Текст книги "Воспоминания"

Вследствие происшедшего конфликта между городовым и офицером военные в Одессе крайне возмутились, явились крайне натянутые отношения между командующим войсками генералом Каульбарсом и Толмачевым, и вот Пантелеев был прислан туда для того, чтобы это дело разобрать и умиротворить гражданскую власть с военными.

Я слышал от генерал-адъютанта Пантелеева, что, когда он вернулся в Петербург, то он предъявил Столыпину, что было бы желательно вывести Одессу из военного положения, в котором она находится. Так как Одесса тогда находилась на военном положении, Столыпин ему ответил, что он ничего бы против этого не имел и даже этого желал бы, чтобы перевести Одессу из военного положения на чрезвычайное.

Мы находимся в таком режиме, что у нас существуют три положения: военное, чрезвычайное и исключительное. Все эти три положения дают громаднейший произвол власти, и затем различные местности России объявляются: одни на военном положении, другие на чрезвычайном, а третьи на исключительном.

Столыпин выдумал еще четвертый вид особого положения. Это, когда местность находится в нормальном состоянии и никакое положение неприменимо в полном объеме, а только начальнику города или губернии дается право издавать обязательные постановления. Пожалуй, последний вид особого положения самый худший, именно потому, что он не регулируется никаким законом, а потому под видом смягчения состояния, в котором находятся жители в данной местности, вводится полнейший произвол администратора. Такой вид положения совершенно соответствует характеру Столыпина: с одной стороны, показывается либеральность, а, с другой стороны, под видом этой либеральности допускается подличать.

Генерал Пантелеев докладывал результат своего расследования Его Величеству и высказал, что было бы полезно перевести Одессу из военного положения в низший разряд – исключительного; но что Столыпин, хотя этому сочувствует, стеснялся об этом представить Государю, ввиду особого расположения Государя к Толмачеву. На это Его Величеству было угодно сказать: что я не понимаю, почему Столыпин думает, что я бы постеснялся перевести Одессу из военного положения в другой вид исключительного положения. Толмачев такой градоначальник, что ему никакого исключительного положения не нужно, он и без всяких исключительных положений всегда сделает то, что сделать подобает, не стесняясь существующими законами.

Толмачеву, конечно, многие государственные деятели были крайне не по нутру и хотя, когда я приезжал в Одессу, он передо мною расстилался, но я знал, что он относится ко мне крайне враждебно. Так – я имел случай видеть его донесение министру внутренних дел, – а министр внутренних дел сообщил это Государю, – где он заявлял, что было бы весьма неудобно, если бы Великий Князь Александр Михайлович взял на себя звание почетного председателя выставки, которая делалась в Одессе, ибо в Комитете этой выставки есть люди неблагонадежные, доказательством чего служить то, что они, между прочим, выбрали меня, известного кадета, в почетные члены выставки.

Я в Одессе воспитывался в университете, затем играл в Одессе довольно видную общественную роль, а поэтому та улица, на которой я жил, будучи студентом, около университета, которая называлась в мое время Дворянской, была переименована, по постановлению Городской Думы, в улицу Витте. Эта улица проходит как раз около одного из фасадов университета, а около других двух фасадов проходят улицы более значительные: Херсонская и Софийская.

Вот Толмачев научил Городскую Думу, чтобы она переименовала улицу моего имени, которая носила это имя уже десятки лет, в какое-нибудь другое название. Так как переименование улицы с одного названия на другое название может делаться только с разрешения министра внутренних дел, а они боялись, что такого разрешения не получат, так как вообще переименование улиц, особенно носящих имя еще живых лиц, никогда не допускалось, то они придумали следующую комбинацию: Дума постановила переименовать улицу моего имени в улицу Императора Петра I.

Когда до меня дошло сведение об этом постановлении Думы, то я в 1908 году, ранее выезда моего за границу, виделся со Столыпиным. Столыпин мне передал, что до него такое решение еще не доходило, что он сомневается в том, что такое решение могло состояться, но если бы оно состоялось, то он уверен, что оно не получит осуществления, так как он этого не допустит.

