Текст книги "Воспоминания"

30 ноля, как я уже говорил, Германский Император уехал за границу, а 11 августа прибыл в Петербург с ответным визитом Государю Императору президент французской республики Феликс Фор.

Феликса Фора сопровождал министр иностранных дел Ганото, который был в то время сравнительно молодым человеком. В настоящее время Ганото известен не только как министр иностранных дел, но и как академик; он был причислен к «бессмертным» за свои выдающееся научно-литературные труды, в особенности за книгу о герцоге Ришелье.

Президент Фор представлял собою человека довольно видного, в молодости, вероятно, красивого, и имевшего претензию на красоту и в то время, когда он был уже в пожилых годах президентом. Фор сначала попал в Сенат, а потом уже сделался президентом. Ранее же он был оптовым торговцем, кажется, лесом.

Он представлял собою тип человека любезного, умного, галантного, но в буржуазном смысле этого слова; имел претензию нравиться женщинам и держал себя довольно высокомерно; конечно, в душе, он сожалел, что он, собственно, только президент французской республики, а не король или не Император Франции.

Я встречался с Феликсом Фором и имел случай с ним говорить не только в Петербурге, но и впоследствии в Париже. Как-то, будучи в Париже, я был даже приглашен к нему в Рамбулье (в Рамбулье президенты живут, обыкновенно летом), где он мне дал торжественный обед, а затем, после обеда мы сидели с ним на балконе, а под балконом проходили группы различных обществ с местной музыкой.

Сам по себе, по своим дарованиям, Феликс Фор ничего выдающегося из себя не представлял. Жена его, которая по летам вполне соответствовала его возрасту, была простая, буржуазная француженка, весьма скромная, и, по-видимому, шокировавшая его при торжественных случаях.

Феликс Фор продолжал ловеласничать и, что не составляет секрета, кончил свою жизнь крайне трагически и для человека, в особенности пожилого, а тем более для президента республики, крайне неприлично: у него произошел разрыв сердца, когда он находился наедине, в комнате, с одной дамой, женою известного художника Стенэль, которая год или два тому назад имела в Париже скандальный процесс, будучи обвинена в убийстве или в соучастии в убийстве своего мужа. Она, кажется, жива, но живет в Англии. Бывая часто в Биаррице, я много о ней слышал, когда она была еще девицей; она там жила и родилась, кажется, в Байоне (7 верст от Биаррица). Дама эта была очень красивая.

Лица, которые на крик этой дамы вошли в ту комнату, где был президент Фор, застали картину, которую трудно изобразить: Фор находился в самом неприличном положении, мертвый, с рукою, охватившей ее густые прекрасные волосы, а она стояла около него на коленях.

Когда Феликс Фор был в Петербурге, то произошло, следующее знаменательное событие, которое обрисовывает разность характеров Императора Александра III и его сына Императора Николая II.

Император Александр III, вопреки всем традициям России, вошел в соглашение с Францией и нарушил традиционный союз с Германией. Во время своего царствования, он точно исполнял это соглашение и, что особенно знаменательно для такого абсолютного Императора как Александр III, он выслушивал при официальных свиданиях и при официальных встречах республиканский гимн Франции, в ответ на русский гимн, который приводил французов в восторг. Но далее соглашения Император Александр III не шел.

При приезде Феликса Фора в Петербург в своем ответном в честь Феликса Фора тосте, провозглашенном Государем Императором, на тост Феликса Фора, Его Величество объявил соглашение сделанное его отцом, союзом с Францией. Итак, с того времени мы находимся с Францией не в соглашении, а в союзе. Таким образом, мы еще более, по букве, на бумаге, соединились с Францией. Насколько это соединение сделается большим в жизни, это покажет нам история.

Такой результат был достигнут тою дипломатиею, которую вел Ганото, будучи в Петербурге вместе с Феликсом Фором, так как Феликс Фор, конечно, в таких делах жил умом своего министра иностранных дел.

С Ганото я несколько раз говорил в Петербурге, а потом встречался с ним и в Париже, когда он уже не был министром иностранных дел. Он несомненно человек весьма даровитый, очень образованный и умный; в то время он, сравнительно, был молодым, но не симпатичным; мне, например, не понравились его аллюры, когда он, вместе с Фором, приехал в Петропавловский собор, возложить венок на памятник создателя русско-французского соглашения, Императора Александра III. В это время я тоже был в Петропавловском соборе, кажется потому, что Фор или заезжал или имел намерение заехать на монетный двор, который находился в моем ведении.

