Текст книги "Воспоминания"

Глава тридцать шестая. Трепов и великий князь Николай Николаевич

* Как только я стал председателем совета, в первые же дни генерал-губернатор, товарищ министра внутренних дел, а в сущности диктатор Трепов выразил мне желание оставить свой пост и удалиться (это было выражено по телефону, а потом подтверждено письмом). Я не давал решительного ответа по причинам вышеизложенным.

Дней через 10–14 после 17 октября он меня уже официально просил его освободить, я ему ответил по телефону, что его не удерживаю. На другой день утром я еду на пристань, чтобы сесть на казенный пароход и ехать к Государю с докладом, в котором между прочим хотел доложить и о просьбе Трепова. На пароходе застаю Трепова. Говорит, что едет в Петергоф. Я говорю: «Вы вернетесь со мною?» Он мне отвечает: «Нет, я больше совсем не вернусь, я остаюсь в Петергофе, будучи назначен дворцовым комендантом». Меня это крайне удивило, во-первых, потому, что я об этом совсем и никем не был предупрежден, а во-вторых, что его выезд имел характер какого-то бегства из Петербурга. Действительно, он там и остался, туда были привезены его вещи, и на другой день был опубликован Высочайший приказ о его назначении, для его ближайших подчиненных совершенно неожиданно.

При докладе Государю я между прочим сказал, что хотел доложить о прошении Трепова, но Трепова застал на пароходе, который сообщил мне, что он – Трепов – уже назначен дворцовым комендантом. Я прибавил, что с своей стороны очень рад этому назначению, так как единственная задача дворцового коменданта есть охрана жизни Его Величества и что Трепов, вероятно, теперь приобрел такую полицейскую опытность, что успешно разделит этот труд и ответственность со мною и министерством. Государь на это ничего не ответил, замял этот разговор.

Во время царствования Императора Александра III, когда вещи называли своими настоящими именами, была должность начальника охраны Его Величества, которому подчинялись военные части, специально охраняющие Государя, и в руках которого находилась вся секретная полиция, непосредственно охраняющая Государя и Его Августейшую семью.

При Николае II, сейчас же по Его вступлении на престол, было признано как бы неудобным иметь начальника охраны, кто на такого Императора, как Николай II, может покуситься?.. Должность начальника охраны была упразднена, но одновременно создана новая должность дворцового коменданта, как бы только начальника внешнего порядка. В действительности же получилась только разница в том, что прежде должность начальника охраны занимали такие сравнительно крупные лица, как граф Воронцов-Дашков, генерал-адъютант Черевин, а при Николае II такие сравнительно ничтожные люди, как Гессе, князь Енгалычев, наконец, и роковой Трепов, а теперь той же категории комендант Дедюлин; прежде военная охрана была гораздо малочисленнее, а теперь значительно возросла; прежде и полицейский штат был несравненно меньший и, наконец, при Александре III охрана Его Величества занималась только охраной Его Величества, а при Николае II обратилась, кроме того, в «черный кабинет» и «гвардию» секретной полиции.

Вслед за Треповым ушел директор департамента полиции министерства внутренних дел Гарин и был, несмотря на молодость и малую службу, прямо назначен сенатором, вопреки заключении министра юстиции, почтеннейшего Манухина.

Это тот Гарин, который теперь стреляет дробью мелкую интендантскую сошку, это обыкновенный прием столыпинского министерства, чтобы наивным показать – вот мы какие, но конечно, эта охота на интендантскую сошку тем и кончится и не коснется никого не только из высокопоставленных, но хотя бы из среднепоставленных лиц для того, чтобы не делать недоброжелателей. Затем сенатор Гарин начал жить в резиденциях Государя, там где дворцовый комендант Трепов, и в самом непродолжительном времени сделался неофициальным статс-секретарем генерала Трепова в новой его роли постоянного охранителя, советника и помощника Государя Императора в текущих делах.