Одновременно зная, что Столыпин действует всегда под влиянием двух своих сотрудников, – товарища министра Крыжановского и начальника главного управления по делам местного хозяйства Гербеля, я говорил по этому предмету и с ними, и они мне сказали, что постановление Думы невозможно и во всяком случае не получит утверждения.

В 1908 году, вернувшись из-за границы, я был в Одессе и, хотя в газетах и было о том, что Городская Дума постановила такое вышеуказанное переименование, но проходя раз по этой улице, я нашел, что везде на улице находятся вывески – улица Витте.

Когда же я приехал в Петербург, в начале 1910 года, как-то раз ко мне приходит неожиданно князь Алексей Оболенский и говорит, что он имеет мне передать неприятную вещь, которую он узнал от товарища министра Крыжановского, и затем мне рассказал, что, так как постановление Одесской Городской Думы касалось переименования улицы моего имени на улицу имени Петра Великого, т. е. касалось Царской Особы, то постановление этой Думы представлено Его Величеству в конце 1909 года, когда Государь Император был в Ялте, и что Его Императорское Величество соизволил согласиться на постановление Одесской Городской Думы.

Одесская Городская Дума решила переименовать улицу моего имени в улицу Петра Великого, несмотря на то, что перпендикулярно проходят две гораздо более значительные улицы – Херсонская и Софийская, по двум причинам, с одной стороны, чтобы дело дошло до Государя, а, с другой стороны, – для того, чтобы раз это наименование совершится, то чтобы новая Городская Дума не пожелала изменить постановление и снова переименовать улицу, в улицу моего имени, Витте, так как все жители города Одессы привыкли ее так называть, и боясь, что такая Дума, а она явится, как только уничтожится в Одессе черносотенное влияние, не вернулась бы опять к моему имени, и решила переименовать улицу во имя такого великого Императора, как Петр, чтобы затем дальнейшее переименование опять в мое имя было невозможно.

Для того, чтобы узнать, как же отнесся к этому делу Столыпин, я поинтересовался узнать, как было представлено во всеподданнейшем докладе Государю Императору постановление Одесской Городской Думы, т. е. что Столыпин доложил Государю о том, что это постановление является актом совершенно необычайным, никогда прежде не имевшим места и высказал ли он свое мнение по существу, чтобы такое постановление Думы оставить без последствий.

Оказалось, что Столыпин, несмотря на переданное мне свое мнение о том, что постановление такое пройти не может, никакого заключения во всеподданнейшем докладе не представил, а прямо представил постановление Городской Думы на благовоззрение Его Величества, а Его Величество почел соответственным утвердить такое постановление.

По этому предмету мне тогда же из министерства внутренних дел была доставлена следующая справка: когда Император Александр III пожелал, чтобы Московский генерал-губернатор князь Долгоруков оставил свой пост, вследствие того, что князь Долгоруков оказывал особую протекцию евреям, – главнейшим образом всемогущему в то время банкиру из евреев, находившемуся в Москве, Полякову, который держал в своих руках не только свою банкирскую контору, но также Московский Международный Банк и Московский Земельный Банк, а потому имел весьма сильное влияние на экономическую жизнь города Москвы и Московской губернии, – и на место Долгорукова назначил генерал-губернатором Великого Князя Сергея Александровича, то Московская Городская Дума, дабы услужиться, тоже сделала постановление о переименовании Долгоруковского переулка, который проходит около дома Московского генерал-губернатора, в переулок Великого Князя Сергея Александровича. Так как постановление Думы касалось Великого Князя, то оно было представлено на благоусмотрение Его Величества Императора Александра III и Император Александр III, соответственно своему прямому и благородному характеру, постановление это вернул министру внутренних дел с надписью: «какая подлость».

11 декабря последовало увольнение московского градоначальника Рейнбота. Рейнбот был назначен московским градоначальником, как я уже говорил, при Дубасове. Так как он был человек энергичный, то он, как градоначальник, вел себя весьма хорошо, хотя и допускал некоторые произволы, но сравнительно с другими градоначальниками и губернаторами, он все-таки, как умный человек, если и произвольничал, то произвольничал в умеренных дозах. Я нисколько такого действия не оправдываю, но только хочу сказать, что, как московский градоначальник, все-таки он имел более хороших сторон, нежели дурных.

