Текст книги "Воспоминания"

Таким образом, после подачи Столыпиным в отставку все были уверены, что отставка эта будет принята, но тут, к сожалению, вмешались известные своими интригами Великие Князья Александр Михайлович и Николай Михайловичи, они начали уговаривать Столыпина взять свою отставку обратно; начали пропагандировать в высшем обшестве, что если Столыпин уйдет, то произойдет развал.

К великому сожалению, кажется, впутали в эту историю достойнейшую и благороднейшую Императрицу Марию Феодоровну, по крайней мере в том, что Ее Величество оказывала содействие тому, чтобы Столыпин не ушел – слух об этом был распространен по всему Петербургу; вытекало же это, может быть, из совершенно случайных обстоятельств, а именно из того, что как-то раз в один из этих дней Его Величество был в Аничковском Дворце у своей августейшей матери, а с другой стороны, и из того обстоятельства, что Великий Князь Александр Михайлович, как известно, женат на дочери Марии Феодоровны, сестре Императора Николая II.

Столыпин, видя такое настроение, конечно, решил не делать уступок и потребовал от Его Величества исполнения его кондиций, при которых он согласен остаться председателем совета министров.

Кондиции эти заключались в следующем:

1-я. Распустить на несколько дней Государственную Думу и Государственный Совет, а в эти дни, в силу статьи 87 Основных Законов, ввести закон о земствах в западных губерниях, который провалил Государственный Совет.

Эта кондиция была самая бессовестная, ибо она в корне и безусловно нарушала основные законы государства, а, следовательно, и конституции; независимо от этого она ставила Его Величество в самое неудобное положение, как в отношении законодательных собраний, так и в отношении его верноподданных ультраправых.

2-я кондиция Столыпина была следующая:

Чтобы предложить членам Государственного Совета – крайним правым – Дурново и Трепову, которые, по мнению Столыпина, интриговали, – вели против этого закона интригу, – заболеть и получить отпуск до 1 января следующего года.

Дело в том, что по закону присутствующие члены Государственного Совета не могут быть сменены или уволены. Неправильное толкование закона дало повод правительству каждый год 1 января в опубликованных списках присутствующих членов Государственного Совета не помещать тех членов, которые ему не желательны. В этом заключается нарушение закона. Но во всяком случае после 1 января члены, помещенные в списках как присутствующие, никоим образом не могут быть исключены из присутствующих, а поэтому Столыпин потребовал, чтобы Дурново и Трепову были даны отпуски до 1 января, с тем чтобы они до 1 января не приходили в Государственный Совет, после же 1 января Столыпин, конечно, имел намерение их в списки не включить.

Очевидно, такое требование идет в разрез не только с основными законами, но является простым издевательством как над законами, так и над личностями, ибо можно относиться с различных точек зрения к членам Государственного Совета Дурново и Трепову, – я не их поклонник, так как не могу сочувствовать их ультраправой программе, – но тем не менее оба эти лица, как члены Государственного Совета, действовали и действуют в пределах законом им предоставленных прав, а поэтому так шельмовать членов Государственного Совета: давать им отпуски, которых они не просят, не только составляет нарушение основных законов, но и издевательство над этими лицами.

Кризис, заключавшийся в том, примет ли Государь кондиции Столыпина или не примет, продолжался чуть ли не более недели, причем в это время указанные Великие Князья и другие члены общества вели отчаянную пропаганду, уверяя, что только благодаря Столыпину прекратились революционно-анархические акты, т. е. покушения, и что как только Столыпин уйдет – покушения эти возобновятся. Конечно, такая перспектива могла очень действовать на высшие сферы.

В конце концов, Столыпин и его прихвостни торжествовали, Государственная Дума и Государственный Совет были распущены на эти три дня, и в это время был введен по ст. 87 закон о земствах в западных губерниях; а засим Дурново и Трепов получили предложение воспользоваться отпуском.

В конце концов, Столыпин и его прихвостни торжествовали, но для мало-мальски дальновидного человека было ясно, что это торжество накануне его политической гибели.

Когда это случилось, вся Россия была этим возмущена, были возмущены как Государственная Дума, так и Государственный Совет.

