Текст книги "Воспоминания"

Затем через несколько дней после моего ухода, а именно 26 апреля, за день до открытия Гос. Думы, были объявлены правила, имеющие силу закона для неповременной печати. Правила эти были выработаны советом министров также под моим председательством и затем рассмотрены Государственным Советом.

С тех пор прошло восемь лет, и никакого устава о печати, как то было обещано, выработано и издано не было. Вся печать номинально регулируется вышеуказанными законами, выработанными под моим председательством, и в действительности же эти законы, которые составляли бы в настоящее время pium desiderium печати, самым бесцеремонным образом нарушаются, и Столыпин положил этому начало и затем систематически нарушал их. 3-я Государственная Дума этому потворствовала. При первых двух Думах Столыпин, конечно, не смел нарушать эти законы, а когда вторая Дума была разогнана, то сейчас же пошло и избиение печати.

Я помню, как летом в 1907 году я заехал как-то к Коковцеву, который тогда был министром финансов, на дачу, занимаемую им на Елагином острове. Он в это время разговаривал с министром народного просвещения Кауфманом по телефону о вчерашнем заседании совета министров и, окончив разговор, объяснил мне, что Столыпин находит существующие законы о печати, в мое министерство изданные, чересчур либеральными и требующими изменения. Тогда он с Кауфманом предложили выработать новый закон и внести в Думу, но Столыпин, поддержанный другими членами министерства, с этим не согласился и предложил прибегнуть к исключительным положениям, в силу которых предоставить градоначальникам и губернаторам штрафовать газеты, так как в столицах и других крупных городах всегда можно держать исключительное положение, то следовательно и можно штрафовать газеты по усмотрению.

Затем, так как благодаря Щегловитову (министру юстиции) суд сделался в значительной степени зависимым от министра юстиции, то можно также привлекать газеты к суду, соответственно толкуя законы, квалифицирующие те или другие преступления печати. Хотя Столыпину присутствовавшие министры объяснили, что по смыслу закона об исключительных положениях администрация не может штрафовать газеты и что такой способ расправы не применялся никогда в течение всего продолжительного времени действия закона об исключительных положениях, но Столыпин остался при своем мнении, и с тех пор снова водворился полный административный произвол по отношению печати. Какая-либо статья не понравится, сейчас высшие чины и министр вызывают по телефону градоначальника или его правителя канцелярии, приказывают оштрафовать газету, и это сейчас же приводится в исполнение. И этого показалось мало. Если полагают, что штрафами не могут досадить газете, то прямо в силу того же исключительного положения градоначальник или губернатор прямо в административном порядке сажают редактора на несколько месяцев в тюрьму, и на такой произвол нет никакой расправы…

Таким образом, свобода печати осталась покуда торжественным, но не исполненным обещанием, причем происходит обыкновенная история – правые кричат о распущенности прессы и необходимости ее обуздания, но как только ее тронут, что бывает по личным вопросам, когда они заденут кого-либо из высокопоставленных, то сейчас же орут о невозможном стеснении печати; умеренные, особливо направления «чего изволите», гнутся на все стороны и также иногда считают необходимым обуздать не только их конкурентов, преимущественно русских публицистов евреев, у них не служащих, но, если только их заденут, начинают проповедывать необходимость внесения в Думу закона о печати; а левые всякий закон о печати, стесняющий их демократические размахи, клонящие существующую Российскую Империю в пропасть, конечно, принципиально считают политическим преступлением… Бедный же Кобеко навлек на себя немилость Государя, и за его либеральные тенденции после 50-летнего служения родине на высших административных постах был исключен из присутствующих членов Государственного Совета. Мне один из царедворцев (не помню кто) передавал, что Его Величество, как-то говоря о Кобеко, сказал:

«Я ему никогда не забуду его направления в деле о законах печати».

