Текст книги "Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка»"

когда мы обошли с дюжину различных кабачков

В оригинале: když jsme přešli asi tucet těch různých pajzlíčků. Словом pajzl обозначают не что-либо, а совершенно конкретный тип питейных заведений с дополнительными услугами от сотрудниц женского пола, то есть здесь буквально «дюжину притончиков» или просто «бардачков».

Я очутился в одном из ночных кабачков на Виноградах.

Во времена Швейка Краловске Виногради (Královské Vinohrady) – один из самых респектабельных и новых а-ля османский Париж городов-спутников тогдашней Праги. Таким же городами-спутниками, хотя и не столь же комфортными и модерновыми, как Винограды, до 1922, момента образования современной Большой Праги (Velká Praha), были столь часто в романе упоминаемые Смихов, Карлин, Нусли и Жижков. Непосредственно Прагу до Первой мировой составляли всего лишь навсего Старе Место, Нове место, Мала Страна, Градчаны, Йозефов, Вишеград, Голешовицы, Бубни и Либень (Staré Město, Nové Město, Malá Strana, Hradčany, Josefov, Vyšehrad, Holešovice, Bubny, Libeň). Но разделенные или, вернее, соединенные часто лишь одной общей улицей или сквером маленькая, королевская Прага и ее города-спутники воспринимались уже тогда (разговоры о присоединении Смихова и Кралина велись с самого незапамятного 1850-го) и уж тем более сейчас, при взгляде назад, как некая единая метрополия. Увы, к недостаткам этой вот в общем-то не самой дурной книги надо отнести непоследовательность в пражском пространственно-временном ориентировании (слишком уж давит позднее личное знакомство). Соответственно, если еще раз где-то назову районом Винограды, или Смихов, или Карлин, или, тем более, Нусли, можете с полным правом саркастически усмехнуться. И поговорку вспомнить о соринке и бревне.

В любом случае, в прекрасных а-ля османский Париж Краловских Виноградах жили семья будущей жены Гашека, Ярмилы Майеровой, и мать самого Гашека Катержина Гашкова. С этим районом связаны многие события и происшествия в жизни автора «Швейка». На западе Виногради граничат с древним и демократичным Нове Место – районом, где прошли детство и юность Гашека и до сей поры развивается действие романа, здесь находятся улицы На Бойишти, Катержинская, Сальмова, Спалена и Карлова площадь.

В Краловских Виноградах поселил Гашек Швейка в повести, там же расположил и сапожную мастерскую своего любимого героя. О чем сообщается в первых же абзацах повести:

C. k. zemský jakožto trestní soud v Praze, oddělení IV, nařídil zabaviti jmění Josefa Švejka, obuvníka, posledně bytem na Král. Vinohradech, pro zločin zběhnutí k nepříteli, velezrády a zločin proti válečné moci státu podle § 183–194, è. 1334, lit. c, a § 327 vojenského trestního zákona.

Императорский, королевский областной уголовный суд в Праге, четверое отделение, постановил конфисковать имущество Йозефа Швейка, сапожника, последнее местожительство Крал. Винограды, за преступление, состоящее в переходе на сторону неприятеля, государственную измену и т. д.

Vidíme tedy, že dobrý voják Švejk odložil již před časem uniformu a obsadil malý obuvnický krám na Vinohradech, kde žil v bázni boží a kde mu pravidelně jednou za rok otékaly nohy.

Знаем теперь, что бравый солдат Швейк отложил на время военную форму, приобрел маленькую сапожную лавочку в Виноградах, где жил в страхе божьем и где регулярно раз в год у него отекали ноги.

В романе точного указания на место жительство Швейка уже нет, более того, целый ряд обстоятельств делает несколько сомнительной его прописку в Виногради, как это было в повести. Прежде всего мешают в это поверить любимая господа Швейка «У чаши», находящаяся в соседнем районе Нове Место, не слишком удобная для посещения жителю Виноград (см. комм., ч. 1, гл. 6, с. 71), а также слова доктора, явившегося к Швейку домой, о том, что сам он, доктор, из Виноград. (См. комм., ч. 1. гл. 7, с. 82.)

Или, например, в «Бендловке».

По мнению и Бржетислава Гулы, и Радко Пытлика, кофейня с официальным названием «Bendova kavárna» (по имени хозяев Яна Бенда и Марии Бендовой – Jan Benda a Marie Bendová) – популярное у пражской богемы ночное заведение на улице Сокольска (Sokolská ulice, Nové Město), практически на границе Нове Место и Виногради. Ныне уже не существует.

Довольно долго резонным контраргументом считалось утверждение, что все названия кафе и ресторанов у Гашека в романе непременно в кавычках, а в данном случае в оригинале эти значки имени собственного не наблюдаются: Nebo v Bendlovce jsem dal jed noujednomu funebrákovi facku. Тогда речь могла бы идти об улице Bendlova в пражском Старом городе (Staré Město), ныне ставшей улицей Průchodní. Однако внимательный анализ рукописи романа, проведенный не так давно Йомаром Хонси (JH 2010), говорит о том, что правила «если название, то в кавычках» Гашек придерживается только в случае, если этому названию предшествует слово кофейня, ресторан, господа (hospoda “U mrtvoly”), а если нет, то и кавычек нет (k Teissigovi, U Banzetů, Represenťák), как, собственно, в этом отрывке (v Bendlovce). Что же касается блуждающей «l», то однозначность названий с этой буквой и без нее может подтвердить любой местный указатель тех лет, например «Полный обзорный справочник Королевства Чешского» (Úplný místopisný slovník Království Českého) Вацлава Котишка (Václav Kotyška) 1895 года (Бендловка см. Бендовка, Бендовска, Бендловка, Пентловка – Bendlovka viz Bendovka, Bendovská, Bendlovka, Pentlovka). А если же смущает расхождение окончаний – ka (Bendlova – Bendlovka), то идентичность одного варианта другому демонстрирует в романе сам Гашек, у которого Salmova улица вполне себе Salmovská.

В общем, следует признать, что и Бржетислав Гула, и Радко Пытлик, честь им и хвала, не ошиблись. Бендловка не улица, не район Богниц, а кофейня на углу Сокольской улицы и Фюгнеровой площади (Fügnerovo náměstí). См. дополнительное свидетельство в пользу такого варианта в комментарии к непосредственно за этим следующему фрагменту.

съездил я раз одному факельщику из похоронного бюро по роже, а он дал мне сдачи. Для того чтобы нас помирить, пришлось обоих посадить в каталажку

В оригинале: jsem dal jednou jednomu funebrákovi facku. Funebrák – отнюдь не факельщик, а некий обобщенный, вообще – сотрудник похоронной конторы. От латинского funus – похороны, погребение (JŠ 2010).

Скорее всего, легкая потасовка в Бендловой кофейне с каким-то служащим из похоронного бюро, с последующим примирением в полиции – эпизод из жизни самого автора «Швейка». Как на довольно основательное этому доказательство Йомар Хонси (JH 2010) ссылается на эпизод из воспоминаний близкого приятеля Гашека Густава Опоченского (OG 1948) «Четверть столетия с Ярославом Гашеком», с. 54–57. В самом деле, там повествуется о том, как однажды ночью в «Бедловке» малообщительного собутыльника, работавшего каким-то служащим похоронного бюро (zaměstnancem jakéhosi pohřebního ústavu) Гашек назвал, чтобы взбодрить, «дохлой птичкой» (Co pak chcete od takového umrlčího ptáka!) и оказался в результате с синяком под столом. А далее следует такой рассказ официантки Йетинки (Jetynka), побежавшей давать нужные показания в участок на Сальмовской, куда полиция загребла и драчуна, и его обидчика:

Na komisařství měli plné ruce práce a inšpektor tam zrovna rovnal nějaké manžele, kteří cestou domů se pohádali a porvali. Ohlížela jsem se po Haškovi. Ale co jsem viděla, zarazilo mně krev v těle. Hašek a ten hromotluk, co ho hodil pod stůl, seděli vedle sebe jako bratři na jedné lavici, smáli se, bavili se jako u nás u stolu. Zrovna když jsem přišla, lámal Jarda “dlouháka” a dával tomu druhému polovičku na báčko.

В комиссариате работы было выше крыши и там как раз инспектор приводил в порядок каких-то супругов, что по дороге домой поспорили и подрались. Стала я смотреть, а где же Гашек. И как увидела, кровь у меня в венах остановилась. Гашек и тот мерзавец, что его отправил под стол, сидят друг около друга на одной лавочке, как братья, смеются, развлекаются, словно у нас тут за столом. И как раз, в тот момент, когда я зашла, Гашек сломал сигарку надвое и передавал тому второму половинку покурить.

и это сейчас же появилось в «Вечерке»…

В оригинале: a hned to bylo v odpoledníčku. То есть просто в вечернем выпуске газеты. Какой-то. Обычно по будням газеты тех времен в отсутствие Интернета и телевидения выходили и раскупались двумя выпусками – утренним и вечерним. В утренний, шестичасовой, успеть с ночными новостями было трудно, а вот послеобеденный, он же вечерний (odpoledník), в 17.00 – пожалуйста. В общем, кавычки не нужны. В ПГБ 1929 было «на другой же день – пожалуйста – попал в газеты», что правильнее, но не точнее.

Или еще случай: в кафе «У мертвеца» один советник разбил два блюда.

В оригинале: «U mrtvoly» – ночное кафе на углу Карловой площади (Karlovo náměstí) и Рессловой улицы (Resslova) напротив исторического корпуса Высшей технической школы (Vysoká škola technická) или просто Техники (Technika). Его идентификация не сразу далась исследователям по довольно простой причине. Дело в том, что название «У мртволи» не было официальным, то есть не могло быть найдено простым поиском ни в адресных книгах, ни напрямую в документах эпохи. Но дотошный Ярда Шерак надежды не терял и в конце концов смог выяснить, что кофейня на углу Карловой площади и Рессловой улицы, располагавшаяся напротив Техники в доме (старый номер 310, а новый – 13), по бумагам носила совсем уже удивительное, но тоже не без похоронной мрачности, название «Саван» – да-да, «Rubáš», Karlovo náměstí, 13. По всей видимости, от него-то, угрюмого, официального и родилось студенческое (рядом с этим углом не только Техника, но и буквально в двух шагах был и остается, захватывая весь юго-восток Карлака, целый комплекс клиник Карлова университета) совсем уже бескопромиссное прозвище «У мертвеца» (U mrtvoly). Еще одну и тоже школярскую бессовестную этимологию этой кликухи находим (и снова благодаря все тому же Ярде) в давнем пражском (1893) романе Вилема Мрштика (Vilém Mrštík) «Санта Лючия» (Santa Lucia):

«“U mrtvoly” byla pokoutní, celou noc otevřená kavárna, kde se studenti nejraději slezli pozdě v noci ke kartám. – Jedno z těch doupat, které se neustále mění ve své oblibě jako klobouky. Tentokrát byla v modě mrtvola, podle pokřtěná tak podle svého pána polo slepého, polohluchécho, ale hrozně svárlivého a hrozně křičícího starce, který přísně dbal o to, aby se v jeho místnosti vařila pokud možno nejšpatnější káva, za to hráci aby měli u něho svůj nejmilejší útulek.

“У мертвеца” была из тех кофеен для своих, где ночью студенты очень любили собираться, чтобы поиграть в карты. Одна из берлог того сорта, которые как шляпы, так же быстро входят и выходят из моды. В ту пору в фаворе был “Мертвец”, которого окрестили так из-за его хозяина, полуслепого, полуглухого, но при этом невероятно сварливого пана, который строго наблюдал за тем, чтобы кофе у него был наимерзейшим, но зато обстановка для картежников – самой что ни на есть уютной».

К этому осталось добавить, что старый добрый трехэтажный дом, в котором находилось кафе, снесли в 1939 году. Как и многое навсегда исчезнувшее в Праге в связи с очищением чего-либо или расширением. В данном случае – Рессловой улицы. Стоить заметить, что на нее дом выходил не фасадом, а длинным серверным крылом со смешным, будто печным прямоугольным выступом. Ныне это то самое место, на котором всей мощью своего линкоровского носа наезжает на Карлак мрачная махина Райффайзенбанка.

См. также комм., ч. 1, гл. 2, с. 38.

Однажды в Мыловарах под Зливой, в районе Глубокой, округ Чешских Будейовиц, как раз когда наш Девяносто первый полк был там на учении… Да, кстати, они признались еще и в том, что у Ражиц перед самой жатвой сгорела совершенно случайно полоса ржи,

См. комм. о южно-чешских топонимах, ч. 1, гл. 1, с. 33.

Учтиво поклонившись, Швейк спустился с полицейским вниз, в караульное помещение, и через четверть часа его уже можно было видеть на углу Ечной улицы и Карловой площади в сопровождении полицейского

Ječná ulice a Karlovo náměstí – три сотни шагов от полицейского комиссариата на Сальмовой.

На углу Спаленой улицы Швейк и его конвоир натолкнулись на толпу людей, теснившихся перед объявлением.

Очевидно, угол Spálená ulice a Karlovo náměstí – это угол уже упоминавшегося ранее здания областного суда (см. комм., ч. 1, гл. 3, с. 47). Еще двести шагов.

– Это манифест государя императора об объявлении войны, – сказал Швейку конвоир.

Публикация императорского манифеста – одно из немногих событий в книге, дающих возможность бесспорной хронологической привязки действия. Манифест «Моим народам» («Mým národům») был подписан Францем Иосифом Первым 29 июля 1914 года и в тот же день опубликован. Таким образом, если Швейк вышел из дома, направляясь в пивную, на следующий день после убийства в Сараево наследника престола Франца Фердинанда, 28 июня 1914 года, он скитается по тюрьмам и больницам ровно месяц!

Глава 6. Прорвав заколдованный круг, Швейк опять очутился дома

полицейское управление представляло собой великолепную кунсткамеру хищников-бюрократов, которые считали, что только всемерное использование тюрьмы и виселицы способно отстоять существование замысловатых параграфов.

В оригинале нет кунсткамеры, сказано просто: «компанию бюрократических хищников» (skupiny byrokratických dravců).

Стоит обратить внимание, что теперь и полиция, как до того суд (см. ч. 1, гл. 3, с. 48), ассоциируется у Гашека только и исключительно с параграфами законов. Единственное отличие в том, что вне перечисления параграфы теряют свою естественную форму тюремной загородки и вновь превращаются в слово (aby uhájili existenci zakroucených paragrafů).

– Мне очень, очень жаль, – сказал один из этих черно-желтых хищников, когда к нему привели Швейка.

Черный и желтый – цвета австро-венгерского флага. Кстати, в оригинале хищник не просто черно-желтый, а еще и прожженный (jeden z těch dravců černožlutě žíhaných).

– Идите к черту, – пробормотало наконец чиновничье рыло.

Замечательно то, что хищник, говоривший все это время строго на формальном, правильном чешском, побежденный и сокрушенный Швейком, вдруг переходит на демократичный разговорный. Становится человеком.

«Vem vás čert, Švejku», řekla nakonec úřední brada (Vem вместо vezmi).

См. комм., ч. 1, гл. 1, с. 26.

я вас вообще ни о чем не буду спрашивать, а прямо отправлю в военный суд на Градчаны.

Градчани (Hradčany) – один из четырех исторических районов Праги (Старе Место, Малая Страна и Нове Место); в отличие от Нове Место и Виногради, где пока крутится действие романа, находится на другой (левой) стороне Влтавы. Расположен на высоком, доминирующем над городом холме. Ядром и центром Градчан является самый большой замок в мире – Пражский Град. Ныне резиденция чешского президента.

Во времена Швейка военный суд и гарнизонная тюрьма находились на дальней от замка, западной стороне Градчан – Капуцинская улица, д. 2 (Kapucínská ulici, č. 2). Что же касается Швейка, то в точности, как это ему и накаркал черно-желтый хищник, именно туда и очень скоро заведет его неумеренный патриотизм (см. комм., ч. 1, гл. 7, с. 86).

По дороге домой он размышлял о том, а не зайти ли ему сперва в пивную «У чаши», и в конце концов отворил ту самую дверь, через которую не так давно вышел в сопровождении агента Бретшнейдера.

С учетом оставленного самим Гашеком непроясненным вопроса о местожительстве Йозефа Швейка, стоит, наверное, обратить внимание на то, что всякий раз, когда заходит речь о его доме (это там, где служанкой пани Мюллерова), всплывает пивная «У чаши», и, соответственно, улица На Бойишти. Еще раз Швейк посетит свой бывший дом и, как неизбежность, «Чашу» во время своей службы денщиком у фельдкурата Каца, что уж совсем не по пути, с учетом того, что фельдкурат жил в Карлине. Просто в другую сторону.

Ну а затем и вовсе (см. комм., ч. 2, гл. 1, с. 276) в ответ на вопрос подпоручика на станции Табор «знаете, что такое дегенерат?» объявит:

– У нас на углу Боиште и Катержинской улицы, осмелюсь доложить, тоже жил один дегенерат.

См. также комм., ч. 1, гл. 5, с. 64. и ч. 1, гл. 7, с. 82.

Кстати, семья юного Гашека три года проживала на углу Сокольской и На Бойишти (RP 1998). Так что вполне возможно, Гашек в романе просто оговорился, а вместе с ним и Швейк. Должно быть:

– У нас на углу Бойишти и Сокольской улицы, осмелюсь доложить, тоже жил один дегенерат.

См. также встречу «соседей» Швейка и Водичики: Несколько лет тому назад Водичка жил в Праге, на Боиште. Комм., ч. 2, гл. 3, с. 405.

В пивной царило гробовое молчание.

На самом деле речь идет о барной стойке, výčep (Ve výčepu panovalo hrobové ticho), это становится совершенно уже несомненным, когда через несколько минут придет Бретшнейдер и «бросит мимолетный взгляд на стойку (výčep) и пустой зал (locál)» (Vrhnuv zběžný pohled do výčepu i prázdného lokálu). Швейк, получается, раз зал пустой, стоит перед стойкой.

По всей видимости, переводчику следовало каким-то образом ввести и объяснить всю терминологию, связанную с чешской господой (пивной). В частности, сказать, что барная стойка в европейском смысле в чешской господе отсутствует, как и в классическом английском пабе. То есть výčep – просто конторка с горизонтальной верхней доской, пивными кранами и парой-тройкой бутылок чего-нибудь покрепче, возле нее нет высоких стульев, а есть длинные столы напротив, а иногда и этого нет, как, например, в колыбели второй, третьей и четвертой книг «Швейка» – «Чешской короне» в Липницах. Всего лишь навсего маленький предбанник, где наливают. Посетитель пьет пиво либо стоя у стойки, либо сидя за общим столом, при этом, как правило, громко беседуя с хозяином (господским). Для тех, кто хотел бы не поболтать, а перекусить, имеется либо отдельный смежный зал, либо дальняя от стойки часть общего зала (lokál). Если это сделать, ввести и закрепить понятия, тогда ничего и переводить не надо, как слово «паб» в английских романах. Просто писать «господа», «господский», «локал», ну а рассматриваемый фрагмент тогда примет вид:

В вычепе царило гробовое молчанье.

См. по этому поводу о технике работы американского переводчика «Швейка» комм. к слову pucflek: ч. 1, гл. 10, с. 136.

Сравни также удивительное у ПГБ исключение, когда именно таким образом через поясняющий комментарий вводится в текст специфическое австрийское понятие «трафика». См. комм., ч. 2, гл. 3, с. 393. А также специфически чешское «тлаченка»: см. комм., ч. 2, гл. 5, с. 476.

Там сидело несколько посетителей и среди них – церковный сторож из церкви Св. Аполлинария.

Католический костел в готическом стиле XIV века на улице Аполинаржска (Apolinářská 443/10, Nové Město, Praha), в полукилометре от пивной. Неожиданная связь с будущими событиями возникает из-за того, что все колокола звонницы, кроме главного 180-килограммового, были реквизированы во время Первой мировой войны.

А потом, после приговора, когда его уводили, взял да и крикнул им там, на лестнице, словно совсем с ума спятил: «Да здравствует свободная мысль!».

В оригинале последние два слова – имя собственное: «Ať žije Volná myšlénka!». «Свободной мыслью» называлось периодическое издание чешского подразделения антиклерикального, атеистического движения с тем же названием, основанного в Праге в начале двадцатого века.

Что, конечно, много смешнее того, что получилось у ПГБ. Очевидно, только окончательно рехнувшийся кабатчик мог выкрикнуть на суде, если взять русскую аналогию: «Да здравствует Религиозно-философское общество», ну или «Самопознание».

В 1911 году Гашек написал и опубликовал затем в журнале «Карикатуры» злой фельетон как о практике самого чешского антирелигиозного движения, так и о его печатном органе, журнале, который так и назывался – «Свободная мысль» («Volná myšlénka»). Главный редактор этого издания и активный участник одноименного движения Юлиус Мислик (Julius Myslík) осмеивается в кабаретной сценке 1911 года «Крепость», соавтором которой среди прочих был и Гашек (см. комм. о швейковских нероманных литматериалах – ч. 1, гл. 1, с. 21). Так что здесь давняя любовь.

За все это время к нему на удочку попался только один обойщик с Поперечной улицы.

Поперечная, на самом деле Пршична (Příčná) – короткая улочка недалеко от угла Житной (Žitná) и Карловой площади. Параллельна Школьской (Školská), на которой жила семья Гашеков как раз в тот год, когда родился Ярослав. Любопытно, что в четвертой части, безо всякого предупреждения, она уже «Пршична», см. комм., ч. 4, гл. 1, с. 266.