Текст книги "Воспоминания"

Глава двадцать шестая. Цусима

* Несомненно, что колебания Государя и камарильи, его окружающей, влево шли параллельно всем нашим позорным сплошным неудачам в войне с Японией. Эта же война все более и более возбуждала в различных направлениях, во всех случаях неблагоприятных для существующего режима, все слои русского населения. Психика всех обывателей России начала перевертываться, все начали сбиваться с панталыку и в конце концов, можно сказать, – Россия сошла с ума. Действительно, чем в сущности держалась Российская империя? Не только преимущественно, но исключительно своей армией. Кто создал Российскую империю, обратив московское полуазиатское царство в самую влиятельную, наиболее доминирующую, великую европейскую державу? – Только сила штыка армии.

Не перед нашей же культурой, не перед нашей бюрократической церковью, не перед нашим богатством и благосостоянием преклонялся свет. Он преклонялся перед нашей силой, а когда в значительной степени преувеличенно увидели, что мы совсем не так сильны, как думали, что Россия «колосс на глиняных ногах», то сразу картина изменилась, внутренние и внешние враги подняли головы, а безразличные начали на нас не обращать внимания. После того как мы позорно проиграли бой под Мукденом и отступили, причем отступление это во многих частях было самое беспорядочное, для всех здравомыслящих людей было ясно, что следует употребить все усилия, чтобы по возможности достойно покончить несчастную войну.

Был сменен Куропаткин, и на его место назначен старый, полуобразованный генерал Линевич. Может быть, недурной полковой командир, вероятно, лично храбрый (Куропаткин был тоже вполне храбрый человек), но известный только тем, что, когда взял вместе с союзными войсками Пекин, то произвел громадный грабеж, в коем и лично не остался в стороне. Взятие Пекина никакой военной славы никому дать не может, а потому слава Линевича, если и была, то более была основана на факте грабежа пекинских дворцов *.

Я уже указывал на то, что Великий Князь Николай Николаевич еще до войны имел значительное влияние на Государя Императора и что он был в некоторой коалиции с Куропаткиным, когда еще этот последний был военным министром и предназначался командующим армией в ожидаемой войне с Австрией, в то время, как Великий Князь Николай Николаевич назначался командующим армией против Германии.

Когда ушел Куропаткин и его место занял Сахаров, человек в высокой степени почтенный и умный, но с небольшим темпераментом, то Николай Николаевич приобрел еще большее влияние.

Вследствие этого, когда Сахаров был назначен военным министром, то был возбужден вопрос относительно того, чтобы подразделить власть военного министра; устроить ареопаг, который, как высшее военно-морское учреждение, находящееся под непосредственным начальством Его Императорского Величества, занимался бы вопросами государственной обороны.

Вследствие этого был образован совет государственной обороны и на место председателя был назначен Великий Князь Николай Николаевич.

В сущности говоря, дело сводилось к тому, что Великий Князь Николай Николаевич был назначен, под видом председателя совета государственной обороны, начальником как военного, так и морского министров.

Затем, Великий Князь Николай Николаевич, по слабости, присущей всем Великим Князьям, начал, конечно, тащить на высшие места лиц, которые были близки или к нему лично, или к его отцу, или же к даме, близкой к сердцу его отца, – танцовщице Числовой, или к даме, близкой к сердцу самого Великого Князя Николая Николаевича, – г-же Бурениной, и наконец лиц, заслуживших благоволение его супруги Анастасии, Княжны Черногорской.

Явилась мысль о подразделении всего военного ведомства, подобно тому как это было сделано в Германии, на два отдела: с одной стороны – административный, находящийся в заведовании военного министра, а с другой – чисто военный, находящийся под ведением начальника Императорского Генерального штаба, непосредственно подчиненного Государю Императору.

Когда явился этот проект, то мое мнение по этому предмету спрашивал бывший в то время министром Сахаров, который относился к этому преобразованию довольно скептически, но не имел достаточно силы, чтобы оказать энергичное противодействие к осуществлению этой затеи. Я высказал ему тогда, что эта затея ни к чему привести не может, ибо в Германии – чисто военная и административная часть разделена снизу доверху, и таким образом подразделение наверху является довольно естественным: между тем у нас, – судя по проекту, который он мне показал, – предполагается на низу все оставить без изменения, а только взять и назначить вместо одного военного министра – двух министров: назвав одного – военным министром, а другого – начальником Генерального штаба. Очевидно, что из этого ничего, кроме двоевластия, выйти не может. Таким образом, будет изуродована существующая у нас система военного управления, заимствованная у Франции, система, основанная на военных округах, а затем от этого преобразования мы не подвинемся к германской системе, которая не основана на военных округах, где военная часть от административной разделяются от самого низа, от ячеек армии.