Он очень понравился Государю Императору. Государь Император взял его в свою свиту; затем Государь Император дал ему разрешение, что когда он приезжает в Петербург, то он может прямо к Нему являться, не испрашивая разрешения Его Величества. Вследствие этого Рейнбот стал часто ездить в Петербург, бывать у Его Величества и, вероятно, Его Величеству многие вещи передавал, которые затем узнавал Столыпин, и Столыпину это не нравилось.

Вероятно, Столыпин увидел в Рейнботе своего будущего соперника, и это было не без основания, потому что Рейнбот очень решительный человек, но имеет тормоза, так как он человек умный и довольно культурный, он был в двух военных академиях, тогда как у Столыпина именно этих тормозов не было вследствие его крайней ограниченности и, кроме того, влияния многочисленнейших родичей, часто весьма сомнительной нравственности. Поэтому Столыпин сочинил сенаторскую ревизию над Рейнботом.

Производить ревизию был назначен известный Гарин. Гарин – это не что иное, как простой чиновник, сделанный сенатором, оставшийся с воззрениями подобострастия к уму и желаниям всякого начальства. Поэтому он повел сенаторскую ревизию довольно пристрастно. Многие вещи, которые были поставлены в вину Рейнботу, были в значительной степени преувеличены. Как и всегда, нет дыма без огня; опять-таки вследствие этого открылись некоторые неправильности: но если бы и другие правители России допускали эти неправильности, то еще можно было бы жить.

Я нисколько не сомневаюсь в том, что если бы назначить сенаторскую ревизию канцелярии министра президента – министра внутренних дел Столыпина, в департаменте полиции и в других учреждениях, находившихся в ведении Столыпина, то там будет найдено гораздо больше неправильности, злоупотреблений и нарушений законов, чем те, какие были найдены у Рейнбота.

Таким образом, к Рейнботу Столыпин привязался, не столько вследствие того, что у Рейнбота были некоторые неправильности и некорректности, сколько, главным образом, потому, что Рейнбот представляется личностью, которая pouvait faire face Столыпину, а поэтому он решил его скушать.

Гарин пользуется некоторым расположением Государя, потому что он был директором департамента полиции во время Трепова и потом составлял вместе с Треповым резолюции на мои всеподданнейшие доклады и журналы совета министров; это обстоятельство, вероятно, повлияло на то, что Государь придал большее значение ревизии Гарина, нежели это имело место при других обстоятельствах. В конце концов, Рейнбот должен был подать в отставку и отчислиться от свиты. Недавно его судили. Суд, как-то обыкновенно делалось при режиме Столыпина и Щегловитова, был в значительной степени подленький, и Рейнбота присудили к очень тяжелому наказанию; но одновременно суд просил уменьшить это наказание и, когда дело дошло до Государя, то Его Величество повелел совершенно помиловать Рейнбота, т. е. повелел наказание суда не приводить в исполнение.

Я уверен, что большинство лиц, знакомых с этим делом, были довольны такою милостью Государя, тем более что помилованием Государя, последние годы не без участия Столыпина, воспользовались явные убийцы и подстрекатели к убийствам, – хотя бы сам Дубровин, который даже за подстрекательство на убийство не был привлекаем к суду, и его все сотрудники были милуемы.

С открытием третьей Государственной Думы, созданной Столыпиным и составленной из лиц ему угодных, конечно, между ним и Государственной Думой, т. е. ее большинством, руководимым Гучковым, – а тогда большинство было так называемой партией 17 октября, – установились наилучшие отношения.

Поэтому 11 декабря в первый раз у председателя совета министров, главы правительства был раут, в котором участвовали 200 членов Государственной Думы.

В начале 1908 года последовало увольнение Кауфмана с должности министра народного просвещения и назначение вместо него Шварца.

Увольнение Кауфмана произошло по следующим обстоятельствам:

Столыпин, опершись на третью Государственную Думу, как я уже говорил, начал все более и более реакционироваться. При таком положении вещей Кауфман сделался ему уже не подходящим.