Столыпин давал объяснения своих действий как в Государственном Совете, так и в Государственной Думе, причем в Государственном Совете он давал объяснения весьма почтительные для Государственного Совета и не особенно лестные для Государственной Думы, а в Государственной Думе давал объяснения весьма подобострастные в отношении Государственной Думы и весьма нелестные для Государственного Совета. Но на этот раз Столыпин не провел ни Государственный Совет, ни Государственную Думу.

Как Государственный Совет остался при мнении о неправильности его действий, так и Государственная Дума, – которая в этом отношении имеет большой простор и самостоятельность, – признала действия Столыпина безусловно неправильными и незаконными.

А агент Столыпина в Государственной Думе, глава так называемой партии 17 октября, Гучков, заявил, что он порицает действия Столыпина и – благоразумно удалился из Петербурга, предприняв поездку на Дальний Восток, конечно, в расчете переждать, что из всего этого выйдет. Если Столыпин провалится, то это будет сделано без него, а если снова всплывет, то тогда он себя не скомпрометирует в глазах Столыпина и опять посредством угодничества найдет в нем поддержку и благоволение.

Член Государственного Совета Трепов был очень близок к Государю и пользовался особой милостью Его Величества, поэтому и имел право просить у Его Величества аудиенции для передачи различных своих государственных впечатлений и мнений. Этим правом он воспользовался и в настоящем случае. Дурново же молча подчинился приказанию воспользоваться отпуском.

Член Государственного Совета Гончаров, весьма почтеннейший человек, принадлежащий к правой группе и ранее перед Дурново бывший лидером правой группы, так возмутился всем этим, что просил уволить его из членов Государственного Совета.

В тот же день, когда все это случилось, вечером, по телефону из редакций газет меня спрашивали: не получил ли и я приказа воспользоваться отпуском?

Таким образом, очевидно, ходили слухи, что я был в числе этих членов Государственного Совета – Дурново и Трепова, – но слухи эти оказались неосновательными, потому что я ничего не получал.

Указанные же Великие Князья торжествовали и могли торжествовать, так как, конечно, все это дело в значительной степени было делом их рук. Так что не совсем без основания я слышал такой афоризм: что Столыпина убил не Багров, а эти Великие Князья, т. е. иначе говоря, если бы Великие Князья не вмешались в дело, до них совсем не касавшееся, и Столыпин вышел бы в отставку, то, по всей вероятности, он преспокойно, благополучным бы образом жил, сохранив за собой уважение, как такой государственный человек, который при известных обстоятельствах для сохранения собственного достоинства умеет выходить в отставку.

Какое горячее участие указанные Великие Князья принимали во всем этом деле, между прочим, видно из следующего:

Как раз после того, как Государь принял кондиции Столыпина и вернул ему отставку, был вечер у князя Платона Оболенского. Я на этот вечер не поехал, а там была моя жена, и среди приглашенных был очень близкий мне человек – член Государственного Совета Стахович, был там и Великий Князь Николай Михайлович. Конечно, на этом вечере очень много говорили о происшедшем. Великий Князь распинался за Столыпина и выражал Стаховичу такое мнение; что если бы от него зависло, то он не только предложил Дурново и Трепову воспользоваться отпуском, но просто разогнал бы весь Государственный Совет.

Через некоторое время после случившегося мне передавал тот же Стахович, что он, будучи в давнишних хороших отношениях с Гучковым, беседовал однажды с ним относительно всего этого происшествия, причем Гучков ему сказал, что Столыпин еще 1 января просил Государя не помещать в список присутствующих членов Государственного Совета – Дурново и Трепова, но что Его Величество на это не согласился. Затем, Столыпин прибавил Гучкову:

«Если бы я захотел, чтобы граф Витте не был помещен, то я уверен, что на это Его Величество согласился бы; но только я не решился этого сделать, так как я знаю, какою большою репутацией пользуется граф Витте за границей, и это произвело бы большой шум в Европе».