Тем не менее предположение Великого Князя Николая Николаевича было выполнено: Генеральный штаб был отделен от центрального военного министерства, и на пост этот был назначен генерал Палицын; это весьма порядочный, хороший человек, очень хороший военный администратор, знающий все военно-административные тонкости, человек очень не глупый, но не имеющий никакого военного, и в особенности боевого, авторитета, а поэтому назначение такого лица, после развала нашей армии, на пост, соответствующий в Германии посту фельдмаршала Мольтке, конечно, представляло такое явление, которое при серьезном, государственном отношении к делу было бы немыслимо.

Эта затея Великого Князя Николая Николаевича долго не продержалась. После того, как была открыта Государственная Дума и, наконец, явилась третья Государственная Дума, полная несостоятельность организации, которая была дана Великим Князем Николаем Николаевичем, а равно и полный произвол, который начал проявляться в деле высшего военного управления, вследствие полной великокняжеской безответственности, сделались столь очевидными и невозможными, что все это пало: и Совет государственной обороны и начальник Генерального штаба – все было снова упразднено, и мы вернулись к прежнему положению дела, т. е. к французской военной системе.

Этот эпизод не только нисколько не улучшил положения нашей военной обороны, а наоборот – внес в это дело еще большую деморализацию против той деморализации, которая получилась вследствие нашей позорной войны на Дальнем Востоке.

* В течение всей войны самые толковые военные статьи, почти всегда безошибочно предвещавшие будущее, появлялись в «Русском Слове». Как оказалось впоследствии, они принадлежали перу московского земского статистика, кажется, Михайловского. После Мукденского погрома появилась статья, ясно выясняющая, что ожидать успеха от дальнейших действий Линевича невозможно. Я послал эту статью графу Гейдену, в то время заведовавшему походной канцелярией Государя, рекомендуя ему обратить внимание Его Величества на эту статью.

На мое препроводительное письмо я получил ответ с различными соображениями и колкостями. Мне передали, что ответ этот известен Государю. Вследствие сего я написал письмо, в котором, в тоне того письма, на которое оно служило ответом, высказал, что я, будучи против войны, всегда считал, что скорейший мир, конечно, соответствующий обстоятельствам, есть лучший исход сего государственного преступления, что чем скорее его заключат, тем будет для нас выгоднее, и что напрасно возлагают надежды на Рожественского, так как он успеха иметь не может.

Тогда Государь по свойственному Ему оптимизму ожидал, что Рожественский перевернет все карты войны. Ведь Серафим Саровский предсказал, что мир будет заключен в Токио, значит, только одни жиды и интеллигенты могут думать противное…

Оба сказанные письма находятся в моем архиве. Мне известно, что Его Величество прочел мое письмо, но оставил его без последствий. Он ожидал, что Рожественский разгромит японский флот. К тому же известная часть прессы, прародительница дубровщины, уверяла, что, как только Рожественский вошел в китайские воды, вся Япония в панике. *

Адмирал Рожественский был известен, с одной стороны, потому, что он был на пароходе «Весть», который под начальством капитана Баранова дал, как говорят, мнимое сражение в Черном море турецкому военному судну во время нашей последней войны. Затем, в последние годы, Рожественский был начальником артиллерийской команды морского ведомства и во время последних смотров флота Его Величества умел выказать прекрасную стрельбу моряков и со всех сторон заслужил большую похвалу, даже со стороны Германского Императора Вильгельма.

* Что касается эскадры Рожественского, то у меня составилось по многим причинам полное убеждение, что это предприятие бедственное, и бедственное потому, что, не принеся пользы в смысле военных действий на Дальнем Востоке, приведет к уничтожению флота в европейских водах и послужит новым доказательством полной несостоятельности нашего режима. Оно не могло иметь успеха, во-первых, потому, что мне была известна несостоятельность организации нашего флота, которая затем явно подтверждалась на Дальнем Востоке с самого начала войны. Во-вторых, я был весьма отрицательного мнения о Рожественском не только по аттестации, данной мне о нем еще Кази, но и адмиралом Дубасовым (когда Рожественского посылали), который по вопросу вообще о силе этой эскадры дал мне некоторые данные, хранящиеся в моем архиве; в-третьих, потому, что на меня Рожественский, будучи начальником морского штаба, произвел в начале войны самое странное впечатление, когда он вместе с Великим Князем Александром Михайловичем настаивал, чтобы во всех портах европейской России относительно торговых судов ввести такие порядки военного надзора, при которых торговля была бы невозможна, уверяя, что под видом торговых судов могут прийти суда японского военного флота (что это было, глупость или трусость?).