Ганото вошел в собор в плаще и около могилы, когда нужно было класть венок, он, видя, что все находятся без верхнего платья, догадался снять свой плащ, но сняв его не положил к себе на руку, а самым бесцеремонным образом отдал его в руки одному из находящихся около русских офицеров. Офицер этот, несколько растерявшись, взял плащ и держал на руках, пока Ганото, выходя из собора снова его на себя не надел. Меня тогда очень возмутила эта бесцеремонность французика Ганото.

Будучи в Петербурге Феликс Фор подробно осматривал экспедицию заготовления государственных бумаг, которую я ему в качестве министра финансов показывал. Он взял себе на память несколько безделушек из произведения этого замечательного в техническом и художественном отношении заведения. Там мы пили за здоровье его, за благополучие Франции, а он с своей стороны, пил за здоровье Императора и за благополучие Русской Империи.

Как только Феликс Фор покинул Петербург, Его Величество с Августейшей супругой изволили отправиться в Варшаву, были в Белостоке на маневрах и в Беловеже, а затем из Варшавы прибыли в Спалу; там Государь Император охотился, а затем 19 сентября отправился в Дармштадт, к брату своей Августейшей супруги.

Эта поездка Государя Императора в Царство Польское была знаменательна в том отношении, что поляки встречали Его Величество крайне радушно, надеясь, что новый молодой Император установит такие отношения к полякам, которые, если не похоронят, то в значительной степени загладят прошедшее, в коем, конечно, в значительной степени виноваты и сами поляки.

Основания для такой надежды полякам давал генерал-губернатор Имеретинский, который ввел, или вернее, начал вводить умиротворение и единение между поляками и русскими.

Его Величество также отнесся к полякам и высшему польскому обществу весьма милостиво и симпатично – что также порождало в поляках некоторые надежды, которые, к сожалению, не осуществились.

Я уверен, что в настоящее время поляки и не только в настоящее время, но вообще после смерти князя Имеретинского и назначения на пост генерал-губернатора Черткова, весьма сожалеют о том времени, когда генерал-губернатором был Гурко, который хотя и вел чисто русское направление и не давал спуску излишним тенденциям и фанабериям поляков, но представлял собою человека твердого, определенного, справедливого, честного и знающего, чего он хочет.

Около 20 октября Его Величество уже вернулся в Царское Село, а 22 октября была представлена Государю офенбаховская депутация короля абиссинского, состоящая из Леонтьева и полубезграмотного абиссинца Ато Иосифа.

Леонтьев был по натуре большой авантюрист. Сначала он был офицером, потом начал пускаться в разные аферы довольно мелкого свойства, попал в Абиссинию и уверил некоторые русские высшие сферы, что он чуть ли не ближайший советник и руководитель короля Абиссинии Менелика, хотя Менелик его совсем не чтил, очень мало его видел и если терпел, то только потому, что с другой стороны Леонтьев уверил Менелика, что за ним стоит русское правительство и русский Государь Император.

Я знаю от лиц, которые были посланы с депутацией от правительства в Абиссинию, например, от графа Велепольского, офицера лейб-гусарского полка, что Леонтьев никакой роли в Абиссинии не играл и что там к нему также относились крайне недоверчиво, а потому Леонтьева и отправили управлять какою-то совершенно дикою областью, назначив его генерал-губернатором этой области, чтобы он был подальше от короля Менелика и от Абиссинского правительства.

Тем не менее Леонтьев объявил себя там графом и приезжая затем в Россию и за границу именовал себя абиссинским графом Леонтьевым, причем он все время делал какие-то аферы, основывал какие-то концессии, брал промессы, и всегда путался.

У нас в России в высших сферах существует страсть к завоеваниям, или вернее к захватам того, что, по мнению правительства, плохо лежит.

Так как Абиссиния, в конце концов, страна полуидолопоклонническая, но в этой их религии есть некоторые проблески православия, православной церкви, то на том основании мы очень желали объявить Абиссинию под своим покровительством, а при удобном случае ее и скушать.

