Текст книги "Флешка"

7

Выйдя на трассу, большие машины полетели как ветер. Осинцев смотрел в окно на однообразный пейзаж, потом заснул, потом проснулся, и все никак не мог понять, где они едут. Только по цвету неба было понятно, что уже далеко за полдень.

Тут у Плотникова зазвонил телефон. Он послушал и сказал, обернувшись:

– Начальство объявляет привал на первой же стоянке.

– Ура! – закричал загрустивший было Фомин. – А то булькает уже. Куда гоним-то? Без шашлыков и разговоров половина удовольствия от поездки пропадает…

Через какое-то время караван подъехал к стоянке, состоявшей из кафе разного вида. Шашлычники, увидев джипы, приободрились. Слонявшиеся между между мангалами пассажиры рейсовых и туристических автобусов настороженно уставились на джипы – кто еще из них вылезет?

– Стоянка полчаса! Стоянка полчаса! – прокричал, сложив ладони рупором, Яков Громов.

Жанна подошла к Осинцеву.

– Оскар Иванович, как наш помпотыл организуйте на всех шашлык и выпивку. И надо взять еще что-нибудь из еды с собой, перекусить в машинах. Дальше поедем уже без остановок.

– А долго еще ехать? – спросил Осинцев, замирая – жизнь его зависела от этого ответа.

– Ночуем в Челябинске… – машинально ответила Жанна, думая о чем-то своем.

«Челябинск… Челябинск…» – стучало в голове Осинцева. Теперь надо было как-то позвонить Шраму, но сначала Осинцев, чтобы никого не насторожить, заказал шашлыки и выпивку, приказал шашлычникам вынести на улицу несколько столов, заказал в киосках какую-то зелень. Наконец, столы были накрыты. Выпили и съели по первому шашлыку. Дождавшись обычного для такой большой компании застольного галдежа, Осинцев решил, что теперь можно отойти в сторону.

Он спросил одного из торговцев, где туалет. Тот показал. Туалет на стоянке оказался неожиданно цивильным: с кафелем, фаянсовыми унитазами и белыми кабинками. Осинцев поразился – обычно вдоль трассы сортиры были деревянные. Он зашел в одну из кабинок, вынул телефон и позвонил.

– Да… – ответил Шрам почти сразу, будто с утра смотрел на трубку.

– Я выяснил маршрут… – тихо проговорил Осинцев. – Ночевать будем в Челябинске.

– Хорошо… – сказал Шрам. – А у кого эта штуковина?

– Вот это выясняю… – ответил Осинцев. – Чтобы так сразу было заметно – такого нет. Не по сумкам же мне лазить… Но должна быть у парня в желтой куртке.

– Оскар Иванович, проявите уж какую-нибудь инициативу… – сказал Шрам.

– А если эта штука такого размера, что ее можно носить в кармане штанов? – недовольно сказал Осинцев. – Тогда мне как быть?

– Уж придумайте что-нибудь, Оскар Иванович… – сердито сказал Шрам и мрачно добавил: – А то ведь у нашего уговора есть и обратная сторона.

Осинцева словно окатили ледяной водой. «Забыл я что ли, с кем говорю?!» – в ужасе подумал он.

– Борис Абрамович, даже не беспокойтесь, найду! – сказал он, стараясь, чтобы это звучало твердо.

В трубке раздались гудки.

Осинцев прижал свой телефон к груди, стараясь придти в себя.

Тут в соседней кабинке раздался шум спускаемой воды. Осинцев почувствовал, как волосы становятся у него дыбом. Он выскочил из кабинки. Плотников мыл у зеркала руки. Осинцев посмотрел на него и встретил в зеркале взгляд Плотникова. Тот какое-то время смотрел на Оскара, потом обернулся и спросил:

– Вы чего, Оскар Иванович?

«Слышал или нет? Слышал или нет?! – стучало в голове у Осинцева. – А если слышал – сдаст?».

Плотников выключил воду, вытер руки бумажными полотенцами и вышел, больше ничего Осинцеву не сказав.

