, а в третий анальгетик. Сафрон больше не смотрел в окно, а внимательно наблюдал за моими действиями. Когда я закончил подготовку, Сафрон меня очередной раз крепко удивил. Он подошел, уселся, раздвинув нижние конечности и водрузив между ними свое неразмерное пузо. Понюхал пустые ампулы и отложил их в сторону. Потом, тяжело вздохнув, протянул мне руку и еще при этом правильно ее повернул – как раз для внутривенного вливания! Я протер ему спиртом вены. Он очень заинтересовался спиртовым тампончиком. Я отдал его ему.

Сафрон сначала осторожно понюхал, а потом начал им натирать себе грудь.

Пользуясь моментом, я одной рукой передавил ему вены, а другой успешно, один за другим, опустошил все три шприца. Правда, когда я его уколол, он отвернул голову и потихоньку заохал, но все же при этом краем глаза не упускал из виду мои манипуляции.

– Смотри-ка! Зверушка, а понимает, что ему добра хотят, не всяк человек так терпеть будет, – сочувственно заметила уборщица.

– Понимает, Вера Степановна. Понимает. Нам бы их так понимать, как они нас понимают.

Между тем Сафрон выпросил у меня и второй спиртовой тампон, которым я ему протер место инъекции. И опять, его понюхав, начал натирать себе грудь. Это натолкнуло меня на интересную мысль. Но не успел я ее воплотить, как Сафрон отчудил еще более круто, чем поверг в легкий шок Веру Степановну и очень развеселил меня. Сафрон встал на задние лапы и начал писать прямо со стола на пол. Но это не все! Подставив под струйку передние лапки, он их помыл. Конечно, Степановна у нас многое повидала, и удивить ее чем-то было сложно, но такого откровенного безобразия она никак не ожидала и на него громко гаркнула. Сафрон быстро вытер лапки о задницу и прыгнул ко мне на руки. Лапки вытер плохо. Вонючка.

Пока он мирно сидел у меня на руках, я вернулся к мысли про тампончик. Плеснув камфорным спиртом на кусок ваты, я попробовал растереть грудь Сафрона. Попытка не просто удалась, но очень даже ему понравилась. После того как с грудью было покончено, он тут же мне подставил спину. А когда я его растирал, удовлетворенно постанывал и кряхтел. Увидев в следующий раз в моих руках флакон с камфорным спиртом и ватный тампон, радостно заохал и, подбоченясь, растопырив локти в разные стороны, подставил спину.

С этого дня мы его на ночь больше не запирали. Да и днем, когда у нас не было других пациентов, он все время находился на свободном выпасе. Когда боли у него совсем исчезли, он разрешил себя прослушать. Чтобы я там что вразумительное услышал – не могу сказать, но то, что здоровые легкие звучат no-другому – было очевидно. Хорошим «слухачом» у нас считался Георгич, он и поставил окончательный диагноз.

Из лаборатории пришли результаты анализов: в крови стафилококк, а в моче – белок. Так что лечение продолжалось с диагнозом – мелкоочаговая пневмония и плеврит, к которым добавился еще и нефрит.

Чувствовал себя в лечебнице Сафрон привольно, будто здесь всегда и жил, а чтобы его загнать в клетку, теперь хватало волшебного слова:

– Веник!

Вел он себя пристойно. По старости лет он был весьма спокойный и не такой активный, как молодые обезьяны. Правда, ругался на Веру Степановну, когда она брала в руки швабру. Зато она его быстро приучила ходить справлять нужду в соседнее помещение – стационар-изолятор для более крупных животных, где убирать за ним гораздо удобнее. Держать его там все время было нельзя из-за отсутствия отопления.

Как-то Василич принес с озера живых карпов. Поджарить. Он их ловил прямо на территории зоопарка. Карпов когда-то давно запустили в эти озера, и их развелось так много, что мы стали добавлять их в рацион крокодилов, белых и камчатских медведей и даже орланов-белохвостов. Многие считают эту рыбу мало пригодной в пищу – из-за душка, который в ней активно присутствует. Конечно, когда кругом столько горных рек с благородной форелью и варинкой, «душистым» карпом можно и пренебречь. Но карпа надо уметь приготовить! И Василич этим славился.

Как только Сафрон увидел живого карпа, с ним случился приступ эйфории. Он начал прыгать со стола на стол, потом подбегал к Степановне, дергал ее за халат, потом снова принимался скакать по стульям и опять возвращался к Степановне. При этом выдавал весь арсенал известных ему звуков – от оханья до чириканья. На руки его Степановна не брала. И даже трогать опасалась. А он и не просился.

– Чо это скворец так разволновался, рыбы што ль хочет? В ей же костей не счесть – подавится. – Степановна, с опаской поглядывая на Сафрона, чистила рыбу.

– Юрич! Чо скажешь?

Сафрон так активно интересовался рыбой, что отказать было просто не в моих силах.

– Теть Вер, дайте ему рыбешку! Подавится – мы с Василичем как-нибудь вдвоем справимся.

Пока Степановна вылавливала в ведре самого маленького карпа, Сафрон стоял рядом в полный рост, держался одной рукой за край ведра и очень волновался. Получив наконец рыбешку, он схватил ее двумя руками и, прижав к груди, так на задних ногах и отправился в сторону клетки. Карп выпрыгивал из его объятий, но, не успевая упасть на пол, всякий раз был пойман. Правда, запрыгнуть на стол Сафрону с первого захода не удалось.