Если кто хочет наглядно познакомиться с историей Российской Империи и купить в книжных магазинах продаваемую в них краткую историю (с атласами) развития Российской Империи, издание одного из благотворительных правительственных учреждений, для детей среднего возраста, – то, пробежав карты развития России со времен Рюрика, каждый гимназист убедится, что великая Российская Империя, в течение тысячелетнего своего существования, образовалась тем, что славянские племена, жившие в России, постепенно поглощали силою оружия и всякими другими путями целую массу других народностей и таким образом явилась Российская Империя, которая представляет собой конгломерат различных народностей, а потому, в сущности говоря, России нет, а есть Российская Империя; ну, а после того, как мы поглотили целую массу чуждых нам племен и захватили их земли – теперь в Думе и «Новом Времени» явилась полукомическая национальная партия, которая объявляет, что, мол, Россия должна быть для русских, т. е. для тех, которые исповедают православную религию, фамилия которых кончается на «ов» и которые читают «Русское Знамя» и «Голос Москвы».

В конце этого же 1897 года последовали следующие серьезные изменения в нашей администрации.

Был уволен от должности Киевского генерал-губернатора граф Игнатьев, Алексей Павлович (брат Константинопольского посла), человек без всяких талантов, довольно пронырливый, но, по существу, человек не дурной. Благодаря своим связям в Петербурге и пронырливости, он и составлял свою карьеру. Еще при Императоре Александре III, гр. Игнатьев был назначен Киевским генерал-губернатором, но ему не были даны в командование войска Киевского военного округа, а командующим войсками Киевского военного округа был назначен известный генерал Драгомиров.

Между гр. Игнатьевым и Драгомировым были нелады, что у нас в России часто бывает, когда власть гражданскую в данном округе не соединяют с властью военной; это происходит именно от того, что у нас и по настоящее время, несмотря на так называемую конституцию, а в особенности после ее окраски Столыпиным, власть гражданская основывается гораздо больше на произволе, нежели на законе. Когда этот произвол хлещет обывателей, то, конечно, никакой справы с гражданским высшим властителем обыватели иметь не могут, но когда этот произвол коснется до вопросов, с которыми связаны интересы военного ведомства, то тут он получает отпор со стороны командующих войсками.

В результате рождаются такие отношения, которые, в конце концов, приводят к тому, что или тот или другой начальник должен уйти.

То же самое случилось и в Киеве.

Как гр. Игнатьев, так и Драгомиров имели свои поддержки в Петербурге; одолел Драгомиров, или, вернее говоря, одолел генерал Ванновский, военный министр – министра внутренних дел того времени, Горемыкина, а потому гр. Игнатьев был сделан членом Государственного Совета, а Драгомиров был сделан и командующим войсками и генерал-губернатором.

Драгомиров представлял собою человека несомненно талантливого, оригинального, человека образованного, особливо в военном отношении, с большим юмором, знающего военное дело, хотя и держался старых военных традиций, традиций того времени, когда все военное искусство сводилось к храбрости и к афоризму Суворова: «штык – молодец, а пуля – дура». Последние войны, а в особенности японская война, не вполне оправдали этот афоризм. Японская война показала, что кроме храбрости в настоящих войнах имеет громадное влияние техника, т. е. та же пуля во всех ее преобразованиях и усовершенствованиях, сделанных с развитием технических наук.

Драгомиров отличился во время последней турецкой войны при переправе наших войск через Дунай; тогда же он был ранен в ногу и, благодаря этой ране, всегда немножко прихрамывал – и кичился этим недостатком.

Драгомиров очень любил поесть, выпить, а поэтому из его подчиненных у него всегда были друзья, которые потакали этим его слабостям.

Глава девятая. Захват Ляодунского полуострова

Как-то раз, в 1897 г. вовремя заседания чумной комиссии из министерства иностранных дел принесли экстренную депешу дешифрованную в министерстве, и подали ее министру иностранных дел графу Муравьеву.

Граф Муравьев, прочитав эту депешу и несколько взволновавшись, передал ее прочесть мне. В этой депеше говорилось, что германские военные суда вошли в порт Тзин-Тоу (Киао-Чао).