Осинцев подошел к раковине и плеснул в лицо водой. Лицо было белое. «Да мало ли кому я звонил… – подумал он. – Может, подруге…». Тут он вспомнил, что говорил, и понял, что это мало похоже на разговор с подругой. Если Плотников сообщит о разговоре, то… Осинцев не знал, что может быть. «Оставят здесь. Или замерзну по дороге, или Шрам потом утопит»… – подумал Осинцев (почему-то ему казалось, что Шрам будет его именно топить). На улице раздался рев клаксона – Осинцев узнал его, это сигналил Яков Алферов, наверняка звал его, Осинцева. Осинцев сгорбился и пошел на улицу, словно на казнь.

8

В Челябинск приехали уже к вечеру 25-го. Долгая дорога вымотала всех, даже самые бойкие – тот же Фомин – сникли. Фомин последние часы сидел в машине нахохлившись, глядя в окно. Коньяку он не пил и никому его уже не предлагал. Осинцев был этому рад. Плотников, по всему выходило, ничего не сказал. Но вот значило ли это, что он ничего не слышал – в этом у Осинцева уверенности не было. Он даже думал, что, может, и у Плотникова есть в этом деле коммерческий интерес и теперь с тревогой ждал, как же это проявится. За всеми этими проблемами дорога крайне измучила Осинцева.

При въезде в Челябинск караван остановился. Жанна, Громовы и те, у кого был интерес, вылезли, совещаясь, где ночевать – на въезде или на выезде в город. Вылез и Фомин. Он заявил, что знает отличное место, где всех разместят в лучшем виде – мотель «Пеликан» на другой стороне города.

– Разместят так разместят… – пожала плечами Жанна и кивнула – поехали.

«Пеликан» оказался двухэтажной каменной гостиницей на отшибе. Еще с дороги Фомин позвонил туда, и, когда караван подкатил к гостинице, их уже ждали, оставалось лишь получить ключи. Когда устроились, собрались было поужинать (на первом этаже имелось небольшое, на три столика, кафе для постояльцев), но оказалось, что повариха из кафе уже ушла. Осинцев, стараясь не подавать виду, воспрял.

– Давайте я сготовлю… – предложил он Жанне (снотворное было у него с собой, а пока все спят, он рассчитывал хотя бы проверить сумки). Жанна, он видел, была не прочь, но Плотников, теперь все время каким-то образом оказывавшийся рядом, сказал, что на готовку времени уйдет много, а завтра рано вставать, и предложил обойтись сухим пайком – тем, что было в сумках и рюкзаках. Жанна, подумав, сказала, что это резонно.

Осинцев похолодел – все слышал Плотников, все знает. Он старался не встречаться с ним взглядом. Ужин устроили в самом большом, на четверых, номере, где поселились Громовы и Алферовы. Внесли еще один стол, сели кто где. Когда выставили на общий стол продукты, оказалось, что их не так и много – разного вида рыбные и мясные консервы, хлеб да колбаса. Семен Каменев предложил было сгонять в круглосуточный, но и машины уже загнаны были на стоянку, и никому уже не хотелось на мороз – решили обойтись.

– В конце концов, Иисус накормил всех пятью хлебами и двумя рыбами… – проговорил, посмеиваясь, Плотников, когда все уселись. – А у него было куда больше народу…

– Вот только не надо сейчас о Боге… – заговорил Семен Каменев. – Такие разговоры – и на пустой желудок…

Плотников усмехнулся и ничего не сказал. Филипп только видел из своего угла, как Плотников переглянулся с Канунниковым, которого Филипп видел за все эти дни едва ли не второй раз. Канунников ему не нравился: Филипп замечал, что при всей своей общительности Канунников, когда думает, что его никто не видит, смотрит волчонком, исподлобья. Сейчас Филипп подумал, что не помнит голоса Канунникова – да и слышал ли он его вообще? «Молчаливый паренек… – подумал Филипп, следя за Канунниковым. – Зачем Плотников его потащил?».

– А почему, собственно, не надо о Боге? – задиристо заговорил Фомин, к которому при виде продуктов вернулись силы.

– Игорь Сергеич, не начинай! – поморщился Андрей Каменев. – Все знают, что тебя не переспоришь.

– А чего бы не переспорить? – вскинулся Семен Каменев. – Бога нет – одна сказка.

– Чего вдруг сказка? – приспросился Фомин так, что было ясно – готовит оппоненту каверзу, капкан.

– Ну, а что? – принял вызов Семен Каменев. – Непорочное зачатие, весь род от Адама и Евы, чудеса всякие – разве это возможно?!