Еще на днях, на приеме у вновь прибывшего австро-венгерского посла, ко мне подошел один старец в ленте и спросил меня: не могу ли я его принять. Я сказал, что с большим удовольствием, и указал на следующий день и час. Старик этот ко мне явился и начал рассказывать взволнованным голосом следующее: он представился, что он член совета министра внутренних дел, тайн. сов. Пшерадский, что он один из ближайших сотрудников Столыпина, что Столыпин назначил его членом совета, и вот что с ним случилось. Рассказ его часто прерывался слезами.

Когда, говорил он, Государь не принял последнюю отставку Столыпина по делу о введении земств в Западных губерниях, то главный мотив, который увидел Государь для отказа, был тот, что, мол, Столыпин прекратил революцию и что при нем не будет более производиться всяких анархических убийств. Столыпин это и хотел доказать, что при нем, действительно, более революционно-анархических убийств быть не может.

Как раз через некоторое время последовало убийство одного прокурора в поезде. Убийство это явно было совершено революционерами-анархистами, но все следствие было ведено так, что, мол, это было простое убийство, на почве грабежа.

Наконец было поймано лицо, которое прямо указало, что оно убило и по решению революционного комитета. Это лицо поместили в Севастополе в тюрьму. Затем тюремщики устроили так, что дали возможность этому лицу бежать, но одновременно сделали таким образом, что как только он убежал, часовые его сейчас же застрелили и, таким образом, следы того, что это было преступление на почве революционно-анархической, скрыты.

Затем произошло следующее, лично его, старика, касающееся: на сестре его жены женат некий морской офицер Курош. Этот Курош в 1905 году, когда в Финляндии, в крепости Гельсингфорсе, тамошние революционеры подняли революционный флаг, со своего судна стрелял в этих революционеров. Тогда же было постановлено предать его смерти и послали ему этот смертный приговор, но почему то, по той или другой причине, приговор этот не был приведен в исполнение.

Затем, так как теперь снова обострились отношения между Финляндией и русским правительством, то финляндские революционеры снова подняли вопрос о Куроше, но решили, что лучше убить не самого Куроша, а его сына – юношу 17-ти лет, находящегося в одном из петербургских учебных заведений, и в мотивировке своего решения постановили, что если убьют Куроша, так что же, – Курош мучиться не будет, а вот, если они убьют его сына, то это тогда будет более мучительно для Куроша, потому что он сына любит и всю свою жизнь будет мучиться и, таким образом, получит должное возмездие за то, что он стрелял в революционеров.

Вот, продолжал этот почтенный старик, Курош поехал в плавание. Мы поехали на дачу, которую занимал Курош, где-то недалеко от Риги. Там были: мой племянник, его, Куроша, сын и жена Куроша. Жена уехала. Таким образом, на даче остался этот старик Пшерадский, его жена и сын Куроша. Вот старик мне рассказывает: раз вечером, когда этот молодой человек ложился спать, то он и его жена пришли в его комнату с ним проститься. Он, племянник старика, подошел к окну и хотел его запереть, а окно выходило в сад, – в это время у окна появился какой-то человек и в то время, когда он закрывал окно, сделал несколько выстрелов и убил его наповал.

Началось следствие, и вот, говорят, после следствия, а следствие вел судебный следователь Александров, – тот самый, который в последней стадии вел судебное следствие о покушении на мою жизнь и который никак не мог найти виновных, – так вот Александров повел все следствие так, что, мол, этот молодой человек сам застрелился.

Он сам, этот член совета министра внутренних дел, служил очень долго в судебном морском ведомстве и сам юрист. Когда он начал смотреть судебное следствие, он увидел, что все дело велось до такой степени безобразно, что даже в показаниях некоторых лиц судебный следователь вынимал средние подлинные листы и вставлял такие, какие были нужны для доказательства, что этот сын сам себя убил, а не убит революционерами, что отец этого Куроша, моряк, получил от Государя императора, когда сын был убит, очень сердечную телеграмму, с выражением соболезнования, что это убийство в высокой степени печально.

