Текст книги "Пепел"

– Расскажите, сударь, что же было с вами, – попросил Цедро.

– Я был в сто тринадцатой полубригаде, которая тринадцатого июня поднялась в Ливорно на палубу фрегата. Зря генерал Риво[415]415
  Риво Жан (1755–1803) – французский генерал. С 1800 года – в составе французских войск в Италии.


[Закрыть] с пехотой, артиллерией и конницей окружил нас и теснил к порту, в этом не было надобности. В полном порядке остановились мы на каменной пристани. В строю ожидали шлюпок. Порыв отчаяния овладел нами, как буря. Та неистовая буря, которая в этот день поднялась на море! Помню… За тихой бухтой из черной бездны хлещет белая пена, заливая холодную стену, одинокий каменный мол, уходящий на юге в море. Небо днем черно, как в полночь, а в нем недалеко, кажется тут же, совсем близко, маячит угрюмая скала Капраи. Маяк поблескивает на ней раз за разом, раз за разом, словно тягостный сигнал тревоги. Птицы с криком кружат в свинцовом небе. Как молния падают они в седые буруны, в жестокую бездну, в пену, которая сечет и обжигает их, – и снова взвиваются на крыльях ввысь, пока не исчезнут в небе. У ног твоих между камнями море рыдает и стонет. Как оно ревет! Как шумит!

На самом конце мола стоит домик сторожа. Кажется, он присел и выжидает. Выгнул спину, прикрылся мохом каменной кровельки – и терпит невыносимую муку. Вот с разбега ударилась об него волна справа, издалека, с Эльбы или Корсики, налетел вал, как дикий, разгоряченный скакун… В порту ветер потише. Только покачивает наши корветы. Надувает, натягивает нижние паруса, так что снасти гудят и свистят. Верхние паруса все свернуты. Большой парус, который моряки называют grand wual de rnizen,[416]416
  Искаженное французское: grande voile de misaine – большой парус фок-мачты.


[Закрыть] иногда только вздуется, словно попробует свою богатырскую силу.

Потом команда: «По шлюпкам!»

Нам приказывают выбрать якорь контрадмиральского фрегата. Он зарылся в дно и зацепился за камень. Сто с лишним человек помучились с ним. Наконец он поднят. Корабль направляет паруса и пускается в путь… Быстро выплывает он из-за каменного мола в открытое море. Наш корвет ползет за ним следом. Эх-эх! Не успели мы выйти на морские глубины, как вихрь нас подхватил и понес. В пролив между Эльбой и Корсикой! Видим мы как будто впереди скалистый пустынный бурый берег. Слышим, как разъяренные волны бьются о скалы, как гудят леса на горах, как поют красные утесы. Миг один – и мачта сломана, точно ореховый прутик, и вместе с парусом падает в волны. С треском летят на палубу фонари, сорванные с верхних мачт! Буря! И пошел наш корвет скакать с волны на волну. И начали морские валы швырять его из стороны в сторону, бить в корму, как тараном! Ох, и страшно море, седое и яростное!

Навидался я в жизни всякого, а такой страсти не видывал. Страх меня взял. Близкая, нежданная смерть заглянула в глаза, дохнула в лицо… Разметала буря нашу флотилию из тринадцати кораблей на все четыре стороны света. Двум только удалось повернуть назад и зайти в порт. Три занесло в канал Пьомбино, между островом Эльбой и сушей. Греческое судно разбилось о скалы; из ста шестидесяти человек только один капитан Кастус с женой выбрались на берег из волн. Остальные суда, в том числе и наше, носились по морям, гонимые бурной стихией. Ни еда, ни питье никому не шли на ум. Кто лежал без памяти и катался по кубрику, тех капитан не мог поднять на аврал, но всех остальных, кто только держался на ногах, вызвал на палубу, на реи! Не одного из нас волна ударила в грудь и поглотила навеки. Босые, промокшие до последней нитки, вконец измученные работой и истерзанные тошнотой, без сил тянули мы снасти.

Один раз в темную ночь наш корабль швырнуло на какие-то скалы. Он затрещал, покачнулся, лег на бок и остановился. Мы услышали крик капитана: «Топоры! Руби канаты! Руби вторую мачту! Пушки с затопленного борта – в море!» Кинулись мы, работали не жалея сил! Скользнули в воду наши орудия, все шесть, как одно – и корабль медленно-медленно поднялся, выпрямился.