– Вот смешной народ люди! – всплеснул руками Фомин, и Филипп, внимательно за ним следивший, понял, что Каменев таки попался. – Непорочное зачатие? И кто-то считает это невозможным в наше время, когда есть, например, экстракорпоральное оплодотворение? Адам и Ева? Наука выявила, что весь род человеческий пошел от мужчины и женщины, живших в Африке. Против этого ты, Сема, ничего не имеешь, а вот в Адама и Еву не веришь.

– Ты видел фотографии глаза стрекозы? – спросил его Семен. – Это что – Бог сделал? За семь дней?

– Так он на то и Бог! – весело ответил Фомин. – Это у тебя и у меня такое не получилось бы за всю жизнь. А он-то – Бог.

– Да иди ты… – отмахнулся от него Каменев. – Сейчас вот помру с голода – и какая польза от этого твоему Богу?

Все захохотали.

Из спиртного осталось только две литровые бутылки водки. Для такой большой компании это было, конечно, пустяки, но, когда водка кончилась и некоторые, в первую очередь Семен Каменев, приуныли, тот же Плотников достал из рюкзака пакет.

– Будем превращать воду в вино! – провозгласил он. Это оказался винный порошок, из которого можно было сделать и бочку вина, если бы в том была необходимость. Решили обойтись меньшими количествами.

После еды и выпивки настало ожидаемое размягчение. Мужики отвалились на подушки, Жанна забралась с ногами в одно из кресел. Филипп вспомнил что-то и включил телевизор.

– Вот чего тебе, Филипп, надо от этого ящика? – недовольно пробубнил из своего угла Семен Каменев. – От жизни отстать боишься?

– Вчера митинг должен был быть в Москве – хочу узнать, как прошло… – сказал Филипп.

– Так тебе про него и рассказали! – хохотнул Семен Каменев.

– Да хоть как расскажут, а кое-что понять можно… – пожал плечами Филипп.

– Динозавров по одной кости восстанавливают, так и здесь. Берешь противоположность от лжи – и получается правда. Или почти правда.

Лев Фадеев, внимательно слушавший этот разговор, усмехнулся и помотал головой.

– Что? – спросил его Филипп.

– Да вот зачем все это? – пожал плечами Фадеев.

– Что – это? – спросил Филипп, глядя между тем в телевизор.

– Ну, вот эти митинги все… Буза эта вся… – Фадеев говорил лениво – разморили тепло и еда. – Зряшное дело.

– То есть, надо сидеть и молчать? – спросил у него Филипп, чувствуя при этом, что спрашивает в общем-то у всех.

– Ну, а чем тебе жизнь-то не нравится нынешняя, Филипп? – удивленно спросил Матвей Алферов. – Тачки, бабы, еда – вот оно все, протяни руку и возьми.

Филипп вдруг вспомнил, что в кафе говорил Плотникову примерно это же. Видать, и Плотников вспомнил – со своего места он лукаво посмотрел на Филиппа.

– По-твоему, человек на земле – только ради тачек, баб и еды? Поел, потрахался, на машинах погонял – вот и вся жизнь? – с вызовом спросил Матвея Филипп.

– А что еще? – несколько даже удивился Матвей.

– Ну, не знаю… – Филипп оглянулся. – Даже как-то неудобно напоминать, что человек рожден для чего-то большего, чем оставить после себя две тонны навоза, который даже удобрением не является.

– Это для чего же большего? – с интересом спросил Фомин.

Филипп однако не знал, что на это сказать.

– Увеличивать количество добра… – вдруг проговорил Филипп. – Увеличивать количество добра.

Фадеев при этих словах поморщился и закатил глаза, Матвей Алферов прямо-таки захохотал. Фомин хмыкнул – видимо, предвкушал возможность поспорить и рад был ей. Каменевы – видел Филипп – говорили о чем-то своем. Варфоломеев с Марьяной сидели в углу и, как понял Филипп, до сих пор не понимали, как им себя вести – то ли они свободные люди, такие же, как все здесь, а то ли до сих пор заложники. Филипп помахал им рукой и ободряюще улыбнулся. Только Плотников, заметил Филипп, смотрел на него внимательно.

