Текст книги "Пепел"

Трупы были растерзаны штыками, лица размозжены, грудь растоптана каблуками. Сделав петли из их же собственных поясов, солдаты накидывали эти петли испанцам на шеи. Зацепив пояса за решетки окон, они душили испанцев, таща их за ноги к двери. Упорных, неподатливых, гордых, тех, кто не переставал кричать: «Да здравствует Фердинанд VII!» – солдаты душили голыми руками.

Те, кто был потрусливей, перебежали по боковой лестнице на чердак сумасшедшего дома. Там солдаты разложили огонь. Они подожгли кучи соломы на лестницах, ведущих на чердак. Когда огонь стал распространяться, оставшиеся в живых испанцы начали выскакивать из пламени на штыки или нашли смерть в огне.

Овладев таким образом верхней частью здания, солдаты погасили огонь и направились к выходу. Более послушных сумасшедших они сгоняли в кучу, чтобы выгнать их из города и запереть в зданиях Монте Торреро. Толпа безумцев разбегалась во все стороны. Одни не хотели покидать своих одиночек, другие дрались с солдатами, как самые лучшие и храбрые солдаты. Омерзительная борьба с сумасшедшими бабами выводила из себя солдат, которые конвоировали их. В этом шуме, среди безобразных сцен, среди убийств и бесчинств, сквозь разъяренную толпу протискивался, спускаясь с лестницы, Цедро. Он очутился наконец внизу у двери и посмотрел наверх. Юноша искал глазами капитана Выгановского.

В эту минуту позади толпы мужчин и женщин, подгоняемых штыками, шел высокий человек с головой, увенчанной огромной кипарисовой веткой. Поднятые вверх глаза его и сейчас ничего не видели. Решительно ничего. Босые ноги, скользя и топча коченеющие трупы убитых, брели по щиколотку в застывшей на лестнице крови. Голые руки из-под окровавленных лохмотьев поднимались вверх. В ужасном его лице, выражению которого так же чуждо было все человеческое, как чуждо оно камню, в страшной холодной маске запечатлелась лишь одна единственная непреодолимая страсть. Обиды с таким же усердием годами бороздили это лицо, с каким вулкан, не зная сна, образует кратер. Он пел, вернее исторгал из своей груди, из самой глубины своей души и сердца слова псалма:

Quis dabit mihi pennas, sicut columbae?… Et volabo et requiescam…[519]519
  Кто даст мне крылья, подобные голубиным?… И полечу и опочию… (лат.)


[Закрыть]

Это был такой неописуемый вопль, что слушателям казалось немыслимым, чтобы на зов человека с кипарисовой веткой не последовал тотчас же ответ. Снова его голос:

Quis dabit mihi pennas, sicut columbae?…

Человек прошел. Не видя дороги, стен, улицы, света, людей, которые его кололи, подгоняя штыками и палками, величественный старик прошел в темную щель улицы Сан Энграсия и скрылся вместе со своими спутниками. Издали, из тьмы, заваленной трупами и окутанной пороховым дымом, долетала его нечеловеческая песнь:

Et volabo et requiescam…

Наконец Выгановский спустился вниз. Когда они встретились у входа, Цедро взял его за руку. Юноша прижал ее к груди, не отдавая себе отчета в том, что он делает. Капитан бросил на него исподлобья обычный недоверчивый и полунасмешливый взгляд. И вдруг из груди его вырвалось короткое рыдание без слез. Чтобы скрыть его, Выгановский стал громко и сильно кашлять. Видно, это часто случалось с ним, потому что он сразу овладел собой, отпустил какую-то сальную остроту…

Раненых и трупы перенесли в монастырский сад, и колонна ушла из сумасшедшего дома. Она направилась теперь в конец улицы Сан Энграсия, на Калье дель Коссо. Издали было видно, что препятствий там полно. Но люди вздохнули свободней. Сражаться на открытом воздухе! Идти вперед и драться с солдатом! За рвами и брустверами из камней, земли и мешков притаились защитники. Мелькали их круглые красные шапки, по форме похожие на усеченный конус. Посреди площади видна была установленная высоко батарея тяжелых орудий с жерлами, направленными в черный пролет улицы.

