Текст книги "Воспоминания"

Надо отдать справедливость Мещерскому, что он был против этой войны, против этой истории, против Безобразова, Вонлярлярского, Абазы и вообще всей этой банды, которая вовлекла нас в японскую войну; он имел в данном случае смелость откровенно писать об этом Государю. Когда вся эта война разразилась, разразились все несчастные последствия этой войны, то Государя это весьма охладило к Мещерскому, так как ни предупреждениям Мещерского, ни предупреждениям многих других лиц, – и прежде всего моим – относительно несчастных последствий, которые будет иметь эта война, – Государь не придавал должного значения.

Я отлично помню, как 6 мая 1903 года приходит как-то ко мне Мещерский и показывает мне письмо Государя, в котором Государь говорит ему (содержание письма приблизительно было таково):

– Я тебе очень благодарен за то, что ты мне пишешь всю правду и предупреждаешь относительно тех лиц, которые, по твоему мнению, ведут меня к войне. За эти сообщения я тебе очень благодарен, но остаюсь при прежнем своем мнении, и завтра ты увидишь этому доказательства.

Я спросил Мещерского: по поводу чего ответил ему Государь? Мещерский сказал мне, что он получил письмо это в ответ на его предупреждения о всех тех лицах (которых он перечислял пофамильно), которые вели самую мерзкую и опасную интригу, приведшую нас к войне. – Письмо это (которое мне Мещерский прочел), которое я отлично помню, было написано в весьма дикой и остроумной форме. Но письмо это я не считаю возможным ныне здесь привести.

Так вот это письмо Государя было ответом на его письмо.

Мещерский спросил меня, что значит фраза в письме: «Завтра ты увидишь по этому предмету мое мнение». Я ответил, что я также не могу этого понять. Но на другой день мы прочли, что Безобразов сделан статс-секретарем, генерал Вогак, который был один из помощников Безобразова и ездил с ним на Дальний Восток – причислен к свите Его Величества; затем последовали и другие награды. Одним словом, Безобразов сделался чуть ли не самым влиятельным лицом у Государя.

Вот это отрицательное отношение Мещерского к японской войне и его довольно резкие по этому предмету письма к Государю, из которых одно, – как я уже говорил, – я читал, вероятно, и послужили поводом охлаждения Государя к Мещерскому. Охлаждение это, – как мне известно, – продолжалось довольно долго, именно весь 1906, 1907 и, кажется, 1908 год. И вот только в последнее время, в последний год или полтора Мещерский опять воспрянул, Государь кажется, раза два его принимал и вообще опять начал к нему благоволить.

Но я, со времени оставления мною поста председателя совета министров, более с Мещерским не знаком и ни в каких с ним сношениях не нахожусь. Произошло это вот почему:

Когда я вернулся из Портсмута, то Мещерский писал мне всевозможные дифирамбы; был у меня и плакал, уверяя что Россия погибла и что единственное спасение России заключается в конституции; необходимо дать России конституцию. После этого, когда произошло 17 октября и России, действительно, была дана очень умеренная и очень консервативная конституция (которая между прочим, можно сказать, почти что уже похоронена Столыпиным) и как только я покинул пост председателя, то Мещерский накинулся на меня, писал всякие гадости. Особенно возмутила меня одна статья, в которой говорилось, что, конечно, я теперь ввиду такого состояния России, бросил Россию, поеду за границу и буду за границей жить, а Россия может страдать, будет проливаться кровь, а я теперь на все готов плевать, благо что, по соображениям Мещерского, я имею некоторые средства, которые и дозволяют мне жить за границей.

Затем он начал писать, конечно, в угоду направлению, которое все более и более стало преобладать, а именно начал писать в духе крайне черносотенного, консервативного направления. Начал уверять, что 17 октября, и затем вот эта конституция была дана потому, что я чуть ли в это время совсем не помешался; что я в это время был совсем помешанный, невменяемый, а потому и поднес Государю Императору такого рода акты.

Тем не менее, написав такую статью, Мещерский и господин его адъютант Бурдуков, – имели нахальство ко мне явиться; конечно, я их не принял (это было сейчас же после того, как я покинул пост председателя совета министров).