Как ни странно было это предположение адмирала Рожественского, но комитет министров отнесся к нему вполне отрицательно, и предположения морского министерства, поддержанные, между прочим, и Великим Князем Александром Михайловичем, не получили утверждения. Под впечатлением такой идеи, находившейся в голове Рожественского, и произошел трагикомический инцидент в Гуле, когда шла его эскадра на Дальний Восток; наконец, граф Ламсдорф и Великий Князь Александр Михайлович рассказывали мне то, что происходило в заседании, когда окончательно решили отправить эскадру Рожественского. Из этого рассказа было ясно, что присутствовавшие все сомневались в успехе этого предприятия; а некоторые члены совещания были убеждены в неуспехе его и, если Государь решил отправить эскадру, то, с одной стороны, вследствие легкости суждения, связанного с оптимизмом, а, с другой, потому, что присутствовавшие не имели мужества говорить твердо то, что они думали. *

Так как я сам участвовал во многих таких совещаниях, то мне представляется, что отрицательное мнение это было выражаемо крайне осторожно, ибо, по обыкновению, члены этих совещаний знали или догадывались о том или другом желании Его Величества, а потому стеснялись высказываться решительно против этих желаний. Те члены, которые не следовали этому правилу, в конце концов, навлекали на себя нарекание и должны были покидать свои посты (к таким членам причисляю я и себя).

Когда же дело дошло до того, что Рожественский должен был высказать свое мнение, то Рожественский, как мне говорил Великий Князь Александр Михайлович, сказал следующее: «Он находит, что экспедиция эта очень трудная, но если Государь Император прикажет ее ему совершить, то он встанет во главе эскадры и поведет ее на бой в Японию».

Затем, Его Величеству, пред отправлением Рожественского на бой, на Дальний Восток, благоугодно было оказать ему милость – повести адмирала к малолетнему наследнику престола, Алексею Николаевичу, от которого Рожественский, кажется, получил в виде благословения образок.

История всей этой экспедиции известна. О том, что она потерпит крушение, всем лицам, умеющим трезво рассуждать, хотя бы и не специалистам, было отлично известно.

Между прочим, и я предупреждал об этом, советуя не доводить нашу эскадру до боя с японским флотом.

* После хотели вслед за эскадрой Рожественского послать наш скромный черноморский флот, совершенно оголив Черное море. На этом настаивали Великий Князь Александр Михайлович и граф Гейден и склоняли Государя. Граф Ламсдорф приходил ко мне советоваться. Я ему высказал, что посылка этой эскадры ничему не поможет на Дальнем Востоке, совершенно обессилив нас в Черном море, а главное, представляет акт, противный международным трактатам. Нарушение трактатов несомненно вызовет большие осложнения в Европе и, как только наш черноморский флот покинет Черное море, в него войдет английский флот. Граф Ламсдорф всячески противодействовал посылке черноморского флота, но, как министр иностранных дел, базировался лишь на соображениях дипломатических. В моем архиве имеется печатная записка по этому предмету графа Ламсдорфа. В данном случае его влияние взяло верх.

В связи с делом об эскадре Рожественского находилось дело о покупке аргентинского флота. История эта также безумна по своему политическому основанию, как в особенности по исполнению. По политическому основанию она нелепа потому, что, если бы эта покупка совершилась, то державы, поддерживавшие Японию, в этой покупке нашли бы предлог усилить японский флот под тою или другою формою своим флотом, так как продажей Аргентиной России своего флота нарушался принцип нейтралитета. Что же касается исполнения этой покупки, то этим делом под флагом большой секретности занимались такие господа, как Котю (Панама), адмирал Абаза, который ездил за границу, изменял свою фамилию, переодеваясь, брея свою бороду и усы – одним словом, с полнейшей конспирацией, а к ним прилепились десятки темных дельцов.

Флот, конечно, приобретен не был, но были затрачены и украдены многие миллионы. Это одна, между многими другими, из историй безобразнейшего хищения казенных денег. *

14 и 15 мая произошел несчастнейший Цусимский бой, и вся наша эскадра была похоронена в японских водах. Это был последний удар той несчастной затеи, которая привела нас к японской войне.

После этого поражения у всех явилось сознание, что необходимо покончить войну миром, и это течение так сильно начало проявляться, что дошло, наконец, и до трона.

Его Императорское Величество начал склоняться к мысли о примирении.

В течение всей кампании я несколько раз пытался повлиять в смысле прекращения войны, не ожидая от продолжения ее никаких для нас выгод. Но все мои попытки ни к каким результатам не приводили.

Но благодаря этим попыткам Его Величество знал, как я был против того, чтобы начинать эту войну, принесшую нам такие несчастья, так и в течение войны стремился, – и не скрывал моих мыслей перед Его Величеством, – не доводить войну до крайности и покончить скорее дело миром; так как я был уверен, что чем раньше мы пойдем на мирные переговоры, тем лучшие результаты нами будут достигнуты.