Четверо суток прошло, и буря, наконец, стала стихать… Тогда только лег я с товарищами спать. Озноб меня бьет, сны страшные… Пить… Сам не знаешь, где ты, что с тобой творится. Тем временем разбитые наши скорлупки очутились между Балеарскими островами и берегом Испании. Чинили там наш кораблик, паруса ставили. Недельки через две собрались мы и поплыли к Малаге. Туда подоспели и другие корабли флотилии. Догнал нас и фрегат, на котором находился командир батальона, Болеста Старший. Буря загнала этот фрегат к африканским Сиртам. В июле наш корабль снялся с якоря и, держась мыса, между берегами Гибралтара и Альхесираса и Сеуты в Африке, медленно поплыл по указанному ему направлению.

Невооруженным глазом видели мы с палубы старую землю. Тихо было и красиво. Чуть морщится, чуть плещет море. И посейчас стоят у меня перед глазами эти два далеких берега. Испанский, на котором возвышаются нагие скалистые горы, лишь кое-где поросшие пиниями и кипарисами… Африканский, на котором над грядами песчаных холмов высятся перистые листья пальм. Издали это будто лозы у нас над рекой. Кильватерной колонной идут наши корабли. Мы обнажаем головы. В молчании прощаемся взором с землей, которую приходится покидать. Смертельная тоска…

На следующий день мы зашли в Кадикс. Наша полубригада, которая должна была погрузиться на другие корабли, в Кадиксе сошла на берег и двенадцать дней готовилась к отъезду. Только в августе с попутным северо-восточным ветром, мы покинули порт и обогнули Танжерский мыс… Поплыли между островами Мадейра и Канарскими, потом еще дальше. Ветер переменился, мы вышли в океан. С этих пор постоянный восточный ветер при безоблачном небе дал нам возможность плыть по кудрявым волнам прямо к Антильским островам.

Жара наступила ужасная. Только ночи приносили минуту отдыха. В конце августа на море стоял такой штиль, что неподвижная зеркальная гладь стала для кораблей словно каменным фундаментом. С нетерпением ждали мы, пока зайдет солнце. Не успевало оно утонуть в неподвижном зеркале океана, как в том месте, где оно исчезло, поднимался бледный, синеватый пояс зодиакального света. Трепет охватывал всех, – казалось, что из треугольника, наклонившегося над водами, на нас смотрит вечное око. Нечто подобное мы видели детьми в костелах родных деревень. Но тогда! У основания этот треугольник был широк, как само море, а вершина его терялась в спускавшейся ночи… По ночам нам светила луна. Не раз, лежа на палубе, мы всю ночь напролет следили за нею глазами, пока, бледная и холодная, она не тонула на западе в океанской пучине. Сияла нам вечерняя звезда, такая яркая, что свет от нее ложился золотой стрелой поперек всего моря.

Иной раз, бывало, выйдет из пучины легкое мимолетное облачко, и все взоры обратятся на восток, в беспредельность океана, и призрак родной земли встанет пред нами… Нам уменьшили порции пищи и воды. Вода стала грязная, вонючая, с червями, да и той давали только кружку в день на человека. Парило так, что даже самые крепкие падали в обморок. Во рту днем и ночью сохнет так, что губы трескаются. Язык сухой. Солдат, он всегда солдат. Чтобы остыть, прыгали с палубы в море. Большей частью это плохо кончалось: у одних делались судороги, других пожирали акулы и морские волки.

В конце августа поднялся восточный ветер и со страшной быстротой понес нас к островам. Но только в середине октября мы увидели мыс Самана. Вскоре мы вошли в залив Мансанильо и у города Кап-Франсе[417]417
  Кап-Франсе (ныне Кап-Гаитьен) – город и порт на северном побережье острова Сан-Доминго.


[Закрыть] бросили якорь. С этой поры для нас начались боевые действия.

Вождь восставших негров Туссен-Лувертюр[418]418
  Туссен-Лувертюр Пьер-Доминик (1743–1803) – вождь негритянского народа на Сан-Доминго. Человек больших способностей, он выдвинулся в 1791 году во время восстания негров. После декрета об отмене рабства Туссен присоединился к французским войскам, получил звание генерала Французской республики. Сделавшись фактическим главой острова, Туссен задумал широкие реформы. При его участии выработана была конституция 1801 года, и он сам избран был губернатором острова. Вскоре после прибытия французской экспедиции генерала Леклерка Туссен был обманным образом захвачен и отвезен во Францию, заключен в крепость, где и умер (по другой версии – отравлен).


[Закрыть] был уже тогда предательски схвачен, отправлен во Францию, где в каком-то угрюмом замке он кончил в заточении свою суровую жизнь. В августе тысяча восемьсот второго года на усмиренном острове разнесся тайный слух, что негры будут обращены в рабство. Это решение французского правительства вызвало всеобщее негодование и послужило сигналом к бунту. В горах Сан-Доминго[419]419
  Сан-Доминго (испанское название), ныне Гаити – крупный остров из группы Вест-Индских островов. Первоначально принадлежал Испании. В 1697 году западная часть острова попала под протекторат Франции. Во французской части острова в конце XVIII века насчитывалось 20 тыс. белых, столько же мулатов и 400 тыс. негров-рабов. В годы Великой французской революции в колонии вспыхнуло восстание негров (1791). В 1793 году французский Конвент объявил негров свободными. Вооруженные негритянские отряды стали оказывать помощь французским войскам, сражавшимся против испанских и английских войск. В 1797 году остров был очищен от неприятельских сил. Испания уступила Франции восточную часть острова. Директория подтвердила равноправие черного и белого населения. На самом острове происходила, однако, внутренняя борьба между различными группами населения, в том числе между неграми и мулатами (лично свободными, но бесправными). Вождь негров, Туссен-Лувертюр, хотел осуществить на острове идеи равноправия и демократии. В 1801 году собрание народных представителей (так называемое колониальное собрание) выработало конституцию острова, объявившую Сан-Доминго свободным государством и подтверждавшую отмену рабства. Однако французские плантаторы на Сан-Доминго и торгово-буржуазные круги во Франции, а также французские правительственные круги периода консульства, недовольные конституцией острова, не желали мириться с положением дел на Сан-Доминго. На остров была отправлена военная экспедиция для закрепления французского господства.


[Закрыть] во главе креолов стал негр Лямур де Ран, в Вилье поднял бунт Сан-Суси, в Дондоне – Ноэль, в Плесансе – Силла, в окрестностях Порт дю Пе – Макайя. Но подлинным вождем всех повстанцев был Карл Белер, находившийся в горах Кахо. Почти все негритянское население острова присоединилось к мулатам и подняло оружие.

Генеральный капитан Леклерк,[420]420
  Леклерк Виктор-Эммануэль (1772–1802) – французский генерал; начальник военной экспедиции на Сан-Доминго, прибыл на остров 6 февраля 1802 года, умер от желтой лихорадки 2 ноября 1802 года. На острове Леклерк первое время пытался договориться с Туссеном. Однако Туссен, понимая, что прибытие военной экспедиции означает намерение французского правительства отменить конституцию и восстановить рабство, стал готовиться к сопротивлению. Туссен скрылся в горах, чтобы организовать военные силы для борьбы с генералом Леклерком. Своим официальным заместителем он оставил Дессалина. После захвата Туссена Дессалин призвал население к открытым военным действиям против французских войск.


[Закрыть] подстрекаемый такими негритянскими вождями, как Дессалин,[421]421
  Дессалин Жан-Жак (1758–1806) – один из руководителей негритянского освободительного движения на Сан-Доминго. С отъездом французских войск с острова Дессалин в 1804 году провозгласил себя императором Сан-Доминго. Был убит в 1806 году во время заговора.


[Закрыть] тот самый, который потом провозгласил себя, кажется, королем Гаити, решил запугать неприятеля убийствами. Французы стали зверски мучить военнопленных. Они поставили за правило, что каждый военнопленный должен умереть от пыток. Негр, пойманный на улице с оружием в руках или даже без оружия – все равно, виновен он был или не виновен, – должен был быть предан смерти. Противник делал то же самое. Для нас это был новый способ ведения войны.