Затем я поехал за границу и был в Гомбурге, куда под предлогом лечения почел нужным явиться и господин Мещерский, а, главным образом, для того, чтобы как-нибудь ко мне приблизиться и не терять со мною связь. Но это Мещерскому не удалось.

С тех пор я Мещерского не признаю, несмотря на то, что он вначале, – пока думал, что я могу опять придти к власти, – всячески ко мне старался влезть, но все его вылазки, а также и вылазки господина Бурдукова, всегда с пренебрежением отвергал и отвергаю до настоящего времени.

Между прочим, когда я был председателем совета министров, то в первые же дни моего председательствования, ко мне явился Мещерский, который упрашивал меня причислить к своей канцелярии некоего Мануйлова. Я знал, что Мануйлов был агентом департамента полиции и, после ухода Рачковского, агентом министра внутренних дел в Париже; знал это потому, что когда я в качестве председателя комитета совета министров был в Париже, то ко мне раза два являлся Мануйлов.

Мещерскому относительно его просьбы я сказал, что решительно ничего не имею против того, что, если Мануйлов хочет, пусть припишется к моей канцелярии, оставаясь в департаменте полиции, если только на это согласен министр внутренних дел. Затем я просил начальника моей канцелярии Вуича снестись с министром внутренних дел. Министр внутренних дел ответил, что он решительно никаких препятствий не имеет, а поэтому этот Мануйлов был причислен к моей канцелярии и находился в ведении директора канцелярии и управляющего канцелярией – Вуича, (который ныне состоит сенатором), человека в высокой степени порядочного, благородного и редко честного.

Лично я ни в каких непосредственных сношениях с Мануйловым не находился; только раза два пришлось мне иметь с ним непосредственные отношения, что было известно и Вуичу.

Дело заключается в следующем:

Как-то раз приходит ко мне Мануйлов и от имени князя Мещерского очень просит, чтобы я принял священника Гапона. Я был очень удивлен, что священник Гапон находится здесь, и через несколько дней, конечно, выпроводил его за границу. Но раньше чем я его выпроводил, – ко мне явился Мещерский и убеждал меня принять священника Гапона. Говорил, что Гапон раскаялся, что он может принести громадную пользу правительству в смысле сыска.

Но я сказал Мещерскому, что Гапона я никогда в своей жизни не видел, видеть не желаю и его не приму. Потом я сказал ему, что Гапон этот раз уже обманул Святополк-Мирского и Плеве, когда, вследствие этой истории 9 января 1905 года, на Дворцовой площади благодаря Гапону было убито несколько сот человек невинного народа, и что я с таким негодяем ни говорить, ни видеться не желаю.

Так что, несмотря на все настояния Мещерского, – я просьбы его не исполнил.

Затем, как я слыхал, он обращался с такими же просьбами и к Дурново.

Мне на днях говорили, – я сам этого не читал, может быть, это и неверно, – но мне говорили люди довольно верные, что «Русское Слово» купило мемуары Гапона (который, как известно, уже давно убит), что мемуары эти будут летом печататься; что в этих мемуарах есть запись Гапона относительно того, что когда он обращался к Мануйлову и Мещерскому и просил, чтобы я его принял, что тогда он лишь обманывал. В мемуарах Гапон, как мне передавали, пишет, что он хотел настоять, чтобы я его принял, потому, что было решено меня убить, было решено, что Гапон придет ко мне с пистолетом и убьет меня из браунинга. Но это ему не удалось, потому что, несмотря на просьбы Мануйлова и Мещерского, я Гапона не принял, так как считал его негодяем.

Рассказывая это, я, конечно, уверен, что несмотря на низкие качества Мануйлова и Мещерского, они не знали намерений Гапона, а рассказываю это я (по поводу Мануйлова) только для того, чтобы охарактеризовать личность Мещерского, чтобы показать, какого рода этот человек. Раньше, чем была дана конституция – он плакал и убеждал меня, что России необходима конституция, но когда конституция вышла из моды, то он начал кричать и накидываться на тех, кого он считает участниками этой реформы, благодаря кому конституция эта была дана.