Старик говорил мне: «Ведь моего племянника убили на моих глазах и, несмотря на это, следствие ведется так, чтобы доказать, что тут было простое самоубийство». Когда я спросил этого старика: «Я не понимаю, почему это делается?» Он ответил: «Очень просто, Столыпин, после того как остался председателем, т. е. после того, как Его Величество не принял его отставки по делу западных земств, вследствие уверения, что с уходом Столыпина начнутся революционные выступления, дал приказ, чтобы Все те убийства, которые будут на политической почве, признавать, что эти убийства есть простые убийства. Соответственно этому было дано распоряжение, и это распоряжение и практикуется».

Так как убийство Куроша произошло еще, когда Столыпин был жив, то следствие и приняло это направление. Когда я спросил старика: «Скажите, пожалуйста, вы обращались к морскому министру или министру юстиции?» Он сказал, что обращался к морскому министру и что тот возмущался, а что касается министра юстиции, то он, старик, сказал, что он не обращался к такому негодяю, так как, в сущности говоря, Щегловитов держался все время министром юстиции при Столыпине только потому, что был у него лакеем, и министр юстиции, глава русского правосудия, обратился в полицейского агента председателя совета министров.

18 марта последовало смещение Воеводского с поста морского министра и назначение его членом Государственного Совета; вместо Воеводского был назначен Его Величеством адмирал Григорович – бывший товарищ Воеводского.

Григорович ныне пользуется большим расположением Государя Императора; насколько он оправдывает расположение Его Величества – это мы увидим в будущем.

Пока же носятся такие слухи: что Григорович человек толковый, знающий, впрочем, достаточно переговорить несколько слов с Воеводским и с Григоровичем, чтобы видеть разницу между тем и другим: второй – человек серьезный, а первого – серьезным человеком считать трудно.

Затем, говорят, что будто бы Григорович ведет все дело весьма рискованно, что Все его обещания и проекты в конце концов не будут выполнены, что, между прочим, теперь в морском министерстве водворилось такое взяточничество, какого прежде никогда не было, – но все это пока одни разговоры.

Вследствие отказа Гучкова от звания председателя Государственной Думы, 22 марта последовало избрание другого председателя – Родзянко, человека не глупого, довольно толкового; но все-таки главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе, – у него отличный бас.

2 мая последовало назначение обер-прокурором Святейшего Синода – Саблера и увольнение от этой должности Лукьянова. Я нахожу это назначение правильным, ибо все те обер-прокуроры, которые были после Победоносцева впредь до Саблера, были, собственно говоря, в церковных делах дилетантами, а поэтому, не водворив новых начал в русской православной церкви, которые были намечены комитетом министров при рассмотрении указа 12 декабря 1904 года, вместе с тем не могли иметь никакого влияния на текущую жизнь и текущие церковные дела, по той простой причине, что они не знали ни лиц, ни дел.

Я находил назначение Саблера правильным, потому что во всяком случае, Саблер был товарищем обер-прокурора Святейшего Синода при Победоносцеве, служил очень долго в Святейшем Синоде и, несомненно, знает во всех деталях дела всех церковных учреждений. Что касается принципиальных взглядов Саблера, то мне представляется, что он является таким же лицом, каким являются и все другие министры, т. е. такие государственные деятели, которые всегда идут более или менее по ветру.

Может быть, косвенно я несколько повлиял на назначение Саблера, потому что за несколько месяцев до его назначения, – месяца за 1½–2, – я говорил о Саблере очень подробно с одним из весьма почтенных иерархов, который ни в какие политические дела, ни в какие политические интриги не вмешивался, который был далек от Иоанна Кронштадтского, Гермогена, Иллиодора и Распутина и проч. Я высказывал ему мое мнение, что, может быть, при настоящем положении вещей, всего было бы лучше, если бы обер-прокурором был сделан Саблер, а затем мне сделалось известно, что этот почтенный иерарх проводил эту мысль от себя в Царском Селе.

В начале мая 1911 года приезжал в Царское Село наследник германского престола Фридрих с супругой, затем Эмир Бухарский, а потом сиамский принц Чакрабон.

Наследного принца я встречал ранее в Петербурге, где лично с ним познакомился. В этот приезд я его встретил у германского посла во время раута и концерта. На этом рауте было много публики, и я с принцем не говорил, так как он ко мне не подошел, а я к нему подходить не хотел. Была ли это случайность или это объясняется иначе – я этого сказать не могу.