Как только он освобождал лапу, чтоб зацепиться, карп оказывался на свободе. Сафрон хватал его всеми четырьмя лапами, но после этого терял способность прыгать. Наконец, просто засунув его голову себе в рот и одной лапой прижав к груди, Сафрон-таки запрыгнул на стол. После этого, удобно усевшись и наступив карпу ногой на голову, а рукой прижав к столу хвост, он начал сдирать чешую. Потом отгрыз рыбешке голову и тщательно выпотрошил, размазав кишки по всему лабораторному столу. После этого съел лакомство с большим аппетитом и не оставил даже хвоста, ни единой косточки. И не подавился!

На улицу Сафрон не выходил. Но очень любил, стоя на задних лапах в дверях, наблюдать, что там происходит. Правда, увидев снег, не удержался и выскочил. Немного пробежав на четырех лапах, сразу встал на две задние и, спрятав ладошки от холода под мышки, по-капуциньи, враскачку засеменил обратно в лечебницу.

Так всю зиму его улица больше не интересовала, до тех пор пока оттуда не повеяло весенним теплом.

Когда же мы садились обедать, несмотря на то что Сафрону ставили миску с трапезой отдельно, возле его клетки, он обязательно подходил к нам что-нибудь выпросить. Садился на край лабораторного стола и протягивал руку в нашу сторону. В этом жесте не было никакого унижения, он это делал как бы между прочим: «То, что в моей миске, я уже видел. Ну-ка, что там у вас?»

И только получив что-нибудь с нашего стола, отправлялся в свой уголок.

Пневмонию мы ему подлечили. Надо заметить, что мелкоочаговую пневмонию у диких животных диагностировать практически невозможно, предварительно не изловив их для прослушивания. А общее воспаление легких у зоопарковских животных можно определить только тогда, когда они соберутся помирать. Они переносят болезни на ногах до последнего, а кашля при отсутствии бронхита-трахеита может и не быть. И очень часто параллельно с пневмонией развивается плеврит. Такая существует особенность при содержании животных в условиях ограниченной подвижности на цементном полу.

При более детальном обследовании Сафрона выяснилось, что он хоть и почтенного возраста, но не такой уж и старый и что зубов-то у него полный рот, только они очень маленькие и сильно стерты, а отсутствует на самом деле только один нижний клык.

А тут как-то на пятиминутке директор и говорит:

– Нам по заявка дают ребенка обезяни капусин, самка. Тепер нада будет искат самес!

Тут, наверно, можно сделать маленькое отступление и хоть пару слов сказать про директора. За время моей работы в зоопарке их сменилось несколько, и я позволю себе остановиться только на одном, не называя его имени.

К нему у меня сохранились самые теплые чувства. Это был мужчина на вид лет сорока, очень меланхоличный и спокойный, весьма недалекий. Между прочим, бывший колхозный ветеринарный фельдшер, а директором он стал по партийной линии. С дикими животными никогда до этого не работал, впрочем, как и мы все. Мало того, животные его вообще как-то мало интересовали. Он был директор по своей природе. Я таких больше никогда не встречал. Занимался он только администрированием. Очень редко выходил из кабинета – если только на общий обход или в отдел культуры (к нашему начальству). Представляете, какая роскошь для нас, для работников! Когда бы вы ни пришли в кабинет директора – он всегда на месте, всегда готов принять, выслушать и решить ваш вопрос. Одним словом – ГОЛОВА. Очень любил изучать документы и ставить на них подписи и печати. Когда мне доводилось приносить ему на подпись какие-то документы или бумаги, я всегда с большим любопытством наблюдал за его действиями.

Первое – он всегда досконально вникал в документ. За мою практику ни разу такого не было, чтоб он что-то подмахнул, не глядя. Потом говорил:

– Хм.

Потом думал. В это время не следовало напоминать о своем присутствии. Процесс шел своим чередом. Он задавал несколько вопросов по теме и несколько встречных вопросов, к которым надо было приготовиться заранее, чтоб не попасть в неловкое положение. Например:

– Василич на кому ловил вчера риба на озеро – домой забирал или давал на медведя?

Сам уже до этого все выведал. Или:

– Ти вчера во сколко домой ходил?

Отвечать надо было правду, но при этом заранее подготовить уважительную причину. Тогда никаких проблем не возникнет. Получив аргументированные ответы на все вопросы, говорил:

– Хоп, майляш.

Это значит – порядок!

Второй этап – подписание бумаги. Документ ложился на стол и тщательно приглаживался. Из прибора на столе извлекалась перьевая чернильная авторучка, аккуратно снимался колпачок и ложился рядом на стол. Дальше неторопливо выводилась большая, красивая, чисто директорская подпись. Ручка собиралась и водворялась на место. Только после этого наступал черед третьего, самого ответственного этапа. Из письменного стола так же медленно, важно и чинно выдвигался ящик, из ящика извлекался ключ от сейфа. Затем в том же ритме ключ вставлялся в замочную скважину сейфа и проворачивался несколько раз. Открывалась дверца и извлекалась сама печать. Потом директор долго на нее дышал, и только после этих манипуляций плавным, торжественным движением печать опускалась на документ и плотно прижималась.

Забрать сразу документ после этого ритуала у меня ни разу не получилось. Надо было всегда дождаться конца процедуры, пока ключ от сейфа опять не окажется в столе. После этого документ оценивался еще раз. Вот теперь его можно вручить в руки. Должен здесь сразу заметить: в разумных просьбах и требованиях (особенно что касалось лечения, кормления и содержания) отказа мы никогда на получали.