Первый польский полк под начальством Хлопицкого построился в сомкнутую колонну, точно сбился в плотную кучу, и железным шагом двинулся вперед. За ним следовал четырнадцатый французский полк под командой полковника Анрио.[520]520
  Анрио Жан-Франсуа (1763–1825) – французский полковник, с 1810 г. – генерал. В Испании был с 1808 до 1813 г.


[Закрыть] Оба эти тарана ударили своей массой на Коссо, точно два бревна катапульты. Они ринулись на установленную высоко батарею и затоптали ее канониров. Батарея замолкла. Но в тот же момент отовсюду, из всех окон и невидимых щелей в высоких домах продолговатой площади на них посыпались снаряды. Здесь высились такие мрачные здания с могучими стенами, как театр, муниципалитет, а главное суд и когда-то, в четырнадцатом веке, резиденция высшего судьи, блюстителя «привилегии унии»[521]521
  По-видимому, имеется в виду так называемая «привилегия унии», изданная в 1287 г. королем Арагонии – Альфонсом III (1285–1291). В силу привилегии, король не мог принимать важных решений без согласия сословного парламента (кортесов), а в случае нарушения королем прав и свобод своих подданных последние могли отказать ему в послушании. Блюстителем прав сословий, представленных в кортесах, был так называемый justita – высший судья, арбитр, которому подлежало разрешение споров между короной и парламентом.


[Закрыть] кастильцев и арагонцев против власти Педро Жестокого.[522]522
  Педро Жестокий (1334–1369) – король Кастилии. В его царствование подавлялись права юродского населения.


[Закрыть] Прямо против улицы Сан Энграсия, пролет в пролет, находился узкий тупик Арко де Синеха. Справа, в нескольких шагах от него, начиналась улица святого Хиля, главная артерия города по другую сторону Коссо. Она проходила мимо церкви святого Хиля, монастыря апостола Петра, кафедрального собора дель Сео справа и церкви Нуэстра Сеньора дель Пилар слева и выходила прямо на мост.

Полковник Хлопицкий перестроил свою поредевшую колонну, которую обстреливала при этом вся площадь Коссо, и по ошибке бросился не в улицу святого Хиля, а в тупик Арко де Синеха. Как и во всем городе, дома в тупике были превращены в неприступные крепости. Солдаты падали на перекрестке, у входа в тупик и в слепом его конце. На них рушились стены, валились, дымясь, как головни, горящие балки, которые защитники умышленно выламывали и сбрасывали с пятого этажа, фортепьяно и шкафы, сундуки и ручные гранаты. Сам Хлопицкий, тяжелораненый, упал на площади. Солдаты вынесли его с поля сражения.

Ночь надвигалась на бушевавший город.

Францисканский монастырь, который польский отряд взял приступом, за исключением колокольни, откуда испанцы продолжали бросать гранаты в проходившие мимо войска, должен был служить сборным пунктом, госпиталем и местом отдыха. На отбитой у испанцев улице Сан Энграсия с самых сумерек жгли костры. Караулы, расставленные очень часто, оцепили все отвоеванные пункты. Цедро оказался под колоннадой монастыря, выходившей на сады. Там вдоль стен стояли длинные и широкие скамьи из тесаного камня. Солдаты растянулись на этих скамьях, где обычно в полдень отдыхали монахи…

Город все еще кипел котлом. В приречной полосе, за площадью Коссо, в восточной части около университета, и на западе, в окрестностях дворца инквизиции, слышался шум работ, стук молотов, шорох земли и треск вековых стен. Но французские и польские солдаты, слыша этот ночной шум вооружающегося города финикиян – Сальдубы, города римлян – Цезареи-Аугусты, города арабов – Сарагосы, города арагонцев и, наконец, испанцев, которые объединились в своей родной стране, уже не обращали на него внимания. Они были уверены, что рано или поздно раздавят и растопчут все, что в отчаянии создаст народ.

Теперь они жаждали сна и отдыха.

В древнем францисканском соборе пылали костры. На вертелах жарилось мясо. Ходили по кругу золотые церковные чаши, наполненные старым красным вином, этой утехой монахов. Песни, славящие мощь и насилие, песни, зовущие на разгром и уничтожение всего, что падает без сил, раздавались в темных коридорах, в пустых кельях и под куполом собора.

Около полуночи в монастыре смолкли последние отзвуки разговоров. Солдаты, закутавшись в плащи, спали вповалку поперек галереи портика. Это был крепкий, поистине богатырский сон. Цедро лежал вместе со всеми, но не мог заснуть.

В конце галереи, у выхода в сад, пылал большой костер. Длинные колеблющиеся языки пламени отбрасывали на сад трепетные отблески. Храп солдат, раздававшийся по всей галерее на протяжении нескольких десятков шагов, был просто невыносим. Как только Кшиш-тоф уносился в мыслях далеко, ему казалось, что это подле него хрипят недобитые люди. Он вздрагивал и в гневе и ярости плотнее закутывался в плащ. Но сколько Цедро ни закрывал глаза, он не мог укрыться от роящихся дум. Завтра солдаты поднимутся после этого страшного сна, чтобы снова идти убивать или лечь навеки костьми в канавах и стоках города. Какие сны видит сейчас эта спящая чернь?

И вот ему представился сон, который видит толпа солдат, сон, витающий над нею под темным сводом. Он видел трезвыми глазами огненную цепь страданий; извиваясь, тянулась она по узким ступеням, по которым стекала кровь… Костлявыми руками вцепился ему в волосы вопль, отраженный мрачными стенами колодцев-дворов, коридоров, келий… Старик, старик в кровавых лохмотьях! Это его, его глаза смотрят, поднимается его иссохшая рука… Он показывает, показывает… Боже милостивый! – Он показывает рукой…

Непреодолимое отвращение охватило Цедро. Тела пьяных убийц, обагренные кровью, пропахшие потом после целодневного смертоубийства, бессилие и ничтожество их сильных членов, которые сейчас отвратительно извивались и корчились, придавленные кошмаром сновидений, мерзкие профили, разинутые рты, раскинутые руки и ноги, в страхе и муках хрипящие глотки и носы – от всего этого холод пробегал у него по спине. Ни одной минуты не мог он сейчас оставаться один. Его гнал и преследовал страх. Он должен был быть все время в движении, в трудах, в жестоких схватках, он должен был все время кого-то неотступно преследовать. Как только наступала минута покоя, мысли в нем метались от роя тревожных видений, постыдных картин и свершенных деяний.

И сейчас он почувствовал необходимость движения.

«Поговорю с часовым…» – подумал он, вылезая из длинного ряда спящих.

Но не успел он встать на ноги, как передумал. Он чувствовал, что разговор не успокоит его. Он знал, что должен искать опасности, если хочет заглушить в себе голос своей прежней души.

«Что же мне с собой делать?» – беспомощно думал он, присев на корточки на своем логове и окидывая глазами сад и ограду монастыря.

На плечи его ложился покров неусыпленной совести. Холодный рассудок подсказывал ему, что надо перелезть через садовую ограду и пойти одному к испанским укреплениям, в неприступные переулки Калье дель Коссо…

Столкнуться, сшибиться с врагом, напрячь все силы в борьбе, драться с противником, численно превосходящим тебя! Глаза его, искавшие, где бы перелезть через ограду, уткнулись в сумрак зарослей плюща, в укромные аллеи подстриженных кустов самшита, в уголки, где рощи высоких камелий роняли белые и алые цветы. В темной глубине над сереющей стеной вырисовывался черный стройный силуэт благоуханного кипариса. Ближе чуть белели, разрывая непроницаемую тьму, кусты роз. Они светились в темных провалах черной ночи, как печальные огни, эти поникшие гирлянды дивных индийских роз, вечно цветущих роз Бенгалии, цветов рождающейся из пены Афродиты и королевы Фландрии. Их цвет, белоснежный и бледно-желтый, цвет женского тела и утренней зари, победил там ночь. Тесной купой стояли они над старым бассейном с вечно журчащей водой. Аромат их поднимался из тьмы, рождаясь из грустного журчания струй. Кшиштоф неожиданно ощутил его.

Он услышал вечный говор струй. С радостным изумлением он втянул в себя воздух, вдыхая одуряющий аромат.

В ту же минуту между вкрапленными в тьму бликами розовых кустов, между белоснежными кистями цветов возникло бледное лицо с широко раскрытыми глазами, полными гордости, презрения и грозного экстаза. Полуоткрытые уста и пышные волосы над бельм лбом, словно весенняя грозовая туча… В потрескавшейся раме окна из почернелого мрамора видна голова неизъяснимой красоты, божественное лицо, образ дщери Зевса, Паллады-Афины. Но тотчас же во тьме рисовался иной ее образ с иным выражением, когда бледная как снег, помертвелая, она закрывала глаза при виде мерзкой картины. Губы ее бескровны. Свет потух в глазах. Словно дверь, сорванная с петель, опускаются веки на глаза, раненые этой картиной.

Кшиштоф не мог уже сейчас вспомнить ее лицо. Оно стало как бы сонным видением. Оно стало смутным, как воспоминание старика, неуловимым, как призрак белых роз в ночной тьме.

Юноша осторожно поднялся. Высоко пристегнул саблю… Вытянул руки, чтобы удержать легкое виденье… На цыпочках спустился он к бассейну. Вот перед ним уже сонные кусты роз. Легким ароматом повеяло на него из тьмы. Ему казалось, что это невидимая голова легла ему на грудь, что это чьи-то благоуханные руки обвили его шею. Бессонные белые розы рыдали перед ним в ночи. Руки его сами коснулись влажного куста, его колючих веток, волосков холодных листьев. Он ломал ветки, отягченные цветами, царапая себе руки, раздирая и раня пальцы. Нарвал такой большой букет, что едва смог обхватить его окровавленной рукой. Медленно, пряча за спиной сорванный букет, пошел он к костру. Часовой наставил штык и ворчливо, как медведь, спросил пароль. Кшиштоф ответил, не глядя, и вышел на улицу. Она вся пылала от сторожевых костров, разложенных посреди улицы Сан Энграсия через каждые двадцать – тридцать шагов. Часовые, как маятники, расхаживали взад и вперед между кострами. Солдаты, поддерживавшие огонь, таскали из домов мебель и деревянную утварь. Они беспрерывно бросали ее в пламя. Ярко вспыхивали подлокотники, спинки и карнизы резной мебели красного и эбенового дерева и мореного дуба, добытых на суше и на море, быть может, во времена насилий и бурь… Трещали, рассыпая искры, драгоценные шкатулки, полные бумаг, сувениров, семейных реликвий. Тлели, распространяя удушливый смрад, древние палимпсесты, пергаменты и фолианты монастырских библиотек. Парадные двери домов были сорваны с петель, черные сени стояли открытые настежь и зияли во тьме, словно живая рана.

Переходя от костра к костру, Кшиштоф быстро произносил пароль и торопливо, поспешно пробирался за ограду францисканского монастыря. Миновав какой-то переулок, два-три дома, он остановился у входа в то здание, которое захватил накануне с кучкой разведчиков. Двери здесь тоже были сорваны с петель. Давно уже сгорели они в огне костров. В сенях какой-то пехотинец усердно рубил топором шкафы, столы и стулья. Цедро быстро прошел мимо него и по знакомой широкой лестнице взбежал на второй этаж.

Там царил глубокий мрак. Стук топора доносился снизу так, точно кто-то глухо и назойливо бил в стену. Руки Цедро касались скользких, как лед, стен. Вот дверь, ведущая на внутренний балкон третьего этажа. Он нашел ее ощупью. Нашарив старую задвижку, Цедро отогнул ее концом ножен палаша и вышел на балкон. Его ослепили огни в окнах… Огни в этих окнах! Там какие-то люди…

Тихо, как привидение, крался он по балкону, сто раз пробуя, прежде чем ступить, не скрипнет ли под ногой доска.

Юноша шел бесконечно долго… Ему казалось, что он никогда не дотащится до ярко освещенных окон… Но пол не скрипнул под его ногой, и сабля не брякнула. Наконец он достиг цели. Первое полуотворенное окно было изнутри заперто на крючок. Через широкую щель Цедро заглянул внутрь.

Он хорошо знал этот зал. На ковре около шкафа лежали убитые. Старики… Вот его «собственный» монах. Седая грива, сизый подбородок. Новая сутана! Черт возьми, новая сутана… Ни следа… Размозженные трупы старух около него.

Большая восковая свеча в углу комнаты. Около трупов два живых существа. Монах-францисканец, дряхлый как гриб, с лысым пожелтевшим черепом, голым как колено, повернувшись спиной к окну, стоял на коленях перед умершими и вполголоса бормотал молитвы.

Ближе к окну, в глубоком старом кресле с широкими подлокотниками спала doncella. Она, видно, заснула недавно. Голова ее бессильно откинулась на спинку кресла. Волосы рассыпались, распустились и клином, похожим на черный кипарис, опущенный верхушкой книзу, свесились с усталой головы. Ослабелые руки лежали на коленях. Можно было подумать, что и эта женщина не принадлежит уже к миру живых. Лишь дыхание прелестной груди под черной одеждой свидетельствовало о том, что она жива.

Кшиштоф просунул руку между створками окна и откинул крючок так тихо, что не произвел ни малейшего шума. Он распахнул обе створки.

Он увидел теперь его весь, этот зал, как призрак, рисовавшийся его воображенью, окинул взглядом всю картину. Он не мог бы сказать, как долго простоял он под окном, погрузившись в размышления. Ни малейший шорох не нарушал тишины. Изредка только потрескивал фитиль свечи… Старый монах, видно, задремал, склонив голову на руки, которыми он оперся об аналой.

Кшиштоф очнулся от глубокого восторженного созерцания. Душа его освободилась от стеснявших ее оков, от пут задумчивости. Взяв свой букет роз, он осторожно стал разбирать ветки со сцепившимися листьями и шипами. Он бросил спящей на колени первый цветок так удачно, что венчик упал как раз между сжатыми пальцами.

Потом он бросил вторую ветку, усыпанную нераспустившимися еще бутонами, третью, прелестно расцветшую, четвертую и пятую. Все до последней. Тогда он снова притворил окно. Сам же остался на месте.

Он не отводил глаз от лица спящей. Душа его тянулась к сомкнутым ресницам, к губам, к белым ланитам, к черному пламени распустившихся кос.

Резким холодом арагонской ночи обвеяло ему плечи и спину. От первых проблесков зари уже редела тьма Из мрака выступали угрюмые стены, темный колодец двора, черные окна и двери. Как жесток был теперь язык всей открывшейся ему картины! Эти страшные, безмолвные сени, эти страшные окна и двери вставали перед ним, словно отражение душевного ада, который он увидел вблизи.

Вдруг раздался громовый орудийный выстрел.

Словно многоголосое эхо, ответил ему ружейный залп. Цедро почувствовал такую боль, как будто все эти выстрелы пронзили его самого. Спящая подняла голову, широко раскрыла глаза.

Она окинула взглядом трупы.

С минуту, подняв плечи, прислушивалась она к выстрелам, бледная, дрожащая. Рука ее коснулась мокрых и колючих роз. Крик безграничного изумления готов был сорваться с ее уст.

Порывистым движением девушка склонила голову к цветам. Она впилась в них глазами и застыла, словно от пушечных выстрелов замерла и ее душа. От нового грома задрожали утлые окна. Глухо дрогнули стены, застонали сени и комнаты, коридоры и лестничные клетки…

Колыхнулись девические плечи.

Белые, лилейные руки тревожным и страстным движением собрали, обняли, схватили розы, все, без разбора, и прижали их к груди, сотрясавшейся от рыданий. Девушка встала, словно собралась куда-то идти. Но она не сделала ни шагу. Замерла.

С закрытыми глазами, с устами, полными жалобных слов, она все крепче и крепче прижимала к груди цветы. Острые шипы царапали ей белые пальцы, ранили мягкие ладони…

Кшиштоф на цыпочках побежал по балкону вокруг двора, спеша на свое место среди солдат.

Стычка

В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое августа генерал Вердье снял с Сарагосы осаду. Взять город приступом было невозможно.

Кшиштоф Цедро с шестого августа находился в Монте Торреро. Пятого августа он был ранен на улице Коссо осколком гранаты в бедро и не мог поэтому участвовать в дальнейших военных действиях. Цедро лежал в полевом госпитале вплоть до ухода французских войск вверх по реке Эбро в сторону Туделы. К концу недели своего отдыха он, впрочем, принимал уже участие в более легких подрывных работах при закладке мин.

Третий эскадрон польских улан вместе с импровизированной артиллерией Гупета вышел из Монте Торреро последним. Не доходя до реки Ксалон, французские войска задержались, выжидая, пока взорвутся мины. Цедро был еще изнурен болезнью. К этому времени в нем произошла какая-то особая перемена: он успокоился и окреп. Он как бы достиг зрелости, возмужал, стал неумолимым и непреклонным в своем безразличии. В этом умонастроении он безотчетно нашел выход из лабиринта нравственных тревог и волнений.

Наступила долгая тревожная минута, минута напряженного, безмолвного ожидания. Слышен был только шум реки Ксалон. Капитан подрывников, закладывавший мины и руководивший зажиганием запалов, вынул из кобуры пистолет, чтобы пустить себе пулю в лоб, если не произойдет взрыв. Цедро относился ко всему этому гораздо более безразлично, чем старики, народ бывалый, испытанные участники итальянских походов и юнцы с разбойничьим темпераментом. Такое спокойствие и тишина царили в его душе во Франции, во время больших переходов полка. Он ждал взрыва, как в театре ожидают вспышки бенгальского огня, который должен осветить эффектную группу актрис. Если он и испытывал какое-нибудь неприятное чувство, так это была лишь неуверенность в том, что взрыв действительно произойдет.

Но вот, к счастью капитана подрывников, глухо застонала и содрогнулась земля, и эхо арагонских гор повторило гул. Столбы огня, клубы дыма, фонтаны камней и тучи щебня поднялись высоко в небо. Люди кувыркались в воздухе, как птицы, подстреленные на лету.

Войска двинулись в поход по прежней дороге, через Алагон и Маллен к Туделе; в пути на них все время нападали крестьяне, организовавшие повстанческие отряды, которые назывались гверильясами. Регулярные войска Дон Хосе Палафокса и Мельси следовали за ними по пятам. Уланский полк расположился, наконец, лагерем в наскоро сколоченных деревянных бараках на самом берегу реки Эбро. Он был выдвинут ближе к неприятелю и не имел ни минуты отдыха. Лошади стояли в грязи и размокшей глине, у них воспалялась от этого кожа на внутреннем сгибе путовой кости и мякоть копыт. Водяные крысы не давали солдатам спать по ночам. А ночи были уже необычайно холодные. Начались осенние дожди. Любой поход являлся поэтому для солдат сущим избавлением.

Кшиштоф отчислился из артиллерии и, вернувшись в свой эскадрон, снова вооружился пикой. Давно уже он очень ловко выделывал ею все maniements,[523]523
  Приемы (франц.).


[Закрыть] вольты и пируэты. Юноша обнаружил в схватках хорошую выучку. В горах, окружавших Сарагосу, он научился главным образом на всем скаку поддевать на пику простых мужиков, а теперь упражнялся в приемах борьбы с регулярной конницей. Уже тогда он был непобедим в обычном приеме по команде: «На руку!» – выбить противника из седла, в атаках: «en-avant-pointez!»,[524]524
  En-avant pointez! – команда к конной атаке; означает примерно: «Вперед, сабли вон!»


[Закрыть] в отражении ударов слева или справа, в предательских, жестоких и неотразимых ударах с тылу или в бок. Под Туделой он научился у своего ментора Гайкося еще только самым трудным приемам нападения, ударам par le moulinet,[525]525
  Par le moulinet – прием защиты в действиях холодным оружием – вращение шпагой над головой.


[Закрыть] наносимым сверху, над головой, когда солдат легко между пальцами держит пику, и вся сила удара сосредоточена в одном указательном пальце. Это были молниеносные легкие удары в лицо, переносицу, в горло врагу, вернее, врагам. Гайкосю каждый день представлялась возможность показывать ученику, как раздавать эти «щелчки» в окружении неприятеля. Для того чтобы поучиться, попрактиковаться и показать пример, они вдвоем или втроем бросались в самую гущу испанской конницы, гверильясов или регулярной пехоты сразу же после залпа, когда те еще не успевали перезарядить ружья. Уланы на своих татарских конях врезались на всем скаку в толпу испанцев. Они не боялись ни штыка, ни сабли. Искусство боя с противником, который в сто раз превосходил их численностью, заключалось в том, чтобы острием пики сокрушить сопротивление неприятеля на расстоянии шести локтей от своей груди. Испанский солдат, чтобы нанести удар, должен был приблизиться к улану на два-три шага. Свистел значок пики, сверкало ее острие, и вскоре улан расчищал себе круг. Около трех всадников получались три свободных круга, а первый прорыв играл такую же роль, как первая брешь в крепостной стене. Под Туделой можно было наблюдать в это время замечательные картины.[526]526
  Под Туделой 23 ноября 1808 г. произошло сражение между французскими и испанскими войсками. Сражение закончилось победой французских войск.


[Закрыть] Батальоны испанской пехоты и эскадроны конницы, как ватага ребятишек, бросались врассыпную перед горсточкой улан, мчавшихся на них во весь опор.

Эти ежедневные уроки и репетиции на берегах реки Эбро продолжались долго, вплоть до великой и славной битвы под Туделой двадцать третьего ноября.

За участие в этой битве, в которой первый пехотный батальон легиона под командой полковника Консиновского и второй батальон, где сражался капитан Выгановский, покрыли себя славой, проявив неустрашимое мужество, кровью обагрили землю и в значительной степени обеспечили великую победу над испанцами, Кшиштоф Цедро был произведен в офицеры. При производстве, открывшем Цедро путь к званию бригадного генерала и maréchal de logis,[527]527
  Maréchal de logis – унтер-офицерский чин; здесь, по-видимому, начальник генерального штаба (Maréchal général de logis).


[Закрыть] ему зачли саперную службу под командой Гупета как дающую право на первый офицерский чин. Цедро теперь блистал в своем эскадроне в качестве lieutenant en seconde.[528]528
  Младшего офицера роты (франц.).


[Закрыть] Он должен был вкупиться в офицерское общество, приобрести у товарищей серебряный ободок к козырьку, цепочку для застегивания головного убора под подбородком, эполеты и шитье для мундира и чепрак, перебросить аксельбанты через правое плечо, подшить сафьяном все ремни…

Он был очень обрадован тем, что дослужился наконец до офицерского чина. Офицеры отнеслись к нему доброжелательно, так как знали его уже хорошо, видели, каков он на коне и с пикой, на поле боя и в кругу друзей. Офицерам попроще даже льстило, что их товарищ – австрийский «граф». И «граф» увидел себя окруженным целой толпой друзей. Они готовы были душу за него положить… В тех местах не было недостатка в вине. Изливаясь в выражениях братских чувств, можно было легко напиться до полусмерти. Были еще некоторые косвенные причины, по которым поручик встретил такой сердечный прием. В это самое время из полка польской легкой конницы, составлявшей гвардию императора, были присланы на офицерские вакансии шесть гвардейцев. Это были господа Стадницкий, Доминик Руновский, Савицкий, Адам Радловский, Иозефат Кадлубинский и Теофил Микуловский. Штаб уланского полка, особенно молодежь, ожидавшая производства, встретили гвардейцев весьма неприязненно. Эти пришельцы преграждали доступ к чинам людям, действительно заслужившим повышение, к тому же они явились от императора, принадлежали к высшему свету, вид у них был воинственный и надменный, а усмешки покровительственные. Все видели, с каким усердием Цедро добывал для лагеря овец и телушек, как самоотверженно трудился во рвах под Сарагосой и продирался с карабином на баррикаду, и на зло франтам-гвардейцам ему оказывали тем большую симпатию.

Если раньше Цедро жил в среде рядовых, старых волков, львов, гиен и вепрей-одиночек, строгих служак, неумолимых кондотьеров, в среде сурового, но темного солдатства, то сейчас он попал в общество молодежи, гораздо более утонченной и культурной. Цедро чувствовал, что сам он превосходит офицерскую компанию своим холодным закалом, который дала ему солдатская среда.

В том кругу, к которому он принадлежал теперь, мужество не было жестоким и диким, саблей офицеры добывали славу, честь для них была рычагом и любовь к далекой родине – законом для сердец. Правда, не для всех… Цедро стал заправским офицером, послушно и без оговорок он принял решительно все достоинства и недостатки этого сословия, как вновь обращенный прозелит принимает не только ритуал, но и связанный с ним весь modus vivendi.[529]529
  Образ жизни (лат).


[Закрыть] Уже через несколько дней после производства о «заметил, что превосходит многих товарищей военными познаниями и опытом. Редко кто из младших офицеров был так долго, как он, простым солдатом. Редко кто дрался, как он, в Сарагосе и под Туделой…

Из-под Туделы по следам испанцев, отступавших в беспорядке под предводительством Пенья, занявшего место Кастаньоса,[530]530
  Кастаньос-и-Арагонес Франсиско Ксаверий (1758–1852) – испанский генерал. В 1808 г. – командующий армией в Андалузии, принудил под Байленом к капитуляции французский корпус Дюпона. Под Туделой действовал неудачно и был сменен генералом Пенья. В дальнейшем – командующий корпусом, армией; достиг высоких званий.


[Закрыть] маршал Ней двинулся к Тарасоне, а оттуда через горы по дороге, пролегавшей параллельно долине реки Эбро, – к Пласенсья. Из Пласенсья войска вдоль реки Ксалон направились на юг, на ла Муэлу, Эль Альмунию, Морату, по старой римской военной дороге, по древней дороге из Цезареи-Аугусты в Мантую Карпетанорум, то есть Мадрид, через Бильбилис…

Войска уже знали, что Наполеон находится в Испании и направляется в Мадрид параллельным путем, через Бургос. Отряд польской конницы в сто сабель, под начальством гроссмайора Клицкого, снова отправился с маршалами Монсей и Ланном к Сарагосе, преследуя Палафокса, который уходил, чтобы запереться в грозном городе и совершить бессмертный подвиг второй его обороны…

Генерал Лефевр-Денуэт командовал конницей шестого корпуса, который шел впереди на соединение с главной армией. Увидев впервые собственными глазами то ужасное поражение, которое армии маршалов Ланна, Нея и Виктора нанесли под Туделой восьмидесятитысячной армии испанцев, Цедро преисполнился самоуверенности и слепой веры в уланскую саблю.

Пока французская армия двигалась по горным дорогам Арагонии по направлению к Калатайуд, все время лили дожди и бушевали ветры. Польские солдаты обладали закаленным здоровьем и легко переносили холод. В то время, как французов везли в фургонах, привислинские кавалеристы, ражие парни, выступали в авангарде. Через два дня после разгрома испанцев под Туделой передовые отряды улан приближались к Калатайуд. Армия находилась еще довольно далеко. Сквозь пелену дождя и снежный вихрь можно было различить передовые отряды испанской кавалерии. Когда третий эскадрон дошел до таверны под названием Бурвьедро и вступил в горную долину, окружавшую эту местность, с гор раздались пушечные выстрелы. Эскадрон остановился на дороге и построился в колонну, ожидая пока подойдут главные силы. Шел проливной дождь. Когда ливень несколько стих, колонна двинулась в том направлении, откуда показался неприятель.

Цедро был одет в темно-синий плащ с белым воротником, но он не застегнул его под горлом, не стал кутаться. Удальцу улану не могло быть холодно. На шапку Цедро накинул прозрачный клеенчатый капюшон, чтобы уберечь ее от дождя, но ремешков под подбородком не завязал. Не застегнул он и серебряной застежки. По моде, которую ввели ухари-офицеры, сдвинутая набекрень шапка держалась у него на правом ухе без всяких застежек. Ветер гнул султан из перьев цапли, но шапка на голове сидела крепко. Глаза улана, прозрачные, как лазурное море, пронизывали туман, мглу и снежный вихрь. Пар поднимался от медленно ступавших коней, разгоряченных под чепраками и попонами из плащей, накинутых позади седел. Вдруг, словно выстрел из пистолета, раздалась команда:

– Пика к бою!

Правая пола откинутых на плечо плащей молниеносно взметнулась в воздухе. Во мгле показалась как бы густая, темная туча, плывшая по земле.

– В атаку!

Кшиштоф выхватил саблю. Он сжал коленями коня, послал его вперед левой рукой, дал шпору. Засвистели в воздухе значки, словно крикнул пронзительно ястреб…

– Фланкеры, вперед!

– Эскадрон, в атаку!

– Повзводно – шагом марш!

– Шагом марш!

Эскадрон двигался по равнине медленной мерной рысью, пока не увидел ясно неприятельскую конницу. Тогда Цедро, вслед за другими, крикнул с воодушевлением:

– Натяни поводья!

Гренадерский взвод фланкеров, натянув поводья, пустился в карьер. Испанская конница мерно приближалась. Подпустив отряд фланкеров на расстояние выстрела, она дала ружейный залп. После залпа, разбившись на два крыла, испанцы в мгновение ока рассыпались по равнине вправо и влево.