Конечно, как в области министерства народного просвещения, так и во всем прочем, реакционирование Столыпина происходило под влиянием сфер, стоявших выше его; Столыпин имел только характер и мужество жертвовать своею и чужою жизнью, но не имел характера и мужества противопоставить свои убеждения течениям, исходящим из сфер, выше его стоящих.

Как я говорил, Кауфман, по всему своему прошлому, был человек, совсем не подходящий к должности министра народного просвещения, а потому, естественно, он совершенно попал в руки Герасимова.

Герасимов был назначен товарищем министра народного просвещения по моему указанию и инициативе, в то время, когда я был председателем совета министров, а министром народного просвещения был назначен высокопочтенный человек граф Иван Иванович Толстой.

Герасимов был назначен в товарищи министра народного просвещения, с одной стороны, потому, что он всю свою службу провел по министерству народного просвещения, а с другой стороны, вследствие данной Герасимову особой рекомендации в смысле разумности и консервативности его взглядов. Рекомендация эта исходила как от московского предводителя дворянства князя Трубецкого, так и от архиконсерватора и реакционера, но человека «с зайчиком в голове» – бывшего предводителя московского дворянства – в молодости адъютанта Императора Александра III, ныне первого чина двора, человека, особо близкого к Императрице Марии Феодоровне – графа Сергея Дмитриевича Шереметева.

Действительно, насколько я мог познать Герасимова, когда я был председателем совета министров, – он представлял собою человека знающего, определенных и твердых убеждений, убеждений разумно-консервативных.

Так как, не без основания, считали, что, в сущности говоря, Кауфман был руководим во всех своих действиях Герасимовым, то естественно, прежде всего пожелали увольнения Герасимова. Столыпин поставил это увольнение условием Кауфману; но Кауфман на это не пошел, прося и его уволить вместе с Герасимовым. Столыпин уговаривал Кауфмана остаться министром народного просвещения, но Кауфман оказался человеком настолько порядочным, что на такую комбинацию не согласился, а поэтому они оба вместе были уволены, причем пилюля, поднесенная таким образом Столыпиным Кауфману, была несколько позолочена тем, что одновременно Кауфмана сделали первым чином двора. Герасимов же был уволен в полную отставку.

Так как с созывом третьей Государственной Думы, последовало как будто бы какое-то затишье или, вернее говоря, смута была загнана (как и до настоящего времени она загоняется) в подполье, то, благодаря этой видимости спокойствия, начались визиты иностранных царствующих особ Государю Императору.

27 марта приезжал в Петербург Черногорский князь Николай, вероятно, для того, чтобы выпросить какой-либо куш денег.

Затем 13 апреля приезжал Румынский наследник, и одновременно прибыл в Царское Село новый шведский король Густав Адольф, вступивший на престол после смерти своего отца Оскара.

По случаю прибытия шведского короля было несколько празднеств и, между прочим, официальный торжественный обед. На этот обед был приглашен и я, а так как по старшинству моей службы я являюсь одним из старших, то я имел удовольствие обедать за главным столом, за которым сидели: Император, Императрица, Царская фамилия, шведский король, наследный румынский принц и высшие чины государства.

После этого обеда, по обыкновению, в соседней зал был cercle, и представление присутствующих шведскому королю.

Я, видимо, обратил на себя внимание свиты шведского короля, так как все они пожелали мне представиться и мною интересовались, что довольно естественно после Портсмута и 17 октября.

Во время cercle Его Величество многих представил королю, но я не удостоился представления. Это было сделано в такой форме, которая не могла быть не замечена присутствовавшими.

27 мая последовала встреча Их Величеств с Великобританскими королем и королевой в Ревеле. Это был первый визит царствующего монарха Англии в Россию; визит этот являлся как бы естественным продолжением заключенного с Англией соглашения относительно Персии, Афганистана и Тибета, т. е. продолжение шага дружественного и формального сближения Англии с Россией. В этом смысле визит этот имел историческое значение.

В июне месяце того же года последовало анархическое убийство члена Государственного Совета графа Алексея Павловича Игнатьева, о котором я имел случай говорить ранее.

Граф Игнатьев приехал в Тверь на земское собрание и во время этого собрания был убит одним из анархистов-революционеров, по приговору этой партии.

