Текст книги "Пепел"

– И это верно.

Во время этого разговора княжна снова залилась звонким чарующим смехом. Шляхтич Хлука оборвал речь на полуслове и повернул свои усищи в сторону «княжеского» конца стола. Он долго пыхтел и отсапывался и, наконец, проговорил, обращаясь к Рафалу:

– Смеется, хе?

– Уж очень красива! – выдал себя Рафал.

– Верно, что красива.

– Какие волосы!

– И это верно. Светит, бестия, словно ночью месяц ясный.

– А какие глаза!

– Небось справился бы с такой, хи-хи-хи!

– Что вы, что вы!.. Как не стыдно…

– Вы мне не рассказывайте! Знаю я вас, молодцов! Ишь как осерчал, того и гляди за саблю схватится, а у самого глаза, как у чубатого черта, горят.

– Кто это такая? – тихо спросил Рафал.

– Да что вы, черт подери, княжеской ложкой княжеский суп хлебаете, а не знаете, кто она такая! Да ведь это самая младшая сестра молодого Гинтулта, Эльжбета. Ну и девка! Ведь вот не уродится такая под шляхетской стрехой… Небось с десяток молодцов из-за нее чубы друг другу повыдирали бы да буркалы выцарапали. А тут будет сидеть да ждать, пока не запечалится, как верба придорожная… Притащится тогда какой-нибудь прощелыга, а то и вовсе француз…

– Княжна Эльжбета… – повторил Рафал, так упиваясь этим именем и наслаждаясь каждым его звуком, точно он хотел навсегда запечатлеть в памяти дивную мелодию, случайно услышанную в минуту грусти.

До самого конца обеда Рафал сидел как на иголках. Множество мыслей роилось у него в голове, проносилось множество решений. Никодим Хлука пел ему в уши бог знает что и бранил вслух оттого, что Рафал его не слушал. Когда встали из-за стола, княжеский дворецкий кивком подозвал к себе Рафала и объявил ему, что князь желает с ним говорить. Он тут же подозвал одного из лакеев и велел ему проводить молодого паныча в кабинет, когда князь направится туда. Но этой минуты пришлось ждать долго. Князь, окруженный толпою красивых дам, отправился в парк гулять и скрылся между деревьями. У окна своего домика Рафал ожидал его возвращения и не спускал глаз с главного подъезда дворца.

Наконец, под вечер, одетый во фрак слуга вошел к нему в комнату и грубым тоном объявил, что князь у себя в кабинете. Рафал последовал за ним через амфиладу залов, из которых одни были пурпурные, отделанные мозаикой, с золочеными карнизами и богатыми лепными потолками, другие – выдержаны в темных цветах, обиты узорным с бордюром или светло-голубым штофом. Как во сне, проходил он мимо огромных картин, с которых на него смотрели обнаженные женщины, открывались пейзажи, словно выхваченные из грез, боролись причудливые химеры, пировали боги… Ошеломленный роскошью убранства и мебели, созданных, казалось, для храма, бронзовых жирандолей, больших фарфоровых ваз, зеркальных окон, красотою полов маркетри из эбенового, лимонного и желтого буксового дерева, скромным, неожиданно приятным изяществом дверей и дверных косяков из красного дерева, ослепленный видом мраморных изваяний и каминов, украшенных скульптурой, – он силился сохранить выражение полного равнодушия, как будто эти вещи, которые он видел в первый раз, совсем не были для него чуждыми и нимало его не удивляли. А меж тем, куда юноша ни обращал взор, все приковывало его внимание, влекло, манило, как женская улыбка, а порой – как поцелуй. Охваченный неизъяснимым наслаждением, он останавливался на каждом шагу. Было что-то мучительное, будившее жажду мести в чувстве восхищения, которое владело им. Страх обнял его душу, когда он подумал о тяжком труде, о невыразимых муках рождения идеала красоты из твердого камня, из драгоценного дерева, о кровавом поте и извечных ранах художников, о творческом труде из-под палки, в барщинном ярме. Вырвавшись из оков труда, испокон веку ждала утаенная здесь, недостижимая красота, воплощенная в картинах, столиках из порфира, в таинственных окованных дверях, в пустых креслах, в узких, скромных, но таких роскошных диванчиках, столько дней и ночей тосковала она по восхищенным взглядам. Несколько раз Рафал замечал в огромных зеркалах свою фигуру в потертом костюме из зеленого сукна; от невыразимого отвращения к этой мешковатой фигуре, от безумного презрения к своим рукам, висящим, как вальки цепов, к ногам, голове, глазам, носу, он готов был сквозь землю провалиться.

В одном небольшом, сравнительно скромно убранном салоне слуга велел Рафалу подождать. Когда толстые икры лакея перестали мелькать перед глазами и совсем не стало слышно шороха его туфель, Рафал уселся в глубокое кресло и весь ушел, углубился в себя. Пытливым взором он озирал все, что знал и видел до сих пор, чем он был, что с ним творилось, что значил он на свете. Смех душил его, язвительный и безжалостный смех. Он не скользнул по его губам, а только как волна, вздувшаяся от бури, коротко взревел и смолк. Тяжелым взором он еще раз скользнул вдоль всей анфилады залов, тихо и томно дремавших в своей роскоши. Кругом царила тишина, как в храме.

И вдруг неожиданно, где-то за третьей дверью раздался смех, тот самый, единственный в мире… Рафал закрыл лицо руками и слушал в восхищении. Веселые голоса приближались, как буря, и, наконец, зазвучали в соседнем салоне. В приоткрытую дверь Рафал видел, что там происходит. Словно весенний щебет птиц раздавались радостные, трепещущие жизнью, здоровьем, весельем возгласы младших сестер князя, их товарок и подруг.

– Непременно jeux de société![94]94
  Светские игры (франц.).


[Закрыть] – кричала одна из них. – Непременно… Jeux d'esprit[95]95
  Тихие игры, головоломки, викторины (франц.).


[Закрыть] – это скучно. Точно урок грамматики.

– Как? Le secrétaire?[96]96
  Секретер (франц.).


[Закрыть]

– Нет, нет! Jeux d'esprit, jeux d'exercice,[97]97
  Ученые игры (франц.).


[Закрыть] – это совсем как на уроке.

– Ну, хорошо…

– А, может быть, лучше Jeux de parole?[98]98
  Игры в слова (франц.).


[Закрыть] Как вы думаете? Например, Chnif, chnof, chnorum? A?

– Нет, нет! Jeux de société, – заливаясь смехом, капризным голосом настаивала княжна Эльжбета.

– Ну, хорошо… Так решили!

– Начнем…

– Все на местах?

– Кто опоздает, пусть сам на себя пеняет.

– Итак, играем… Говорите! Кто что хочет?

– Я предлагаю Le corbillon,[99]99
  Корзиночку (франц.).


[Закрыть] – послышался первый голос.

– Я – Les propos interrompus…[100]100
  Перепутанные речи (франц.). (Здесь: «неоконченные пословицы».)


[Закрыть]

– Monsieur le Curé![101]101
  Господин кюре (франц.).


[Закрыть]

– La toilette.[102]102
  Туалет (франц.).


[Закрыть]

– Подождите, подождите! Сколько сразу пожеланий… Давайте голосовать, как на сеймике.

– Я хочу непременно – l'Avocat.[103]103
  Адвоката (франц.).


[Закрыть] Непременно, совершенно непременно!..

– Кто за Avocat?

– Нет, нет! Avocat? Это не интересно. Лучше уж La toilette или Combien vaut l'orge?[104]104
  Почем ячмень (франц.).


[Закрыть]

– A может быть, Le Capucin?[105]105
  Капуцин (франц.).


[Закрыть] Это забавно, помните, как Камилл был capuchon,[106]106
  Капюшон (франц.)


[Закрыть] а Цецилька lа barbe?[107]107
  Борода (франц.).


[Закрыть]

– Попробуем сначала La toilette.

– Ну ладно! La toilette. Все согласны?

– Все…

– Все!

– Tout le monde est assis![108]108
  Все по местам (франц.).


[Закрыть] – Я уже готов!

– Я буду le miroir…[109]109
  Зеркало (франц.).


[Закрыть] Я люблю, чтобы в меня смотрелись, ха-ха!

– Я – la boîte à rouge…[110]110
  Коробочка для румян (франц.).


[Закрыть]

– Тайная, тайная коробочка!

– Я – la boîte a poudre…[111]111
  Пудреница (франц.).


[Закрыть]

– Эли будет la boîte à mouches…[112]112
  Коробочка для мушек (франц.).


[Закрыть]

– А Камилл – le flacon![113]113
  Флакон (франц.).


[Закрыть]

– Ах, это чудесно: Камилек – le flacon!

– Цецилька, погодите, погодите: Le faux chignon.[114]114
  Шиньон, накладка (франц.).


[Закрыть]

– Габриэль – le fer à friser.[115]115
  Щипцы для завивки (франц.).


[Закрыть]

Рафал от любопытства забыл, где он находится. Ему казалось, что и он участвует в этой игре. Сидя без движения в своем кресле, он видел в щелку между приоткрытыми створками дверей середину салона, где прелестные девочки-подростки с личиками херувимов, одетые в легкий муслин и газ, тесно сдвинули креслица и образовали сомкнутый круг. Ноги их ерзали от нетерпения по ковру, глаза искрились, губы смеялись, а голые плечики подергивались. Звонкий голос самого младшего, князя Камилла, звучал деликатно, но повелительно:

– Madame demande son fer à friser![116]116
  Госпожа спрашивает свои щипцы для завивки! (франц.)


[Закрыть]

Кто-то из играющих вскочил со своего места, которое поспешила занять девочка, стоявшая в середине.

– Madame demande son faux chignon![117]117
  Госпожа спрашивает свою накладку! (франц.)


[Закрыть]

Опять шум и смех.

– Madame demande son miroir.[118]118
  Госпожа спрашивает свое зеркало! (франц.)


[Закрыть]

– Madame demande toute la toilette![119]119
  Госпожа требует все туалетные принадлежности! (франц.)


[Закрыть] – крикнул князь Камилл.

Креслица раздвинулись и tout le monde с криком, шумом и смехом стал меняться местами. Смех, буря аплодисментов осыпала, как град, одну из участниц, оставшуюся посредине.

Рафал не заметил, как приоткрытая дверь быстро распахнулась. Вбежала княжна Эльжбета и остановилась на пороге. Она, видно, давно уже заметила Рафала, но не переставала смеяться. Как догадался Рафал, она сделала это для того, чтобы дать ему понять, что почти не замечает его. Рафал неуклюже встал, поклонился с сандомирской, точнее климонтовской галантностью, даже что-то пробормотал, чего сам не смог бы повторить. Княжна минуту как будто кого-то ожидала… Никто не являлся. Прелестная, невыразимо очаровательная, она перестала смеяться. Черты ее лица изменились до неузнаваемости. Оно приняло холодное и важное выражение, но не заученное, не минутное, о нет! Рафал почувствовал себя раздавленным, убитым. Он уловил инстинктивное высокомерие, надменный, равнодушный взгляд и – самое худшее – учтивую, благосклонную, барскую улыбку, когда она медленно отвернулась и ушла в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь. Перед глазами его проплыли прелестная шейка, полуобнаженные плечи и поднятая голова, на которой каждый волос был ниткой блестящего золота. На мгновение он ощутил в груди нечто еще более чужое, неумолимое, враждебное, чем ее смех. Подбежать к ней, схватить руками за эти мягкие, царственные, золотые косы… Заставить ее упасть перед ним на колени…

Рафал стоял около своего кресла, как на плите раскаленного железа. Он ушел бы, убежал оттуда без шапки, как тогда из школы, но мысль, что он может еще раз встретиться с этой панной, что при виде его может еще раз так, как сейчас, оборваться ее смех, что он еще раз может отравить ей минуту радости, приковала его к месту. Он посмотрел на свои сапоги, на рукава своего простого кафтана и снова почувствовал, что все в нем кипит. Долго стоял он так, силясь подавить в груди низкое чувство презрения, когда вдруг открылась боковая дверь. На пороге стоял князь Гинтулт. На губах его играла такая же полу-усмешка, как у сестры. Вежливым жестом, в котором сквозила, однако, томительная скука, он пригласил Рафала в комнату и предложил присесть. Сам он с минуту ходил из угла в угол.

– Вы писали родителям о смерти брата? – спросил он наконец.

– Писал.

– Однако никто не приехал?

– Никто.

– А как вы полагаете, они еще приедут?

– Не думаю! Я хочу вещи, оставшиеся после брата, отослать домой…

– Да, да! Так будет лучше всего. Что удастся, можно будет продать на месте. Я поручу моему доверенному, чтобы эта продажа… Простите, кажется, я уже поручил? Дайте вспомнить… А самому вам не надо ехать. Останьтесь лучше здесь, у меня. Приглядитесь немного к свету, а потом посмотрим, что делать. Не правда ли.

Рафал покорно поклонился.

– Нужно только, – нетерпеливо и быстро продолжал князь. – привести себя а порядок, одеться по-человечески. Так нехорошо! Я вам уже говорил, что у меня есть дрньги вашего брата. Он мне одолжил некоторую сумму… Возьмите их себе, эти маленькие сбережения, и закажите себе платье по моде, как все тут одеты… Мой дворецкий вам…

При этих словах князь, слегка покраснев, достал из открытого ящика письменного стола мешочек с золотом и подал его Рафалу. С минуту длилось неловкое молчание. Наконец князь как будто неохотно заговорил снова:

– Ваш брат был моим другом и наперсником, когда мы вместе служили в полку. Потому-то наши споры могли иногда казаться очень резкими для тех, кто не знал о наших близких отношениях. Быть может, и вам показалось неприятным, что я довольно резко и горячо говорил с братом… тогда…

Рафал что-то нерешительно пробормотал, не то соглашаясь, не то возражая.

– Не нужно об этом вообще ни с кем говорить, – тихо проговорил князь, – а то люди сейчас же разнесут по всему свету, будто мы с покойным поссорились перед его смертью. Вы ведь сами знаете, что мы расстались мирно, хоть и немного поспорили…

Рафал опять невнятно поддакнул.

– А главное, не нужно ничего говорить родителям и вообще избегать чрезмерных излияний. В своем горе они могли бы подумать…

– О, я ничего, ваша светлость…

– Да, да, – как-то странно улыбаясь, проговорил магнат. – Когда вы немного поживете здесь и узнаете свет, вы сами увидите, что я давал покойному умные советы.

Он замолчал и стал медленно и плавно прохаживаться взад и вперед по ковру. На минуту он остановился у открытого окна и вперил взгляд в дикую чащу парка.

– Я любил его, – тихо сказал он. – Его уже нет в живых. Horror, horror.[120]120
  Ужас, ужас! (лат.)


[Закрыть] Мысль не досказана, не приведен последний, самый убедительный аргумент, – а его уже нет. Нет, и никогда не будет! Не возразит больше, не взглянет… Не промолчит, как он умел. Горсточка праха и – все. О боже!

Князь поднял на Рафала стеклянные глаза и лицо, на котором вдруг появились морщины, которое сразу постарело на много, много лет. С минуту он пристально смотрел на юношу, как будто только сейчас заметил, что тут кто-то стоит и слушает его. Потом улыбнулся своей улыбкой, похожей на маску, улыбкой официальных приемов. Он ждал.

Рафал понял, что может, наконец, удалиться. Он поклонился гораздо свободнее и изящней, чем прежде, и, сжимая в руке горсть дукатов в шелковом мешочке, глубоко взволнованный всем происшедшим, направился к себе через пышные залы дворца.

Экзекуция

Жизнь в Грудно протекала, как интересный роман, с каждым днем становившийся все более приятным. Охота на крупную дичь в лесах, на уток в лодках, на бекасов, дупелей, вальдшнепов с легавыми, прогулки верхом, на которые выезжал весь двор, скачки по лугам – таковы были ежедневные занятия. Иногда всей гурьбой выезжали в первую попавшуюся усадьбу какого-нибудь арендатора, уничтожали всю живность и, нахохотавшись вдоволь над простаками, мчались во весь опор дальше. Французы и француженки, гостившие у князя, несмотря на все это, скучали. По вечерам во дворце играли в карты, иногда до поздней ночи. Сестры князя Гинтулта учились еще и находились как будто под строгим надзором француженок-гувернанток, но принимали участие во всех развлечениях.

Рафал, одетый в модный фрак, в узкие, песочного цвета панталоны, высокую шляпу и лакированные сапоги с твердыми голенищами, тоже принимал участие во всех развлечениях на правах не то гостя, не то слуги. Его допускали в общество, но иногда посылали куда-нибудь или давали какое-нибудь поручение. Он соглашался на все. Юноша жил тут, дышал полной грудью, наслаждался свободой. Ни разу в голове у него не мелькнула даже тень вопроса: что будет дальше? Не раздумывая об этом, он ясно сознавал только, что домой из Грудно не вернется! Ни за что на свете! Он был здесь в своей стихии, на хорошей дороге. Он шел вперед с поднятой вверх головой и ни о чем не хотел знать. Каждый день, каждый случай сближал, объединял, спаивал его с новым миром. А то, что он однажды признал своим, никакая сила не в состоянии была вырвать из его когтей Он учился светским манерам, французскому языку, обычаям, житейским правилам, развлечениям, излишествам, модным капризам, культуре разврата. Он любил свою комнату, костюмы, лошадь, на которой обычно ездил, и князя. Меньше он любил младших братьев князя, которые поглядывали на него свысока, хотя старались не обнаруживать явно своего пренебрежения. Один из них был ровесником Рафала, но он-то как раз был самым неприступным.

В конце августа, после жатвы, вошли в моду почти ежедневные прогулки верхом. Под вечер седлали верховых лошадей, и все поголовно садились на чудных скакунов. У Рафала был быстроногий гнедой английский жеребец. На нем ему легко было держаться вблизи княжны Эльжбеты.

Он не был влюблен в нее, о нет! Скорее можно было сказать, что он ненавидит ее. Ее веселый, счастливый смех лишал его сна и всю душу наполнял холодной яростью. С невыразимым наслаждением уловил бы он и запомнил навсегда какую-нибудь безобразную черту У княжны, нечто такое, что возбудило бы глубокое отвращение к ней. Но ничего такого он не находил.

Княжна была прелестна. Хуже всего, невыносимее всего было то, что он не мог постичь ее умом, представить в воображении. Он никогда не знал ее, она всегда была иной, всегда новой в своем обаянии. Если он подмечал какую-нибудь черточку в ней и в глубине души мог вдоволь над этой черточкой посмеяться, то княжна являла вдруг опять нечто такое, чего еще не было на земле, – ангельскую, полупечальную, полусострадательную улыбку, тихую задумчивость, овеянную легким флером, как белым облачком, тень которого овевает лазурную гладь озера. С каким наслаждением растерзал бы он ее за это, с какой ненавистью задушил бы поцелуями эту неземную грусть и поистине ангельскую радость! Он никогда не расставался с нею в мечтах. Он бродил с нею всегда по каким-то дебрям, куда не ступала нога человека, где были только он и она… Дыхание спирало у него в груди при одной мысли о том, что он ей говорил.

Он видел страх на ее лице, исторгал крик ужаса из ее уст и с упоением слушал, как разносится вокруг этот крик. За столом он никогда не смотрел открыто в ее сторону, однако все время следил за нею тайком. На прогулках он старался быть вблизи нее, но ему ни разу не удалось перемолвиться с нею хотя бы одним словом. Она издали отвечала на его глубокий, почтительный поклон. Несмотря на то, что княжна как будто совсем не обращала на него внимания, она сразу замечала его поклон и тотчас же с холодной вежливостью и высокомерием отвечала ему издали кивком головы. Ни разу не повернулась она в его сторону, но он превосходно знал, что она всем своим существом чувствует его присутствие, что какая-то особенная тень пробегает при этом по ее лицу, и если не глаза, то опущенные веки как-то особенно видят его. Редко случалось, что глаза ее, блуждая по толпе, скользили и по его фигуре. Тогда он испытывал какое-то злорадное удовольствие, радость вора, торжество узурпатора. Чистый смех княжны всегда менялся, когда Рафал был вблизи, менялся так, как тогда у дверей салона. Он не звенел уже, как само счастье, а звучал враждебно, как ужасный возглас, выражающий пренебреженье.

Так бывало днем. А по ночам Рафал бродил по аллее, которая вела от его домика в сад. Весь во власти безумных помыслов, истомленный желаниями, полный страстных порывов, доводивших его до сумасшествия, он заносился в мечтах все выше и выше. Его дерзость зашла так далеко, что в грезах ему все время рисовалась княжна, сиятельная госпожа этого дома, родная сестра князя. Его сжирал такой внутренний огонь, что свои сны и свой бред он принимал за действительность. Сколько раз в лунные ночи юноша ждал в укромном уголке аллеи, уверенный, что она должна знать о его муках, что она сама испытывает их и что придет к нему, ведомая незримым ангелом! А ко да холодная августовская ночь кончалась, он, обезумев от сдерживаемых рыданий, возвращался к себе в комнату и кусал зубами подушку, задыхался и захлебывался от сожалений. Лишь изредка его осеняла мысль, что все эти переживания – плод иллюзии. Быть может, княжна даже не знает о его существовании. Тогда он сжимал кулаки и готов был волосы рвать на себе. Случай дал ему возможность узнать всю правду.

Княжна Эльжбета ездила верхом, как амазонка. У нее были мягкие и плавные движения, а на седле она словно преображалась в мальчишку с решительными, порывистыми и быстрыми движениями. Английский жеребец каштановой масти Unreclaimed,[121]121
  Неприрученный, необъезженный (англ.).


[Закрыть] на котором она ездила, с лоснящейся кожей, со стальными ногами и железными мускулами, шел всегда впереди всех. Ранней осенью, когда обнажились широкие пожни, молодежь часто устраивала на них конные скачки.

Однажды многолюдная кавалькада направлялась в сторону Выгнанки, где умер брат Рафала. В прогулке принимали участие князь и его сестры. Рафал неохотно приближался к местам, которые напоминали ему о делах, отброшенных с небрежной беззаботностью. Он ехал неподалеку от княжны. На одном из холмов, окружавших широкую равнину, все общество остановилось. После долгих дождей выдался погожий, точно весенний день, напоенный запахом можжевельника, вереска и кашки. По небесной лазури проносились совершенно весенние облачка, прелестные и нежные, как волосы двухлетнего ребенка.

Все общество, шумно разговаривая, собралось на холме, а несколько всадников пустилось вниз, к полям. Княжне хотелось помчаться вскачь, и она просила кого-нибудь из всадников сопутствовать ей. Но молодые ее братья и родственники были утомлены. В конце концов двое из них пустили вскачь своих лошадей. Рафал, которого никто не приглашал, сделал вид, будто лошадь его понесла, и тоже поскакал во весь опор. Жеребец княжны, весь в мыле, все стремительней мчался вперед, уходил все дальше, пока, наконец, не понесся стрелой. Мужчины остались позади. Жеребец княжны мчался по широкой, ухабистой дороге, которая вела в березовую рощу. Рафал стал хлестать своего гнедого и понесся во весь опор. Он заметил, что княжна старается осадить Unreclaimed'а, но что это ей не удается. Тогда он еще сильнее стегнул своего жеребца, и уже в лесу, на тракте, стал догонять княжну. Но рысак амазонки, как та ни натягивала мундштук, несся вскачь, и из-под копыт его во все стороны летели комья грязи. Рафал видел впереди только лоснящийся круп лошади, бархатную шляпу и золотистые волосы всадницы. Кровь кипела в нем. Вдруг до слуха его донесся голос княжны, как будто звавшей на помощь. Он услышал зов ее раз, другой. Тогда, стегнув изо всех сил жеребца хлыстом, он в несколько скачков догнал княжну, поравнялся с нею. Она в изумлении посмотрела на него большими глазами. Но и он впервые, словно когтями и клювом впился в нее глазами. Он чувствовал, что пронизывает ее сильным красивым взглядом.

– Подпруга! – крикнула, задыхаясь, княжна.

Рафал одним движением схватил поводья ее жеребца, вздыбил его и осадил. Лошади коснулись боками друг друга, и нога княжны обдала жаром ногу Рафала. И тут, точно лукавый попутал его, Рафал наклонился и обеими руками схватил прелестную девушку в объятия. С минуту он чувствовал ее волосы на своих жадных губах, ее плечи и грудь – на своей груди…

Но вдруг случилось нечто невообразимое. Княжна молниеносно вырвалась из его объятий. Он почувствовал только, как она привстала на седле.

– Imbecile![122]122
  Болван! (франц.)


[Закрыть] – крикнула она сквозь зубы и изо всех сил стегнула его хлыстом по лицу так, что в глазах у него потемнело и зазвенело в ушах. Он упал с лошади.

Когда Рафал протер глаза, он первым делом прыгнул в седло. Княжна Эльжбета исчезла. Он слышал только за березами шум, топот ее скакуна и чмоканье грязи, взлетающей из-под его копыт. Лицо около носа от самого лба до подбородка нестерпимо болело. Рафалом овладело такое отчаяние, словно на него обрушилась стена каменного дома. Как же быть теперь? Погнаться за ней и убить? или бежать? С минуту он ехал, смертельно бледный, словно только что был расстрелян. Когда, наконец, плетясь шаг за шагом, он выехал из березника, вся компания была уже на опушке. Бежать не было возможности. Осталось только одно – вызывающе бесстыдное, твердое мужество. Он медленно подъехал к приближающейся кавалькаде. Рядом с князем Гинтултом ехала княжна. Рафал только раз взглянул на нее.

– Откуда у вас такая полоса на лице? – спросил со смехом князь, когда они очутились на расстоянии всего нескольких шагов.

– Это вина сестры вашей светлости, – ответил Рафал.

– Как так сестры?

– Когда я догонял Unreclaimed'a, чтобы остановить его, мы мчались мимо деревьев. Княжна отвела ветку березы и изволила отпустить ее на меня.

– Вот вам и награда за любезность! Так судьба платит за услугу, которую мы оказываем женщине!

Княжна молча, потупив глаза, слушала рассказ Рафала. Когда он кончил, она коротко, презрительно засмеялась и, повернув лошадь, отъехала в сторону.

Князь тронул своего коня каблуком и подъехал ближе к лгуну. Кровь стала цепенеть в жилах Рафала. Он ждал, бледный и похолодевший, словно приговоренный к смерти. Образ отца промелькнул перед его взором. Между тем князь вплотную подъехал к нему и проговорил вполголоса:

– Вы по уши извалялись в грязи. Сознайтесь: вы упали с лошади? А?

– Да нет же!

– Полноте! Поезжайте, пожалуйста, поскорее к Хлуке, вы ведь его знаете?

– Знаю…

– Почиститесь, обмойтесь, а то попадете тут всем на зубок, подымут вас на смех. Мы возвращаемся в Грудно. Я скажу всем, что послал вас в Выгнанку по моему делу.

– Слушаю, ваша светлость.

– Поклонитесь как ни в чем не бывало издали всей компании и трогайте. Вернетесь к вечеру, когда смеркнется. Лицо на ночь обложите компрессом… Adieu![123]123
  Прощайте! (франц.)


[Закрыть]

«Ничего не сказала», – подумал Рафал с невыразимой радостью. Словно струна дрогнула в нем, словно особенный голос коротко прозвучал и растаял.

«Ничего не сказала, ни слова…» – мечтал он, уезжая.

Рафал помчался в противоположную сторону, к Выгнанке. Когда, подъезжая к деревушке, он оглянулся, грудненская кавалькада уже исчезла из глаз. Крупной рысью он поехал по улице деревушки.

Крытые гонтом крестьянские хаты из прогнившего дерева, похожие на лохмотья нищего, тянулись вдоль дороги. Самая убогая из них, трухлявая, покосившаяся, была жилищем старого еврея Урыся. Сам кривоногий еврей стоял у двери и с таким ужасом смотрел в сторону усадьбы, что даже не заметил проехавшего мимо него Рафала. Другие хаты были открыты и пусты. Только на краю деревушки видна была толпа людей. С дороги поднималась клубами пыль, а в ней мелькали какие-то фигуры. Доносился крик, смутный говор мужиков…

Мимо Рафала, причитая и шепча молитву дрожащими, почерневшими и увядшими губами, пробежала какая-то перепуганная старуха. Еще дальше под ноги лошади чуть было не попали черные, покрытые засохшей грязью, ребятишки и разбежались, как стая испуганных воробьев. Подъехав к околице, Рафал увидел в клубах пыли австрийских гусар. Некоторые из них, сидя верхом, держали за поводья лошадей своих спешившихся товарищей. Последние суетились в толпе мужиков. Ропот возмущения пробегал по толпе. Рафал не мог пробиться вперед, потому что вся улица была запружена людьми и лошадьми. Он спешил в усадьбу, но вынужден был остановиться и посмотреть, что творится в толпе. Наклонившись, он тронул за плечо первого стоявшего поблизости человека:

– Отец, что у вас тут делается?

Из-под ободранной разлезающейся соломенной шляпы на Рафала поднял глаза старик, такой дряхлый, что глядел сущим сморчком.

– Чего? – прошамкал он. – Не слышу…

– Что тут у вас творится?

– Говори, миленький, погромче, а то не слышу…

– Чего вас тут столько собралось?

Старый трясущийся дед толкнул в бок соседа и показал ему на Рафала. Сам он опять устремил в середину круга выцветшие глаза, столетнюю голову со столетней равнодушной улыбкой. Другой мужик посмотрел на Рафала блуждающими глазами, точно его только что разбудили со сна. Спустя минуту он очнулся и сказал:

– А тут, паныч, солдаты мужика бьют.

– За что же они его бьют?

– Э… Гзыкуция, и все тут.

– Да, но за что они его бьют?

– Да за то, паныч, что на панщину не хочет выходить и деревню бунтует. Говорит, будто мы вольные. А тут сам показал, какие мы… Эх, люди добрые…

Рафал тронул коня, растолкал толпу и подъехал поближе. Он увидел хмурые, застывшие и немые лица солдат. Их каменные взоры были направлены в круг, точно ощетинившиеся штыки. Рафал привстал на стременах и через головы толпы, между высокими шапками увидел лицо Михцика. Лохмотья с мужика были содраны, он стоял раздетый почти донага, в изорванной рубахе, с открытой грудью. Голова у него была взлохмачена и покрыта пылью. Волосы свисали мокрыми, окровавленными прядями. С разбитой головы, из носа, изо рта текла кровь. Губы у него почернели, глаза были подбиты и запухли, щеки посинели от побоев.

Долго тянулось тягостное, настороженное молчание. Только народ кругом все роптал, роптал, роптал…

– Ну, Михцик, последний раз спрашиваю… – произнес какой-то человек в форменной фуражке.

Мужик молчал.

– Михцик, одумайся, Христом богом говорю тебе, а то еще минута, и тогда конец. Пойдешь в солдаты, как пить дать. Не видать тогда тебе больше Выгнанки. Я тебе говорю, управляющий говорит. Пан Хлука теперь твой законный хозяин. Что ж ты, парень? На хозяина своего руку поднял? Выходи на панщину, как велел всемогущий бог, отдай оброк, как велит святой закон, – и тебя никто пальцем не тронет! А будешь еще упрямиться, разгневается тогда пан Хлука, отдаст тебя навеки в солдаты, как пить дать. Я тебе это говорю, управляющий тебе говорит!

Снова воцарилось молчание.

Неумолимые глаза солдат впились в Михцика. Каждый из них держал в руке ореховый прут с ощипанными листьями. Говор в толпе мужиков стих. По данному знаку первый с краю солдат схватил Михцика за руки. Но приговоренный оттолкнул его плечом и, как будто к нему одному обращаясь, в него одного вперив свои запухшие глаза, начал, заикаясь, пронзительно кричать:

– При во… при во…[124]124
  Михцик хочет сказать, что он служил «при вожде», то есть при Костюшко.


[Закрыть] я служил… сукины дети… немчура! Уважение имейте ко мне, собаки! К солдату! В битвах, в битвах я был, сволочи! В восьми! Под Козубовом…

По данному знаку его схватили за плечи, подхватили сзади за ноги и бросили наземь. Розги взвились со свистом, стегнули по спине. Михцик все срывался с земли с раздирающим душу криком. Не слышно уже было отдельных слов, слетавших с его окровавленных уст, одни лишь неясные обрывки. Рафал хорошо понимал их. Он слышал, как Михцик тщетно зовет его брата, как все время отрывисто повторяет одни и те же слова:

– Уважение имей ко мне, собака, к вольному человеку!

Жилы у Рафала судорожно сжались, диким пламенем вспыхнула в них кровь. Глаза ослепли и ничего не видели. Он точно оглох. Словно невыносимый смрад обдал его с ног до головы, такое овладело им отвращение ко всему на свете, к этому мужику, к самому себе. Воспоминание об ударе хлыста пронизало его вдруг насквозь, снова нахлынули мысли об этом, и сердцем овладело безумное отчаяние. То, что открылось его глазам, что врывалось в уши, лишь умножало бездонную и глухую пропасть жгучих страданий. И, как тогда, он весь затрясся от яростного хохота, который словно вырвался из пылающих огнем недр его души. Жеребец, которого он дернул изо всей силы, шарахнулся и, взвившись на дыбы, даже присел. Рафал повернул его, выехал из толпы и по той же дороге поехал назад в Грудно. Проезжая через деревню, он слышал, что кто-то бежит за ним, стонет и причитает, прося помочь Михцику, увидел даже серое лицо еврея Урии, но с трудом разобрал, что бормочет, заливаясь слезами, это жалкое существо. Глаз, угол рта, щека, лоб все сильнее ныли от удара хлыста. Голова была как в чаду, огонь сжигал кости, и словно бездна разверзлась под ногами юноши.

Солнце заходило за леса. Жеребец плелся нога за ногу. Рафал не гнал его. Он жаждал ночной темноты, как человек в горячке жаждет воды. В безлюдных полях, среди опустевших пожней, он ехал на лошади с повисшими, как плети, руками, и глядел на огненный диск. Он чувствовал, что в этот день солнце обдало его всем своим жаром. Мысли его еще метались…