После Цусимского боя генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович и морской министр Авелан просили Государя их уволить. Этот поступок Великого Князя и Авелана был в высокой степени благородный. Они высказались в том смысле, что, раз флот потерпел такое крушение, – лица, стоявшие во главе флота, не могут более оставаться в том же положении.

Еще до Цусимского боя вместо адмирала Макарова начальником нашей дальневосточной эскадры, т. е. начальником нескольких судов, оставшихся во Владивостоке, был назначен адмирал Бирилев. После Цусимского поражения, очевидно, Бирилеву нечего было делать на Дальнем Востоке и поэтому, не успел он туда приехать, как вернулся обратно и был назначен морским министром.

Бирилев был морским министром в моем министерстве после 17 октября 1905 года, затем был министром в министерстве Горемыкина и в министерстве Столыпина.

По мере наших военных неудач смута и революционное течение в России все более и более увеличивались; вследствие этого 21 мая петербургский генерал-губернатор Трепов был назначен товарищем министра внутренних дел и ему были даны особые полномочия по заведованию полицией. В сущности Трепов сделался, – впрочем он и ранее был, – негласным диктатором.

Почтеннейший министр внутренних дел Булыгин являлся лишь ширмой; он занимался всеми спокойными делами, а все неспокойные дела находились в полном произвольном распоряжении генерала Трепова, а так как в то время вся Россия была в неспокойном состоянии, то из этого очевидно, что роль министра внутренних дел Булыгина была совершенно стушевана.

После Цусимского боя был упразднен особый комитет Дальнего Востока и адмирал Алексеев был уволен от должности наместника Дальнего Востока. Впрочем, комитет Дальнего Востока ни разу не собирался, а когда началась война, то наместник Дальнего Востока, уволенный от командования армией и приехавший в Россию, потерял всякое значение, так что упразднение особого комитета и увольнение Алексеева от должности наместника, – на каковую должность, конечно, уже никто никогда после назначаем не был, – представляло собою не что иное, как своего рода панихиду над позорно погибшею авантюрой Безобразова и компании.

Но все-таки, когда адмирал Алексеев был уволен от должности главнокомандующего действующей армией, то он в утешение получил Георгия на шею, хотя и не слышал в своей жизни ни одного выстрела, а во время войны пребывал спокойно в Мукдене в своем кабинете, занимаясь более состоянием своего тела, нежели состоянием действующей армии.

Впрочем, последнее может быть поставлено Алексееву только в плюс, потому что несомненно, если бы он начал заниматься действующей армией, то по полному своему невежеству в этом деле, он не мог бы сделать ничего кроме ущерба для армии.

Адмирал Алексеев носит этот, данный ему Георгий на шее, по принятому статуту этого ордена, постоянно, и Алексееву делает честь то, что он одновременно носит и длинную бороду, которая закрывает этот орден и таким образом не возбуждает у лиц, на него смотрящих, печальные мысли о том, какими путями иногда у нас в России лица достигают столь высоких постов, как пост наместника русского великого Государя, и каким образом лица эти иногда получают высшие военные ордена, между тем как действительные наши военные герои этой чести не удостаиваются, ибо этого высшего военного ордена не имеют многие из русских генералов, которые действительно отличились на последней войне.

В июне месяце Государь Император принял известную депутацию земских и городских деятелей, во главе которой был князь Трубецкой, профессор Московского университета.

Эта депутация недвусмысленно высказала Его Величеству свое мнение в том смысле, что Россия ждет от Его Величества изменения государственного порядка в смысле привлечения к законодательным делам народа и общества.

Его Величество милостиво отвечал на эту речь, и в этом ответе, если не обещал водворения государственного строя на основании народного представительства, то, во всяком случае, и не отверг желания, Ему откровенно высказанные этой депутацией.

В этом смысле через несколько дней, 18 июня, после представления Его Величеству депутации, во главе которой стоял князь Трубецкой, высказались и петербургский и московский губернские предводители дворянства, которые также представлялись Его Величеству, а именно граф Гудович и кн. Трубецкой – брат профессора Трубецкого, – которые представили Его Величеству всеподданнейшую записку от двадцати шести губернских предводителей дворянства.

Конечно, в этой всеподданнейшей записке предводителей дворянства излагались более скромные мысли, но, во всяком случае, и в этой записке была высказана мысль, что так далее Россия жить не может.

Приблизительно в конце июня месяца Россия пришла в такое положение, что Государь явно почувствовал, что необходимо принять какие-нибудь решительные крутые меры, чтобы в России не произошел полнейший развал, который мог грозить и всему царствующему дому.