Уже через несколько недель после 17 октября я почувствовал совсем другой тон многих Высочайших резолюций, тон канцелярский с длинными мотивами и канцелярско-хитрыми заключениями. Помню, например, подобные резолюции, конечно, всегда написанные собственноручно на журналах и мемориях совета: «Это мнение не согласно с кассационным решением сената от такого-то числа, такого-то года, по делу такому-то, разъясняющим истинный смысл такой-то статьи, такого-то тома, такой-то часта закона». Я недоумевал, в чем тут дело? Но скоро я узнал, что почти все доклады, кроме прямо касающихся дипломатии и обороны государства, передаются генералу Трепову; генерал Трепов при помощи находящегося у него в качестве делопроизводителя сенатора Гарина пишет проекты резолюций, которые затем представляются Государю, и Государь ими пользуется. Тогда мне стало ясно, в чем дело, ибо Государь всю свою жизнь и по сие время никогда не открыл ни одной страницы русских законов и их кассационных толкований, да наверное и до сего времени не разъяснит, какая разница между кассационным департаментом сената и другими его департаментами.

По психологии Государя Сенат – это коллегия высоких чиновных лиц, Им назначаемых по заслугам, симпатии и протекции, и которые, как более опытные люди, решают по справедливости и к благу государства, а, следовательно, прежде всего Его и Царской семьи, наиболее важные дела.

Министр же юстиции – это своего рода инспектор, докладывающий Ему по всем делам, касающимся правосудия, когда же нужно творить уже совершенно явное неправосудие, то тогда нужно обращаться к другому Его докладчику, главноуправляющему комиссией прошений или, попросту сказать, главному делопроизводителю одного из отделений Его канцелярии.

Когда я оставил пост председателя совета и образовалось министерство Горемыкина, то один из моих приятелей, очень преданный и любящий Государя, спросил министра двора прекраснейшего барона Фредерикса: «Ну, какое же на Вас производит впечатление совет при новом министерстве?» На это он получил ответ: «Вы знаете, я графа Витте весьма уважаю и ценю, но министерство Горемыкина как-то спокойнее заседает и относится как-то более сердечно и почтительно к резолюциям Его Величества. Вот вчера в совете читались резолюции Государя с целым рядом указаний на различные статьи закона, и после заседания Горемыкин мне со слезами сказал, что он поражен памятью и знанием Его Величества законов». Я сказал моему приятелю: «А вы спросили барона, что, чиновник-сенатор Гарин делопроизводительствует ли до сих пор при вице-Императоре Трепове или нет?»

Понятно, что Трепов, товарищ министра внутренних дел, петербургский генерал-губернатор, начальник петербургского гарнизона, более или менее официальный диктатор, значительно способствовавший к приведению внутреннего состояния России в то положение, в котором она очутилась к концу 1905 года, оставив все эти официальные посты и в один прекрасный день переехавший в аппартаменты, находящееся около покоев Его Величества, заняв, по-видимому, скромное, не политическое положение дворцового коменданта, а в сущности положение совершенно безответственного диктатора, род азиатского евнуха европейского правителя, неотлучно находящегося при Его Величестве, еще больше приобрел влияние, нежели то, которым он пользовался до 17 октября.

Вообще на всякого человека, естественно, может оказывать наибольшее влияние тот, кто его чаще видит, кто при нем постоянно находится, в особенности человек с столь наружными решительными аллюрами, которыми отличался Трепов, но на людей слабовольных, у коих характер заменяется упрямством, конечно, это влияние было подавляющее. К тому же вся охрана Государя была в его распоряжении, необходимые суммы тоже в его бесконтрольном распоряжении, все советы, прошеные и непрошеные, могли исходить от него, он был посредником между всякими конфиденциальными записками, подаваемыми на имя Его Величества, а Император Николай с самого начала своего царствования оказался большим охотником до всяких конфиденциальных и секретных записочек, а иногда и приемов.

Это у него своего рода страсть, явившаяся, может быть, из чувства забавы. А тут еще в такое бурное время да при таком политическом столпе, как Трепов, полицейском генерале свиты Его Величества, родившемся, так сказать, от полиции и в полиции воспитавшемся. Понятно, что всякие проекты, критики, предположения начали сыпаться в новую главную полицейскую квартиру Его Величества, а от Трепова зависело, что хотел – подать Государю, особенно рекомендовать Царскому вниманию, а что хотел – смазать, как недостойное Государева внимания. (Государю ведь действительно и без того столько приходится читать.) А если записок и проектов на желательную тему, например, такого содержания – как хорошо было бы такого-то министра прогнать – нет, то ведь всегда такую записку можно заказать, и она будет прекрасно написана, литературно и до слез патриотично.

