Текст книги "Пепел"

Вот поля, печальные осенние поля. Их избороздили уже новые пласты. Желтая, красноватая глина пробивается из-под бесплодных серых песков, сама еще более бесплодная, чем они. Поднимай, трудолюбивый мужичок, этот чистый песок и чистую глину, до последней борозды поднимай деревянной сохой! Поливай их потом и слезами, засевай тощим зерном, которое ты отнял у своих ребятишек, одетых в грязное отрепье…

В чистом поле, на пару пасутся две коровенки, а рядом с ними, укрывшись от дождя и холода метком, присела на корточки пастушка, похожая издали на серую глыбу земли или на камень в поле. Поджав под себя босые ножонки и голые коленки, она засунула ручонки за пазуху, укрылась истрепанной юбчонкой. Она греется как может: то мешком укроется, то заплачет, то затянет детскую песенку:

 
Ой, люленьки да лю-ли!
Ой, лю-ли да люленьки…
 

Вот непаханое поле – такое, видно, скудное, что ничья рука не хочет потрудиться на нем. Поросло оно кое-где чахлой травою. Царский скипетр поднимается на нем, прямой, высокий, золотистый. Сейчас он покрыт ярко-желтыми златоглавыми цветами. Убогий цветик. Воткни его себе за провонявшую шапчонку, работящий мужичок, бредя из корчмы на распутье! Пусть порадуется твое сердце, и пусть глаза улыбнутся золотистому парскому скипетру, убогому цветику…

Придорожная рябина. Нижние ветви обломал мужичок, бредя из корчмы на распутье. Свесились они, надломанные, и шелестят сухими листьями. На высоких ветвях, которых мужику не достать, горят терпкие ягоды, щерясь из-за желтых и багряных листьев, словно в нестерпимо надоевшей усмешке…

С обеих сторон дороги навстречу путникам приближались широкие крылья необъятного леса. Надвигались сумерки, когда экипаж подъехал к его опушке. Дорога утонула в темной чаще и пропала совсем, словно там был ей конец. Лес был редкий, рос на песках. Жалкие тонкие сосны едва виднелись в унылой полутьме, медленно наплывавшей со всех сторон. Казалось, сизый дым наполняет пространство и скрывает деревья от взоров. Тоска бродила по этой обманчивой, пропадавшей в чаще дороге. Неприятно и жутко стало всем; кучер шептался о чем-то с лакеем. Цедро потянулся и плотно закутался в плащ. Было тихо, хотя в вершинах деревьев бушевал ветер, раскачивая их вправо и влево. Внизу же царила тишина, словно под кровлей в стенах дома. Слышался беспрестанный стрекот поздних кузнечиков.

Рафал почувствовал, как у него в груди сжимается и Цепенеет сердце. С той минуты в первый раз судьба перестала бить его. Этот тихий, нетерпеливый стрекот, казалось, гнался за ним, цепляясь за быстро катившиеся колеса экипажа, за железные подковы лошадей, и с земли кричал ему что-то вдогонку…

Возвращение

Спустя несколько дней, далеко за полночь, оба приятеля подъезжали к Ольшине. День они провели в Тарнове, где Рафал преобразился в изящного молодого человека, а затем почти целые сутки, два раза перепрягая лошадей, ехали к конечной цели своего путешествия.