2 июня в Кронштадт прибыла эскадра Северо-Американских Соединенных Штатов, но эскадра была принята довольно сдержанно.

23 июня умерла Великая Княгиня Александра Иосифовна, которая очень долго болела и была весьма стара. Александра Иосифовна – супруга Великого Князя Константина Николаевича, который умер уже в пожилых летах, в начале царствования Императора Александра III.

2 июля Их Величества отбыли в шхеры и 27-го возвратились, причем был смотр в Высочайшем присутствии, так называемых потешных.

В то время была мода на потешных, вероятно, потому что полагали, что этими мальчиками, играющими в военных, подымают патриотический, национальный дух. Этому делу придавали государственное значение, почему смотр потешных производил Государь Император; вообще это было обставлено с особой торжественностью. Но, конечно, это потешное дело так и осталось – потешным, но не для детей, а для взрослых.

19 августа в Петербург приезжал Сербский король Петр с наследником, а 27 августа Его Величество отбыл в Киев на открытие в Высочайшем присутствии в Киеве памятника Императору Александру II.

Я же в мае месяце поехал за границу и вернулся из-за границы только в начале декабря.

Во Франкфурте мне делали две довольно серьезных операции, причем первая операция производилась под хлороформом. Я лежал под хлороформом 1½ часа.

На эту операцию я решился потому, что тамошние профессора, которым я вполне верю, сказали мне, что эта операция необходима, ибо у меня постоянно будут воспаляться те или другие части головы, – а я как раз предыдущей зимой первый раз пролежал некоторое время в постели и не выходил из дома, вследствие воспаления среднего уха, сопровождавшегося большой болью. И вот во Франкфурте профессора мне сказали, что если я не сделаю операцию, то у меня постоянно будут происходить те или другие воспаления и, в конце концов, я все же должен буду сделать эту операцию; пока я еще настолько силен, что под хлороформом могу выдержать эту трудную операцию, но, что через несколько лет, вследствие моего возраста, может быть, я уж не буду в состоянии выдержать подобной операции.

Поэтому я решился сейчас же сделать операцию.

После этой первой, очень большой операции, я через месяц сделал вторую, менее важную. Следы этой операции я чувствую до настоящего времени, так как в некоторых местах лица еще не вернулась чувствительность.

В августе месяце я был в Биаррице у моей дочери.

Ход событий за последние годы открыл для меня с очевидностью последствия режима Столыпина. Для меня было ясно, что Столыпин вооружил своими произвольными, жестокими и обманчивыми действиями миллионы людей; никогда прежде ни один из государственных деятелей, погибших от руки революционеров, не имел и сотой части того количества врагов, которых нажил Столыпин. Независимо от сего он потерял уважение всех мало-мальски порядочных людей.

При таком положении вещей для меня было ясно, что со Столыпиным произойдет какая-либо катастрофа и он погибнет, – раз он упрямо, во что бы то ни стало желает держаться своего положения ради различных выгод и почета.

Столыпин вооружил против себя не только революционеров и анархистов, т. е. лиц, которые желают беспорядков, но миллионы инородцев; он даже сумел своею двойственною политикою вооружить против себя черносотенцев, после того как эти черносотенцы первые два года его министерства были его главною опорою.

Брат Столыпина, через два года после вступления Столыпина на пост председателя совета министров, с особенным цинизмом заявил в «Новом Времени», что подобно известному выражению Шекспира: «Мавр уходи, ты мне больше не нужен», и его брат также сказал черносотенным организациям, которые были его верными слугами: «Уходите, вы мне больше не нужны».

Благодаря этой атмосфере для всякого мало-мальски благоразумного человека было совершенно очевидно, что Столыпин, уцепившись за свое место, на этом месте и погибнет.

Я был настолько в этом уверен, что когда у меня в Биаррице был Диллон, известный английский корреспондент, который очень часто, по целым месяцам, живет в России – и спросил мое мнение о положении вещей, – я ему говорил, что я глубоко убежден в том, что со Столыпиным произойдет какая-нибудь катастрофа, которая несколько изменит положение вещей.