Само собою разумеется, что при таком положении вещей, как только стало ясным, что благодаря 17 октября потрясенный трон укрепляется, что о возможности Царской семье покинуть Россию не может быть речи, что интеллигентная часть общества впала в своего рода революционное опьянение не от голода, холода, нищеты и всего того, что сопровождает жизнь 100-миллионного непривилегированного русского народа или, точнее говоря, голодных подданных русского Царя и русской Державы, а в значительной степени от умственной чесотки и либерального ожирения (Морозов, Набоков, князья Долгоруковы, Пергамент и пр., и пр.), в то опьянение, которое страшно испугало имущих и по непреложному закону вызвало страшную реакцию, когда явились все эти обстоятельства, которые вызвали в глубине души сожаление, для чего я подписал 17 октября, то, естественно, явилась попытка если не аннулировать напрямик, то по крайней мере косвенными путями (не мытьем, так катаньем) стереть или протереть 17 октября.

Для такого дела генерал Трепов преподходящий деятель, ибо он вмещал в себе сосуд всяких государственных противоположнейших возможностей и ультралиберальнейших и ультраконсервативнейших. Вся стая тех людей, которые делают себе карьеру через великосветские будуары, через приемные высокопоставленных лиц, которые вообще ищут взобраться на лестницу мимолетной известности более житейскими приемами, нежели внутри их содержащимися достоинствами, конечно, всячески искали возможности попасть в приемные Трепова в дворцовых домах Царского Села и Петергофа; некоторые делали это из политических целей, видя в этом возможность повлиять на Государя в смысле своих идей; наконец, вся клика иностранных корреспондентов добивалась этого прямо по долгу своей службы – это их обязанность.

Трепов не порвал своих связей и с департаментом полиции, так как душа этого департамента Рачковский, ведший при Трепове всю секретную часть департамента полиции, хотя и был удален новым министром внутренних дел Дурново из высокого положения, которое Рачковский занимал в департаменте полиции, но остался по особым поручениям при новом министре и, следовательно, он мог пользоваться всеми своими связями, созданными как при начальствовании в департаменте полиции при Трепове, так в особенности при более чем пятнадцатилетнем заведовании всей секретной русской полицией за границею, когда он имел главную квартиру при нашем посольстве в Париже.

Новый министр внутренних дел старался давать Рачковскому поручения вне Петербурга и как-то сетовал мне на то, что Рачковский неохотно берет эти поручения. Рачковский же, будучи в Петербурге без текущих дел, дневал и ночевал у нового дворцового коменданта Трепова. Поэтому были возможны, например, такие случаи. Уже в январе или феврале 1906 года, т. е. месяца через 2–2½ после 17 октября, Лопухин, бывший при Плеве директором департамента полиции и в некоторой степени начальство бывшего московского обер-полицеймейстера Трепова, а потом Ревельским губернатором и уже при моем министерстве, по настоянию Вел. Кн. Николая Николаевича и при сочувствии дворцового коменданта, но помимо меня уволенный от этой должности и назначенный состоять при министре внутренних дел, просил меня его принять.

Я не уважал Лопухина, потому что он был директором департамента полиции в самое политически бессовестное плевенское время. Будучи тогда министром финансов, затем председателем комитета министров, я видел, что Лопухин человек политически недобросовестный, и имел основание даже с личной точки зрения относиться к нему неприязненно, но что касается увольнения его с поста Ревельского губернатора, то находил, что к этому не было достаточных оснований, но, конечно, нисколько не дорожил таким губернатором. Увольнение его произошло приблизительно по следующим обстоятельствам.