Некоторое время они следовали по берегу реки, катившей свои волны в узкой долине, усыпанной камнями, щебнем и песком. Только к вечеру экипаж спустился с высоких холмов, с безлесных пригорков в долину Вислоки. Рафал почувствовал дыхание земли, пропитанной сыростью, поросшей деревьями, лозняком. В серой мгле он не мог различить противоположный завислинский берег. Каждый уголок был знаком тут обоим. Они проезжали по вытянувшимся вдоль дороги, богатым, густо застроенным деревням, где ивовым плетнем обнесен каждый закоулок, каждая тропинка. Они мчались по дорогам, обсаженным ветлами и березами, такими толстыми, высокими и развесистыми, что они казались призраками, навеянными сном. На деревенские дворы и сады от фонарей экипажа падали внезапно через плетни полосы света. Тог'да путники видели огромные зонтики подсолнечника, похожие на перепуганные рожи простаков, глазеющих из-за заборов… Мальвы на высоких стеблях и яркие георгины напоминали Рафалу деревни по ту сторону Вислы… Так же, как там, сливовые деревья гнулись под тяжестью плодов и, подпертые кольями, клонили к прохожему из бесконечных садов свои ветви. Груши, как кувшины, и чудные яблоки мелькали между стрехами. Сухой лист трепетал уже повсюду на деревьях и пронизывал душу особенной тоскою по родному дому, беспокойной мыслью о близких.

Кшиштоф рассказывал своему другу об этих местах всякие любопытные истории, старые предания и легенды. В уме слушателя создавалась как бы дымка, драгоценный флер, окутывавший тайной эти едва видные села, холмы, луга, леса, придорожные кресты…

Ночью с Вислоки подул резкий ветер, и в глубине вековых аллей раздалась старая могучая песня. Рафал подставил лицо под струю этого свежего ветра. Сердце живо забилось у него в груди, но тотчас же сжалось от воспоминаний… снова замкнулось в себе.

Подъезжая к Ольшине, Цедро не мог усидеть на месте. Он становился в экипаже, перегибался то в ту, то в другую сторону, расспрашивал о чем-то кучера и лакея… Иногда он выскакивал из коляски и быстрым шагом шел в гору, весело посвистывая и напевая. Когда они поднялись на один из холмов, вдали показались огни.

– Не спят! – воскликнул Кшиштоф тонким детским голосом.

Но тут же устыдился своей чувствительности и прибавил деланно холодным, пренебрежительным тоном:

– Придется тебе, мой милый, присутствовать от начала до конца при священнодейственной сцене излияния родственных чувств…

Экипаж спустился с холма и на минуту остановился у ворот. Но не успел лакей соскочить с облучка, чтобы открыть их, как обе половинки с треском распахнулись. Послышался неистовый лай собак, шум и крики людей, бежавших с фонарями к экипажу. Вскоре оба приезжих очутились на ступеньках широкого крыльца. Кшиштоф бросился в объятия какого-то человека, которого не видно было в темноте. Он тихонько бормотал самые нежные имена, горячо отвечал на чьи-то поцелуи. Рафал смущенно стоял в стороне. Он конфузился и злился на приятеля за эти сентиментальности.

«Начинается священнодействие…» – подумал он с раздражением.

Кшиштоф схватил его за руку и потащил к дверям. Там он представил его отцу.

– Вот, папа, мой избавитель, спасший меня из волн Вислы. Сам, собственной персоной – Рафусь Ольбромский!

– Пожалуйте, пожалуйте… Милости просим! – приветливо приглашал старик, стоявший перед Рафалом.

– Встретил его в дороге и силком увез…

– Заходите, заходите в комнату, а то холодно. Где же вы встретились? Это хорошо, что вы приехали, пан Рафал… Я вдвойне рад, – ведь мы как будто с вами родственники, хоть и дальние. Вашего отца я помню еще… погодите… с какого же года?…

Рафал прекрасно видел, каких трудов стоило старику соблюдать по отношению к гостю правила приличия в то время, когда он был настолько занят сыном, что спотыкался о пороги, задевал за косяки дверей, натыкался на углы столов.

Это был худощавый мужчина лет шестидесяти, с болезненным, изнеженным, тонким и еще красивым лицом. На голове у него был гладкий парик без пудры, а верхнюю губу закрывали коротенькие, подвитые и чуть-чуть нафабренные усики. Старый помещик был в шелковом французском костюме, в чулках и туфлях. По жабо и шейному платку, по кружевным манжетам, холеным ногтям и рукам, по манере держать их на столе даже тогда, когда сн с нежностью смотрел на сына и ласково с ним разговаривал, можно было узнать в старике Цедро записного щеголя, человека из высшего общества. Он не сводил глаз с сына, они затуманились слезами счастья, но и в эти минуты взгляд старика оставался проницательным и властным. Среди самых пылких речей и горячих объятий он не забывал отдавать приказания, которые мгновенно исполнялись лакеями, суетившимися вокруг столов.