Действительно, 1 сентября в Киеве, при исключительно театральной обстановке, произошло покушение на жизнь Столыпина (В день получения известия о ранении Столыпина гр. Витте вписал в свои заметки следующие слова:

2 сентября 1911 года. Вчера в Киеве тяжко ранен Столыпин. Таким образом, открывается 3-е действие после 17 октября. Первое действие – мое министерство, второе – столыпинское.)

Был торжественный спектакль в присутствии Его Величества и его августейших дочерей. На этом спектакле была масса знати, все министры. В Столыпина произвел выстрел агент охранного отделения, который, – как это ныне говорят газеты, – был революционер-анархист. Он произвел выстрел в Столыпина из браунинга в присутствии Государя Императора. Через несколько дней вследствие полученной раны Столыпин умер.

Конечно, это убийство само по себе возмутительно и не может быть оправдано с точки зрения человеческой, но если оно не может быть оправдано, то оно может быть понятно.

Всякие убийства, с точки зрения человеческих, нравственных принципов, не могут быть оправданы, тем не менее убийства во всех видах постоянно производятся; многие из этих убийств производятся лицами власть имущими. Так, между тысячами и тысячами людей, которые были казнены во время премьерства Столыпина, десятки, а может быть, сотни людей были казнены совершенно зря, – иначе говоря, эти люди были убиты властью, которую Столыпин держал в своих руках.

Великий Наполеон сказал: «У государственного человека сердце должно быть в голове», к сожалению, у Столыпина нигде не было сердца – ни в груди, ни в голове.

Убийство Столыпина омрачило все празднества в Киеве. Начерченная программа этих празднеств была исполнена наскоро. Его Величество, побывав в Чернигове, уехал в Крым, где пробыл до поздней осени, – Он вернулся в Петербург после 6 декабря.

Убийство председателя совета министров Столыпина, может быть, не имело бы места, если бы в свое время не вмешались в дела, совсем до них не касающаяся, Великие Князья. Ибо после того, как Государственный Совет отклонил проект Столыпина о введении земства в западных губерниях, в той форме, в какой этот проект прошел в Государственной Думе, когда вследствие этого отклонения Столыпин подал в отставку и поставил Его Величеству своего рода ультиматум о том, чтобы вопреки основным законам распустить Государственную Думу и Государственный Совет и ввести земство в западных губерниях по ст. 87-й, затем вырвал из Государственного Совета некоторых членов оного, которых Столыпин признавал за своих врагов, – если бы, говорю я, после того как он подал этот ультиматум и заявил, что в противном случае он уйдет в отставку, Великие Князья не вмешались в дело, то я знаю, что дело кончилось бы следующим образом: Государь Император, конечно, этого ультиматума не принял бы, а преспокойно сказал бы Столыпину, что если он считает нужным уйти в отставку, то пускай уходит; наверное, Столыпин вышел бы в отставку и был бы жив и в настоящее время и, может быть, со временем мог бы еще играть какую-нибудь роль в государственном правлении.

Но Великие Князья в этом случае вмешались в дело, – в особенности два злополучные Великие Князья Александр и Николай Михайловичи и, главным образом, под их влиянием было принято другое решение: был принят невозможный ультиматум Столыпина, невозможный в том смысле, что он совершенно противоречит нашим основным законам и является актом величайшего произвола. Все это кончилось тем, что бедный этот Столыпин так запутался, что и погиб в Киеве от руки охранника.

Могут сказать, что это – случайность, что этой случайности могло бы и не быть. Я со своей стороны думаю, что это не есть случайность; что при том режиме, который водворил Столыпин, – так или иначе – а дело должно было кончиться его гибелью.

Это могло случиться немного ранее, немного позже, не от руки еврея Багрова, а от руки кого-нибудь другого, – но все-таки все вероятности говорили за то, что это так кончится. Но тем не менее, если даже считать, что убийство Столыпина было простой случайностью, то все-таки факт остается фактом.