Ужасные болезни косили людей, причем больше всех страшная «тетка» – желтая лихорадка. Странная это была болезнь. Одних она, не давая знать себя, убивала на месте, как молния, а для других была медленной и мучительной смертью. Помню, так вот внезапно погиб на палубе корабля подпоручик Бергонзони. Как-то утром, на рассвете, он вошел в капитанскую каюту, где находился командир Малаховский. Когда тот спросил, чего ему нужно, Бергонзони, который был службистом, вытянул руки по швам и заявил, что явился доложить о том, что он умирает. Командир стал его утешать и успокаивать. Тот ничего не сказал и вышел на палубу. Сделав несколько шагов, он упал и умер. Труп зашили в мешок и, привязав к ногам снаряд крупного калибра, бросили в море.

Иначе протекала затяжная болезнь. Солдат в походе вдруг чувствовал удар, точно его прострелила пуля. Старые солдаты не раз клялись, что они ранены, хотя кругом было тихо и нигде не было видно противника. Сразу же наступала такая сильная слабость, что солдат иногда терял сознание. Руки и ноги болели, как при переломе. Больного бил озноб. У него начинало ужасно ломить голову, потом суставы и поясницу. Несчастный слышал, как стучит у него в висках, глаза выходили из орбит и останавливались. Охваченный ужасным страхом, больной метался в дикой, непонятной тоске. Нет нигде облегчения, дыхание учащенное, точно негр придавил тебе коленом грудь. На второй день лицо отекало и начинало краснеть, как у пьяного. В голове мутилось, а сон бежал за океан. Быстро желтела кожа, и белки глаз становились как шафран. На третий день больному казалось, что все прошло, что ему лучше. Он чувствовал себя бодрее, ровнее дышал. И вдруг изо рта, из носу, из ушей, а иногда прямо через кожу на шее и щеках начинала медленно сочиться жидкая красно-бурая кровь. Ноги были холодны, как мрамор, глаза стеклянные. Холодный пот, черная рвота, гангрена рук и ног – и, наконец, вожделенная смерть. Насмотрелся я на товари-рищей в этих походах! Сколько их жаловалось мне на мученья, сколько выслушал я признаний и исповедей! Эх, а этот корабль!..

Однажды из океана в гавань Кап-Франсе зашел пассажирский корабль. Подавленный, разбитый, я сидел тогда на морском берегу. Год уже мы воевали на острове. Я был ранен в ногу и лечил ее, засыпая рану мелко натертым порохом и заливая самым крепким вином, а иногда просто морской водой. Негритянская пуля содрала у меня большой кусок мяса, раздробила и размозжила кость. Вся нога распухла, как колода, поэтому начальство позволило мне сидеть и отлеживаться на берегу. Сидело это нас человек десять – двенадцать, всё калеки, и говорили про наш остров. Осточертел он нам, нажились мы, дальше некуда. Как расскажет кто-нибудь историю, так одна другой лучше, сам черт такого не выдумает. И в чем только у нас душа держится! Все едино нам – жить так жить, помирать – так помирать. Пощадить ли жизнь человека, прикончить ли его – дело одной минуты. Не задумаемся, да и потом ни чуточки не пожалеем.

Пригнали волны к берегу корабль издалека. Паруса у него на реях висели в три ряда один над другим. Черные они были, мокрые, дырявые, как лохмотья на разбойнике. Ветер иногда надувал их, и судно уходило тогда в море; а то вдруг средние паруса начинали болтаться и повисали, и судно возвращалось к нам, беспомощное, как пробка на волнах. К нему на пироге из пробкового дуба подплыл негритенок из порта и вскарабкался, как обезьяна, по снастям на палубу. Смотрим, шагнул он вперед раз, другой – и вдруг как кинется стремглав вниз! Бух в лодку – и за весла! Только в глазах у нас замелькало. Выскочил на берег… Смотрим, посерел от страха. Глаза бегают, бегают, лицо дрожит, колени друг о дружку стучат. Только когда мы пригрозили ему, что получит пулю в лоб, если не заговорит, он невнятно рассказал, что видел на корабле. Весь экипаж, капитан, рулевой, пассажиры, все до последнего матроса, до последнего живого существа перемерли от желтой лихорадки и вповалку лежат на палубе. Смотрели мы издали на это пловучее кладбище и посмеивались.

– Эх, красавец кораблик! – говорили мы, – такой тебе дурацкий конец пришел!

Волны были тихие и ласковые, какими они часто бывают утром в погожий осенний день. Прилив только начал подгонять их розовой веткой, чтобы поплясали они вокруг камней, торчавших у берега, чтобы с плеском забились о каменные опоры. Каждая новая волна бросала нам под ноги свой незабываемый всплеск, в котором слышалось что-то знакомое, словно голос быстрого ветра в подляшском лесу. Вслед за нею сразу же налетала другая, а там неслась третья. Голоса их сливались, обнимались, сплетались и звенели над нашими головами, словно далекие колокола в подляшском костеле. На этих лазурных волнах, лазурных или серебристо-белых, заклятый корабль подплыл к нам так близко, что мы могли заглянуть на его палубу. Шлюпка, зацепившись, билась о борт, стучала и хлопала. Ветер надувал по временам повисший флаг. Корабль поворачивался к нам то правым, то левым бортом, то вдруг начинал кружиться, накреняясь так, словно непременно хотел показать нам свою палубу и желтые, распухшие трупы, которые катались по ней. Мы смеялись над ним и над трупами. Ветер подул сильнее. И кораблик вдруг взял и взбесился от злости! Надул паруса, накренился, покружился со свистом и ушел в океан. Мы видели, как он становился все меньше и меньше, чернел и таял, как окутался синей мглой и пропал.

– Ступай других пугать, болван! – кричали мы ему вслед. – Другие пусть понюхают, как смердят твои трупы! Нас тут трупами не удивишь…

Не хватает слов, чтобы передать вам, какой беспорядок царил во французских войсках. Всего треть солдат держалась на ногах. Все недовольные, оборванные, унылые, только и ждали минуты, когда их настигнет смерть. Одни предавались самому отчаянному разврату, своевольничали и творили неслыханные беззакония, кутили, пьянствовали, пускали в ход штыки, грабили жителей, насиловали женщин, ночи проводили с креолками, негритянками, мулатками; другие готовились к смерти, изнуряя себя постом, ночи напролет лежали ниц на земле у своей постели. Госпитали были переполнены, больные валялись на полу без присмотра, без помощи, без перевязок. Дисциплина пошла прахом, от субординации не осталось и следа. Последний рядовой чувствовал себя равным командиру. Никто уже не думал ни о победе, ни о славе. Сердца стали каменными, души разбойничьими. Штык стал высшим законом. Все только позорно и подло трусили, либо еще безобразней распутничали.

Была все же одна душа, не знавшая тревоги… Полина Бонапарт, сестра первого консула, жена генерального капитана Леклерка, ни на минуту не теряла хорошего настроения. Из Кап-Франсе она переехала в уютный уголок города и там среди пирушек, забав, танцев, музыки старалась забыть о том, что происходит кругом. Одно время мы несли караул при ее резиденции. В легком прохладном дворце, среди пальм, шумная музыка, песни. Вино лилось рекой. Нередко прямо на балу приходилось поднимать с дорогих ковров труп танцора, выносить за ограду дворца и зарывать в землю. Но танцы при этом не прерывались. Прекрасным дамам и веселой толпе офицеров говорили, что такой-то вышел отдохнуть на минутку под тенью пальм и магнолий.

Ах, остров, остров!

Ты показался нам раем земным, когда мы увидели издали твою красивую гору Цибао, покрытую пиниями и пахнущую хвоей. С этой горы бежали твои чудные реки – Нейра, Артибонит, Юна с чистой, как граненый хрусталь, водой. Влажным теплом веяло на нас от низких саванн, от пальмовых рощ… Какие невиданно буйные травы покрывали сырые берега, изрезанные морскими волнами. Мы не могли насладиться зрелищем розовоперых фламинго; похожие на летающие цветы, они гонялись у берегов заливов за рыбами, оживляя однообразную прибрежную низменность. Когда мы ступили на эту землю, мы не могли оторвать глаз от веерных и стрельчатых пальм, которые растут там шумными рощами и лесами, от папоротников – высоких, как наша сосна или ель. Мы шли в первый город по широким аллеям, обсаженным апельсинами, лимонами и бразильским деревом. Насколько хватает глаз, всюду виднелись деревья какао, фиги, плантации сахарного тростника, табака, риса, проса, кукурузы.

Но скоро нас постигло ужасное разочарование. Приморские саванны лежат так низко, что уровень их не выше уровня отмелей заливов. Они поросли маниллой, похожей на розмарин. В период дождей их заливает водой, а дожди там идут главным образом после рождества. Во время разлива рек крабы, ящерицы и прочие гады издыхают и гниют, залитые водой в норах и под пнями. Таким образом, в зимнюю пору на побережье образуется сплошное безграничное болото со множеством бездонных окон, трясина, над которой поднимаются смрадные испарения… Комары, которых называют москитами, жалят так, что на месте укуса образуется гнойник и вскакивает волдырь, как при ожоге кипятком. А каково же весной, когда знойное солнце начинает пронизывать воздух огненными своими лучами! Парит так, что кажется наступает светопреставление. На людей нападает подкожный клещ, который называется «szik», он откладывает под ногтями мешочек с зародышем, а за сутки этот мешочек разрастается в опухоль величиной с лесной орех. Волком взвоешь! Боль страшная, а потом часто гангрена и смерть. Крылатые муравьи ползают по стенам, по столам и жалят людей. Заползут к тебе в постель – так хоть умираешь от усталости после целодневного похода, встанешь и побежишь на улицу! Потом мы немного научились справляться с ними, но первое время страх как мучились. Потом уж мы ложились спать только в шалашах, где доска красного дерева заменяла стол, постель была из. сырой кожи буйвола, подвешенной на столбах, и всю ночь, чтобы отгонять комаров, дымились гнилые пни.

Эх ночи, ночи!

Нередко, бывало, уж и ветер давно дует с суши, ночь поздняя, а ты уснуть не можешь. Дремлешь как будто, а сквозь сон слышишь лягушки квакают, точь-в-точь как у нас в душную и короткую июльскую ночь,… Полевой сверчок трещит…

Проносились такие страшные бури, что их человеческим языком не опишешь. В перевитых лианами лесах они валили деревья так, что получались просеки на целые версты, лес полегал, как рожь после ливня. Зверь убегал в безумном страхе, а страшный вихрь уносил в океан и швырял в воду целые стаи птиц. Человек, привыкший к пшенной и гречневой каше, мог есть вволю апельсинов, ананасов, абрикосов, коричных яблок, гранатов, мог таскать на плантациях сколько угодно желто-розовых бананов и фисташек… Но наш солдат и этого не делал. В первый день после высадки мы получили лепешки из маниоко, которые называются там kasaw, и жили ими до конца – они напоминали нам свой ситный хлеб.

А сколько сражений, сколько походов, стычек, смертельных боев! С первой минуты до последней…

Первый батальон, под командой негра, генерала Клерво,[422]422
  Клерво Августин – адъютант Туссена; мулат, принадлежал к сторонникам соглашения с Леклерком, но после ареста Туссена в ночь с 13 на 14 сентября 1802 года перешел на сторону восставших негров.


[Закрыть] присоединенный к негритянским полубригадам, уже через восемь часов после высадки двинулся в бой. Но негритянский генерал изменил нашим и со всем своим черным войском перешел на сторону повстанцев. Поляки, под командой капитана Водзинского, забаррикадировались в церкви и мужественно сопротивлялись натиску врага, но, потеряв больше сотни солдат, вырвались из западни и ушли в крепость Кап-Франсе. Только благодаря полякам город был спасен от нашествия и уничтожения. Но, сражаясь в Кап-Франсе, первый батальон заразился лихорадкой. Из тысячи человек, вошедших в город, через месяц осталось немногим больше восьмидесяти.

Второй батальон, под командой Болесты Старшего, в котором служил и я, по указанию негра, генерала Дессалина, двинулся по направлению к реке Экстер. Мы переправились через реку Артибонит в пирогах, выдолбленных из ствола красного дерева, и подошли к городу Сен-Марк. Через несколько дней Дессалин со всей дивизией негров ночью перешел на сторону повстанцев, которыми командовали Кристоф[423]423
  Жан-Кристоф – адъютант Туссена. После принятия конституции 1801 года – вице-комендант крепости Кап-Франсе, встретил огнем прибывшие в порт суда Леклерка.


[Закрыть] и Поль Лувертюр.[424]424
  Поль Лувертюр – брат Туссена.


[Закрыть] Эх, горе, горе… Негритянский батальон – человек четыреста черных, как эбеновое дерево, негров, – не успел перейти вместе с Дессалином на сторону своих. Только на рассвете была обнаружена измена негритянского генерала. Один наш польский батальон Болесты не мог удержать в повиновении и заставить воевать против своих несколько сот сильных и вооруженных Hei ров. Что было с ними делать? Отпустить их – они перейдут на сторону врага, и численность его станет больше; таскать за собой – изменят в самую трудную минуту. Генерал Фрессине,[425]425
  Фрессине Филиберт (1767–1821) – французский генерал. Служил во французских войсках на Сан-Доминго в 1792–1796 годах. В 1803 году – командующий французскими войсками на острове, был взят в плен англичанами, вернулся во Францию в 1807 году.


[Закрыть] наш новый командующий, родовитый француз, приказал черным выйти, как обычно, на перекличку. По уставу на перекличку выходят без оружия. Как только негры вышли на плац, наш батальон, по приказу Болесты, окружил их. Вышел генерал Фрессине. Дал знак. Негры не успели даже опомниться. Мы схватились за оружие и перекололи штыками их, безоружных, всех до единого. Не прошло и получаса, как четыреста человек были мертвы.

– Замолчите! – крикнул Трепка, прижавшись к стене. – Замолчите, перестаньте!..

Солдат посмотрел на него холодным, равнодушным взглядом, на минуту замолк.

– Это за тем вы туда поплыли… – прохрипел Трепка, стукнув кулаком по столу.

– На войне как на войне, – проговорил Ойжинский. – Бог нам судья, а не вы, сударь. Через две недели из батальона, в котором было тысяча человек, осталось нас сто с небольшим. Желтая лихорадка… Ох, тяжелые это были времена! Там в горячую землю мы зарыли Болесту Старшего, капитанов Осенковского и Рембовского… Тяжелые это были времена!

Третий батальон сто тринадцатой полубригады выгрузился в Порт-о-Пренс. В постоянных походах, стычках, битвах и трудах, когда день и ночь надо было сражаться с врагом, этот батальон от одних болезней потерял шестьсот человек. Так-то дорогие земляки, три тысячи семьсот молодцов, крепких, как буки, высадилось в Сан-Доминго, а осталось нас в живых триста человек да десятка полтора офицеров.

После смерти Леклерка командовать нами стал Рошамбо.[426]426
  Рошамбо Донат-Мари-Жозеф (1755–1813) – французский генерал. Был губернатором Антильских островов, в 1796 году – на Сан-Доминго; в ноябре 1802 года назначен командующим французскими войсками на Сан-Доминго (после Леклерка).


[Закрыть] Ему пришло на ум натравливать на негров разъяренных собак, которых сперва морили голодом и били. Тогда на Антильские острова уже прибыл наш второй легион, или сто четырнадцатая полубригада, которая погрузилась на корабли в Генуе. Помню, как из океана в залив медленно заходили корабли: Ле Фуже, Эро, Ля Вертю, Ля Серпан, Аргонавт и другие… Горсточка нас стояла на берегу, чтобы отдать воинские почести прибывающим и приветствовать их на пороге островов. Увидев нас, они затрепетали. А что с ними было, когда от капитана Пшебендовского, который был личным адъютантом генерала Рошамбо, они узнали, что перед ними стоит половина первого легиона…

Вскоре вновь прибывшие двинулись против негров. Наши дороги разошлись. В самом непродолжительном времени мы услышали о гибели в битве у редута Карваханак поручика Вейгля и храброго адъютант-майора Круликевича… Как раз в это время я сам переболел желтой лихорадкой, но каким-то чудом выжил. Долго я валялся на логове, находясь между жизнью и смертью. Не знаю, что творилось с братьями на проклятой этой земле. Ожесточилась тогда душа моя, стала как острое лезвие, обагренное кровью. Наконец, вместе с несколькими товарищами, мне удалось получить освобождение от службы и вернуться в Европу.