Прочитав эту телеграмму, я сказал графу Муравьеву, что я надеюсь на то, что это, вероятно, временное занятие и что они (т. е. немцы) затем уйдут, но, если бы они не ушли, то я уверен, что Россия и другие державы заставят их покинуть этот порт.

На это граф Муравьев мне ничего не ответил, очевидно, не желая сказать ни «нет», ни «да».

После сказанного заседания чумной комиссии, на котором министр иностранных дел и я узнали о входе немецких военных судов в порт Цинтау – причем для министра иностранных дел это известие не было вполне неожиданным, для меня же это было вполне неожиданно, – через несколько дней о входе этих судов в порт Цинтау сделалось известным из официальных сообщений, причем германская дипломатия объявила, что суда эти туда вошли для того, чтобы наказать китайцев, так как там несколько времени тому назад был убит один из немецких миссионеров. Но всем показалось странным, что для совершения такой экзекуции понадобилось, чтобы в порт этот вошла довольно сильная эскадра, эскадра эта высадила на берег военную силу, которая и заняла Цинтау.

В скором времени, а именно в начале ноября, некоторые министры и я в том числе получили записку графа Муравьева, а затем и приглашение прибыть в заседание, которое будет под председательством Его Императорского Величества для обсуждения этой записки.

На заседании присутствовали: военный министр Ванновский, я, управляющий морским министерством Тыртов и министр иностранных дел граф Муравьев.

В записке этой высказывалось: что в виду того, что немцы заняли Цинтау, явился благоприятный для нас момент занять один из китайских портов, причем предлагалось занять Порт-Артур или рядом находящийся Да-лянь-ван.

В этом заседании граф Муравьев заявил, что считает такого рода занятие, или выражаясь правильнее «захват», весьма своевременным, так как для России было бы желательно иметь порт в Тихом океане на Дальнем Востоке, причем порты эти (Порт-Артур или Да-лянь-ван) по стратегическому своему положению являются местами, которые имеют громадное значение.

Я весьма протестовал против этой меры, высказывал, что такого рода захват, после того, как мы провозгласили принцип неприкосновенности Китая, в силу этого принципа заставили Японию покинуть Ляодунский полуостров, а в том числе Порт-Артур и Да-лянь-ван, которые входят в Ляодунский полуостров, после того, как мы вошли с Китаем в секретный союзный оборонительный договор против Японии, причем обязались защищать Китай от всяких поползновений Японии занять какую-либо часть китайской территории, что после всего этого подобного рода захват явился бы мерою возмутительною и в высокой степени коварною.

Что кроме того, если оставить в стороне коварство подобной меры, как по отношению Японии, так и по отношению Китая и руководствоваться исключительно эгоистическими соображениями, то и в таком случае, по моему мнению, мера эта является опасною, ибо мы только что начали постройку Восточно-Китайской дороги через Монголию и Китай, отношения у нас там превосходные, но занятие Порт-Артура или Да-лянь-вана несомненно возбудит Китай и из страны крайне к нам расположенной и дружественной сделает страну нас ненавидящую, вследствие нашего коварства. Я сказал, что пункты эти, Порт-Артур и Да-лянь-ван, очевидно придется тогда соединить с восточно-китайской дорогой для того, чтобы хоть таким образом как-нибудь обеспечить прочность владения этими пунктами; кроме того это вынудит нас построить еще ветвь железной дороги и провести эту ветвь по Манджурии (местности, весьма густо насеянной китайцами) через Мукден, родину китайского императорского дома. Все это вовлечет нас в такие осложнения, которые могут кончиться самыми плачевными результатами.

Графа Муравьева очень поддерживал военный министр Ванновский, стоя на той точке зрения, что, хотя он не судья в вопросах международной дипломатии, но находит, что раз министр иностранных дел меру эту считает безопасною, то он со своей стороны, как военный министр, полагает, что следует захватить Порт-Артур или Да-лянь-ван.

Морской министр по существу вопроса не высказывался, а только заявлял, что он, как управляющей морским министерством, находит, что для флота было бы гораздо удобнее иметь русский порт где-нибудь на берегу Кореи, ближе к открытому Тихому океану; что порты эти Да-лянь-ван и Порт-Артур не являются такими пунктами, которые могли бы вполне удовлетворить морское министерство.