Если бы за несколько месяцев до его смерти, когда он подал в отставку, вследствие непринятия Государственным Советом проекта введения земства в западных губерниях, он ушел и Великие Князья не вмешались в дело, до них не касающееся, то уйдя в отставку, Столыпин, несомненно, остался бы жив, потому что все те, кто считали, что в деятельности Столыпина есть масса вреда, бросили бы мысль об его насильственном уничтожении, так как раз он вышел бы в отставку, то не мог бы уже более наносить никакого вреда.

После убийства Столыпина со стороны некоторых политических партий последовало муссирование значения этого убийства. Под влиянием этого муссирования, Его Величество оказал целый ряд милостей жене Столыпина. Причем супруга Столыпина вела себя со свойственною ей бестактностью.

Узнав, что муж ее ранен, она приехала в Киев и, как мне рассказывал В.Н. Коковцев, она сказала Государю очень глупую фразу. Когда Государь вошел в комнату, где уже лежал труп Столыпина, она, как истукан, шагами военного подошла к Государю и сказала: «Ваше Величество, Сусанины еще не перевелись в России», – затем сделала несколько шагов задним ходом и стала на свое место.

Ее театральная походка сопровождалась глупой театральной фразой, ибо я нисколько не сомневаюсь, что Столыпин, – если бы он не был председателем совета министров и жизнь Государя была бы в опасности, причем от него зависело бы спасти жизнь Государю – Столыпин поступил бы так же, как Сусанин, но так поступили бы десятки и десятки тысяч верноподданных Его Величества, которые чтут в лице Государя не Николая Александровича, но принцип русского царя, тот принцип, при влиятельном значении которого создалась Великая Россия.

Столыпин был человеком с большим темпераментом, человеком храбрым, и пока ум и душа его не помутились властью – он был человеком честным.

Но в данном случае Столыпин погиб не как Сусанин, а как погибали и погибают сотни государственных деятелей, которые употребляют данную им власть не на пользу государства и народа, но в пользу своего личного положения, – а применительно к Столыпину надо сказать: в пользу не столько своего личного положения, как в пользу положения своих многочисленных родственников, из которых многие представляют собою лиц далеко не первой пробы.

Супруга Столыпина вела себя так же бестактно и во время похорон.

Под влиянием шумихи, поднятой националистами и приверженцами Столыпина, появился целый ряд статей, в которых говорилось, что исчезновение Столыпина составляет громадное бедствие для России, а вслед затем была открыта подписка на различные памятники, которые чуть ли не по всей России должны быть поставлены в память Столыпина.

Но, конечно, эта совершенно искусственная шумиха скоро улеглась, не прошло еще и полгода, а настроение в России по отношению к Столыпину совершенно изменилось – Россия оценила его по достоинству.

Будучи председателем совета министров, своим темпераментом, своею храбростью Столыпин принес некоторую дозу пользы, но если эту пользу сравнить с тем вредом, который он нанес, – то польза эта окажется микроскопической.

В своем беспутном управлении Столыпин не придерживался никаких принципов, он развратил Россию, окончательно развратил русскую администрацию, совершенно уничтожил самостоятельность суда и около себя, в качестве министра юстиции, он держал такого лицемерного и беспринципного человека – как Щегловитова. Столыпин развратил прессу, развратил многие слои общества, наконец, он развратил и уничтожил всякое достоинство Государственной Думы, обратив ее в свой департамент.

Я не сомневаюсь в том, что то, на что я указываю, будет впоследствии указано с большею обстоятельностью, с большим хладнокровием, когда этот смрад произвола, от страха доносов и наказаний, в котором живет в настоящее время Россия, несколько уничтожится и будет водворена в стране не на словах, а на деле законность, т. е. то, что именуется правовым порядком.

Кстати, я слышал из достоверных источников, что Государь не мог простить Столыпину того издевательства, которое он над Ним совершил, представив Ему свою отставку вместе с кондициями, и хотя тогда Его Величество эти кондиции принял и отставку вернул, но еще перед выездом в Киев на одном из докладов Государь, по окончании доклада перед уходом Столыпина, сказал ему:

– А для вас, Петр Аркадьевич, Я готовлю другое назначение.

Эта фраза весьма поразила Столыпина. Какое это было назначение – я не знаю. Одни говорят: посла, а другие говорят, будто бы наместника на Кавказ.