Еще до 17 октября под председательством графа Сольского было образовано совещание, которое выработало временные меры о собраниях, объявленные при указе от 12 октября 1905 года. С изданием манифеста 17 октября во исполнение п.1 необходимо было издать законы об обществах и союзах, а кроме того, издать законы относительно собраний с большей полнотою и более соответствующих манифесту, выражавшему непреклонную волю даровать населению гражданскую свободу. Все эти законы были выработаны советом министров под моим председательством и затем после рассмотрения их в Государственном совете изданы при двух указах от 4 марта. Один указ сопровождался обширным законом об обществах и союзах, а другой о собраниях. В обоих из них сказано, что эти законы издаются как временные впредь до издания общего закона через новые законодательные учреждения, которые должны были открыться через несколько недель. С этими законами случилось то же, что и с законами о печати. Когда они были изданы, большая часть прессы и общества нашли их недостаточно либеральными, выражали желание о предоставлении еще большей свободы, в этом отношении возлагали надежды на Думу и новый Государственный совет. Но вот Дума уже существует семь лет, но до сих пор никакого нового закона не издано так же, как о печати, ни об обществах, ни о союзах и ни о собраниях, а после совершения государственного переворота 3 июня и созыва подобранной третьей Думы в отношении свободы образования обществ, союзов и собраний действуют еще более беззастенчиво, нежели с печатью.

Законы на бумаге существуют сами по себе, а жизнь идет сама по себе; то, что администрация хочет, то и делается. Такой лозунг дал Столыпин, и развращающее влияние этого лозунга проникло так глубоко, будучи поддержано третьей Думой преимущественно так называемой партией (развратной) 17 октября Гучкова, что нужно будет совершить большие операции, чтобы очистить кровеносные сосуды русской общественной жизни. Итак, существеннейший пункт манифеста 17 октября о даровании гражданской свободы был моим министерством в действительности в точности исполнен:

1) Исключительные положения с открытием Думы и нового Государственного Совета не могли действовать помимо законодательных учреждений.

2) Были даны законы свободы печати, обществ, союзов и собраний.

3) Начала веротерпимости установил еще указ 17 апреля 1905 г.

4) Законодательным учреждениям был дан достаточный контроль над действиями администрации.

Тем не менее ныне через семь лет в России не только нет гражданской свободы, но даже эта свобода, которая существовала до 17 октября 1905 года, умалена административным произволом, который в последнее пятидесятилетие никогда так беззастенчиво не проявлялся. Причиною такому положению вещей следующие обстоятельства:

1) полнейшая политическая бестактность и близорукость не только крайних революционных партий, но и почти всех либеральных партий того времени. Они точно сорвались с цепи и, вместо того чтобы считаться с действительностью, обалдели: и акт 17 октября считался недостаточным, и указ 17 апреля о веротерпимости недостаточно широким, а изданные законы о печати, собраниях и проч. все им представлялось крайне консервативным;

2) как это обыкновенно бывало во многих странах, такой безумный натиск на существующий строй 150 миллионов населения с великой историей и составляющих великую Империю, конечно, многих перепугал и, так как новый строй, конечно, был не по шерсти верхам, то начала образовываться реакция, находившая особое покровительство на верху, реакция в своих правых флангах явившаяся столь же безумною и нахальною, как левые фланги революционно-либеральных партий;

3) тогда явилось правительство Столыпина, которое имитируется и настоящим правительством, для которого решительно все равно, будет ли конституция или неограниченный абсолютизм, лишь бы составить карьеру, и начали вести такую политику: на словах «мы за 17 октября, за свободу», а на деле, благо это возможно и выгодно, «за полнейший полицейский произвол». Чем же это кончится?..

В конце концов я убежден в том, что Россия сделается конституционным государством de facto и в ней, как и в других цивилизованных государствах, незыблемо водворятся основы гражданской свободы. Раз над Россией прогудел голос 17 октября, его не потушить ни политическими хитростями, ни даже военною силою. Вопрос лишь в том, совершится ли это спокойно и разумно или вытечет из потоков крови. Как искренний монархист, как верноподданный слуга Царствующего дома Романовых, как бывший преданный деятель Императора Николая II, к Нему в глубине души привязанный и Его жалеющий, я молю Бога, чтобы это совершилось бескровно и мирно…

Конечно, я не стану перечислять всех законодательных мер, принятых в течение шестимесячного моего премьерства. Я скажу еще несколько слов о капитальнейших законах, положивших начало полному крестьянскому переустройству, мною, к сожалению, не законченному, а законченному Столыпиным со внесением в это дело доминирующей полицейской тенденции, что грозит России в будущем большими пертурбациями. Начало крестьянскому переустройству положили труды особого крестьянского совещания, выдвинутого по моей инициативе и совершившего капитальные труды, к сожалению, не доконченные вследствие внезапного его закрытия по интриге Горемыкина и Трепова. Совещание это проводило начала индивидуальной собственности крестьян и сравнение крестьян в правовом отношении со всеми подданными Российской Империи. Взамен моего совещания явилось совещание Горемыкина, ровно ничего по себе не оставившего, но работавшего под флагом принципа стадного уравнения крестьян (община и полицейское попечительство).