– Вот скажи, Назар, разве я не прав? – уцепился Филипп за этот взгляд. – Вот ты после того, как избежал верной смерти, как смотришь – для чего человеку жизнь?

– Да я так же смотрю на это… – сказал медленно Плотников. – Надо делать добро. Так выстраивать в жизни флажки, чтобы даже недобрые люди приучались жить на пользу другим. Человечество в общем-то этим и занималось все века.

– Ага! – ехидно сказал Яков Алферов.

– Крестовые походы и все такое – вот уж увеличили количество добра!

– Вот ты, Яков, когда маленький был, набивал шишки об табуретки? – спросил его Плотников. – Или шпильку в розетку совал?

Все захохотали – со шпилькой или нет, но приключения с розетками, видимо, были в детстве почти у всех.

– Вот и человечество набивало себе шишки… – сказал Плотников. – Да и странно попрекать нынешнее прошлым.

– Так и в нынешнем – вон Америка с Европой нас все жизни учат, а зачем сами то в Ирак, то в Афганистан лезут? – бросился в бой Яков Алферов.

– А это круг. Просто круг… – сказал Плотников. – Своей идеей сверхдержавы американцы загнали себя в тупик. Они хотели быть главными в мире – они стали главными, и теперь не знают, что с этим делать. Может, они и рады бы спрыгнуть с этого поезда, но уже не знают, как. Но проблема не в этом.

– А в чем? – спросил начавший недавно прислушиваться к разговору Андрей Каменев.

– Проблема в том, что мы, Россия, тоже ведь зачем-то хотим запрыгнуть на этот поезд… – сказал Плотников. – Зачем? Вот этот вопрос должен беспокоить нас куда как больше, чем поход американцев в Ирак. Но почему-то все наоборот…

– Да понятно, почему. В чужом глазу соломинку угляжу… – хохотнул Осинцев. – Это как в 80-е годы: митинговали против войны в Никарагуа, а про то, что наши ребята погибают в Афганистане – молчок. И будто так и надо…

– Вот именно… – усмехнулся Плотников. – Но есть у этой темы еще один поворот…

– Какой? – спросил Фомин.

– А вот какой… – сказал Плотников.

– У нас логика такая: я говно – уж пусть извинят меня дамы за такое слово, но иначе не скажешь – ну так ведь все кругом говно. И вот вроде ты и чистенький. Или – одинаково со всеми грязненький, что при некоторой натяжке одно и то же. А должно быть иначе: пусть все кругом говно, а я – нет.

– Теория неучастия в говне… – с усмешкой подытожил Фомин. – Прямо Солженицын.

– Нет… – Плотников поднял палец. – У Солженицына теория неучастия в зле. Не участвовать в зле легче и проще – зло это все-таки враг, в неучастии есть некоторый героизм, богатырство. А с говном – не так. Засасывает. Здесь замарался да там сапогом вступил – и вот уже весь воняешь…

– Ну да… – захохотал Семен Каменев. – Вот погнали вас, Матвей, всю налоговую, на единороссовский митинг. И ведь вроде не участвовал во зле, а в говне по уши.

Все, даже Алферовы, захохотали.

– Поговори мне еще! – просмеявшись, погрозил пальцем Семену Матвей Алферов. – Вот приедем в город, сниму с тебя какую-нибудь налоговую льготу, попляшешь…

И ведь вроде в шутку сказал, но Каменев помрачнел, и всем остальным стало неловко. Матвей почувствовал это, оглянулся и развел руками:

– Да я же шуткую, братцы…

– В каждой шутке есть доля шутки…

– сказал невесело Семен Каменев, подсел к столу и начал смотреть стаканы – не осталось ли вина. Андрей Каменев подал ему свой. Семен хлебнул и уставился куда-то в сторону.

– Да отобьем мы твой магазинчик, Семен… – сказал Матвей. – Не дрейфь. Я позвоню, поговорю…

– Да разве про магазинчик речь? – проговорил Семен. – Да хоть и про него – ну, отобьемся мы на этот раз, так через год все равно придушат. Нынче этого дедка конкуренты подослали, на будущий год пришлют другого. Правильно спасатель говорит: засасывает говно. Было бы это зло, было бы понятно – поднимайтесь все на борьбу. А здесь – говно. Как с ним бороться, что делать?

– Спускать в унитаз… – мрачно сказал до сих пор молчавший Лев Фадеев. – Образованные вроде люди, а не знаете. За веревочку дергаешь (он сделал соответствующий жест) – и говно устремляется в свой последний путь.

Все переглянулись и захохотали.

– Ты же только что говорил, что митинги зряшное дело, а тут – спускать в унитаз… – поддел Фадеева Семен Каменев.

– Так то митинги… – пожал плечами Фадеев. – А то говно. В митингах я не понимаю, но правила-то гигиены знаю. И ты знаешь. И все знают. А размышляют о жизни, кручинятся, что-то обсуждают годами, вместо того, чтобы один раз зад подтереть и за веревку дернуть.

– Отличная политическая программа – зад подтереть и за веревку дернуть! – воскликнул Фомин.

– Готовый состав для привлечения по статье «экстремизм»… – мрачно сказал Семен Канунников, до этого не издававший ни звука и даже не смеявшийся.

– Ого, Семен! А ты в этом спец? – спросил его Филипп, но Семен только усмехнулся и снова ушел в себя.

– Хорошо сидим! – сказал Оскар Осинцев. – Как в молодость вернулся – мы тогда тоже на кухнях все политику партии обсуждали. Под портвейн… – он покрутил головой и добавил: – И что? И ничего!

– Вот и прообсуждали… – тяжело сказал Яков Громов. – Такую страну развалили!

– Тише, Яков, тише… – сказал Плотников. – Она бы и сама развалилась.

– Почему это? – вскинулся Громов.

– Нам Игорь Сергеич про это на прошлой неделе рассказывал… – вмешался в разговор Фадеев. – Экономика, говорит, ни к черту была.

– И это… – кивнул Плоников. – Но главное – душу из нее вынули… А страна, как человек, без души не живет. Вот как Бога отменили в России, так она жила то на плетках, то на капельницах нефтяных. А как не стало ни плеток, ни капельниц – упала и издохла. Нынешняя Россия пока на капельницах, а дойдет и до плеток. Издохнет она, если к Богу не прислонится.

– Ну это ты загнул… – сказал Матвей Алферов. – Какой Бог? Где он? Если Бог есть – то почему он все это допускает?

– Бог поселил Адама и Еву в раю, им всего-то надо было соблюдать правила распорядка, ни о чем не спрашивая… – сказал Плотников. – Однако они хотели жить своим умом, решили, что сами разберутся, где Добро, а где Зло. А вышло – до сих пор не разобрались. И ведь разбираться уже не хотят, махнули рукой и решили залить все говном. А чтобы не было стыдно, человек во всех своих бедах попрекает Бога.

– И правильно! – сказал с нажимом Алферов. – Пусть вразумит нас, дураков.

– Так он и вразумляет… – ответил Плотников. – Вот со шпилькой и розеткой человек получает урок на всю жизнь. Уж можно было с самой первой войны понять, что ничего хорошего в этом нет.

Неужто для этой простой мысли Бог должен спуститься на Землю?

– Ну, так у солдата приказ… – сказал откуда-то сбоку Иван Громов.

– Вот будет тебе приказ в мать свою стрелять – выполнишь? – спросил Плотников. Громов помолчал, но сказал:

– Так то мать. А то враг. Я не выстрелю – так он в меня выстрелит… – В том-то и суть: зло найдет слабину… – кивнул Плотников. – Но разве Господь в этом виноват?

– Он, он виноват. Пусть возьмет нас за руку и отведет. В светлое завтра… – засмеялся Алферов.

– Э, нет… – сказал Плотников. – Сам, все сам. Для того и даны человеку по максимуму разум, любовь, совесть.

– Взрослый человек, а в совесть веришь? – насмешливо проговорил Матвей Алферов.

– Верю… – сказал Плотников. – И ты веришь.

Тут он перевел взгляд на Якова Алферова и сказал:

– И мать твоя верила, ведь так?

Яков, который до сих пор весь этот разговор слушал вполуха, поперхнулся и удивленно уставился на Плотникова. Матвей тоже глянул на брата, а потом – на Плотникова. Тут же начался какой-то общий галдеж – на Плотникова разом накинулись Фомин и Семен Каменев, и никто за всем этим не заметил, как братья Алферовы ушли в себя, каждый по своему.