Так как я предвидел в этом шаге – дело роковое, которое должно было кончиться ужасами, то я несколько раз входил в прения с министром иностранных дел и военным министром, причем министр иностранных дел на мои указания, что к этим мерам не могут отнестись равнодушно ни Япония, ни Англия, заявил, что он берет это на свою ответственность и уверен, что ни Япония, ни Англия никаких репрессий по этому предмету не предпримут.

Тем не менее, в виду моих горячих возражений, Государь Император (которому мои возражения, по-видимому, были неприятны) с ними изволил согласиться, и таким образом был составлен журнал совещания, в котором было сказано, что Его Величеству не желательно было согласиться с предложением министра иностранных дел.

Должен сказать, что граф Муравьев, будучи человеком весьма пустым, тем не менее желал непременно чем-нибудь отличиться, и ему не давал покоя тот факт, что, ранее вступления его на пост министра, я и князь Лобанов-Ростовский достигли таких больших результатов в политике на Дальнем Востоке, что, с одной стороны, мы получили возможность вести прямо восточно-китайскую дорогу, а с другой получили преобладающее влияние, сравнительно с Японией, в Корее; вместе с тем сохранили весьма дружественный отношения с Китаем и не враждебные отношения с Японией, так как Япония мирилась с тем, что после японско-китайской войны мы удалили ее с Ляодунского полуострова; мирилась же она с этим потому, что ожидала больших для себя благ от проведения великого сибирского пути по прямой линии до Владивостока, что еще в большей степени вводило Японию в сонм европейских держав.

Во время упомянутого заседания я, между прочим, развивал ту мысль, что я не могу понять подобной логики.

Если Германия вошла в Цинтау с намерением его захватить, и если этот шаг для нас вреден, то конечно мы должны воздействовать на Германию; но из этого факта, что Германия поступила некорректно и неправильно в отношении нас в том случае, если Цинтау нам нужен и для нас нежелательно и вредно, чтобы там воссела Германия, никоим образом нельзя вывести заключения, что и мы должны поступить точно также, как Германия, и сделать также захват у Китая. Тем более такого вывода нельзя сделать потому, что Китай не находится с Германией в союзном отношении, а мы находимся с Китаем в союзе; мы обещались оборонять Китай, и вдруг вместо обороны мы сами начнем захват его территории.

Через несколько дней после заседания, когда Государю Императору уже угодно было утвердить журнал совещания, я был у Его Величества с всеподданнейшим докладом. Государь Император, по-видимому, немного смущенный, сказал мне:

– А знаете ли, Сергей Юльевич, я решил взять Порт-Артур и Да-лянь-ван и направил уже туда нашу флотилию с военной силой, – причем прибавил, – Я это сделал потому, что министр иностранных дел мне доложил после заседания, что, по его сведениям, английские суда крейсируют в местностях около Порт-Артура и Да-лянь-ван и что, если мы не захватим эти порты, то их захватят англичане.

Конечно, последнее сведение, которое доложил граф Муравьев Государю, было неверно, как я узнал после об этом от английского посла: действительно в водах Тихого океана, около тех местностей находилось несколько английских военных судов, но они появились там после того, как Германия вышла с своими военными судами в Цинтау, – но никакого намерения захватить какой-нибудь порт англичане не имели.

Сказанное Его Величеством сообщение меня весьма расстроило. Выходя из кабинета Государя, я в приемной встретил Великого Князя Александра Михайловича, которому, вероятно, о том, что наши суда были направлены в Порт-Артур, нагруженные войсками, уже было известно, так как он заговорил со мною об этом.

Я с ним в разговор не вступал, а только сказал:

– Вот, Ваше Императорское Высочество, припомните сегодняшний день, – вы увидите, какие этот роковой шаг будет иметь ужасные для России последствия.

Затем, от Государя Императора, из Царского Села, я прямо отправился к г. Чирскому – лицу, заменявшему германского посла, так как германский посол, князь Радолин, был в отпуску.

Г-ну Чирскому (который ныне состоит германским послом в Вене, а в то время был советником германского посольства в Петербурге) я сказал, что, когда здесь был Германский Император, то он мне говорил, что, если когда-нибудь я пожелаю просить его о чем-нибудь, или высказать ему какое-нибудь мое мнение, то я могу это сделать не стесняясь – прямо через посольство. И вот теперь, – сказал я, – я прошу Вас убедительно телеграфировать Германскому Императору, что я, как в интересах моего отечества, так и в интересах Германии – убедительно прошу и советую, расправившись с виновными в Цинтау, – казнив тех, кого он считает нужным казнить, взыскав контрибуцию, – если он это сочтет нужным, – удалиться из Цинтау, так как этот шаг повлечет за собою и другие шаги, которые будут иметь самые ужасные последствия.

Не прошло и нескольких дней, как Чирский приехал ко мне и показал мне, в ответ на мою телеграмму, телеграмму от имени Германского Императора, следующего содержания:

– Передайте Витте, что из его телеграммы я усмотрел, что ему некоторые обстоятельства, весьма существенные и касающаяся этого дела – неизвестны, а потому последовать его совету мы не можем.

Тогда я припомнил то, что мне говорил генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович; я припомнил о том, что случилось, когда Германский Император, будучи в Петергофе, ехал с нашим Императором со смотра войск во дворец; припомнил также немое поведение графа Муравьева в чумной комиссии, когда получилось первое известие о входе германских судов в Цинтау.

Наконец, через некоторое время граф Муравьев, в оправдание себя, мне говорил:

– Вот вы в заседании говорили, что если мы считаем для нас вредным шаг Германии по захвату Цинтау, то мы должны воздействовать на Германию, но не делать захватов у Китая, но мы не можем действовать на Германию, так как нами было дано неосторожно согласие на тот шаг, который она сделала.

Тем не менее, предвидя все пагубные последствия от того решения, которое Его Величеству угодно было принять – я все-таки не сдавался и, с своей стороны, старался всяческими путями заставить одуматься и покинуть Порт-Артур, причем имел несколько, весьма резких объяснений с министром иностранных дел. Вследствие этих объяснений до самой смерти графа Муравьева (о чем я буду говорить далее) между мною и им установились весьма натянутые и холодные отношения.

Но все мои попытки привести к благоразумию были тщетны, что весьма понятно; раз Его Императорскому Величеству министр иностранных дел и военный министр советуют для блага России взять и захватить Порт-Артур или Да-лянь-ван, то довольно естественно было со стороны Государя Императора, молодого, жаждавшего славы, успехов и побед, следовать совету этих двух государственных деятелей.

Когда наши суда стояли еще около Порт-Артура и мы еще не делали высадку, я несколько раз виделся с английским послом О’Конором (который впоследствии был английским послом в Константинополе и несколько лет тому назад умер) и германским послом Радолиным (который впоследствии был послом в Париже и ныне находится в отставке). С Радолиным я лично был в очень хороших отношениях.

Когда Радолин вернулся из отпуска, то придя ко мне он заговорил со мною о происшедшем и спросил:

– Что вы думаете о всем происшедшем?

Я ему ответил:

– Я думаю, что все это большое ребячество и, к сожалению, это ребячество очень дурно кончится. (Причем, конечно, слово «ребячество» я относил к действиям Германского Императора, который и вызвал весь этот инцидент).

Радолин почел нужным дать по поводу этого разговора со мною телеграмму в Берлин. В каком виде он передал в этой телеграмме разговор со мною – я не знаю. Но вот что произошло.

Министерство иностранных дел, как и вообще все министерства, конечно, стараются дешифрировать телеграммы, которые подаются иностранными послами; весьма естественно, что и наше министерство дешифрировало депеши, которые посылали иностранные послы, причем, несмотря на крайне запутанные дипломатические шифры и постоянную их перемену – у нас, в России, по крайней мере в мое время, не могли совладать лишь с некоторыми шифрами, а большинство шифров легко дешифрировали; поэтому и мой разговор с Радолиным был дешифрирован и передан графу Муравьеву.

Граф Муравьев почел порядочным телеграмму Радолина о моем с ним разговоре представить Его Величеству.

Когда я, через несколько дней после разговора с Радолиным, был у Его Величества, то Государь со мною был необыкновенно холоден и, когда я с ним прощался, он встал и сказал:

– Сергей Юльевич, я бы советовал вам быть более осторожным в разговорах с иностранными послами.

Я тогда сразу не понял, о каком именно разговоре идет речь, и ответил Государю:

– Ваше Императорское Величество, я не знаю, на какой разговор Вы намекаете, но знаю одно, что я никогда с иностранными послами не говорю что-либо, что могло бы принести вред Вашему Императорскому Величеству или моей родине.

На это мне Государь Император ничего не ответил.

Наши суда с войсками все стояли около Порт-Артура, причем, когда они прибыли в Порт-Артур, то граф Муравьев дал указание нашему посланнику в Китае, чтобы он успокоил китайское правительство и заявил, что мы пришли туда для того, чтобы помочь Китаю избавиться от немцев, что мы пришли защищать Китай от немцев, и как только немцы уйдут – и мы уйдем.

Поэтому Китай отнесся к нашему приходу весьма радостно и первые недели верил нашему сообщению.

Но вскоре китайское правительство от своего посла в Берлин узнало, что мы действуем по соглашению с Германией, и поэтому начало к нам относиться крайне недоверчиво.

Между тем 1 января последовало увольнение военного министра генерал-адъютанта Ванновского; вместо него управляющим министерством был сделан генерал-лейтенант Куропаткин. Таким образом вся эта история захватом Порт-Артура в первоначальном ее виде была совершена без участия Куропаткина.

Я надеялся, что с переменой военного министра, может быть, новый военный министр Куропаткин воздействует в моем направлении и мы покинем Порт-Артур.

В это время было назначено совещание под председательством Великого Князя Алексея Александровича, которое имело в виду определить: какие требования предъявить Китаю.

В этом заседании уже участвовал Куропаткин.

Ко всей этой затее, как ранее, так и в этом заседании, я продолжал относиться отрицательно, но поддержки у Куропаткина не нашел.

Напротив того, Куропаткин считал, что нам следует предъявить Китаю не только требования, чтобы он нам уступил Порт-Артур и Да-лянь-ван, но и всю часть Ляодунского полуострова, которая составила нашу, так называемую, Квантунскую область. Куропаткин при этом опирался на тот довод, что без этого мы не будем в состоянии защищать Порт-Артур и Да-лянь-ван в случае войны. Затем он говорил, что кроме того необходимо скорей построить ветвь от восточно-китайской дороги до Порт-Артура.

Вообще Куропаткин не высказывался о том, хорошо ли мы сделали, что пошли в Порт-Артур и Да-лянь-ван, но только предъявил вот эти требования, как требования необходимые.

В этом совещании, согласно этим требованиям, были выработаны условия, которые и были предъявлены Китаю.

После этого, когда уже Его Величество переехал из Царского Села в Зимний Дворец и после того, как Государь сказал мне в Царском Селе, что советует мне быть более осторожным в разговорах с послами – я при первом докладе Его Величеству в Зимнем Дворце высказал Государю, что в виду замечания, которое Его Величество мне сделал, и в виду моих разногласий по поводу всего происшедшего, я просил бы Его Величество освободить меня от должности министра.

Государь Император на это мне сказал, что не считает возможным меня отпустить, что как министру финансов он мне оказывает полнейшее доверие, что я на Его отношения ко мне, как к министру финансов, сетовать не могу (что совершенно правильно, так как до самого моего ухода с поста министра финансов Государь всегда оказывал мне полное доверие), что Он меня лично очень ценит, а поэтому не отпускает меня и просит продолжать ему оказывать содействие; причем Его Величество сказал мне, что вопрос относительно захвата Порт-Артура и Да-лянь-вана уже кончен, хорошо ли сделано это или дурно – покажет будущее, но, во всяком случае, дело это кончено, и он этого не изменит; поэтому Государь просил меня оказать Ему содействие, чтобы дело это было приведено в исполнение возможно более благополучно, что Он лично меня об этом просит.

Между тем в это время в Пекине посланник Павлов, заменяющий нашего посланника Кассини, предъявил условие, по которому Китай должен был нам передать в арендное содержание на 36 лет всю Квантунскую область вместе с Порт-Артуром и бухтой Да-лянь-ван, причем это арендное содержание было особого свойства, так как ни нами, ни со стороны Китая вопрос об уплате за аренду не подымался. Китайское правительство артачилось и не соглашалось на это.