Когда приезжие уселись за ужин в узкой комнате, прилегавшей к просторным сеням, из-за буфета, за которым находилась в углу небольшая дверь, ведшая в другую комнату, выбежала девочка лет четырнадцати – пятнадцати, в шлафроке. Она бросилась в объятия брата.

– Мэри! – радостно воскликнул молодой Цедро. Девочка подняла голову и, посмотрев на него с забавной улыбкой, шепнула:

– Привез?

– Конечно! Ну, а теперь смотри, сорока…

– Как я счастлива!

– Ты одета как пастушка Филис, а я… хочу представить тебе нашего дальнего родственника, Рафала Ольбромского.

– Родственника… – в изумлении повторила шепотом девочка, откинув локоны и вперив в Рафала такие испуганные глаза, точно ей представили белого медведя или ягуара…

Ты должна его жаловать, уважать, почитать и comme de raison[355]355
  Как и следует, по справедливости (франц.).


[Закрыть] любить, так как он спас из бурных волн Вислы твоего брата, камергера его императорского величества, разумеется in spe,[356]356
  В будущем (лат.).


[Закрыть] и к тому же является представителем варшавского общества и произнесет приговор твоей прическе. Ну, а где же Куртивронка?

– Elle dort…[357]357
  Она спит (франц.)


[Закрыть] – прошептала сестра, не спуская глаз с Рафала. – Спит, прелестно сложив ручки.

Кшиштоф с шутовской миной показал, как Куртивронка спит, сложно изящно ручки на своей девственной шестидесятилетней груди.

– Сколько раз она зевнула, перед тем как заснуть?

– Семнадцать раз басом и три дискантом.

– Садитесь, садитесь за стол!.. – звал отец. – Завтра хватит у вас времени и для венских и для ольшинских сплетен. Погляди-ка, Кшись, что подают.

Старший лакей, улыбаясь с такой искренней радостью, как будто это его собственный сын приехал под родной кров, заботливо наливал в тарелку Кшиштофа овощной суп, заправленный сметаной. Молодой человек, увидев суп, воздел руки к небу и воскликнул:

– Овощной суп! Наконец-то, наконец… О немцы, прощу ли я вам когда-нибудь, что чуть не целый год не ел по-человечески… О немцы, народ философов и плохих генералов! Покарай меня, Юпитер-громовержец, лиши меня всякой надежды получить камергерский ключ, вырви из груди моей графское сердце…

– Кшись, ты уже второй раз… это легкомысленно… – произнес отец, с важностью поднимая вверх палец.

– Я нем, папа, когда я ем, я – образец любящего сына… А может, есть еще картошка со шкварками?

– С самым свежим молоденьким. сальцем! – шепнул ему на ухо тот же старший лакей.

Несколько младших лакеев, подобострастно глядели, как паныч уписывает простой деревенский суп.

– Ну, а нельзя ли сему воображаемому камергеру… – прошу прощения, папаша!.. – болтал Кшиштоф, – нельзя ли вашему молодому господину, прибывшему из дальних немецких стран, покушать «пеньдизрыбья»?[358]358
  Пеньдизрыбье (по-польски pçdziz rybiç) – холодный паштет из зайца. Название происходит от французского pain de gibier (пирог из дичи).


[Закрыть] Что вы на это скажете?

– Готово! – улыбнулся лакей, ставя на стол новое блюдо.

Через минуту Кшиштоф с блестящими глазами разрезал pain de gibier на части, подмигивая Рафалу, чтобы тот не терял времени. Отец и сестра молча с восхищением поглядывали на юношу. Мэри время от времени переводила взгляд на Рафала и с забавным видом наблюдала за ним.