В Ревеле кроме губернатора живет другое важное лицо – начальник дивизии. После 17 октября в прибалтийских губерниях, и в том числе в Ревеле, было очень неспокойно. Мне не было известно ничего, что показывало бы, что губернатор Лопухин как бы сдал власть – испугался, но губернаторы часто находятся в натянутых отношениях с начальниками войск, один гражданский начальник, другой военный и оба независимые. Понятно, что после 17 октября явился жгучий материал для недоразумений между двумя начальствующими петухами. Начальник дивизии донес главнокомандующему войсками петербургского военного округа Вел. Кн. Николаю Николаевичу, что губернатор из трусости крайне либеральничает и сдал власть революционерам. Великий Князь сейчас же донес Государю, а Государь потребовал от Дурново увольнения Лопухина. Другой министр, может быть, отстоял бы своего подчиненного, но Дурново оказался не из таких, хотя он сам мне после говорил, что поторопились с увольнением Лопухина и что он докладывал Государю, что нужно ранее разобрать дело на месте, но что Его Величество не захотел.

После увольнения Лопухина до меня из военных сфер дошли сведения, что ревельский начальник дивизии после 17 октября сидит запершись у себя на квартире, и охраняется часовыми. Я как-то сказал, об этом Великому Князю. Великий Князь ответил, что это не может быть, что он хорошо знает этого начальника дивизии. Но почему-то в скором времени он послал одного генерала (кажется, Безобразова, бывшего командира кавалергардского полка) произвести ревизию в Ревеле, и оказалось, что то, что я слыхал о сказанном начальнике дивизии, в известной мере было правильно. Он тем же Великим Князем был устранен от ревельского поста.

Итак, я назначил прием д. с. с. Лопухину. Он явился ко мне и передал, что ему достоверно известно, что при департаменте полиции имеется особый отдел, который фабрикует всякие провокаторские прокламации, особливо же погромного содержания, направленные против евреев, что этим отделом заведует ротмистр Комиссаров и что прокламации эти массами посылаются в провинцию, еще на днях тюк послан в Курск, другой в Вильну, а самый большой в Москву, что этот отдел был организован еще при Трепове и находился в ведении Рачковского и что Рачковский и до сего времени имеет к нему отношение. Зная крайне враждебное отношение Лопухина к Трепову и Рачковскому и вообще не доверяя по вышеизвестной причине Лопухину, я ему сказал, чтобы он мне представил доказательство тому, что он говорит.

Через несколько дней я вторично принял Лопухина, который мне принес образцы отпечатанных прокламаций, уже разосланных, а равно и приготовленных для рассылки. Затем он меня предупредил, что если я не устрою так, чтобы накрыть работу сказанного отдела Комиссарова совершенно для всех неожиданно, то, конечно, все от меня будет скрыто, Я ко всем этим указаниям отнесся совершенно равнодушно. На другой же день неожиданно позвал в свой кабинет одного из находившихся в канцелярии чиновников и сказал ему, чтобы он поехал сию минуту в моем экипаже в департамент полиции и чтобы он узнал, там ли находится ротмистр Комиссаров, если же его там нет, то чтобы он поехал к нему на квартиру и сейчас же в моем экипаже привез Комиссарова ко мне. Если он не будет в форме, то пусть едет в том костюме, в котором он его застанет.

Через полчаса сказанный чиновник мне доложил, что он привез ротмистра Комиссарова.

Я его видел в первый раз. Он был одет в рабочий штатский костюм. Я его усадил и прямо начал разговор о том, как идет то весьма важное дело, которое ему поручено, которым я очень интересуюсь, и передал ему такие детали, что он сразу немного растерялся.

Я ему сказал, что посвящен во все – тогда он начал мне докладывать различные подробности. По его словам, прокламации действительно рассылались, но он указывал цифры меньшие, нежели те, которые мне передавал Лопухин; печатанье происходит на станках, которые были забраны при арестах некоторых революционных типографий, и эта секретная прокламационная типография помещается в подвальных комнатах департамента.

На мой вопрос, кто же это организовал и кто этим руководил, – он меня начал уверять, что это он делал по собственной будто бы инициативе, без ведома начальства, из убеждения полезности этой меры, и что начальство его прежде и теперь об этом ничего не знает. Что новое начальство не знает, это совершенно возможно, так как новый директор департамента полиции Вуич был только что назначен из прокуроров Петербургской судебной палаты. После такого признания я сказал ротмистру Комиссарову следующее:

«Дайте мне слово, что вы немедленно, возвратившись, уничтожите весь запас прокламаций, что немедленно уничтожите или забросите в Фонтанку ваши типографские станки и что более никогда такими вещами заниматься не будете, так как я считаю подобные действия и приемы совершенно недопустимыми, все это вы должны сделать до завтрашнего утра, так как завтра я буду объясняться по этому предмету и, если окажется, что вы не исполните то, что я вам говорю, я буду вынужден поступить с вами по закону».

Комиссаров дал мне честное слово, что он исполнит буквально то, что я ему приказал, и затем с Комиссаровым я встретился только через год после этого в моем доме на Каменноостровском проспекте, когда организация союза русского народа, с участием агентов правительства союза, особо отличаемого Его Величеством, заложила адские машины в печах моего дома, который уцелел только благодаря произволению Божьему.

На другой день я заехал к министру внутренних дел Дурново и из разговора с ним убедился, что вся работа отдела Комиссарова была для него нова, что он во всяком случае не интересовался этим делом, но, вернее, совсем о нем не знал. Дурново, видимо, был озадачен, назначил следствие.

В моем архиве хранится сообщение Дурново об результате следствия, которое не отрицает фактов, но, конечно, значительно их преуменьшает. Эта история затем в искаженном виде проникла кратко в печать, а потом, во время первой Думы, послужила темою в Думе для одной речи депутата князя Урусова, брата жены Лопухина. Как в печати, так и в речи Урусова дело это, напротив, насколько мне оно было известно, несколько вздуто.

Во всяком случае, как со стороны Лопухина, так в особенности князя Урусова, бывшего при моем министерстве товарищем министра внутренних дел, было некорректно разглашать такие вещи, которые им сделались известными только вследствие их служебного положения.

При первом докладе я дело рассказал Его Величеству, Государь молчал и, по-видимому, все то, что я Ему докладывал, Ему уже было известно. В заключение я просил Государя не наказывать Комиссарова, на что Его Величество мне заметил, что Он во всяком случае его не наказал бы ввиду заслуг Комиссарова по тайному добыванию военных документов во время японской войны.

Провокаторская деятельность департамента полиции по устройству погромов дала при моем министерстве явные результаты в Гомеле.

Там в декабре последовал жестокий погром евреев. Я просил Дурново назначить следствие. Он назначил члена совета его министерства Савича, толкового и порядочного человека. Савич представил расследование, я потребовал копию. Расследованием этим неопровержимо было установлено, что весь погром был самым деятельным образом организован агентами полиции под руководством местного жандармского офицера гр. Подгоричани, который это и не отрицал. Я потребовал, чтобы Дурново доложил это дело совету министров. Совет, выслушав доклад, резко отнесся к такой возмутительной деятельности правительственной секретной полиции и пожелал, чтобы Подгоричани был отдан под суд и устранен от службы. По обыкновению, был составлен журнал заседания, в котором все это дело было по возможности смягчено. Согласно закону журнал был представлен Его Величеству. На этом журнале совета министров Государь с видимым неудовольствием 4 декабря (значит, через 40 дней после манифеста 17 октября) положил такую резолюцию:

«Какое мне до этого дело? Вопрос о дальнейшем направлении дела гр. Подгоричани подлежит ведению министра внутренних дел». Через несколько месяцев я узнал, что гр. Подгоричани занимает пост полицеймейстера в одном из Черноморских городов.

Те, которые знали, что главная причина, почему я не мог после 17 октября вести дело, как я это считал нужным, и не мог оказывать влияния на Государя, без коего быть во главе правительства немыслимо, мне впоследствии говорили: «Это правда, что вы при Трепове не могли вести дело, но отчасти вы сами виноваты. Зная Государя, вы должны были Его ежедневно видеть, стараться постоянно быть при Нем, тогда вы парализовали бы влияние Трепова». Но едва ли нужно объяснять, что совет этот по меньшей мере наивный.

Государь жил в Царском Селе, а я должен был жить в столице, в Петербурге. Значит, наибольшее, что я мог сделать, это чаще ездить с личными докладами. Если же я бы ездил ежедневно; если бы, предположим невозможное, т. е. что я бы занимался не делом, а охраною исключительно своего личного влияния на Государя и жил бы в Царском Селе, то я все-таки мог бы видеть Его Величество только раз в день и в заранее определенный час с подготовленной обстановкой, а Трепов, в качестве хранителя физической личности Государя, мог Его видеть при всякой обстановке несколько раз в день. Я бы делом не занимался и ничего бы не достиг, скорее достиг бы обратных результатов относительно влияния на Государя, но главное, совсем бы уронил себя в собственных глазах.

Несомненно, что на Государя абсолютное влияние имеет Императрица, и не потому, что Она Его жена и Он Ее несомненно любит, по потому, что Она с Ним постоянно находится и может непрерывно на Него влиять. Это уже такая натура.

Характерным примером того, как Трепов наподобие азиатских любимых евнухов верховенствовал, может служить внешняя часть истории с вопросом об обязательном отчуждении земель и об уходе министра земледелия Кутлера, честного, умного и дельного человека, которого травлею загнали в лагерь партийных левых кадетов (см. главу XL.).

Таким образом, Трепов во время моего министерства имел гораздо больше влияния на Его Величество, нежели я; во всяком случае, по каждому вопросу, с которым Трепов не соглашался, мне приходилось вести борьбу. В конце концов он явился как бы безответственным главою правительства, а я ответственным, но мало влиятельным премьером.

В дальнейших рассказах это ненормальное положение вещей будет еще неоднократно иллюстрироваться фактами. Это было главнейшею причиною, вследствие которой я не мог вести дело, как считал нужным, и это привело меня к необходимости покинуть пост за несколько дней до открытия Государственной Думы. Горемыкин был призван заменить меня несомненно, между прочим, потому, что он был в отличных с Треповым отношениях. Горемыкин, когда еще был министром внутренних дел, очень заискивал все время у московского генерал-губернатора Великого Князя Сергея Александровича, а чтобы быть с ним в хороших отношениях, нужно было быть в хороших отношениях с его обер-полицеймейстером генералом Треповым. Тогда же были у меня вполне натянутые отношения с Великим Князем, вследствие того что Трепов сделал эксперименты насаждения полицейского социализма в среде московских рабочих, поведшие сперва к зубатовщине в Москве, а потом к гапоновщине в Петербурге.

Несмотря на то, что Горемыкин был назначен председателем совета министров после меня по внушению Трепова, он не мог продержаться на этом посту более 72 дней, и одновременно с роспуском первой Думы Горемыкин оставил пост председателя совета не по своему желанию, как это сделал я, а по желанию Его Величества. Как-то раз, уже в 1908 году, Горемыкин был у меня с визитом, и я его спросил, какие были причины его ухода. На это он мне ответил, что быть председателем совета при Трепове было невозможно, что он ушел потому, что он не мог исполнять все предъявляемые ему требования Его Величества, которые, в сущности, исходили от Трепова.

Судя по его рассказу, чаша была переполнена вследствие следующего инцидента, характеризующего положение вещей. «Как-то раз, незадолго до закрытия Думы, я получил от Его Величества, говорил мне Горемыкин, род письменной инструкции, как должен себя вести председатель совета вообще относительно Думы и специально в ее заседаниях. Инструкция эта была составлена Треповым и сводилась к тому, что председатель должен действовать более активно относительно Думы, бывать чаще на заседаниях и не давать никому спуска, т. е. вести политику словопрения „зуб за зуб“. Инструкция эта была одобрена Государем и прислана мне к руководству.

Я докладывал словесно Его Величеству, что этакое мое (Горемыкина) поведение ни к чему не приведет, что нужно просто закрыть Думу. Государь тогда с первым положением согласился (конечно, это так всегда бывает), но затем уже мои (Горемыкина) отношения к Трепову сделались невозможными и Государь, распустив первую Думу по моему совету, одновременно по совету Трепова уволил и меня.» (Я себе подумал – это именно характер Государя Николая II.) В заключение Горемыкин сказал: «Ведь вы знаете характер нашего несчастного Государя», на что я ему ответил: «Да, хорошо знаю». Затем я его спросил: «Вот вы должны знать Столыпина, что он из себя представляет»? На это Горемыкин мне ответил: «Тип приспособляющегося провинциального либерального дворянина, но все-таки и он при Трепове бы не усидел, его счастье, что Трепов через несколько недель умер». Я тоже думаю, что несмотря на всю приспособляемость Столыпина, он при Трепове более нескольких месяцев не высидел бы.

