Текст книги "Воспоминания"

«Вы, вожаки Думы, можете играть себе в солдатики, я вам мешать не буду, тем более что здесь я уже совсем ничего не понимаю, а зато вы мне не мешайте вести кровавую игру виселицами и убийствами под вывеской полевых судов без соблюдения самых элементарных начал правосудия».

Вожаки партии 17 октября ежегодно по поводу бюджета и других вопросов, касающихся обороны государства, говорили речи, в которых критиковали военные порядки, выражали различные общие пожелания и выказывали свой либеральный патриотизм, критикуя действия Великих Князей.

Такие речи были новы для русской публики, хотя они ничего серьезного не содержали и не могли содержать, но, с одной стороны, выносили на свет Божий некоторые разоблачения, приносимые думским деятелям теми или другими обиженными своим начальством чинами, а, с другой стороны, касались Царских родственников, которых Государь постоянно в рескриптах восхвалял как лиц, имеющих громадные заслуги перед отечеством, с выражением своей сердечной любви, благодарности, уважения и преданности.

Новизна этого явления давала обществу надежды, в обществе говорили:

«Хотя партия 17 октября до сих пор ничего не сделала, несмотря на то, что от нее зависят весы думских решений, но мы на них надеемся, смотрите, какие смелые и решительные речи их вожаки говорят по поводу военных и морских вопросов. Ай да молодец Гучков; ай да ловко отделал морского министра Звегинцев; смело и со знанием дела говорит Саввич».

Но те, которые знали цену этих ораторов и имели понятие о деле, конечно, ничего от этой болтовни не ожидали. Какие это специалисты, откуда они могут знать то, что с такою комическою авторитетностью провозглашают?

О том, что Великие Князья, занимая высшие военные посты без надлежащих заслуг и подготовки, не неся никакой ответственности, всегда представляли, за некоторыми исключениями, зло, это всем известно. Зло это приняло особо вредные размеры в царствование Николая II, с одной стороны, вследствие характера этого Государя, а, с другой, потому, что постепенно Великие Князья в это царствование до катастрофы, разразившейся с японской войной, забрали в свое безответственное, всегда связанное с особым фаворитизмом, управление все отрасли администрации обороны государства. Хотя между ними как исключение попадались Великие Князья, оказавшие несомненные услуги Государству своими просвещенными и благородными взглядами вообще, и в частности в военном деле.

Что же касается указаний господ думских ораторов по существу, то они могли говорить только с чужого голоса, не имея никакой авторитетности в обсуждаемых вопросах.

Гучков, председатель комиссии обороны, главный оратор по военным делам, с военным делом встречался лишь как военный авантюрист. Сначала он служил в Средней Азии, кажется на Закаспийской дороге, будучи вольноопределяющимся в мирное время, а, следовательно, стрелял только в зверей, затем он был несколько месяцев в Африке волонтером во время англо-бурской войны, наконец, когда мне удалось достигнуть проведения великого Сибирского пути через Северную Манджурию посредством образования общества Восточно-Китайской железной дороги, то согласно концессии на эту дорогу в полосе отчуждения дороги под видом полиции была образована охранная стража из военных, временно отпущенных из войск (затем при мне же, когда я был еще министром финансов, охрана эта вошла в корпус пограничной стражи на общем основании); в эту охранную стражу попал Гучков, как любитель сильных ощущений по знакомству своему с полковником Гернгросом, который мною был выбран как начальник охранной стражи, а затем как начальник Заамурского округа пограничной стражи. Это тот самый Гернгрос, который во время войны с Японией командовал корпусом и был одним из тех, который не ударил лицом в грязь. В охранной страже Гучков себя проявил лишь следующим.