Я имел случай говорить о графе Игнатьеве и обрисовать его личность. – Это был не дурной человек, но большой великосветский карьерист. С 1905 года он сделался столпом реакционерства, и ему мы обязаны многими реакционными мерами, в том числе и тем, что до настоящего времени не имеем нормального закона об исключительных положениях, а равно и закона о свободе вероисповедания.

Из списка тех лиц, которые подверглись с 1905 года убийству анархическо-революционной партии, ясно видна полная осмысленность этих убийств, в том отношении, что они устраняли тех лиц, которые действительно являлись вреднейшими реакционерами, хотя, разумеется, убийства эти представляются возмутительными, ибо убийства политические не могут оправдываться ни совестливою нравственностью, ни даже целесоответственностью.

Я был очень возмущен этим убийством и телеграфировал графине Игнатьевой, которую я знал, так как встречал ее у моего друга, бывшего министра внутренних дел Сипягина, но ответа из Твери не получил.

Затем, когда привезли тело графа Игнатьева в Петербург, то графиня Игнатьева, которая была родственницей Сипягина, – имела основание думать, что я приду на отпевание графа, но я был предупрежден запискою г-жи Дубасовой (сестры покойного Сипягина), чтобы я на отпевание не приходил, так как мое присутствие может произвести дурное впечатление на графиню Игнатьеву.

Убийство графа Игнатьева, естественно, подействовало на нее удручающим образом и, так как эта особа представляет собою существо весьма неуравновешенное и ограниченное, то она с тех пор начала заниматься политикою на почве церковности; у нее с тех пор по настоящее время происходят какие-то политические церковные собрания, в которых участвуют и некоторые правительственные лица. Салон графини Игнатьевой впутывается во все истории с Иллиодором, Гермогеном, Распутиным, во все события, знаменующие собою нынешнее разложение в высших этажах православной церкви.

12 июля Его Величество ездил в Ревель, где произошло свидание с президентом французской республики – Фальером. По возвращении из Ревеля Его Величество отправился в шхеры, откуда вернулся лишь 7 октября.

16 сентября последовало Высочайшее утверждение положения совета министров «о процентных нормах для приема лиц иудейского вероисповедания в учебные заведения». В сущности говоря, мера эта законодательного характера, а поэтому она должна была бы проходить через Государственную Думу и Государственный Совет; но она прошла в порядке верховного управления потому, что уже в то время Столыпин понимал, что Дума в значительной степени перестала быть законодательным учреждением, а обратилась в своего рода государственное учреждение, подчиненное министру внутренних дел.

Этот акт был одним из первых существенных актов, которым правительство Столыпина объявило войну русскому еврейству. До этого времени правительство на это не решалось, боясь, как к этому отнесется народное представительство.

Когда я был председателем совета министров, то вопрос о процентном отношении евреев в школах был возбужден графом Иваном Ивановичем Толстым, но возбужден в совершенно обратном смысле, т. е. в смысле уничтожения тех стеснений относительно образования евреев, которые были в то время. Новым же положением совета министров сделан был шаг в совершенно обратном направлении, в направлении значительного стеснения еврейства в получении образования в русских средних и высших учебных заведениях.

Характерно то, что годом раньше, когда еще не было третьей Государственной Думы, совет министров обсуждал вопрос вообще о различных стеснениях и ограничениях, которым подвергаются евреи в России, и тот же самый совет под председательством Столыпина высказался в смысле необходимости пойти по пути постепенного уничтожения существовавших ограничений, это было установлено положением совета министров. Журнал этого совета находится у меня в архиве.

Его Величество не соизволил утвердить этот журнал, а менее чем через год тот же Столыпин со своим правительством пошел по совершенно обратному направлению, и постепенно в России водворилось довольно политически нецелесообразное и несоответствующее гуманно-христианской точке зрения гонение на евреев.

Я должен сказать, что относительно еврейского вопроса держусь определенного мнения.

Мое убеждение заключается в том, что политика всяких ограничений евреев не может привести ни к какому результату, так как эту политику a la longue выдержать совершенно невозможно. Этому служить примером история еврейства во всех западных государствах.