Другое лицо, которое во время моего министерства имело громадное влияние на Государя, было – Великий Князь Николай Николаевич. Влияние это было связано с особыми мистическими недугами, которыми заразила Государя Его Августейшая Супруга и которыми давно страдал Великий Князь Николай Николаевич. Он был один из главных, если не главнейший, инициаторов того ненормального настроения православного язычества, искания чудесного, на котором, по-видимому, свихнулись в высших сферах (история француза Филиппа, Сормовского, Распутина-Новых, и все это фрукты одного и того же дерева). Сказать, чтобы он был умалишенный – нельзя, чтобы он был ненормальный в обыкновенном смысле этого слова – тоже нельзя, но сказать, чтобы он был здравый в уме – тоже нельзя; он был тронут, как вся порода людей, занимающаяся и верующая в столоверчение и тому подобное шарлатанство. К тому же Великий Князь по натуре – человек довольно ограниченный и малокультурный.

Как я уже упоминал ранее в моих записках, когда я возвращался 17-го после подписания исторических документов с Великим Князем на пароходе, он в присутствии ехавших с нами князя А.Д. Оболенского, Вуича и др. сказал мне: «17 октября – замечательное число: 17-го в Борках была спасена вся Царская семья, и в том числе и теперешний Император, будучи Наследником, теперь же 17 октября вы, граф, спасаете Государя с Его малолетним Наследником и Его Семьей». Я подумал: дай-то Бог, чтобы было так! Кажется, тогда же, а может быть, в следующие дни, во всяком случае, при первом же свидании я ему сказал, что не смотрю на положение вещей так радужно, что придется еще много претерпеть ранее достижения равновесия и что я его прошу, как главнокомандующего войсками петербургского округа, на всякий случай, если мне придется в крайности объявить Петербург с его окрестностями на военном положении и принять меры к охране Его Величества и Августейшей семьи силою, то чтобы такое положение было приведено в исполнение моментально; для сего нужно, чтобы каждая часть знала свое место и каждый квартал имел своего военного начальника, чтобы все имели определенные инструкции, дабы при помощи военного положения водворить порядок моментально.

Великий Князь выслушал мои соображения во всей подробности, т. е. то, что именно я желаю, и через несколько дней прислал ко мне генерала Рауха, будущего его начальника штаба и тогда самого доверенного генерала (а теперь уволенного куда-то на границу начальником дивизии), который мне от имени Великого Князя доложил, что все исполнено в точности, согласно моему желанию, т. е. в случае, если я дам знать об объявлении Петербурга и его окрестностей на военном положении, то в несколько часов времени вся местность будет занята войсками, каждый квартал будет иметь своего начальника и каждая часть получит немедленно подробную письменную инструкцию. Я через посланного благодарил Великого Князя и просил ему передать, что я надеюсь и почти уверен, что к этому мне не придется прибегнуть, что Петербург и его окрестности останутся, как ныне, в нормальном положении, но что я исходил лишь из мысли, что «береженого Бог бережет», и, ввиду ответственности, на мне лежащей, считал долгом предвидеть все, даже самые маловероятные случайности.

Не прошло затем несколько недель, как ко мне явился недавно назначенный помощником Великого Князя генерал Газенкампф, который меня просил от имени Великого Князя, чтобы в случае необходимости я не назначал военного положения, а объявил Петербург и его окрестности в чрезвычайном положении. Меня это удивило, и я спросил генерала Газенкампфа, на чем основано это желание? Генерал мне ответил: «Видите ли, в случае чрезвычайного положения передача дел в военные суды будет зависеть от Дурново (тогда уже он был назначен управляющим министерством внутренних дел), и вообще от него будут зависеть смертные казни, а при военном положении все это ляжет на Великого Князя, а, следовательно, он сделается мишенью революционеров».

Я просил передать Великому Князю, чтобы он не беспокоился, покуда я буду председателем совета, я надеюсь, что Петербург и его окрестности будут пребывать в нормальном положении.