Матвей подумал о матери. Она умерла три года назад, и с тех пор его томили разные мысли, и прежде всего вопрос смерти. «И что же – вот так все и кончится?» – думал он, глядя, как могильщики засыпают землей могилу. Они с братом отгрохали матери большой памятник из черного камня – стоит она и смотрит вдаль грустными глазами, была у них такая фотка. Ничего сравнимого не было на кладбище, да и в городе ни один памятник, даже погибшим в Великой Отечественной, в подметки не годился тому, который они поставили своей матери. От этого Матвей чувствовал некоторое удовлетворение. Но на вопрос, который он задал себе у могилы, этот памятник не отвечал. Даже более того – от памятника становилось страшнее.

Жизнь как-то так складывалась, что Матвей не мог понять, будут ли у него дети, а если и будут, то захотят ли они поставить ему пусть не такой, но хоть какой-то памятник. «Закопают в траншее в необшитом гробу…» – травил он себе душу. Траншея для бедняцких могил была на окраине кладбища, он как-то раз пошел туда посмотреть. На могилах стояли деревянные – из двух дощечек – кресты с надписями карандашом. Матвею стало жутко, хоть он и сказал себе тут же, что ему в могиле на самом деле будет уже во всех смыслах глубоко плевать.

Ему одинаково трудно было поверить и в то, что все кончится именно так, и в то, что душа бессмертна. Про душу говорила ему мать – она верила в Бога, особенно в конце, велела после смерти пригласить батюшку. Но Матвей понимал, что если душа и впрямь бессмертна, то уж очень многое ему в жизни надо менять – а не хотелось. Он теперь на многое смотрел иначе, но как его переделаешь, прошлое-то?

Яков же думал о другом. Весь этот разговор разбередил его, он даже стал думать – неужто и у него есть душа? А если все же нет, то что же такое болит у него все сильнее внутри уже несколько месяцев подряд?

Яков совершенно не знал, что такое любовь. То ли не постигло его это чувство, а то ли приходило, да он его не узнал. Только в институте была одна девушка, скромного вида и строгого нрава, про которую он думал, что вот ее, видно, все-таки любил. Приглашал в кино, дарил цветы, гуляли вместе по городу. Но, замечал он, она терпела его чисто по-дружески. Когда он попробовал ее обнять, сказала, мягко глядя в глаза: «Яша, давай останемся друзьями»… Он помнил эту девушку всю жизнь. Но не чувство безответной любви грело его, а тихо тлевшая злоба. Обидела она его этим, ох, обидела… Ни в чем по жизни не знал он отказу, все получалось, а тут – «останемся друзьями»… Якову казалось, что это нельзя так оставить. Уже много позже, получив свою нынешнюю службу, купаясь в деньгах, он позвонил ей и предложил поехать за город отметить день рождения. Она – почему нет? – согласилась, тем более, преподносилось это как ностальгическая встреча выпускников. За городом он напоил ее так, что она уже и сопротивляться не могла, когда он затащил ее в спальню, раздел и сделал то, что рисовалось ему в воспаленном мозгу с тех самых пор, как она предложила ему остаться друзьями. «Что ты делаешь, что ты делаешь…» – пьяно и бессильно пробормотала она ему в ухо. «Ну мы же друзья!» – ответил он и захохотал. Когда он ушел от нее, она лежала на постели. В кампании были и еще мужики – уже сам не понимая, зачем, он, одного за другим, отослал их к ней в спальню.

Утром он отвез ее домой. Она молчала и не смотрела на него. У него мелькнуло в голове, что, может, она думает, будто все это сон? Это его расстроило. У самого ее дома он посмотрел на нее и спросил: «Ну, как? Тебе понравилось?» Он смотрел ей прямо в глаза и понял, что она все отлично поняла. Это его порадовало. Она потом написала ему письмо, смысла которого он не понял. «Что это было?» – спрашивала она его. Он и сам не мог бы ей ответить. Что это было? Месть? А за что, собственно, мстить – краем сознания думал он, и даже если мстить-то разве так? Это была не месть. Это была власть – власть над ситуацией, над людьми. Ведь и из приятелей его развлечения не всем были по душе, а ведь пошли к ней, и трахали, хоть и понимали, что участвуют в чем-то явно нехорошем. Ну, и плюсик себе он поставил – теперь не было в его жизни тех событий, где ему что-то не удалось.

Он думал, что это круто, но потом, а особенно после смерти матери, стало казаться ему, что это совсем не так. Слово «подло» не приходило ему в голову, но в последнее время ему становилось все тяжелее вспоминать о той ночи. Теперь же вот Плотников со своим разговором… «Если Бог есть, то вот эту же однокурсницу – как отмолить?!» – сумрачно думал Яков. Он подумал, что Плотников откуда-то знает эту историю – иначе чего бы спрашивал? «Да откуда ему знать?…»

– лихорадочно подумал Яков. Он хотел было спросить Плотникова об этом, но разговор, когда Яков очнулся, ушел уже далеко. Яков все же не утерпел, выбрался со своей стороны стола, подсел к Плотникову, и тихо, чтобы не привлекать к разговору остальных, спросил:

– А ты к чему мать мою вспомнил?

– Э, Яков, разговор был не о том… – улыбнулся Плотников. – Я не мать вспомнил, а совесть.

– Совесть отменили! – сказал Яков, вроде уверенно, но внутри него опять что-то заболело.

– Ой ли? – весело спросил Плотников.

– А чего ж тебе так неспокойно?

– А ты маг и волшебник, читаешь мысли? – начал злиться Яков.

– Зачем быть магом, чтобы читать то, что у тебя на лице? – пожал плечами Плотников.

– И что же у меня на лице? – спросил Яков и тут же спохватился – зачем спросил, ну как и вывалит сейчас Плотников всем эту историю с однокурсницей. «Да нет, не может он ее знать»… – успокаивал себя Яков.

– Ты сделал зло, и это гнетет тебя… – просто сказал Плотников. – И ты еще говоришь, что совесть отменили. А это она же и не дает тебе покоя!

– Ну, так я и борюсь с ней! Выдавливаю из себя по капле! – зло сказал Яков.

– И как? – спросил его Плотников. – Выдавливается?

Он внимательно посмотрел на Якова. Тот не знал, что сказать. Спас его Семен Каменев, которому уже давно надоели умные разговоры.

– Предлагаю налить! – закричал Семен. – Налить, и по койкам! А то завтра, говорит нам руководство, рано вставать!

Жанна закивала – и правда, рано.

Плотников усмехнулся и сказал:

– Что ж, давайте и правда нальем… А то совсем я вас заговорил.

Они налили и выпили. У Плотникова вино прилилось, словно кровь.

– Солью надо посыпать! – захлопотала Марьяна. – Или холодной водой промыть сейчас же.

– Не надо, не надо… – ответил ей Плотников. – Это не имеет значения.

– Ну как же, такой свитер… – проговорила Марьяна.

Свитер и правда был знатный – белый, крупной вязки, с рисунком в виде каких-то цветов.

– Скажете тоже – свитер… – улыбнулся ей Плотников. – Невелика ценность…

– Иван! Иван Громов! – закричал вдруг Матвей Алферов, радуясь, что разговор о Боге окончен и пытаясь уйти от встревоживших его воспоминаний. – Ты хоть расскажи, какое там нас ждет зверье.

– Где? – опешив, спросил Иван, который давно ушел в себя.

– Ну, вот, там, куда едем… – отвечал Матвей.

– Зверушки там разные… – сказал Громов. – Ты будешь доволен. А чего это ты спросил?

– Да я видел, как ты в машину ящик загрузил… – ответил, потягиваясь, Алферов. – Такой, будто там пушка. Вот думаю – неужели едем мамонтов стрелять?

Он захохотал, за ним захохотал и Иван Громов. Филиппу из его угла видно было, что Иван переглянулся с Громовым-старшим. Филипп глянул на Жанну, подсел к ней и тихо проговорил:

– Скажи людям, скажи сейчас. Нельзя же вот так…

Жанна мотнула головой.

– Завтра с утра скажу… – тихо проговорила она. – Пусть спокойно поспят. А то скажу сейчас, половина не уснет.

Резон в ее словах был. Филипп пожал плечами и пересел к себе.

– А сегодня, кстати, католическое Рождество! – напомнил Плотников.

– Есть повод! Есть повод! – радостно заговорил Семен Каменев. – Наливай!