Всю свою жизнь Мещерский только занимается своими фаворитами; из политики же он сделал ремесло, которым самым бессовестным образом торгует в свою пользу и в пользу своих фаворитов. Так что я не могу иначе сказать про Мещерского, как то, что это ужаснейший человек. Про это знают почти все, имеющие с ним сношения.

Как я уже говорил, относительно его предупреждал меня и граф Воронцов-Дашков, и К.П. Победоносцев, которые иначе, как негодяем, его не называли; против него были и Тертий Иванович Филиппов, и Дурново.

Затем сам я видел, что до тех пор, пока какой-нибудь человек находится у власти и ему нужен – Мещерский пишет этому человеку дифирамбы, уверяя, что если только он уйдет, то Россия погибнет; а стоит только этому лицу уйти – он на другой же день начинает обливать его помоями.

Брат Мещерского – который был попечителем московского учебного округа, а затем жил в Москве – Мещерского не признавал, считая своего брата таким человеком, с которым знаться нельзя.

У московского князя Мещерского было пять дочерей, из которых на одной женат князь Васильчиков (тот, который был министром земледелия, а теперь член Государственного Совета), на другой князь Голицын, а на остальных лица известные и вполне порядочные из общества. Все эти племянницы, а также и их мужья не признают этого Мещерского и считают постыдным для себя быть с ним знакомыми.

Вот, что такое Мещерский, а поэтому нельзя иначе, как с большим соболезнованием думать о том, что подобного рода лица могли и могут иметь какой бы то ни было доступ к таким чистым лицам, как наши монархи. Тут, очевидно, происходит – величайший обман, с одной стороны, и заблуждение – с другой.

Новое время, 15 сентября 1911 года.

В обществах и собраниях

Сегодня вечером состоялось под председательством А.И. Гучкова заседание центрального комитета союза 17 октября при участии членов партии, живущих в Москве. Заседание было посвящено, главным образом, речи Гучкова в память П.А. Столыпина.

Прежде всего память почившего была почтена вставанием. Гучков указал, что в лице Столыпина сошел человек, который по своим идеям, по своим стремлениям, по своим политическим задачам наиболее сходился с планами и стремлениями многих членов 17 октября. Ввиду этого к смерти этого человека союз не может отнестись так, как отнесся бы или мог бы отнестись к смерти всякого другого видного администратора и государственного деятеля, как бы крупно ни было его значение. Однако же пусть собрание не ждет от оратора попытки охарактеризовать всю деятельность Столыпина, все его заслуги. Оратор прежде всего лично подавлен тяжестью утраты и не мог бы осуществить такую задачу во всей ее полноте под свежим впечатлением момента. Это требует серьезной и продолжительной работы, да и время для полной оценки Столыпина еще не наступило, потому что события слишком близки к нам. Гучков хочет лишь познакомить собрание с некоторыми эпизодами, которые имели прямое или косвенное отношение к союзу 17 октября.

Первый раз Гучков познакомился с личностью Столыпина, когда граф Витте формировал кабинет и шла речь о приглашении в него общественных деятелей. Тогда на совещание были приглашены: профессор князь Трубецкой, Шипов и сам оратор. Им было предложено вступить в министерство. А.И. Гучков совершенно не хотел принимать портфеля, другие колебались, но во всяком случае все ставили известные условия. Прежде всего они хотели знать, кто будет их товарищами по кабинету, главное – кто будет министром внутренних дел. Гр. Витте говорил о Дурново. Против него решительно запротестовали все присутствовавшие общественные деятели. Гр. Витте предложил компромисс в виде назначения товарищами Дурново князя Урусова и Лопухина… которые будут де сдерживать Дурново, но общественные деятели решительно высказались против Дурново.

Тогда кн. Оболенский, присутствовавши на собрании, выдвинул имя Столыпина, рекомендуя его с прекрасной стороны. После долгих переговоров и колебаний гр. Витте взял телеграфный бланк и написал вызов Столыпину в Петербург. Общественные деятели ушли в полной уверенности, что в кабинете будет Столыпин, но на другой день гр. Витте собрал их и заявил, что передумал и остается при Дурново. Столыпин появляется уже после, когда перед созывом первой Государственной Думы Горемыкиным был сформирован кабинет. Тут состоялось и непосредственное знакомство Гучкова со Столыпиным. Когда во время первой Государственной Думы зашла речь о кадетском кабинете и вопрос об образовании его был в принципе почти решен, П.А. Столыпин был тот, который восстал против этой мысли и которому удалось доказать нежелательность такой комбинации.

Первая Государственная Дума была распущена и Столыпин был назначен премьером. Гучков рассказал все более или менее известные подробности об отношении Столыпина ко второй и третьей Думе, остановившись обстоятельно на образовании правой группы в Думе и, особенно, в Государственном Совете уже во время третьей Думы, причем деятельность этой группы в Государственном Совете была целиком направлена против Столыпина. Во главе этой группы стоял Дурново, а негласным ее вдохновителем был гр. Витте. В первый раз кампания правых против Столыпина должна была проявиться на преобразовании русской миссии при японском правительстве в посольство. Правые хотели подчеркнуть в этом акте покушение революционного Столыпина на прерогативы Монарха, который должен был провести это помимо Думы. Затем решено было оставить этот повод и ожидать более удобного случая. Случай нашелся в штатах морского министерства. Подробности этого инцидента достаточно известны. Когда эти штаты, пройдя через Думу и Государственный Совет, не удостоились Высшего утверждения, Столыпин подал в отставку. В вопросе о штатах, как и в вопросе об японской миссии, всю интригу вел Дурново, инспирированный своим другом Витте, или вернее гр. Витте через своего Дурново.

Третье столкновение Столыпина с этой кампанией было в вопросе о введении земства в западных губерниях. Все это дело настолько близко и настолько известно, что оратор не счел нужным о нем распространяться. Он только заявил, что октябристы во всем, где только было возможно, шли совместно со Столыпиным, рука об руку с ним. В заключение Гучков говорил о душе Столыпина, о его сердце, о том, что это был прекрасный, благородный патриот в лучшем смысле этого понятия. Он горячо любил Россию, и с особенно нежным, хорошим чувством произносил это слово Россия.

После Гучкова говорил местный октябрист доктор Куманин. Он произнес горячую тираду, зажигательные слова, посвященные памяти благородного человека и великого гражданина.

Затем вниманием собрания вновь завладел Гучков. По поводу появившегося в газетах сведения он дал несколько любопытных разъяснений. В газетах писали, что, собственно, неизвестно, кто убил Столыпина: революционеры или охрана. Нужно ли считать виновником Багрова или Курлова, Кулябка и камер-юнкера Веригина? Действительно, все здесь так запутано, что трудно разобраться в истине и выяснить, кто виноват. Вместе с тем в связи с покушением уже появились слухи, что есть стремление замять это дело, не дать возможности осветить его во всей полноте, что уже приняты в этом направлении известные шаги. Это дало повод преданным Столыпину октябристам и националистам, собравшимся на могиле премьера, выяснить создавшееся положение, причем собравшиеся уполномочили от лица присутствовавших председателя Государственной Думы Родзянко обратиться к министру юстиции Щегловитову и заявить ему, что если дело об убийстве Столыпина не будет освещено в полном объеме, то Государственная Дума возьмет это дело в свои руки. Щегловитов спросил Родзянко: «Что это, угроза?» На это Родзянко ответил: «Нет, предупреждение».

В собрании октябристов было выдвинуто имя сенатора Трусевича, как лица, которому должно быть поручено расследование этого дела. Об этом Родзянко тоже сообщил Щегловитову, который сказал, что и он думал об этом кандидате. Так ли это или нет, но во всяком случае Трусевичу поручено расследование этого дела. В газетах, говорил затем Гучков, сообщалось также, что в Киеве состоялось соглашение между националистами и октябристами. Это не совсем так. Во-первых, в Киеве не были все представители обеих партий, а присутствовавшие, конечно, не могли брать на себя смелости решать за всю партию. Действительно, на могиле Столыпина октябристы и националисты объединились больше в общем чувстве скорби по поводу утраты Столыпина, но никаких решений и обязательств принято не было. Несомненно одно, что октябристы пойдут теперь с националистами по всем вопросам, по которым они могут идти совместно, например, по финляндскому вопросу. Но это совместное хождение будет только до известного предела. Например, в вопросе о церковно-приходской школе, если националисты не пожелают подчинить ее светской власти, октябристы за ними не пойдут; также разойдутся националисты с октябристами и по вероисповедному вопросу.

В заключение Гучков благодарил членов партии, собравшихся сегодня. Собрание аплодисментами подтвердило свою солидарность с заявлениями Гучкова о совместной тактике националистов и октябристов.

Сегодня же вечером со скорым поездом Гучков уехал в Петербург.

«Новое время»,

16 сентября 1912 года

А.И. Гучков прислал нам письмо, в котором просит заявить, что заседание центрального комитета Союза 17 октября в Москве было закрытое, представители печати на нем не присутствовали, и этим, очевидно, объясняется, что сообщение нашего московского хроникера о произнесенных г. Гучковым речах совершенно не соответствует истине.

«Новое время»,

25 сентября 1912 года

Граф С.Ю. Витте просит нас напечатать нижеследующее:

В «Новом Времени» от 15 сего сентября, в отделе «В обществах и собраниях» помещен отчет о заседании центрального комитета союза 17 октября. В этом отчете говорится, что будто бы А.И. Гучков в своей речи, между прочим, сказал следующее: (Следует цитата из приведенного выше отчета от слов «Первый раз Гучков…» до слов «Все это стало настолько близко и настолько известно, что оратор не счел нужным о нем распространяться»).

В этом изложении содержится целый ряд сведений и утверждений, не соответствующих истине.

1. Графом Витте в совещании, о котором идет речь, были приглашены следующие общественные деятели: Д.Н. Шипов, которому был предложен пост государственного контролера; А.И. Гучков, которому был предложен пост министра торговли; князь С.Н. Трубецкой, которому был предложен пост министра народного просвещения; князь Урусов, которому предполагалось предложить пост министра внутренних дел, и М.А. Стахович, которому ничего не было предложено, так как он сразу заявил графу Витте, с которым находится доныне в самых дружественных отношениях, что желает баллотироваться в члены Государственной Думы и потому не считает удобным принять какой-либо правительственный пост, остальные же лица, в том числе и А.И. Гучков, не отказывались принять портфелей и только ставили некоторые условия. Все эти деятели, кроме князя Урусова, были известны графу Витте, князь же Урусов был рекомендован ему на пост министра внутренних дел князем А.Д. Оболенским. Кроме вышеуказанных лиц и графа Витте в сказанном совещании принимал еще участие только князь А.Д. Оболенский.

2. Из предварительных, до совещания, объяснений с князем Урусовым графу Витте сделалось известным, что князь совсем не знаком с организацией и функциями русской секретной полиции, и потому ему не был предложен пост министра внутренних дел. По той же причине граф Витте не мог последовать совету совещания принять самому, оставаясь председателем совета министров, этот пост. Во время совещания князем А.Д. Оболенским был также предложен на пост министра внутренних дел саратовский губернатор П.А. Столыпин. Некоторые из присутствовавших отнеслись к этому предложению сочувственно: двое заявили, что Столыпина не знают; один заявил, что, насколько ему известно, Столыпин в своих действиях и мнениях не определенен и изменчив. Граф же Витте на это предложение никак не реагировал, никакой депеши Столыпину не давал и не предполагал давать, находя, что предлагаемый кандидат не может занять место министра внутренних дел, не будучи знаком с некоторыми частями министерства и, главным образом, так же, как и князь Урусов, не будучи совсем знаком с организацией и функциями русской секретной полиции. Поэтому граф Витте на пост министра внутренних дел с самого начала совещания предложил П.Н. Дурново и настаивал на этом предложении, сознавая всю ответственность, которая на нем лежит, в случае катастрофы по неопытности министра внутренних дел, – подобной той, которая произошла в Киеве и которая могла иметь еще неизмеримо более ужасные последствия, не произошедшие не вследствие распорядительности и опытности министра внутренних дел, а по Божьей милости.

Если подобная катастрофа оказалась возможной через пять лет после оставления графом Витте поста председателя совета и после засвидетельствования «успокоения», то тем паче их графу Витте следовало опасаться во время полной смуты конца 1905 и первой половины 1906 годов, когда граф Витте был премьером.

3. В первом заседании совещания между графом Витте и вышеупомянутыми общественными деятелями последовало принципиальное согласие по всем главным вопросам, за исключением вопроса о назначении министра внутренних дел. Граф Витте настаивал на назначении Дурново, а общественные деятели, за исключением князя Урусова, высказывались против этого назначения. Князь Урусов убеждал своих коллег по совещанию, ввиду трудного момента и невозможности медлить, согласиться на назначение Дурново и, с своей стороны, чтобы показать пример, заявил, что готов принять пост товарища Дурново по министерству. Вследствие такого разногласия заседание совещания было отложено на несколько часов. В следующем заседании Шипов, Гучков и кн. Трубецкой заявили, что они не могут войти в министерство, где будет Дурново, а граф Витте заявил, что он сожалеет, что лишается столь почтенных коллег, но не может отказаться от назначения Дурново.

Поэтому образование министерства с общественными деятелями не состоялось, и Дурново был назначен, но только управляющим министерством внутренних дел, хотя графом Витте был представлен в министры. Товарищем Дурново одновременно был назначен князь Урусов, а о назначении Лопухина товарищем министра внутренних дел не было ни в совещании, ни вне его и речи. Лопухин не мог входить в предположения графа Витте уже потому, что он был правой рукой В.К. Плеве.

4. Заявления, будто бы сделанные г. Гучковым в сказанном заседании, о том, что граф Витте был негласным вдохновителем правой группы членов Государственного Совета и лидера ее Дурново, «его друга», безусловно, ошибочны. Всем членам Государственного Совета правой группы это отлично известно. Граф Витте ни в правой и ни в какой иной группе не состоял и не состоит. С Дурново у него сохранились хорошие личные отношения, но вследствие разномыслия по многим принципиальным вопросам они виделись редко и избегали деловых разговоров. В частности, по делу о миссии в Японии граф Витте не принимал никакого участия, и все это дело проходило в его отсутствие. По делу о штатах морского министерства граф Витте указал на точный смысл законов так, как он их понимал, когда составлял. Правительство же Столыпина толковало эти законы в смысле ограничительном по отношению власти Монарха, а затем, когда Его Величество не одобрил это толкование, то то же правительство в исключительном порядке растолковало те же законы в смысле значительно более широком, нежели их комментировал граф Витте. По делу о земствах в западных губерниях, граф Витте и многие члены правой группы совершенно по различным и даже противоположным мотивам высказались против предложения правительства – и граф Витте до сих пор держится убеждения, что принятое решение породит массу недоразумений и толков.

От редакции. Сообщение А.И. Гучкова о том, что отчет нашего хроникера о речах, произнесенных в заседании центрального комитета союза 17 октября, не соответствует истине, графу С.Ю. Витте известно.

«Новое время», 27 сентября 1912 года

Письмо в редакцию

М. г. В № 12765 Вашей уважаемой газеты помещено письмо графа С.Ю. Витте с возражением против некоторых мест того доклада (кстати, с большими искажениями переданного в газетах), который был сделан мною в заседании центрального комитета союза 17 октября. В общем, граф Витте излагает правильно ход дела с первой попыткой образовать правительство, как тогда называлось, из «общественных деятелей», и не вступает ни в какие противоречия с той версией, которая была сообщена мною в моем докладе. Однако встречаются подробности, которые представляют известный интерес, но, за давностью времени, или запамятованы графом Витте, или сохранились в его памяти в искаженном виде. И не мудрено: ведь среди той кипучей работы по постройке новой России на основах манифеста 17 октября, которой, казалось, был поглощен новый председатель совета министров, те переговоры, которые он вел с группой общественных деятелей, представляли для него небольшой эпизод, который мог и не сохранить отчетливого следа в его памяти. Внимание его собеседников было более пристально и могло оставить более резкий отпечаток в их воспоминаниях об этих событиях.

Главным пунктом разногласия в переговорах явился, действительно, вопрос о замещении поста министра внутренних дел. Граф Витте с самого начала весьма категорически высказал, что единственным его кандидатом на этот пост является П.Н. Дурново (тогда товарищ министра, заведовавший полицией).

Главным доводом в пользу этого кандидата выставлялось его близкое знакомство с делами полиции, охраны, борьбы с революционными партиями: «он держит в руках все нити». Собеседники графа Витте не менее категорически возражали против этой кандидатуры. Возражения их имели в виду не столько политическую, сколько моральную фигуру кандидата, ведь политическая физиономия господина Дурново в то время еще мало обрисовалась, а я лично имел некоторые веские данные, чтобы считать будущего борца против революции не столь непримиримым реакционером, каким он, видимо, перейдет в потомство. Я имел основание считать его достаточно гибким и покладистым, чтобы сделаться верным слугою всякого политического порядка, лишь бы этот порядок был прочен. На основании этих данных я легко мог себе представить господина Дурново в качестве министра внутренних дел при том конституционно-монархическом строе, который был заложен манифестом 17 октября, правда, при условии, чтобы этот строй был вне посягательств.

Повторяю, главные возражения против этой кандидатуры относились к нравственной личности кандидата, к событиям из его прошлого, между прочим и к тому происшествию, которое нашло себе характеристику в одной Высочайшей отметке. Горячим защитником кандидатуры господина Дурново явился, действительно, князь С.Д. Урусов, впоследствии член первой Государственной Думы. «Дурново лучше, чем его репутация», – говорил нам этот защитник, который и поступил вполне последовательно, согласившись идти к господину Дурново в помощники, в то время как другие собеседники наотрез отказались сделаться его коллегами.

Может быть, не изгладилась из памяти графа Витте еще одна подробность этого эпизода. Был момент, правда, непродолжительный, когда он уступил своим собеседникам и отказался от своего кандидата. Все описываемое происшествие имело место сейчас же после манифеста 17 октября, когда царствовала самая широкая, я бы сказал, необузданная свобода печати. Председателю совета министров было доложено, что в распоряжении некоторых редакций имеется ужасающий материал разоблачений из прошлого его кандидата, что громовые статьи готовы в наборе и ждут только появления указа о назначении нового министра, чтобы вылить ушаты грязи и на него, и на все правительство, принявшее ответственность за такое назначение.

То, чего не могли достигнуть наши доводы в томительные дни длящихся переговоров, то в миг было достигнуто призраком скандала. Надо отдать справедливость графу Витте, что общественное мнение всегда представлялось ему силой, с которой следует ладить и за которой стоит ухаживать. Кандидатура господина Дурново пала, и тогда-то начались поиски новых кандидатов. Впервые тогда для меня прозвучало имя П.А. Столыпина.

Граф Витте прав: имя это было названо князем А.Д. Оболенским, который очень горячо отозвался о выдающихся способностях саратовского губернатора. Кое-кто подтвердил, кое-кто отозвался незнанием. Определенно помню: отрицательного отзыва, о котором пишет граф Витте, никто не делал. Вероятно, граф Витте впадает невольно в весьма естественную ошибку, перенося свое позднейшее отрицательное суждение о личности покойного председателя совета министров на тот момент первого знакомства с самым именем его.

В это же время всплыла и кандидатура господина Лопухина, бывшего директора департамента полиции при Плеве, а впоследствии эстляндского губернатора. Лопухин был назван князем Е.Н. Трубецким, который, в качестве его двоюродного брата, мог, конечно, лучше других судить о степени пригодности его к роли руководителя нашей внутренней политики. Кандидатура эта была, однако, можно сказать, одним взмахом устранена самим графом Витте, который напомнил о трусливом поведении эстляндского губернатора, позорно капитулировавшего в дни свобод в Ревеле. Позднейшая печальная история бывшего директора департамента полиции только подтвердила справедливость отрицательного к нему отношения графа Витте.

Вскоре, однако, произошла новая перемена. При возобновлении переговоров граф Витте заявил собеседникам с прежнею категоричностью, что он не может обойтись в своем кабинете без П.Н. Дурново. Нам оставалось только предостеречь в последний раз против той злосчастной точки зрения, в силу которой в основу выбора лица для руководства нашей внутренней политикой и, следовательно, в основу всей этой политики, ставились интересы охраны, политического сыска и борьбы с крамолой. Нам казалось, что при всей важности этих задач, они не должны заслонить собой ту необъятную область вопросов внутренней политики, которая при нормальных условиях должна бы составлять главное содержание деятельности государственной власти.