Как только приступили к постройке магистрали Восточно-Китайской железной дороги, начали проявляться пререкания между строителями (инженерами и техниками) и охранниками (офицерским составом). Было несколько случаев поединков. Тогда я приказал передать строителю дороги (главному инженеру) Юговичу и (начальнику охраны) полковнику Гернгросу, чтобы они объявили своим подчиненным, что я не считаю возможным допускать, чтобы русские люди, приехавшие в Китай, чтобы делать государственное дело, давали китайцам своего рода представление в форме дуэлей, по понятиям китайцев просто представление взаимного самоуничтожения, а потому, если кто-либо желает драться на дуэли, то пусть уезжают в пределы России и там, если хотят, дерутся и несут все последствия, с сим сопряженные. Не успел я сделать это распоряжение, как получил уведомление, что ротмистр охранной стражи Гучков (я тогда в первый раз узнал о его существовании) вызвал на дуэль одного инженера, а так как последний отказался драться, то Гучков счел соответственным его ударить. Конечно, в ответ на это донесение был отправлен приказ мой об увольнении Гучкова от службы. Этот приказ разошелся с телеграфным донесением Гернгроса о том, что Гучков сам сейчас же после совершенного им поступка подал прошение об отставке, которое на месте же было принято. Вот вся практика Гучкова в военном деле и вся его военная школа. Затем Гучков, принадлежа к купеческой семье, если чем-либо серьезно и занимался, то только высшею коммерциею в прямом смысле этого слова, т. е. торговал.

Гучков вообще был любителем сильных ощущений. Эта же черта проявлялась вообще у многих московских купцов самодуров. Так, например, я помню, Хлудов, который вместе с Черняевым также был в Средней Азии, охотился на тигров, потом привез тигров в Москву и с этими тиграми спал, пока один тигр ночью на него набросился, но был им убит из револьвера, который всегда лежал около него.

Во время японской войны он ездил в качестве представителя Красного Креста на войну и вел себя храбро. Вообще, как я уже сказал, Гучков любитель сильных ощущений и человек храбрый. Но Гучков возмыслил, что он представляет собою серьезного военного. Он добился того, чтобы быть председателем в думской комиссии обороны, и пожелал вершить все военные дела на том, мол, основании, что военное и морское ведомства, как показала японская война, находятся в полном упадке, а поэтому он, Гучков, в комиссии явился как бы спасителем нашей армии и государственной обороны.

Звегинцев служил самое короткое время в моряках и затем перешел в кавалергарды, где также прослужил только несколько лет и вышел в отставку. По воспитанию и образованию, конечно, он все-таки выше Гучкова, будучи сыном почтенной дворянской семьи. Вот весь его матрикул. Будучи министром финансов и лично зная его почтенного отца, бывшего при мне Воронежским губернатором, а потом членом совета министра внутренних дел, я узнал о существовании его сына, члена Думы, оратора по вопросам обороны, из следующих обстоятельств.

Прародители дальневосточной авантюры, разразившейся японской войною и общей катастрофой, о чем, кажется, я уже имел случай говорить в этих заметках, были почтеннейший граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, конечно, не сознававший чем это кончится, и Великий Князь Александр Михайлович, одержимый зудом авантюризма (теперь он занимается воздухоплаванием, но, конечно, сам никогда не полетит).

Дело началось с отправки на Дальний Восток комиссии, которая должна была, под видом экономического исследования Кореи, изучить ее более или менее с военно-географической точки зрения, получить концессии у Корейского Императора и положить начало завладения Кореей. Конечно, комиссия эта была отправлена на Дальний Восток по секрету от одних министров (в том числе от меня), вопреки несочувствию других (военного и морского министра) и при зажмуриваньи глаз третьих (министра иностранных дел и министра двора). Министр двора, почтеннейший барон Фредерикс, мне рассказывал, что когда явился к нему Безобразов, который первое время был правой рукою Великого Князя Александра Михайловича, просить, чтобы согласно Высочайшего повеления ему было выдано из кабинетских сумм 200 000 рублей на эту экспедицию, то он отказался иметь какие-либо сношения с Безобразовым и просил Государя избавить его от сношений с этими господами, а отнес 200 000 рублей в пакете Государю, чтобы он передал деньги Безобразову через кого-либо другого. При таких условиях, конечно, в комиссию не вошел ни один дельный и серьезный человек. Были взяты посторонние и ведомствам, и общественным учреждениям лица, в том числе оказался и Звегинцев, отставной, кажется, штаб-ротмистр кавалергардского полка.

Что касается Саввича, то это по специальности естественник, кажется анатом, сателит Гучкова и Звегинцева, и на мой вопрос, почему он явился в Думе деятелем именно по военным и морским делам, мне ответили, что он очень любить читать военные брошюры.

При таком положении вещей нужен был первый случай, чтобы дело разъяснилось. Такой случай представился в 1909 году, когда в Государственный Совет поступил из Государственной Думы законопроект о штате генерального штаба морского ведомства. Согласно этому проекту Государственная Дума устанавливала законом не только сумму расхода на это военное учреждение, но и количество должностей, ранг и права каждого, а, следовательно, и самую организацию этого военного учреждения. Причем, так, как это делалось законом, то, следовательно, всякое самое ничтожное изменение штата могло осуществиться только через Государственную Думу и Государственный Совет.

Таким образом, утверждая этот закон, создавался прецедент, в силу которого не только ассигнования сумм на те или другие учреждения военного ведомства должны зависть от Государственной Думы и Государственного Совета, но и вопросы самой организации и во всех деталях чисто военных учреждений должны также зависеть от этих законодательных учреждений. В конце концов права верховного вождя армии сводились бы преимущественно к военному представительству. При обсуждении этого законопроекта в комиссиях Государственного Совета произошло разногласие. Некоторые члены спрашивали мое мнение, как лица, принимавшего главное участие в составлении основных законов. Я высказал свое положительное заключение, что от законодательных учреждений зависит общий бюджет, а потому и бюджет ведомства обороны (военного и морского), но самая организация обороны, т. е. вся, так сказать, военная часть обороны, не подлежит ведению этих учреждения. Это очевидно, при беспристрастном толковании основных законов по прямому их смыслу. В данном случае от Государственного Совета зависит дать или не дать ту или другую сумму на ежегодное содержание морского генерального штаба, сумму, которая затем должна вноситься в бюджет на общем основании, но от этих учреждений не зависит утверждать штаты генерального штаба, т. е. определять законодательным порядком подробную организацию морского генерального штаба. В таком положении вещей нет ничего особенного; и в других странах с парламентами – парламенты подробные штаты военных учреждений не утверждают, а касаются дела только с финансовой, бюджетной стороны.

В Японии Император относительно военного и морского ведомства имеет еще большие права, нежели Русский Император, даже так, как я понимаю наши законы.

В разговорах со мною по этому делу Маклакова (кадета, члена Государственной Думы) и Ковалевского (члена Государственного Совета, самой левой группы) они признали, что такое толкование основных законов совершенно правильно. По этому вопросу приходил ко мне председатель бюджетной комиссии, бывший мой товарищ, когда я был министром финансов, Романов, я ему тоже высказывал мой взгляд, предупредив его, что я в этом смысле буду говорить в общем собрании, т. е. я считаю своею обязанностью выяснить значение соответствующих статей основных законов; на мой же вопрос о том, как на это смотрит Столыпин, Романов мне сказал, что ввиду разногласий по этому вопросу в комиссии он был у председателя совета министров, желая знать его точку зрения, но что Столыпин ему ответил, что он знает доводы одной и другой стороны, но определенного убеждения еще себе не составил, на что я заметил, что едва ли октябристы так распинались бы по этому делу, если бы они не чувствовали поддержки Столыпина.

Я видел также председателя Государственного Совета Акимова, который, спрашивая мое мнение по данному делу, на мой вопрос о мнении Столыпина ответил, что он был у него, и он ему сказал, что определенного мнения себе не составил, но что, с другой стороны, он поощряет всех, чтобы давали голос за проект в том виде, в каком он пришел из Думы.

Наступили заседания по этому предмету; представитель правительства, морской министр прочел речь, как мне потом сделалось известным, составленную канцелярией совета министров и заявляющую, что правительство поддерживает законопроект, пришедший из Думы.

Обсуждение заняло два заседания, причем в первом заседании я подробно выяснил значение основных законов, поскольку они касаются морского и военного ведомства, из каковых объяснений моих было ясно, что вожаки Думы, занимаясь военными вопросами, делают это для отвода глаз или для балагана и что по точному смыслу законов от Думы зависит дать или не дать денег на Генеральный штаб, а равно определить размер этой суммы на основании расчетов, которые обязано представить правительство, но подробное определение самого штата с указанием размеров содержания каждому лицу, класса должности и всех прав, с этою должностью связанных, зависит от верховного вождя армии и должно делаться в порядке верховного управления.

Я сорвал с Столыпина маску и показал, что в угоду думскому большинству он желает ограничить верховную власть Государя Императора, и ограничить вопреки явному смыслу основных законов, составленных под моим руководством. После многих речей, сказанных в защиту различных точек зрения, в заключительное заседание явилось все министерство, которое в лице министра финансов Коковцева (так как Столыпин заболел и очень просил Коковцева явиться защищать проект) высказалось за проект Думы. При голосовании проект Думы был принят лишь голосами явившихся министров (так как по закону все министры, которые состоят членами Государственного Совета, имеют право голоса), иначе говоря, если бы эти министры воздержались от голоса, то проект Думы не был бы принят большинством нескольких голосов. Но соображения, высказанные в Государственном Совете против проекта, и вообще аллюров, принятых Думою в вопросах военных, были столь вески, что Государь не утвердил проект, прошедший через Государственную Думу и Государственный Совет и поддержанный правительством.

Когда это случилось, для меня совершенно неожиданно, во-первых, потому, что несомненно правительство не могло поддерживать законопроект Государственной Думы в Государственном Совет без согласия Его Величества (впоследствии я узнал, что речь, читанная морским министром и составленная канцелярией совета министров, была просмотрена Государем и даже после этого просмотра получила некоторые исправления) и, во-вторых, что, как все газеты, содержимые на счет казны или субсидируемые правительством, совершенно правильно после вотума Государственного Совета заявили, что я, по мнению Столыпина, оказал громадную услугу правительству, ибо, если бы мои доводы представил кто-либо другой, то Государь мог бы не утвердить законопроект, но достаточно того, что эти доводы исходили от меня, чтобы Государь принял противоположное решение (такова была уверенность Столыпина в силу тех инсинуаций в отношении меня, к коим он, вероятно, при своих докладах по полицейской части прибегает), т. е. утвердить представляемый законопроект.

Когда последовало это решение, Столыпин сейчас же начал заявлять, что он подаст в отставку, что, конечно, для него было бы единственное достойное решение, и одновременно его органы начали пугать, что если он уйдет, то явится черносотенное министерство. Он все время пугал министерством Дурново, лидером правых в Государственном Совете, и это пугание действовало на оппозицию и на более или менее либеральную часть печати.

Тогда этот прием ввиду различных обещаний Столыпина по осуществлению манифеста 17 октября еще многими принимался всерьез.

Но уже к тому времени, 1909 г., я понял Столыпина, а потому на недоумения, обращенные ко мне либералами, к которым я не потерял уважения, я дал следующие объяснения. Во-первых, все, что я говорил в Государственном Совете, я говорил по полному убеждению и считал себя обязанным дать эти объяснения, как инициатор тех статей основных законов, которые касаются обороны государства. Во-вторых, эти статьи основных законов не представляют ничего необыкновенного сравнительно с положением дела в некоторых других не только монархических, но даже республиканских государствах. В-третьих, я очень рад, что решением, принятым Его Величеством, не утвердившим законопроекта о морском Генеральном штабе, будет обнаружено истинное значение того соглашения между Столыпиным и вождями октябристами, по которому первый получил веревку, а вторые солдатиков. В-четвертых, Столыпин не из тех, которые сами уходят, а потому не только проглотит решение Государя, но пойдет далее на всякие меры, идущие от крайних правых, лишь бы сидеть на своем месте, и, наконец, это решение будет иметь то громадное значение, что представит собою начало тех событий, которые окончательно снимут маску как со Столыпина, так и с самозванной партии 17 октября, обнаружив, что как первый, так и вторые не что иное, как народившийся после 17 октября препротивный тип русских конституционных оппортунистов, не имеющих за собою ни опытности и знаний бюрократов, ни убеждений истинных либералов и крайних левых, страдающих за свои убеждения, ни, наконец, честности правых и даже крайних правых, откровенно высказывающих и проводящих свои убеждения, хотя часто весьма дикие и похороненные в других государствах еще в средневековые времена и во всяком случае в пепле прошлых столетий.

Все слухи о том, будто Столыпин оставит свой пост, конечно, оказались пустою буффонадою. Не только этого не случилось, но случилось совершенно обратное. По повелению Государя совет министров во избежание инцидентов, подобных случившемуся с законом о морском Генеральном штабе, занялся вопросом инструирования ведомств, какие вопросы, касающееся обороны государства, должны вноситься в Государственную Думу и какие нет. Конечно, при этом обсуждении между министрами происходили разногласия.

В конце концов Столыпин, все уступая и уступая, не только отказался от тех взглядов, которые министерство проводило при дебатах со мною и лицами одинаковых со мною мнений при обсуждении законопроекта о Генеральном штабе, но пошел еще дальше тех мнений, которые я высказывал по вопросу об истинном смысле основных законов по вопросам обороны. Совет установил положения, определяющие, какие вопросы, касающиеся обороны, должны вноситься в законодательные учреждения, какие нет, и в такой неопределенной форме, что теперь многие вопросы, которые по основным законам должны вноситься в Думу, могут не вноситься и прямо восходить на утверждение Его Величества. Но и этого мало.

Эти положения за скрепою того же Столыпина, Высочайше утвержденные, объявлены в собрании узаконений, и, следовательно, при кодификации законов государственною канцеляриею войдут в новое собрание законов. Наконец, по поводу запроса в Государственной Думе о незаконности последовавшего закона по вопросу о пределах законодательной власти по военному и морскому ведомству также Столыпин представил объяснения, что закон этот не что иное, как существующей закон, но только в правильном его толковании, совершенно противоположном тому толкованию, которое он давал около полугода назад, когда он стращал наивных людей, что он подаст в отставку, если с ним не согласятся.

Его же партия, боясь неприятных суждений при рассмотрении запроса по существу, отделалась от него тем, что признала, что последовавшие Высочайше утвержденные положения совета есть не что иное, как административная инструкция, нисколько для законодательных учреждений не обязательная.

Конечно, высказывая такое мнение, большинство Думы не могло не сознавать, что оно нелепо, ибо, во-первых, самый факт инструкции по такому важному делу, не соответствующей смыслу закона, раз эта инструкция обязательна для ведомств, не может быть терпим, а, во-вторых, последовавшее Высочайшее положение не представляет собою инструкцию, а составляет новый закон, вошедший в собрание узаконений.

После этого эпизода Столыпин, конечно, не мог удержаться на скользком пути игры в честный либерализм и пожертвовал для материальных личных благ своими quasi-либеральными и конституционными убеждениями, и пошел по тому пути, по которому стеснялись идти даже его такие предшественники, как гр. Д. Толстой, Н. Дурново и Плеве. Если эти лица и шли по пути крайнего консерватизма и иногда не брезговали для сего средствами, то не корчили из себя политически целомудренных Веньяминов.*

12 августа последовало упразднение совета государственной обороны, т. е. уничтожение доминирующего влияния Великого Князя Николая Николаевича на военные и морские дела. Таким образом, последовательность событий шла следующим порядком: Великий Князь Николай Николаевич выдумал разделение министерства на военное министерство и Генеральный штаб и посадил начальником Генерального штаба своего человека генерала Палицына, одновременно устроив комитет государственной обороны, который, в сущности говоря, делал то, что хотел Великий Князь Николай Николаевич.

Военный министр, покойный Сахаров, оказался не вполне сговорчивым, а потому он ушел с поста военного министра, и на его место был назначен Редигер, которого Великий Князь считал более сговорчивым.

Когда явилась третья Государственная Дума, то благодаря комиссии обороны и желанию Гучкова взять под свою опеку военное и морское ведомства, положение Великого Князя, человека безответственного, сделалось крайне неудобным.

Редигер от Великого Князя эмансипировался, и место начальника Генерального штаба было уничтожено. Палицын ушел, и вместо него был назначен начальником штаба подчиненный военному министерству Сухомлинов.

Подобный шаг не мог остаться со стороны Великого Князя безнаказанным, и поэтому военный министр Редигер скоро потерял свой пост, и военным министром сделался Сухомлинов, которому были подчинены все учреждения военного ведомства. Затем пришло время Великого Князя, и Сухомлинов уничтожил комитет обороны и спихнул Великого Князя, так что в течение года – года полтора, он совсем потерял влияние на Государя и, кажется, только последнее время опять начал приобретать это влияние.

Я уже имел случай говорить о бароне Эрентале и о том, как он провел правительство Столыпина вообще, а в частности Извольского. Извольский имел слабость ездить за границу, делать различные визиты, летом он был, между прочим, в Австрии у австрийского посла в Петербурге гр. Берхтольда, теперешнего министра иностранных дел в Вене.

Там Извольский встретился с Эренталем, и вот в Бухало, имении посла, произошел между Эренталем и Извольским разговор.

По версии Эренталя, оказывается, что он говорил Извольскому о своем предположении присоединить Боснию и Герцеговину к Австрии, и Извольский против этого будто бы не возражал, а только ставил условием – открытие для русского флота Дарданелл, на что он, Эренталь, не дал определенного ответа.

По версии же Извольского, Эренталь будто бы сказал ему о предположении присоединить Боснию и Герцеговину, а Извольский против этого возражал. Он же Эренталю, со своей стороны, говорил, действительно, о том, что России желательно было бы открытие Дарданелл.

Так или иначе, но, в конце концов, Эренталь, зная полную слабость России, зная положение дел в России в силу услужливости Шванебаха и министерства Столыпина, просто бравировал положением дел и в один прекрасный день объявил, что Босния им присоединяется к Австрии, причем предварительно вошел в соглашение с князем болгарским Фердинандом, которого он сделал болгарским царем. Таким образом, на свете стало два царя: один царь русский, а другой – болгарский.

Это случилось в 1909 году в декабре месяце. Политические отношения были очень натянуты, и вот, пользуясь этим натянутым положением дела, которое В.Н. Коковцев крайне преувеличил в Государственной Думе, Государственная Дума, не рассмотрев бюджета, дала разрешение министру финансов произвести заем до суммы 450 000 000 руб.

Затем, предположение о займе рассматривалось в финансовом комитете, в котором я состою членом, где опять-таки В.Н. Коковцев изображал политическое положение крайне обостренным, вследствие чего может произойти война, и не только может, но имеется полное вероятие, что война произойдет, и война эта вспыхнет в ближайшем будущем. Поэтому, хотя условия займа были крайне невыгодны, тем не менее финансовый комитет, заявив, что только в силу удостоверения правительства о таком опасном положении, он, если действительно таково положение политическое – о чем комитет судить не может – со своей стороны, высказывается за заем.

Таким образом, Владимир Николаевич Коковцев, пользуясь именно этим положением, вырвал согласие на заем, крайне невыгодный.

Я тогда же имел беседу с директором кредитной канцелярии Давыдовым и указал ему, еще ранее рассмотрения дела в финансовом комитете, что я считаю заем этот крайне невыгодным, что следовало бы лучше повременить и что, если повременить, то можно достигнуть лучшего займа. Тогда мне Давыдов откровенно сознался, что Коковцев, будучи осенью в Париже, почти уговорился уже относительно займа и что теперь ему трудно пойти обратно, причем относительно условий заключения займа Давыдов мне тогда сказал, что он также признает их для России весьма невыгодными.

Таким образом совершился этот заем. Верил ли Коковцев в предстоящую войну – я не знаю.

Что же касается меня, то я в душе этому не верил, так как был убежден, что Россия воевать не может, а поэтому сделает все, чтобы избежать войны.

И, действительно, несмотря на присоединение к Австрии Боснии и Герцеговины и объявление Фердинанда болгарским царем, Россия эту пилюлю проглотила, никакой войны не было, а только наша дипломатия и наше правительство были посрамлены в глазах всей Европы. Это посрамление осталось и до настоящего времени; оно, в конце концов, было причиною того, что Извольский не мог оставаться министром иностранных дел, так как он показал полнейшую свою легкомысленность.

20 декабря 1908 года умер о. Иоанн Кронштадтский. Я познакомился с Иоанном Кронштадтским в первые годы, когда я сделался министром финансов. Он пожелал меня видеть, был у меня в министерстве финансов и в моей квартире, когда я переехал в казенную квартиру, служил молебен.

На мою жену Иоанн Кронштадтский произвел очень сильное впечатление.

Служил Иоанн Кронштадтский и говорил отрывисто. По-видимому, он был человек совсем необразованный.

Мне, как и всем вообще россиянам, было известно, что он оказывает большое влияние своею проповедью и своим своеобразным почтенным образом жизни на простой русский народ. Но на меня он никогда впечатления не производил.

Мои чувства в отношении Иоанна Кронштадтского подкупило то обстоятельство, что его очень чтил Император Александр III. Когда Александр III умирал в Ливадии, то туда был вызван о. Иоанн.

Когда наступила японская война и началось брожение, по-видимому, о. Иоанн Кронштадтский потерял компас и вместо того, чтобы явиться нейтральным, независимым проповедником, отцом православных христиан, он сделался партийным человеком и подпал под влияние союза русского народа и Дубровина: начал делать различные черносотенные выпады и, по моему убеждению, проявил много действий, недостойных не только отца церкви, имеющего претензию на руководительство душами православных христиан, но даже недостойных хорошего умного человека.

Все это произошло от того, что священник о. Иоанн Кронштадтский был человек ограниченного ума, не дурной человек, но несколько свихнувшийся приближением к высшим, а в особенности царским сферам. Это обстоятельство, как я видел в своей жизни, ужасно развращает всех нетвердых и неубежденных в своих принципах людей. Этому же подвергся и о. Иоанн Кронштадтский.

В конце концов, я все-таки признаю, что о. Иоанн был человеком, сделавшим в своей жизни гораздо более пользы, нежели вреда, в особенности он сделал очень много пользы простому народу. Вообще, между нашими священниками о. Иоанн Кронштадтский, пожалуй, выдавался своим характерным своеобразием. Но нужно было жить в совершенно смутное, не только в политическом, но и духовном смысле, время, чтобы относиться к о. Иоанну (особенно перед смертью его), к этому, в конце концов, только хорошему человеку как к святому.

Я, с своей стороны, нахожу, что это один из актов кощунства над русской православной церковью. Начать с того, что о. Иоанн Кронштадтский был просто священник, он не был ни схимником, ни монахом; не отказался в своей жизни ни от чего, что составляет благо мирян и белого духовенства, не отказался ни от семейной жизни, ни от чего прочего – все это не может составлять атрибутов человека, который при жизни объявляется святым.

После смерти о. Иоанна Кронштадтского как его похороны, так и устройство особого собора, в котором он похоронен, опять-таки все это вещи, имеющие гораздо более демонстративно-политический характер, нежели явление, истекающее из духа православия, явление, которое носило характер неведомого для человечества на этой планете ореола святости.

8 января последовало увольнение морского министра Дикова, и вместо него неожиданно был назначен контр-адмирал свиты Его Величества Воеводский.

С Воеводским Его Величество и Ее Величество познакомились во время плавания в шхерах, и он им очень понравился. Сам по себе он представляет скорее кавалергардского офицера, нежели моряка. Человек он почтенный, в смысле деловом и в смысле таланта ничего собой не представляющий и человек с хорошими манерами и весьма порядочный. Одним словом, он обладает всеми такими хорошими качествами, которые тем не менее нисколько не делают человека государственным деятелем и морским министром.

В то время, когда наш флот был уничтожен и подлежал восстановлению, для всякого, кто столкнулся с Воеводским хоть раз в жизни и говорил с ним полчаса, было ясно, что это назначение несерьезное.

Почти одновременно произошло увольнение Ивана Павловича Шипова с поста министра торговли и назначение вместо него министром торговли Тимирязева. О Шипове я имел случай несколько раз говорить после того, как он был со мною в Портсмуте, а затем министром финансов в мое министерство, сделавшись, после моего ухода с поста председателя совета министров, членом государственного банка. Министр финансов Коковцев командировал его на Дальний Восток, в Китай и Японию, для того чтобы поближе ознакомиться с положением, в каком очутился Дальний Восток, и специально с вопросами, связанными с русско-китайским банком.