Можно относиться к евреям так или иначе: ненавидеть или относиться к ним индифферентно – это дело личного чувства, но чувство это не может преодолеть естественного течения вещей, по которому евреи, в силу того факта, что все-таки они люди – постепенно приобретают все права верноподданных граждан.

Я только нахожу, что этот принцип уничтожения ограничений прав евреев должен вводиться постепенно и возможно более медленно.

Такого взгляда держалось правительство Императора Николая I, такого взгляда держался и Император Александр II, Император Александр III несколько отступил от этого направления и пошел по пути ограничения еврейства. Но как все, что делал Император Александр III, он делал это умеренно, благоразумно, хотя и твердо.

Со вступлением на престол Императора Николая II последовало другое направление. Началось медленное и постепенное уничтожение сделанных ограничений, но, когда Столыпин вступил в силу, – после того, как он почуял, что наступило время, когда желают отомстить евреям за недобросовестное поведение многих из их числа, пошел по этому неразумному пути и начал принимать ряд ограничительных мер против евреев.

Первого октября скончался в Париже Великий Князь Алексей Александрович. Это был прекраснейший человек, весьма добрый, никому не делавший зла; очень приятный в своих сношениях, имеющий то качество, которым должен обладать Великий Князь, а именно благородство. Внешность Алексея Александровича также соответствовала его рангу. По существу и в политическом отношении – это был человек совершенно слабый.

Во всяком случае смерть Великого Князя огорчила не только всех его друзей, но и всех лиц, близко его знавших.

В отношении лично меня, а в особенности моей жены, Великий Князь был в высокой степени внимателен и любезен, – даже после того, как я ушел с поста председателя совета министров, когда сделалось модным набрасываться на меня со всех сторон.

Когда явилась Государственная Дума, то прежде всего выяснилось, что не может существовать безответственное перед законодательными собраниями учреждение, в виде комитета обороны, комитета, который концентрируется в особе Великого Князя Николая Николаевича, человека более нежели неуравновешенного; а, с другой стороны, не может существовать независимый от военного министра генеральный штаб (генерал Палицын), который, в сущности говоря, находился под полным влиянием всесильного в военных и морских делах Великого Князя.

Сейчас же после открытия третьей Государственной Думы, при обсуждении бюджета, были произнесены Гучковым и Саввичем весьма резкие речи, направленные против комитета обороны и генерального штаба, как учреждений, которые вследствие своей неответственности являются принципиально вредными. Поэтому независимость начальника генерального штаба была поколеблена. Начальнику генерального штаба было предложено устроиться так, чтобы подчиниться военному министру. Палицын на это пойти не мог, а поэтому он оставил свой пост и был назначен членом Государственного Совета и затем в утешение был послан в Китай чрезвычайным посланником, по случаю вступления на престол малютки-императора.

На место Палицына был назначен начальник Киевского военного округа и Киевский генерал-губернатор Сухомлинов.

В марте 1909 года последовало увольнение военного министра Редигера и назначение вместо него начальника генерального штаба Сухомлинова.

То, что Редигер будет уволен, я предвидел ранее, а именно тогда, когда последовало увольнение начальника генерального штаба Палицына и уничтожение этого поста как самостоятельного, и подчинение его военному министру. Для меня было ясно, что такой шаг не будет прощен Великим Князем Николаем Николаевичем и что он со своей стороны отомстит Редигеру при первом удобном случае.

Я уже ранее говорил, что в то время Государственная Дума весьма демонстративно занималась военными делами. Господа Гучков, Саввич и др. бутафорные военные произносили в Думе весьма критические речи по поводу военного и морского министерства.

В 1909 году при рассматривании военного бюджета на этот год Гучков произнес речь, в которой, между прочим, высказывался о том, что наши командующее войсками военных округов не находятся на высоте своего положения.

Редигер, давая объяснения в Государственной Думе по поводу военного бюджета, между прочим, заметил, что действительно между командующими лицами имеются лица, не вполне соответствующие своему назначению, но что это правительству отлично известно, и Его Величество несомненно в свое время дал по этому предмету надлежащие указания. Вот, Редигеру было поставлено в упрек то, что как он смел сказать, что между командующими войсками имеются лица несоответствующие. По этому поводу он имел объяснение с Его Величеством. Его Величество поставил ему это в большой упрек и высказал, что после этого ему будет очень трудно оставаться военным министром; поэтому Редигер оставил пост военного министра, и на его место был назначен Сухомлинов.