– Ишь, какой ты, Семен: есть повод – есть Бог, а нет повода – нет Бога! – подначил его Яков Громов.

Все засмеялись и выпили.

– И последний вопрос нашей дискуссии на божественные темы! – провозгласил Семен. – Вот скажи, Назар, чего же Бог так в людях не разбирался – набрал себе в апостолы тех, кто не смог его отстоять…

– Всякое бывает… – пожал плечами Плотников. – Разве знает себя человек? Думает про себя, что все сдюжит, а как доходит до дела – ан нет, не все…

– А, то есть слабаки были его апостолы! – обрадованно сказал Семен. – Еще бы – тогда ведь еще не было морской пехоты. Взял бы нас – хрен бы мы его кому отдали!

Семен засмеялся, но так вышло, что засмеялся он один. Громовы странно смотрели на него.

– Смотри, Семен, как бы не пришлось отрекаться от своих слов… – сказал Плотников. Тут он глянул на Осинцева. Тот сидел как на иголках. Плотников вздохнул и брезгливо сказал в никуда:

– Что задумал, делай скорее…

У Осинцева затряслись руки. Он поспешно спрятал их под стол и посмотрел на Плотникова. Но тот отвернулся. Осинцев оглянулся, и понял, что либо никто не слышал слов Плотникова, либо никто не понял. Рот Осинцева наполнился горячей слюной, голова загорелась. «Как страшно…» – подумал он. Надо было известить Шрама, где они находятся, а минуты, чтобы остаться наедине, не было. Осинцев надеялся, что сработает маячок.

– Пойду я… – сказал он. – Ваше дело молодое – пей, гуляй. А наше дело стариковское – в теплую койку и спать.

Он выбрался из-за стола и ушел.

Плотников, выждав немного, высунулся в коридор, убедился, что Осинцев ушел, потом, пройдя на цыпочках по комнате, включил телевизор – шел какой-то безумный концерт. Все умолкли и смотрели на это озадаченно. Плотников поднес палец к губам, потом достал из кармана блокнот и стал писать в нем большими буквами.

«Дед нас всех сдал» – было написано на первом листке. «Надо уходить» – на втором. «Я останусь и протяну время» – на третьем. Жанна дернулась что-то сказать, но Плотников поднес палец к губам и она промолчала. Громовы хмуро смотрели на Плотникова.

– Это что за пантомима? – начал Матвей Алферов.

– Я тебе говорил – надо было все сказать! – зло прошептал Филипп Жанне. Она в ответ только дернулась, лихорадочно сображая, как же теперь быть.

– Слушайте все сюда! – жестко сказала она. – Мы едем не на охоту. У нас важное правительственное задание.

– У вас – да, – сказал Яков Алферов.

– А у нас – нет.

Жанна вытащила из-за спину пистолет и через стол прицелилась ему прямо в лоб. Алферов дернулся, но Громовы, тоже с пистолетами, уже стояли по разные стороны комнаты и водили стволами туда-сюда, следя, не шелохнется ли кто.

– В общем, так… – сказала Жанна. – Мы все в одной лодке. Матвей, ты хотел сафари – будет тебе сафари. Или ты думал, «Хаммер» – это мне твои глаза понравились?

Матвей Алферов проглотил ком в горле.

– Ну и сука… Ну и сука… – проговорил он. – Во что ты нас втравила, сука?

– В историю, которая может кончиться для тебя большими деньгами и большими звездами на погонах! – сказала Жанна.

– А может, звездой на памятнике? – сказал Матвей.

– Ругаться некогда… – проговорил Канунников – он, поразился Филипп, будто и не был удивлен. – Сгребаемся и уходим!

– Он дело говорит – на все эти ваши танцы времени нет! – сказал Плотников. – Боюсь, у нас сейчас будет много гостей.

– И почему это меня не удивляет?! – весело проговорил Фомин.

Все бросились лихорадочно одеваться. Но было уже поздно – внизу послышались машины, топот множества ног, а потом закричала дежурная. В этот момент Плотников быстро подошел к Филиппу и тихо, одними губами, сказал:

– Оставь мне свою куртку. Они будут искать тебя.

Филипп похолодел.

– Ничего… – прошептал Плотников.

– Это старый трюк – комедия с переодеваниями. Бывает очень смешно. Правда, уже наступил понедельник – а понедельник не мой день.