После 17 октября 1905 года особое совещание Горемыкина полетело вверх тормашками, и профессор Мигулин через растерявшегося дворцового диктатора генерала Трепова представил Его Величеству проект принудительного отчуждения. Совет министров под моим председательством единогласно отверг этот проект и предложил сложение выкупных платежей и разрешение деятельности крестьянского банка по покупке частновладельческих земель. В результате последовал манифест и указ 3 ноября 1905 года, которыми менее нежели через два месяца после 17 октября были уничтожены выкупные платежи крестьян за земли, им наделенные Александром II при освобождении их от крепостной зависимости, а равно значительно расширена деятельность крестьянского банка, и обе эти меры, требовавшие громадных финансовых жертв, были мною приняты в самый разгар финансового расстройства, о котором я говорил ранее.

Вслед затем были образованы при главном управлении земледелия и на местах соответствующее органы для изучения аграрного положения крестьян и оказания им соответствующей помощи. Это положило реальное основание к облегчению крестьян и переустройству их быта. Далее этого мое министерство не считало возможным идти без обсуждения первейшего вопроса русской государственной жизни, вопроса крестьянского, в законодательных учреждениях, уже созываемых, но оно детально выработало программу крестьянского преобразования, руководствуясь преимущественно трудами сельскохозяйственного совещания, о котором я говорил ранее. Программа эта была выработана в форме вопросов и должна была быть внесена в Думу немедленно после ее открытия. В основании преобразования мое министерство полагало оставить индивидуальную собственность крестьян с дарованием им одинаковых с прочими сословиями и во всяком случае культурных, принятых во всех цивилизованных странах, гражданских прав, причем предполагалось переход из общего владения к индивидуальному совершать без всякого принуждения и постепенно. Все эти труды послужили основанием министерству Столыпина, а затем и третьей Государственной Думе совершить крестьянское преобразование, которое ныне приводится в исполнение и, к сожалению, в будущем может грозить значительными и даже крупными революционными осложнениями. Министерство Столыпина принялось энергично за это преобразование не в сознании государственной необходимости этой меры, а в соображениях полицейских по такой логике: необходимо обеспечить спокойствие частных владельцев (преимущественно дворян, численность которых Столыпин исчислил в 700 тысяч на 150 миллионов населения), чтобы более не было дворянских погромов.

Как это сделать? – Очень просто. Возможно больше увеличить частных собственников из крестьян, тогда они будут заинтересованы в спокойствии частной собственности. Итак, нужно насадить в крестьянстве индивидуальную собственность во что бы то ни стало, а потому в проекте проведен принцип принуждения выхода из общины, т. е. насильственное уничтожение такого крестьянского института, который имеет вековую давность. Независимо от сего, вводя насильственно-индивидуальную собственность, вошедший в силу закон не озаботился одновременно крестьянам частным собственникам дать все гражданские права, которыми мы пользуемся, и прежде всего определенные права наследства, и создал таким образом, так сказать, бесправных или полуправных частных собственников – крестьян. Вводя крестьянскую реформу по политически-полицейским соображениям с спешностью и необдуманностью, одновременно не заботились разрешением целой массы бытовых крестьянских вопросов. В результате получится масса хаоса и несомненное нарождение из крестьян десятков миллионов пролетариев…

Во время моего министерства почти Все высшие учебные заведения были закрыты. Большинство профессоров либеральничало, и многие выходили из рамок спокойного благоразумия, но я был уверен, что при том уважении, которое сумел внушить к себе министр народного просвещения граф И.И. Толстой, все в непродолжительном времени успокоится.

И действительно, 17 октября значительно уменьшило угар в среде профессоров, и после летних вакаций все высшие учебные заведения открылись, но тогда уже министром народного просвещения – был Кауфман.

До 17 октября были постоянно беспорядки в высших учебных заведениях, и эти беспорядки поглотили внимание высшего начальства. При графе Толстом в моем министерстве оказалось, что дух беспорядков давно проник и в средние учебные заведения, но только это скрывали. Граф Толстой ввел так называемые родительские комитеты при гимназиях, которым давалось право следить за поведением учащихся и за общим порядком учебного заведения. Комитеты эти принесли большую пользу в смысле направления учебных заведений к спокойным занятиям.

Теперь министр народного просвещения бесшабашный Кассо эти комитеты стремится уничтожить, вероятно, находя их весьма либеральными учреждениями. Граф Толстой входил в Совет с представлением об уничтожении ограничительных норм для приема евреев в учебные заведения, исходя из той, по моему мнению, совершенно правильной мысли, что самое естественное разрешение еврейского вопроса заключается в приобщении их к национальному образованию. Совет министров после продолжительного обсуждения этого вопроса склонился к принятию предложения министра народного просвещения.

Журнал был представлен на утверждение Государя Императора. Его Величество не утвердил журнал, а вернул его с резолюцией, что Он даст по этому предмету указания впоследствии.

Столыпин сначала предполагал также оказать некоторые льготы еврейству в смысле уничтожений некоторых ограничений, относительно его существующих. По этому предмету был составлен журнал и представлен Его Величеству. Государь снова резолюцией отложил решение вопроса. Затем Столыпин, видя, что можно иметь в будущем хорошие перспективы, налегая на евреев и взяв курс неонационализма, иначе говоря, лозунг гонения всех русских подданных нерусского происхождения (⅓ или около шестидесяти миллионов жителей Российской Империи), начал вводить новые ограничения для еврейства и существовавшие нормы для евреев в учебных заведениях еще более сузил.

Теперь идет сплошная травля евреев, и я думаю, что натравщики сами не знают, куда они идут и что полагают этим достигнуть. Можно не симпатизировать евреям, можно считать эту нацию как бы носящую клеймо проклятия, но все-таки евреи суть люди, русские подданные, евреи суть русские граждане, и другого способа борьбы или обращения с ними, чем который принят во всех цивилизованных странах (Германии, Франции, Англии, Италии, Америке и пр. и пр.), не существует, как постепенное приобщение их к общей и равноправной гражданской культуре.

Хотелось мне сказать несколько слов об еврейском вопросе во время моего премьерства. Нужно сказать правду, что во время освободительного движения евреи играли выдающуюся роль в смысле раздувания, а иногда и руководства смутою. Конечно, такое положение в значительной степени объясняется и, пожалуй, оправдывается тем особливо бесправным положением, в котором они находились, а равно теми погромами их чернью, которые правительство не только допускало, но само устраивало. Так, например, громаднейший погром в Кишиневе был прямо устроен Плеве, но все-таки факт исключительного участия евреев в смуте и революционной каше остается неоспоримым фактом.

Как только я стал премьером, еврейская депутация с бароном Гинзбургом во главе (человеком почтенным и весьма богатым) просила быть принятой. Я ее принял. Помню, что кроме барона Гинзбурга были: Винавер (присяжный поверенный, будущий выдающейся член первой Государственной Думы от города С. Петербурга), Слиозберг (также присяжный поверенный), Кулишер (тоже присяжный поверенный, которого я еще знал в Киеве, когда он принимал участие в весьма либеральной по тому времени газете «Заря»), Варшавский (довольно богатый человек, сын очень богатого и известного Варшавского, строителя железных дорог и сочлена пресловутой интендантской компании Горвиц-Коган, и Варшавский в прошлую восточную войну 70-х годов) и другие. Они явились ходатайствовать, чтобы я просил у Государя и провел еврейское равноправие в России.