Редигер представляет собою тип весьма умного, толкового, характерного и энергичного военного генерала, хотя более кабинетного, нежели боевого. Человек он еще полный сил и с большою трудовою способностью.

Генерала Сухомлинова, который состоит военным министром и до настоящего времени, я знаю сравнительно мало, но он мне представляется человеком способным, но довольно поверхностным и легкомысленным и большой любитель женского пола; женат уже на третьей жене, из которых две последние были разведены, и, к его несчастью, и третья жена ныне больна, едва ли не смертельной болезнью. Я не думаю, чтобы Сухомлинов был из тех, которые могли бы поставить нашу армию на высоту, подобающую значению России.

* По основным законам, по моей инициативе, Государю Императору в отношении обороны (т. е. военного и морского ведомства) предоставлена не только полная власть Верховного управления, но и законодательная в размерах значительно больших, нежели в других областях государственного управления, т. е. в гражданских ведомствах. Когда Столыпин сделал Coup d’Ètat посредством выборного закона 3 июня, передавшего законодательную власть в руки кучки преимущественно «услужников», самозвано именующихся партией 17 октября, чему способствовал и способствует общий режим произвола, зиждящийся на военных судах и всяких исключительных положениях, и, таким образом, создалась «столыпино-послушная» Дума, то, по-видимому, установилось такое соглашение, может быть, молчаливое соглашение, по которому правительство предоставило вожакам партии 17 октября говорить речи и наводить критику по поводу всего, что касается обороны государства, хотя это не входит в компетенцию законодательных учреждений (Дума и Государственный Совет). Взамен же того вожаки эти обязались не касаться и, во всяком случае, не нарушать режима белого террора и полного административного произвола.

Дума установила комиссию обороны, которая с комическим видом компетентности судила и рядила все вопросы обороны, причем из комиссии она исключила всю оппозицию, забывая, что если она сама боялась так называемых левых, как могущих действовать в ущерб обороне (хотя история показывает, что кроме самых крайних, когда дело касается обороны, все люди остаются верными сынами своего отечества, если, конечно, в свою очередь отечество признает их за равноправных сынов своих), то ведь может наступить время, когда оппозиция будет иметь громадное большинство (что имело место при первой и второй Думе до Coup d’Ètat 3 июня), и тогда это самое большинство может исключить из комиссии обороны всех так называемых правых и вновь испеченную партию националистов и действовать так, как этого большинство ныне боится, т. е. в ущерб обороне государства, иначе говоря – пойдет на самоубийство.

Если это так, то основные законы были правы, что изъяли из ведения законодательных учреждений всю организацию обороны, всю, так сказать, военную часть, предоставив им эту часть лишь постолько, насколько она касается ассигнования денег, т. е. посколько это касается общего бюджета обороны государства. Но это было сделано по моей инициативе не по соображениям доверия или недоверия к патриотизму выборных законодательных собраний, а по неуверенности в их зрелости, так как они только что рождались под русским солнцем, по необходимости многие вещи, касающиеся обороны государства, не разбалтывать, т. е. по неуверенности в умении новых депутатов, так сказать, младенцев, держать язык за зубами и, наконец, по конструкции выборного закона (как первоначального, так и 3 июня), который исключил из шансов быть выборными тех, которые знают военное дело, т. е. военных специалистов. Между тем созданное после 3 июня положение делало как раз противоположное тому, что имело в виду 17 октября и основные законы. Дума как бы обязалась избегать осуществления нормальной, без которой немыслимо великое государство в XX веке, гражданской свободы, а как бы для отвода глаз и щекотания наболевшего национального самолюбия после позорной японской войны ее вожакам (вернее, вожакам самозваной партии 17 октября) предоставлено было судить, рядить и болтать по поводу организации обороны, т. е. организации военных сил – одним словом, как бы состоялось между вожаками большинства Думы и Столыпиным такое соглашение: