Текст книги "Воспоминания"

Франция уступила, но тогда же приезжал в Петербург министр иностранных дел Делькассе, для того чтобы обсудить, какие меры принять, чтобы в будущем иметь орудие к обузданию Англии при подобных ее резких выходках. Он усиленно ходатайствовал о том, чтобы была возможно скорее сооружена Оренбургско-Ташкентская дорога, дабы в случае чего можно было угрожать Индии. Это желание было удовлетворено, и тогда же по этому предмету была оформлена сделка, по которой французское правительство обязалось содействовать совершению во Франции соответствующего займа.

Вот в каких натянутых отношениях находилось французское правительство с С. Джемским перед японской войной.

Делькассе был довольно долго министром иностранных дел, он умный и честный человек, но весьма недальновидный. Делькассе уже тогда, когда я покинул пост министра финансов и когда для всех хотя немного прозорливых людей было ясно, что безумная политика Алексеева-Безобразова неизбежно, в самом непродолжительном времени, кончится войной, продолжал уверять всех в Париже, что войны не будет, чему я весьма удивлялся, находясь в это время там.

Между тем, если бы Делькассе чувствовал возможность войны, то он от имени Франции не только мог, но должен был представить России всю опасность последствий войны. Он должен был это сделать потому, что война в Манджурии, если бы она даже не была столь несчастна, как была, во всяком случае на долгое время ослабляла Россию на западной границе и передавала Германии в Европе если не роль европейского капрала, то во всяком случае дирижерскую палочку.

Перемещения главных сил России на далекий Восток во всяком случае временно обесценивали так называемый «русско-французский союз». Если бы Франция вовремя сделала энергичные представления России по этому предмету, проявила бы энергию для ослабления мальчуганского отношения со стороны России к ведению переговоров с этими, как их называл Император Николай II, «макашками», а, с другой стороны, проявила бы большую энергию к распознанию того, что творилось в то время в Японии, то очень может быть, что войны совсем не было бы.

Я с своей стороны уверен, что энергичное слово союзной Франции заставило бы Россию совсем иначе вести переговоры, отнестись к ним более зрело и с большею опаскою.

Когда война вспыхнула и Россия начала терпеть ряд позорных неудач, то руководитель внешнею политикою Франции бросился в другую крайность, начал искать других если не союзов, то реальных сближений.

Подать руку Германии не решались, с одной стороны, боялись общественного мнения Франции, с другой – впечатления в России, хотя в то время уже несколько взбаламученной «макашками», но все-таки России не Николая II, а Николая Угодника, а к тому же несомненно, что Германия, пользуясь в то время исключительно благоприятным для нее положением, руку бы Франции приняла, но вместе с существенными приложениями. Поэтому пошли на сближение с Англией, т. е. протянули руку Англии. Делькассе это сделал не только с ведома, но и с согласия России, а России, если бы даже были серьезный причины для возражений, возражать было трудно. Сама от союзницы ушла на другой край света, неловко же еще говорить союзнице, что мы теперь никакой помощи в случае чего оказать тебе не можем, но не хотим, чтобы ты сама себе помогла, как ты находишь для себя удобнее, а к тому же соглашение Франции с Англией касалось таких предметов, которые непосредственно до России не касались, и если бы это соглашение не вовлекло Россию в дальнейшие, хотя и не неизбежные последствия, то и вреда России принести не могло.

Таким образом, Франция соединилась с Англией в известной степени, и с тех пор эти отношения все более и более культивируются в том же направлении. Когда началась война, в которую нас вовлек в некоторой степени Император Вильгельм, то Германия от этого больше всех выиграла, так как нас ослабила на многие годы и обессилила, таким образом, союзника своей самой неприятной соперницы Франции. Достигнув такого громадного результата исключительно дипломатическими маневрами, основанными на том, что Император Вильгельм II познал Императора Николая II, Германия оставалась бы в покое несмотря на все беспокойство характера Императора Вильгельма. Увидев такое ослабление своего колосса-соседа, он ограничился бы только тем, что изливал бы свою дружбу Николаю II и влиял бы на Него, но после того, как Делькассе заключил договор с Англией, что произошло вследствие той же злополучной японской войны, он и германская дипломатия всполошились.

В англо-французский договор входило также разграничение влияния Франции и Англии в Марокко. Вот на этом германская дипломатия и решила разыграть свою музыку, так как в Марокко Германия также имеет коммерческие интересы, хотя весьма несущественные.

Германский Император поехал делать морскую прогулку в Средиземное море, а затем появился в Марокко с блестящей свитой. Там было ясно дано понять, что в Марокко Германия имеет свои интересы, которые она намерена поддерживать, что она желает находиться в дружеских отношениях с правительством Мароккского султана и что Франция и Англия не могут оказать воздействия на Марокко, посколько сие не будет в согласии с тенденциями Германии. Появление германского Императора в Марокко уже само по себе не могло не произвести сильного впечатления на мароккское правительство и население и не умалить значения Франции.

Началась по этому предмету дипломатическая переписка между Германией и Францией; германское правительство стало предъявлять различные требования, и, по обыкновению, в очень резкой форме (благо Франция рассчитывать на поддержку обессиленной России не может), явилось опасение разрыва, и под шумок французскому правительству было сказано, что, покуда будет Делькассе министром, германская дипломатия будет несговорчива. Поэтому Делькассе слетел, и портфель министра иностранных дел принял президент министерства и министр финансов Рувье, отличный финансист, умный человек из плеяды сотрудников Гамбетты. Это случилось за несколько месяцев до моего приезда в Париж.

Настроение Франции было таково, что она разочаровалась в существующем в России режиме, приведшем ее к полному ослаблению и позору, и вместе с тем у нее явилось беспокойство за будущее. Не вздумает ли Вильгельм опять натравить Германию на Францию, дабы, пользуясь удобным случаем, ослабить своего противника на несколько десятков лет. Поэтому французское правительство и все благоразумные французы, сторонники союза с Россией, естественно желали окончания японской войны, дабы перетащить ее силы и помыслы из Манджурии на бассейн Вислы.

Как раз когда я был в Париже, после моего свидания с Лубэ и первого свидания с Рувье, произошел следующий случай.

Вдруг Вильгельм направился в русские воды, в финляндские шхеры, в Биоркэ, куда поехал и наш Государь. В газетах появилось сообщение, что это свидание совершенно частное, родственное, не имеющее никакого политического значения, в подтверждение чего приводилось, что Императора Вильгельма не сопровождает канцлер Бюлов, а с нашим Государем не поехал министр иностранных дел граф Ламсдорф. Тем не менее французские газеты забили тревогу, и не без основания, так как по прошлому уже убедились, что германский Император всегда сопровождает приятное с полезным и любит соединять удовольствие свиданья с Императором Николаем с возможностью, угождая Его царскому самолюбию и личному самомнению, втиснуть Ему такую штуку, после которой Россия чесала бы свой затылок многие и многие годы. Когда я уезжал, за несколько дней до этого из Петербурга, Ламсдорф мне ни слова не сказал об этой поездке, потому что он и сам о ней не знал. Государь также мне не сказал ни слова, хотя, конечно, уже знал, что поедет.

Я, хотя приходивших ко мне в Париже успокаивал, что эта поездка не имеет никакого политического значения, тем не менее телеграфировал гр. Ламсдорфу. Он мне сейчас же ответил, что это свидание не имеет никакого политического значения, что оно совершенно частное, родственное – просто вежливый визит.

С этой телеграммой я поехал к Рувье и успокоил его. Он меня очень благодарил, сказал, что это свидание также весьма обеспокоило президента Лубэ и что он ему сейчас же сообщит о моем визите и депеше графа Ламсдорфа, чтобы успокоить президента.

Во время моего пребывания в Париже, с самого вокзала и в течение всего времени, я был всюду охраняем агентами тайной полиции, сопровождавшими меня на велосипедах; префект полиции Лепин встретил меня с русским послом Нелидовым на вокзале (кстати, Нелидов оказался совсем здоровым; точно так, как и Муравьев сейчас же выздоровел, когда вместо него назначили меня), а затем проводил меня. Оказалось, что французское правительство боялось покушения на меня со стороны русских анархистов-революционеров, которые боялись, что мне удастся заключить мир.

В то время все европейские державы почему-то имели обо мне высокое мнение, и все правительства единогласно выражали мнение, что если кто-либо сумет заключить мир, то это только один Витте.

Когда я был в Париже, то я получил письмо от одного из столпов нашей революции Бурцева, который выражал, что нужно уничтожить самодержавие и, если мир может тому воспрепятствовать, то не нужно заключать его. Письмо это я переслал графу Ламсдорфу, который показал его Государю. Оно хранится в моем архиве *.

Когда мы приехали в Шербург, то узнали, что пароход, один из самых больших немецкой гамбургской компании, на который я должен сесть, опаздывает вследствие бури; таким образом, вместо того чтобы уехать вечером, я уехал на следующее утро, причем ночевал в Шербурге в гостинице около пристани, причем эта гостиница была переполнена так, что мы достали еле-еле две очень некомфортабельные комнаты.

На другое утро я сел на этот пароход, если не ошибаюсь, под названием Wilhelm der Grosse, т. е. Вильгельм Великий. Меня на пароходе встретили с большим почетом, капитан и команда пароходная, причем при моем входе оркестр заиграл русский гимн.

* Уже будучи в Париже, я почувствовал чувство патриотического угнетения и обиды. Ко мне, первому уполномоченному русского Самодержавного Государя, публика уже относилась не так, как она относилась прежде только как к русскому министру финансов, когда мне приходилось бывать в Париж, и даже не так, как она относилась прежде ко всякому русскому, занимающему более или менее известное общественное или государственное положение.

Большинство относилось равнодушно, как к представителю «quantitè nègligeable», и иные с чувством какого-то соболезнования, другие, впрочем малое меньшинство, с каким-то злорадством, а некоторые на вокзале в Париже при приезде и отъезде кричали «faites la paix». Все левые газеты относились к Государю и России недостойно и оскорбительно. Очень тепло меня встретил старик Лубэ, говорил с искреннею любовью и преданностью к моему Государю и только все, «comme ami sincère de la Russie», советовал непременно заключить мир.

Нравственно тяжело быть представителем нации, находящейся в несчастии, тяжело быть представителем великой военной державы России, так ужасно и так глупо разбитой!

И не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки, или правильнее, наше мальчишеское управление 140 миллионным населением в последние годы.

Это я написал графу Гейдену в письме для Его Величества, о котором сказано ранее. Конечно, меня ненавидели, такую правду Цари редко когда слышат, а Царь Николай совсем не привык слышать.

Именно убеждение, что разбита не Россия, а порядки наши, подняло гордо мою голову со дня приезда моего в Париж, и это дало мне силы в Америке одержать нравственную победу, а, с другой стороны, возмутило меня, когда мне пришлось показываться на парижских улицах и видеть отношение ко мне части французского населения. Впрочем, может быть, но во всяком случае только отчасти, я преувеличивал отношение ко мне многих французов, что так было бы естественно щепетильной гордости представителя России, очутившейся случайно в несчастном положении. Если в Париже отношение к представителю России населения меня несколько коробило, то чувство это еще усилилось в Шербурге, где было оказано мне и моим сотрудникам, с которыми я там встретился, полное невнимание.

Я затем это высказал некоторым французским корреспондентам, которые, вероятно, передали это Рувье, ибо при обратном моем проезде он передо мною извинялся. Поэтому, когда я подъехал в Шербург к немецкому пароходу и на нем раздались звуки «Боже, Царя храни», и все русские и многие нерусские пассажиры обнажили вместе со мною головы, то такое отношение к России, конечно, было для меня в высшей степени отрадно и еще более приподняло мой дух.

Под влиянием этого настроения, не зная того, что произошло во время моего пребывания в Париже, когда я ехал в Америку, в Биорках, по возвращении моем в Париж, где меня встретили уже совершенно иначе, я, приняв, по усиленному ходатайству нашего посла Нелидова, сотрудника газеты «Temps» Tardieu, высказал ему о корректном отношении к Россия германского Императора и не особой корректности многих левых французских газет, и когда это интервью, составленное крайне дружественно к французскому правительству и Франции вообще, появилось, то оно произвело большую сенсацию в левых французах.

А тогда уже Франция начала значительно леветь, скоро Рувье пал, и явилось постепенное облевение правительства, покуда остановившееся на умном Клемансо. Ведь только несколько лет тому назад имя Клемансо, как главы французского правительства, перепугало бы всю буржуазную Францию, так как Франция это наибуржуазная из наибуржуазных стран.

Пользуясь сказанным интервью, мои враги и Муравьев, боявшийся, чтобы я не занял поста посла в Париже, которого он так жаждал, начали распускать во Франции легенду, что я ненавижу французов; отголоски этой легенды мне иногда приходится слышать и теперь через два года, когда, находясь во Франции, мне иногда приходится встречаться с легковерными, но милыми французами.

Переезд в Америку я сделал в течение шести суток. Море было довольно покойное, меня почти что не укачивало. На пароходе я обедал отдельно вместе со своей свитой, иногда приглашал на обед некоторых корреспондентов и только раза два я обедал вместе со всей публикой. Оказалось, что на пароходе едут многие люди просто из любителей сенсационных явлений для того, чтобы быть на месте во время предстоящего политического турнира между мною и Комурою.

* На пароходе из числа корреспондентов я встретил знакомых мне: из русских Брянчанинова и Суворина. Первый – молодой человек, сын бывшего рязанского губернатора, ныне женатый на дочери св. князя Горчакова, порядочно владеет пером, крайне неспокойный, всюду сующийся, не без способностей, но весьма неосновательный и легкомысленный. Может быть, со временем это пройдет. Он проводил мысль о необходимости для России мира, во что бы то ни стало, и своею болтовнёю вредил переговорам не в пользу России, насколько мог, конечно, им вредит молодой, не глупый болтун корреспондент Брянчанинов.

Ныне он кадет, сотрудник газеты «Речь» и, как муж Горчаковой, вероятно, в душе метит в канцлеры Российской империи в кадетском министерстве свихнувшихся буржуазных революционеров Милюкова – Гессена. Второй – милый юноша и только. Из иностранных – доктор русского университета, англичанин, весьма порядочный и верный человек, очень талантливый, пользующийся большою известностью в Англии и Америке, публицист Диллон. Он, как бывший профессор сравнительного языковедения в Харьковском университете, хорошо говорит и пишет по-русски, отлично знает Россию, и в особенности современное состояние, имея связи со всеми партиями и слоями общества. Макензи-Уоллес, посланный специально, как корреспондент короля Эдуарда, которому он и делал постоянные сообщения, несомненно, вводя Его Королевское Величество в постоянные заблуждения, так как он до самого подписания договора утверждал, что договор не состоится.

Когда-то Уоллес заведовал политическим отделом газеты «Times». Может быть, он хороший публицист, но что касается России, то всегда делал о ней самые превратные сообщения своим соотечественникам. Он хорошо говорит по-русски, но имеет слабость к аристократизму; будучи в России, проживает у аристократических семейств, якшается только с высшим обществом, а потому bona fide принимает за истину все, что там слышит, и сообщает этот материал своим соотечественникам. В Англии его мало принимают всерьез. Когда-то он написал книгу о русском крестьянстве, где превозносил нашу общину. Еще за полгода до нашей революции он издал эту книгу новым изданием и выразил убеждение, что благодаря мудрому устройству русского крестьянства на общинном начале у нас революция невозможна. Всю эту зиму он проживал в Петербурге и, как мне говорили, делал обо мне не особенно лестные сообщения. Вероятно, это происходило под влиянием того круга лиц, между которыми он терся, а, может быть, и потому, что в Америке я к нему относился не серьезно и как-то раз ему высказал, что его книга о русском крестьянстве служит доказательством того, как даже умные люди, но понимающие с чужого голоса, могут заблуждаться.

Гедеман – корреспондент «Matin», весьма талантливый, благожелательный к России человек, по натуре профессиональный, юркий корреспондент. Затем были и другие корреспонденты, но что касается Европы, то в сущности Диллон и Гедеман дирижировали все сообщения в европейскую печать. Гедеман имел, кроме того, поручение от некоторых членов французского правительства держать их в курс дела.

Со стороны немецкой печати не было ни одного заметного корреспондента. Это меня заставило вспомнить, что в противоположность тому, что мне сказал перед выездом из Парижа старик Лубэ («как искренний друг России, я считаю необходимым заключить мир»), несколько месяцев ранее того Мендельсон, глава берлинского банкирского дома, человек близкий к императору Вильгельму, член высшей палаты в Берлине, сказал мне, что Бюлов просил мне передать, «что, если бы он был только друг России (намекая на Францию), то советовал бы спешить заключить мир, но так как он больше, чем друг России, то этого не советует».

Со времени моего совершенно для меня неожиданного назначения первым уполномоченным прошло не более двух недель, в это время была такая суета, что я не имел возможности сосредоточиться. Через шесть дней после того, как я сел на пароход, я уже должен был вступить в дипломатический страшный бой, поэтому я решил в эти шесть дней предаться размышлениям, сосредоточиться и внутренне, исключительно для себя определить план кампании.

Имея возможность на пароходе часто находиться наедине и много передумав, я остановился на следующем поведении: 1) ничем не показывать, что мы желаем мира, вести себя так, чтобы внести впечатление, что если Государь согласился на переговоры, то только ввиду общего желания почти всех стран, чтобы война была прекращена;

2) держать себя так, как подобает представителю России, то есть представителю величайшей империи, у которой приключилась маленькая неприятность; 3) имея в виду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителям; 4) чтобы привлечь к себе население в Америке, которое крайне демократично, держать себя с ним совершенно просто, без всякого чванства и совершенно демократично; 5) ввиду значительного влияния евреев, в особенности в Нью-Йорке, и американской прессы вообще не относиться к ним враждебно, что, впрочем, совершенно соответствовало моим взглядам на еврейский вопрос вообще.

Этой программы я строго держался в течение всего моего пребывания в Америке, где по особым условиям, в которых находился, я был ежеминутно на виду, как актер на большой сцене, полной народом. Эта программа мне во многом помогла окончить дело благоприятным миром в Портсмуте. Таковым признал этот мир образованный мир всего света. Скажу более, еще за несколько дней до подписания мира никто бы не поверил, что мною будет достигнут мир на таких условиях.

Соответственно со сказанной программой я держал себя еще на пароходе, когда ехал в Америку, что создало между многочисленными пассажирами соответственную, благоприятную для меня, как первого уполномоченного, атмосферу, которая начала с парохода передаваться в публику и прессу *.

Из середины океана было дано Диллоном по воздушному телеграфу его интервью со мной по поводу предстоящих моих переговоров. Это было первое интервью со времени существования прессы, которое было дано по воздушному телеграфу с середины океана. Интервью это, где я высказал мой образ действий, затем было, конечно, напечатано во всех европейских газетах, и оно определило, как я смотрю на дальневосточную мою задачу.

* Весь ход переговоров, мои сношения с президентом и Петербургом видны из официальных документов, хранящихся в моем архиве, которые я, если буду иметь возможность, приведу в систематический порядок и снабжу там, где это окажется нужным, комментариями. Поэтому здесь я буду излагать по памяти то, что не могло составить предмет документов, – различные более или менее внешние явления и события.

Когда мы приближались к Нью-Йорку, наш пароход встретили несколько пароходов с корреспондентами различных американских газет. Когда эти корреспонденты вошли на пароход, я им высказал радость по случаю приезда моего в страну, которая всегда была в дружественных отношениях с Россией, и мою симпатию к прессе, которая играет такую выдающуюся роль в Америке. С тех пор и до моего выезда из Америки я всегда был, если можно так выразиться, под надзором газетчиков, которые следили за каждым моим шагом.

В Портсмуте, не знаю с целью или нет, мне отвели две маленькие комнаты, из которых одна имела окна таким образом направленные, что через них было видно все, что я делаю.

Со дня приезда и до дня выезда из Америки меня постоянно снимали кодаками любопытные. Постоянно, в особенности дамы, подходили ко мне и просили остановиться на минуту, чтобы снять с меня карточку. Каждый день обращались ко мне со всех концов Америки, чтобы я прислал свою подпись, и ежедневно приходили ко мне, в особенности дамы, просить, чтобы я расписался на клочке бумаги. Я самым любезным образом исполнял все эти просьбы, свободно допускал к себе корреспондентов и вообще относился ко всем американцам с полным вниманием. Этот образ моего поведения постепенно все более и более располагал ко мне как американскую прессу, так и публику.

Когда меня возили экстренными поездами, я всегда подходил, оставляя поезд, к машинисту и благодарил его, давая ему руку. Когда я это сделал в первый раз, к удивлению публики, то на другой день об этом с особой благодарностью прокричали все газеты. Судя по поведению всех наших послов и высокопоставленных лиц, впрочем не только русских, но вообще заграничных, американцы привыкли видеть в этих послах чопорных европейцев, и вдруг явился к ним чрезвычайный уполномоченный русского Государя, председатель комитета министров, долго бывший министром финансов, статс-секретарь Его Величества и в обращении своем он еще более прост, более доступен, нежели самый демократичный президент Рузвельт, который на своей демократической простоте особенно играет.

Я не сомневаюсь, что такое мое поведение, которое налагало на меня, в особенности по непривычке, большую тяжесть, так как в сущности я должен был быть непрерывно актером, весьма содействовало тому, что постепенно американское общественное мнение, а вслед за тем и пресса все более и более склоняли свою симпатию к главноуполномоченному русского Царя и Его сотрудникам. Этот процесс совершенно ясно отразился в прессе, что легко проследить, изучив со дня на день американскую прессу того времени.

Это явление выразилось в телеграмме президента Рузвельта, в конце переговоров, в Японии после того, как он убедился, что я ни за что не соглашусь на многие требования Японии, и в том числе на контрибуцию, в которой он, между прочим, констатировал, что общественное мнение в Америке в течение переговоров заметно склонило свои симпатии на сторону России и что он, президент, должен заявить, что если Портсмутские переговоры ничем не кончатся, то Япония уже не будет встречать то сочувствие и поддержку в Америке, которую она встречала ранее. Телеграмму эту показал мне Рузвельт, когда я ему откланивался, покидая Америку.

Рузвельт с самого начала переговоров и все время старался поддерживать Японию. Его симпатии были на ее стороне. Это выразилось и в поездке, уже предпринятой в то время, его дочери с американским военным министром в Японию, но как умный человек, по мере того как склонялись симпатии общественного мнения в Америке к России, он почувствовал, что ему опасно идти против этого течения, и он начал склонять Японию к уступчивости. Такому повороту общественного мнения содействовали и японские уполномоченные. В этом отношении они явились моими союзниками. Если они не были чопорны, как европейские дипломаты-сановники, чему, впрочем, случайно препятствовала и их внешность, то тот же эффект производился на американцев их скрытностью и уединенностью.

Заметив это, я с самого начала переговоров, между прочим, предложил, чтобы все переговоры были доступны прессе, так как все, что я буду говорить, я готов кричать на весь мир, и что у меня, как уполномоченного русского Царя, нет никаких задних мыслей и секретов. Я, конечно, понимал, что японцы на это не согласятся, тем не менее мое предложение и отказ японцев сейчас же сделались известными представителям прессы, что, конечно, не могло возбудить в них особенно приятного чувства по отношению к японцам.

Затем было решено давать после каждого заседания краткие сообщения прессе, которые редактировались секретарями и утверждались уполномоченными, но и тут прессе сделалось известным, что малосодержательность этих сообщений происходит всегда от строгости цензуры японцев. Во всех разговорах с президентом и с публикой я держал себя так, как будто с Россией приключилось в Манджурии небольшое несчастье и только.

В течение всех переговоров на конференциях говорили только я и Комура; вторые уполномоченные говорили весьма редко и весьма мало. Я все время выражал свои суждения так, что однажды вызвал у Комуры восклицание: «Вы говорите постоянно так, как победитель», на это я ему ответил: «Здесь нет победителей, а потому нет и побежденных».

В Нью-Йорке посол задержал мне большое помещение в лучшей гостинице на лучшей улице. В этой гостинице для меня было приготовлено большое помещение, состоящее из спальни, из комнаты для моего человека, уборной, двух кабинетов, большой гостиной и столовой. За это помещение я должен был платить 380 рублей в день.

Над балконом этого помещения развивался громаднейший флаг чрезвычайного посла русского Императора, Самодержца Всероссийского.

В городе была тогда страшная жара, и публика была в разъезде. Вероятно, американская полиция имела какие-либо сведения о готовившемся на меня покушении, ибо, как только я сошел на берег, начала меня охранять. Охрана эта была усилена после подписания договора, ибо говорили, что на меня готовится покушение со стороны японцев, проживающих в Америке. *

С другой стороны, наш посол объяснил мне, что до него доходят слухи, что на меня могут сделать покушение и евреи, а именно те русские евреи, которых в это время масса была в Нью-Йорке. Это все были выходцы-эмигранты из России после тех погромов, которые в России производились с Кишиневского погрома, устроенного Плеве, лозунгом которого было: «Бей жидов».

* Американская охрана совсем незаметна, по крайней мере для иностранцев, потому что охранники ничем не отличаются от американских джентльменов. В Европе охранника сейчас можно отличить, а в Петербурге охранники имеют такой вид, хотя они одеты как обыкновенные смертные, что их издали можно заметить: у них постоянно в руках большой черный зонтик, а на голове черная шляпа-котелок.

По приезде моем в Нью-Йорк меня предупредили, чтобы я не ездил в еврейские кварталы. В это время в Нью-Йорке уже было евреев до 500 тысяч человек, большинство покинувшие Россию, главным образом по случаю трудности заработка и отчасти еврейских погромов. Вероятно, ожидали покушения оттуда.

Я взял по приезде автомобиль и поехал на нем с одним из чиновников посольства по всем еврейским кварталам. Евреи скоро узнали меня. Сначала смотрели косо, потом равнодушно, когда я с несколькими сказал несколько слов по-русски и поздоровался с ними, то относились ко мне большею частью добродушно и благожелательно.

На следующий день после приезда я с бароном Розеном поехал к президенту Рузвельту по железной дороге на остров Остереей на его дачу, находящуюся недалеко от Нью-Йорка. Сам президент еще не так давно был президентом этого города и, как говорят, отлично организовал там полицию. Дача президента, лично ему принадлежащая, крайне простая – обыкновенная дача небогатого бюргера. Прислуга – негры.

Рузвельт проводит идею полного их фактического равенства и за это подвергается нападкам части, хотя незначительной, общественного мнения.

Суть моей беседы изложена в вышеупомянутых официальных документах. Мы у президента завтракали. Президент, его жена, дети, я и барон Розен. Завтрак более чем простой, на столе, не покрытом скатертью, для европейца очень трудно варимый. Вина никакого – одна ледяная вода. Барону Розену была налита рюмка какого-то вина, как особое исключение. Президенту первому подавались блюда, и он первый садился за стол и вставал. Он идет впереди жены.

Меня это удивило, так как это не соответствует европейским обычаям, в особенности в семейном кругу. Жена французского президента все-таки есть madame и monsieur le prèsident есть monsieur. Разве только в очень парадных случаях президенту дается первенство, но тогда обыкновенно его супруга не принимает участия.

Моя продолжительная беседа с Рузвельтом, по-видимому, ему не особенно понравилась. Он при первом же свидании со мной выразил мнение, что при моих взглядах соглашение будет невозможно, и потому я начал говорить о том, как сделать, чтобы все-таки окончить это дело прилично, дабы не задеть самолюбия его – президента, как инициатора конференции. Было высказано, что все-таки нужно съехаться уполномоченным, констатировать непримиримую противоположность взглядов и затем разъехаться.

Через сутки после нашего приезда в Нью-Йорк приехал Комура со своей свитою. Вторым уполномоченным был назначен японский посол в Америке. Затем, на второй или третий день после нашего приезда, была назначена наша встреча с японскими уполномоченными и затем отъезд в Портсмут на военных судах для занятий конференции.