По этому поводу я им откровенно высказал, что, как всем известно, я не юдофоб и считаю, что в конце концов другого решения еврейского вопроса в будущем, как то, которое имело место во всех цивилизованных странах, как предоставление евреям равноправия, нет, но, во-первых, это может быть сделано лишь постепенно, ибо в противном случае в некоторых сельских местностях еврейское равноправие может вызвать не искусственные, а действительные погромы, а, во-вторых, для того, чтобы в то время я мог поднять вопрос о предоставлении существенных льгот еврейству или, вернее говоря, для того, чтобы я мог выставить принцип еврейского равноправия, необходимо, чтобы еврейство усвоило себе совсем иное поведение, нежели то, которому оно следовало. Оно должно во всеуслышание заявить Монарху и свое заявление подкрепить соответствующим поведением, что оно ничего от Его Величества не просит, кроме одного обращения с ними, как со всеми остальными подданными. Между тем в последнее время евреи являются деятелями в различных политических партиях и проповедуют самые крайние политические идеи. Я им говорил: «Это не ваше дело, предоставьте это русским по крови и по гражданскому положению, не ваше дело нас учить, заботьтесь о себе. Вот вы увидите, посколько от такого поведения вашего, которому вы теперь следуете, вы и ваши дети пострадают».

Барон Гинзбург заявил, что он совершенно разделяет мое мнение. Слиозберг и Кулишер также заявили, что и они разделяют мое мнение. Остальные же присутствовавшие евреи не соглашались с моими увещеваниями. В особенности возражал Винавер, заявивший, что теперь настал момент, когда Россия добудет все свободы и полное равноправие для всех подданных, и что потому евреи и должны всеми своими силами поддерживать русских, которые этого добиваются и за это воюют с властью. Так свидание это и кончилось.

Затем, когда я оставил пост главы правительства и был во Франкфурте, на Майне (летом 1907 года), то главы тамошних евреев просили с ними свидеться. Я виделся с ними у Аскенази (богатого франкфуртского гражданина, почтенного человека, русского по происхождению, которого издавна знал); там присутствовали главные представители немецкого еврейства, и из Берлина приехал известный доктор Натан.

Я им опять говорил то же, и то, что мне возражал Винавер в Петербурге, говорил Натан во Франкфурте. Из Франкфурта я приехал в Париж, там я виделся у барона Эдуарда Ротшильда с несколькими французскими евреями. Я им опять повторил то же; они мне ответили, что они моего мнения, но что они бессильны подействовать на русское еврейство. Я думаю, что теперь евреи видят, кто был прав: я или их бестактные и, если не сказать более, советники. Никогда еврейский вопрос не стоял так жестоко в России, как теперь, и никогда евреи не подвергались таким притеснениям.

Анархических покушений на представителей власти в мое время было относительно высших лиц сравнительно мало, но относительно мелких чинов, преимущественно полицейских, довольно много. Тем не менее на меня, особливо на Дурново, происходила постоянная охота. Я жил в запасном доме Зимнего дворца, у меня не было никакой охраны, но я постоянно получал предупреждения от департамента полиции, чтобы я не ездил туда-то и не выходил совсем в некоторые дни. Я не обращал на эти предупреждения никакого внимания не оттого, чтобы я не боялся смерти, но потому что считал, что в моем положении бояться нельзя, ибо на меня все смотрят. Я ежедневно выходил пешком, а чаще всего ездил на своем автомобиле, всем известном, в особенности по его шумливости. Бог мне дал такой характер, что я боюсь опасности, когда далек от нее, и боязнь эта проходит, когда она ко мне близка или находится передо мною. Дома я ее боялся, а когда выходил на улицу, то страх проходил.

Дурново также бравировал опасностью. Он имел вне дома очень хорошую знакомую, к которой ежедневно ходил, что составило заботу его охраны. Впрочем, в мое время даже министр внутренних дел имел самую маленькую охрану. Это уже во времена Столыпина начали тратить на охрану премьера миллионы, строить крепости в месте жительства премьера (Елагинский Дворец), переодевать охранников в служителей Государственного Совета, Думы, в лакеев, в извозчиков и кучеров, что не спасло Столыпина от пули охранника Багрова. Должен сказать, что эти безумные траты на охрану нисколько не выражали, что Столыпин был трусом. Нет, он был несомненно храбр, но это была своего рода мания.

Когда я оставил пост главы правительства, ко мне пришел мой большой приятель, князь Меликов (умерший), тифлисский предводитель дворянства, и передал мне, что у него были сегодня два члена Думы, крайние революционеры-анархисты, и выражали искреннюю радость, что я ушел, ибо я должен был быть убитым одним из их товарищей, вынувшим жребий, и что все-таки им меня было жалко, так как я тоже уроженец Кавказа и я равно, как и мои родители, на Кавказе пользовался уважением и любовью.*