– Посмотрите, папа, какая прическа! – фыркнула она, показывая на прическу брата с оставленным на темени высоким завитым хохолком.

– Не смейся над венскими франтами, а то останешься старой девой и будешь перед сном зевать семнадцать раз басом и три раза дискантом… Рафусь, что же ты не ешь? – кричал он, расправляясь ножом и вилкой с любимым блюдом. – Не зевай, пожалуйста, а то я ни за что не ручаюсь. Могу все съесть. Вот еще только жареный картофель…

– Уже подают…

– Я думала, ты в Вене забудешь наконец свои кучерские вкусы, – посмеивалась сестра.

– Еще только жареной картошки! Herr![359]359
  Господи! (нем.)


[Закрыть] Что за картошка! Только в Польше, то есть в Западной Галиции, эта американская сиротка… Немцы, если вообще едят…

– Потом будешь немцев оговаривать, а теперь рассказывай, рассказывай. Ты уже мог утолить голод, так что начинай. Предупреждаю, если будешь рассказывать неинтересные вещи, не получишь пирожных тетушки Матыни.

– Расскажу все, только дайте побольше пирожных тетушки Матыни, побольше, как больному! Рафусь, ты еще не жил на свете, если не знаешь пирожных…

– A propos… Где же вы встретились? – спросил старый помещик.

– В Тарнове, – быстро ответил Кшиштоф. – Рафал возвращался из Бардыева, где на водах проводил время с друзьями в поисках… открыть, что ли, секрет?

– Все ясно, – засмеялся старик.

– Но ничего не нашел. Немочки, чешки, венгерки… Это не про нас. Думал было из Тарнова ехать прямо к себе под Сандомир, но я уговорил его, чем бездельничать дома, заехать ко мне и познакомиться с чудаком Трепкой. Для приманки пообещал ему, что вы, папа, придумаете для него какую-нибудь прекрасную карьеру… – прибавил он не колеблясь, хотя ясно видел, что отец сморщился и пожал плечами.

– Рассказывай! – настаивала Мэри, продолжая глядеть на Рафала, как на чудище.

– Сейчас, сейчас… Нельзя все сразу, любезнейшая панна. Но раз все ждут с таким нетерпением, incipiam…[360]360
  Я, пожалуй, начну (лат.).


[Закрыть] С чего же? Ясное дело… Коль скоро является в родительский дом граф Кшиштоф Цедро…

Щеки старого помещика чуть-чуть покраснели, и прищуренные глаза его засияли от радости.

– Коль скоро является в родительский дом граф Кшиштоф Цедро, так с чего же он может начать свою венскую эпопею? Ясное дело, с архивных поисков. Оказалось, что Марцин Цедро…

– Ну ладно, ладно… – с деланной небрежностью прервал его отец. – Мы хорошо знаем, кто был Марцин Цедро.

– Да, но я открыл новую его миссию, которой ничье око не видело, ничье ухо не слышало. При Михаиле Корыбуте он ездил с тайной миссией…

– Кто нынче обращает внимание на такие вещи!.. – сентенциозным тоном сказал отец. – Нынче для нас должно быть то же правилом, что и во время Речи Посполитой: равенство шляхты. Шляхтич в своем доме равен воеводе. Послушай, что говорит Трепка. Разве не так, дорогой родственник?

Рафал что-то нерешительно пробормотал. Он почувствовал только после этого вопроса, что лицо у него горит еще больше не только от ветра, который обжигал его всю дорогу, но и от массы впечатлений.

– Хитрец папаша, – шепнул Кшиштоф, наклоняясь к отцу и целуя ему руку.

И тотчас же громко обратился к прислуге:

– С нынешнего дня, разбойники, вы должны титуловать пана не иначе, как паном графом, паненку – панной графиней, а меня… Меня – пока еще нет! Равенство так равенство. Я и так шляхтич в своем доме, значит, равен… пану графу и панне графине.

Старик поправлял манжеты, улыбался, но и нетерпеливо останавливал сына.