Мы сели на фрегат, уходивший в Брест, и только в открытом море вздохнули свободно. Я прибыл благополучно во Францию. Нас поселили в Шалон-на-Марне, назначили половинное жалованье. Но как только я немного поправился, меня снова потянуло в строй.

Объявили новую кампанию. Записалось нас несколько человек во французские полки – и опять шагом марш! Забились наши сердца, – шли мы прямо на Вену. Вошли в открытые ее ворота. Аустерлиц! Я увидел чешские и моравские холмы, которые исходил в свое время, когда был в австрийской пехоте. Далеко-далеко синели наши высокие горы. Только не суждено было мне ступить на родную землю. На пороге ее пришлось смириться с судьбою и ждать: ногу вот раздробило, и мне ее отрезали…

– Верно! – жестко проговорил Трепка. – Недостойны были вы ступить на эту землю. Бог карает за дела, какие вы творили на острове.

– Мне отмщение, сказал господь, – глухо ответил солдат.

– По манию узурпатора, по интригам его бесчестных сообщников, попирать свободные народы, душить племена…

– Мне отмщение, сказал господь. Не судите нас, сударь! Посмотрите как оно вышло. Двенадцать лет мы проливали кровь на краю света. Почти все мои братья с глухим отчаянием сошли в могилу. А нынче… Австрийская империя развеяна в прах, как куча мякины. Удар под Иеной и Ауэрштедтом[427]427
  В 1806 году против Франции сложилась новая (четвертая) коалиция европейских держав, в числе которых была Пруссия и Россия. Сухопутные поенные действия в 1806 году развернулись на территории Германии. Против французских войск были двинуты две прусских армии, 14 октября 1806 года они были разбиты, одна под Ауэрштедтом – армией маршала Даву, и вторая под Иеной – самим Наполеоном. После этого прусские войска стали стремительно откатываясь на восток, вступили на польские земли. 28 ноября 1806 года Мюрат вошел в Варшаву.


[Закрыть] – и разбита Пруссия. Узурпатор! Этот самый узурпатор нынче хозяин Берлина и хозяин Вены. Сами вы, сударь, не знаете, что говорите… Да здравствует император! Сто раз да здравствует! Тысячу раз! Вечная ему слава! А сейчас, слышите, сударь, я узнал в одном городке, что он идет в Познань, в Мазовию… В Варшаву! Помяните мое слово, так оно и будет! Армии проходят по моим равнинам, где правил пруссак. Просыпаются от сна города, деревни, уезды. Теперь они схватятся с врагом! Там уже нет ни одного немца! И только вот я весь свет обошел, чтобы дождаться этой минуты – и не пойду с ними. Но прежде чем очи мои засыплет земля, я узнаю, чем это кончится. Да здравствует император!

При этих словах голова у солдата ушла в плечи, весь он сгорбился, точно хотел скрыть в груди остальные свои мысли. Уже рассвет стал пробиваться сквозь щели ставен. Восковые свечи давно погасли. Трепка распахнул оба окна. В душную комнату пахнуло влажной, пропитанной ароматом резеды свежестью хмурого осеннего утра.

Молодой Цедро при утреннем свете показался совсем иным. Он стоял на том же месте, сжав руками спинку стула. Лицо его было бледно и стало как будто тоньше. Волосы взъерошились, как от ветра. Серьезные, задумчивые его глаза не отрываясь смотрели из-под полуопущенных ресниц на солдата.

Неожиданно он вздохнул и сильно вздрогнул. Холодная усмешка скользнула по его лицу.

– Рафал! – громко позвал он, ища глазами товарища.

Тот сидел на низкой скамеечке, бессильно опустив голову на руки. Вяло и небрежно поднял он голову. С выражением какого-то нарочитого презрения произнес:

– Знаю, знаю…

Оба они улыбнулись не то друг другу, не то какой-то новой, незнакомой мысли.

– Ну их всех к черту! – прохрипел Трепка, выходя из комнаты, и с треском захлопнул за собой дверь.