– Вот ты и графиня по моей милости, – сказал Кшиштоф, обращаясь к сестре. – Принеси-ка за это еще пирожных. Если б не я, сидела бы ты с этими деревенскими гусынями и была бы равна всякой захудалой шляхтянке. Да, да! Вели Куртивронке, чтобы она звала тебя не иначе, как comtesse.[361]361
  Графиня (франц.).


[Закрыть]

– Ну, а теперь, Кшись, рассказывай уже про Вену… – умоляла сестра, повиснув у него на руке.

Рафал с чувством едва уловимого отвращения поглядывал на эту девочку с искрящимися глазами, которая принимала такое живое участие в общем разговоре. Ее локоны, белый лоб, розовые щеки, красивое продолговатое личико напоминали ему о существовании женщин, и смутная тоска овладевала им, а грудь душили слезы, которые некогда было сдерживать среди оживленного разговора. Рафал особенно страдал, когда девочка наклонялась, оживленно шепча что-то брату на ухо, или устремляла на него глаза; мучительная дрожь пробегала у него тогда по телу. Он чувствовал, как в него вонзается незримое жало страдания.

К счастью, после ужина все перешли в парадные комнаты, расположенные по правую сторону от входа. Они были недавно, по-видимому в связи с предстоящим совершеннолетием Мэри, заново отделаны в английском вкусе. Вся мебель была из красного дерева, простая, без украшений. Стены разрисованы арабесками или картинами, представлявшими разрушенные замки или бледные пейзажи. Этой модной simplicité[362]362
  Простотой (франц.).


[Закрыть] особенно отличались два небольших кабинета: они были окрашены в блеклые цвета, с неярким бордюром, на стенах висели небольшие картины итальянской школы. Однако в глубине дома существовали еще старые неотделанные, забытые гостиные и комнатки, где на стенах уцелели старомодные, потертые уже узорные шелковые обои, старинная мебель во французском вкусе, в виде буквы S, с изогнутыми ножками, резными цветами и букетами. Там еще предавались воспоминаниям о былом величии и днях триумфа китайские столики, поломанные и ободранные шкафчики с инкрустацией и безделушки. Выйдя из моды и впав в немилость в гостиной, они, казалось, скрывали свое убожество в самых незаметных уголках дома.

Проходя мимо большого зеркала в первой гостиной, Рафал посмотрелся в него и отшатнулся, увидев свое отражение. Несмотря на то, что он был одет уже в приличный, даже изысканный костюм, он походил на замаскированного преступника. Отечное лицо было покрыто синими и красными пятнами, редкие волосы облепили изрытый морщинами лоб, а глаза смотрели дико, с хищною наглостью. Он быстро прошел в соседнюю комнату. Старому помещику было, видно, приятно похвастать перед дальним небогатым родственником новомодным убранством своего дома. Действительно, гостиная была просторна и красиво меблирована, но Рафалу она не понравилась.

Лакеи зажгли свечи в канделябрах, люстрах и бра. Кшиштоф повернулся к стоявшему в углу «панталеоне» и заиграл любимую, видно, в этом доме песенку:

 
La nuit tomboit dans la prérie,
L'Echo dormoit dans le vallon,
Pres du ruisseau chantoit Amélie[363]363
Когда на долы ночь слетела.Уснула Эхо, у ручьяВ тиши Амелия запела… (франц.)

[Закрыть]
 

Старый помещик уселся в кресло, закрыл глаза и, улыбаясь от наслаждения, с невыразимой радостью в слезящихся глазах упивался этой мелодией. Ноги его, обутые в туфли и чулки, неподвижно покоились на ковре; скрещенными на груди руками он, казалось, прижимал к сердцу головы своих стоявших поодаль детей.

Панна Мэри, опершись на плечо брата, сначала нерешительно, а потом все выразительней и красивей стала напевать без слов. Голову, обрамленную облаком локонов, она сначала склонила к брату, но потом подняла, обратила сначала к отцу и, наконец, к нему, к гостю. Из девичьей груди лилась все выше и выше, торжественнее и прекрасней живая мелодия песни. Наконец полились слова:

 
Au matin dans les prés de Flore
La rose à l'instant de s'ouvrir
Attend que la vermeille Aurore
Sur son char amène Zéphir…[364]364
В рассветный час в долинах Флоры,Ждет роза, глядя в дольний мир,Когда, гоня коней Авроры,К ней нежный прилетит Зефир… (франц.)

[Закрыть]
 

Но Кшиштоф перешел на другую мелодию. Сестра сначала не могла ее вспомнить. Он крикнул ей, не прерывая игры:

 
– Air: «Dans un bois solitaire et sombre…»[365]365
  Мелодия: «В пустынном и темном лесу…» (франц.)


[Закрыть]
 

– Да, да, уже знаю…

Она начала петь:

 
Auprès d'une féconde souree
D'où coulent cent petits ruisseaux
L'Amour fatigué de sa course
Dormoit sur un lit de roseaux…[366]366
Вблизи прохладного истока —Начала сотни ручейков,Амур, измученный жестоко,Дремал на стеблях тростников… (франц.).

[Закрыть]
 

Старик не в силах был открыть глаза и согнать с губ застывшую на них улыбку. Быть может, он не хотел спугнуть минуту глубокого гармоничного счастья, которое наполнило до краев уютные комнаты усадьбы…

Чудак

Молодые люди провели в Ольшине всего несколько дней. Кшиштоф рвался в свои Стоклосы – имение, верст на пять отстоявшее от Ольшины. Хотя ему было не плохо под отчим кровом, однако хотелось поскорее похвалиться перед Рафалом своим собственным хозяйством и избавить его от довольно строгого этикета, который соблюдался в усадьбе.

Наконец они уехали. Имение было расположено в лесах, между двумя возвышенностями, в долине небольшой речки, впадавшей в Вислоку. Грудно было представить себе что-нибудь красивее этих лесов. Каждый овраг зарос чащами буков, дубов, берез, грабов, кленов. Каждый холмик представлял собою красивый парк. Теперь, осенью, эти холмы и овраги пылали желтыми и багряными красками. У Рафала, проезжавшего по этим местам в первый раз, сердце билось от волнения. Ему казалось, что на этих горках и в этих лощинах пылает пламя и клубится дым. В глубине скрывались прохладные полянки, которые были тем зеленее, чем пламенней были краски склонившейся над ними листвы. Сама усадьба в Стоклосах стояла в лесу среди сосен, на высоком берегу реки. Кровля дома успела обветшать, ее много раз чинили свежим гонтом, и местами она сильно покоробилась. Стены из лиственничных бревен ушли в землю. Кругом расстилался сад, переходивший в лес. Под окнами, как около крестьянских хат, цвели высокие мальвы, желтые или темно-красные георгины, яркие ноготки и огненные кусты настурций.

Когда бричка остановилась перед крыльцом, навстречу приезжим вышел сухощавый, среднего роста мужчина; трудно было сказать, сколько ему лет, на вид можно было дать и сорок и шестьдесят. Лицо у него было темное, смуглое. Густые волосы были связаны по-старомодному, по-немецки, в пучок на затылке. Длинный острый нос выдавался над губами, такими тонкими, что казалось, будто они сжаты в одну черту. Глаза тоже, как Две щелки, выглядывали из-под черных густых бровей.

Одет он был в довольно странный костюм: жакет на нем, когда-то, видно, изящный, французского покроя, был с атласными отворотами и жилетом, а на ногах толстые сапоги с голенищами до колен, жирно смазанные салом для защиты ног от сырости. Вместо жабо, неизбежного при французском костюме, на шее у него, поверх ворота рубахи совершенно старопольского покроя, был повязан шерстяной шарфик.

– Нижайшее почтение, пан граф! – восклицал он, без особой торопливости спускаясь с крыльца. – Наконец-то, пан граф, вы соизволили вспомнить про свои владения… Ха-ха!.. А я уже был уверен, что вы, пан…

– Граф, – прибавил Цедро.

– Что вы, пан… ха-ха!.. никогда больше к нам не приедете.

Было ясно, что он умышленно подчеркивает титул и над ним-то и подсмеивается так весело. К изумлению Рафала, Кшиштоф стал тоже смеяться, хотя деланно и принужденно.

– Позвольте и мне приветствовать пана посла, моего благодетеля и ментора… Как ваше драгоценное здоровье? – кричал он, соскакивая с брички.

– Пан граф, вы осыпаете нас своими милостями, как солнце своим блеском. Я рад согреться в их лучах.

– А вы, пан посол, не на шутку седеете…

– От забот о вашем добре… Ха-ха!.. Позвольте спросить в свою очередь, как ваше здоровье… Хотя сразу видно, что мы толстеем на немецких хлебах…

– Да неужто?

– Истинная правда. Ишь какой стал толстяк!

– Ха-ха!.. – захохотал Кшиштоф, став напротив него и подпершись руками.

– Ах, как я рад!

– Позвольте, уважаемый пан посол, представить вам моего приятеля и закадычного друга, товарища по школе, и попросить оказать ему гостеприимство в Стоклосах. Пан Рафал Ольбромский. Рафалек, честь имею представить, пан Щепан Неканда Трепка, ci-devant[367]367
  Бывший (франц.).


[Закрыть] владелец огромных поместий, которые он спустил на политические авантюры, без пяти минут посол сейма, великий скиталец, вольтерьянец, энциклопедист и насмешник, иронизирующий над вещами, так сказать…

– Очень рад познакомиться с другом пана графа, весь к вашим услугам. Что касается моих званий и чинов, должен сразу заметить, что я никогда не состоял в посольской избе.

– Но могли состоять. Были избраны… Только, видишь ли, упрямство да какие-то там… обстоятельства…

– По нашему убогому разумению, слишком высокое звание для нас, худородных. Nec sutor…[368]368
  Начало известного латинского изречения: «Не поднимайся, сапожник, выше сапог», (лат.)


[Закрыть] Что ж до упрямства, так, может, оно и верно. Твердые головы и выи рождала всегда наша люблинская земля. Прошу пожаловать…

Все вошли в побеленные известкой комнаты с маленькими окнами и большими потолочными балками. Ветхая деревянная мебель, старинные низенькие кресла, столы, лавки и шкафы содержались в порядке. Кшиштоф Цедро бросил плащ и горячо и нежно обнял Трепку. Оба они хохотали до упаду друг у друга в объятиях.

– И долго вы, пан граф, думаете просидеть в этой дыре?

– Долго, старый безбожник, очень долго! Мы вдвоем с Рафалом садимся тебе на шею. Будем вести хозяйство. Возделывать землю.

– И вы, пан граф?

– А ты думаешь, Щепанек, что только ты имеешь право возделывать землю, потому что свою легкомысленно пустил в трубу?

– Э, какое имеет значение, что я об этом думаю? Вот ваш друг, пан граф, действительно может подумать, что я спустил к дьяволу бог весть какое состояние. Какое там! Скромное это было, среднее шляхетское состояние. От климатических условий и разных других обстоятельств мои владения стали поменьше, и в конце концов благодаря люблинскому упрямству моя Волька с землями, лесами, пустошами и хуторами очутилась на неприветливых берегах Коцита.[369]369
  Коцит – в подземном царстве река «плача и стенаний».


[Закрыть] Ничего у меня сейчас от нее не осталось, и одно только я могу пожелать, чтобы нынешний ее владелец подавился доходами, которые он от нее получает. Вот и все.

– Не все. Расскажи всю историю по порядку.

– Предмет сей того не стоит. Разве только потому, что пан граф велит. Я как раз скитался по чужим краям, когда от всех моих владений осталось лишь некоторое quantum[370]370
  Количество (лат.).


[Закрыть] книг, трактовавших об исцелении того, что порядком истлело в могиле. Вот тогда-то присутствующий здесь земляк, достопочтенный пан Кшиштоф Цедро, встретив меня в весьма затруднительном положении на венских ристалищах, по-добрососедски пригласил меня к себе. Приходи, говорит, старый бродяга, живи у меня в Стоклосах… Пошел я volens nolens.[371]371
  Хочешь не хочешь (лат.).


[Закрыть] Мало того, послал в эту самую Вольку конюхов и велел им собрать в старом чулане и привезти сюда, в сей Тускул,[372]372
  Тускул (Tuscullum) – предместье Рима, в окрестностях которого находилось много вилл, принадлежавших знатным римлянам.


[Закрыть] два воза книг и рукописей. Слыхали вы что-нибудь подобное? Когда же я прибыл personaliter,[373]373
  Лично (лат.).


[Закрыть] дабы проститься с paterna rura,[374]374
  Наследственные владения (лат.).


[Закрыть] и, пролив слезу…

– Ты пролил слезу, насмешник?…

– Увидел захватившего прадедовское гнездо щегла, отправился вслед за книгами и вместе с ними нашел приют…

– Если бы приют! А то ведь он, Рафалек, стал хозяйничать тут, как у себя дома. Завладел имением, вмешивается в дела всего поместья, учитывает нас, как государственный казначей, а на личные расходы дает, как скупой дед. Ведь мне из Вены приходилось бомбардировать его нежными письмами, чтобы он хоть медный грош на маковники прислал. Управителей гоняет так, что ни один не может выдержать…

– Вы преувеличиваете!

– В искусстве возбуждения пейзан против помещиков превзошел даже чиновников крайсамта. Строит им хаты с окнами, как во дворце, зовет фельдшеров, когда они раскровянят себе рожи в корчме, барщинные дни сократил usque ad absurdum.[375]375
  До абсурда (лат.).


[Закрыть]

Трепка чмокал губами…

– Но самое потешное вот что… Ха-ха!.. Школу надумал выстроить тут, в Стоклосах. Ну скажи, пожалуйста, Рафалек, могу я допустить такое мотовство? Я сам теперь посмотрю на твои штуки!

– Надо было, сударь, сначала посмотреть на эти штуки в живой действительности. Только в Вене их не найдешь.

– А куда ж за этим нужно ездить? В Париж?

– Нет, честное слово, только в Пулавы, во Влостовицы, Пожог, Консковолю, Целеев…[376]376
  Консковолю, Целеес… – названия поместий, в которых в последних десятилетиях XVIII века их владельцами были проведены реформы аграрно-крестьянских отношений.


[Закрыть] Ха-ха!.. – смеялся Трепка.

– И что же я увидел бы в этой Консковоле?

– Высокую культуру. Ей-ей! Высокую польскую культуру… Работа уже давно на полном ходу – и дело сделано. Ну, да для этого надо быть большим барином… Польский баринок, тот ищет по всему свету, чего не терял, а если что и найдет, так…

– Графский титул… – сказал Цедро, обращаясь к Рафалу.

– А вы, сударь, тоже из Вены изволили прибыть в наши Палестины? – спросил Трепка у Рафала.

– Нет, он не из Вены, а из Варшавы.

– Представители двух столиц против меня одного. Eheu me miserum![377]377
  Горе мне, несчастному! (лат.)


[Закрыть] А позвольте спросить, пан граф, как же вы думаете взяться за возделывание земли?

– Руками, худородный, руками и ногами.

– Новое какое-нибудь коленце венской моды?

– Пусть даже так…

– Наверно, какой-нибудь Турн-Таксис[378]378
  Турн-Таксис – аристократический род в Австрии, представители которого играли в истории Габсбургской монархии видную роль в политической и общественной жизни страны.


[Закрыть] зарылся в деревне, и теперь молодежь переняла эту моду.

– Прямо в точку попал. Тебе бы по ярмаркам ходить да собирать медяки за пророчества.

– Ну, а когда назад, в придунайскую столицу?

– Ничего не известно. Эх, Неканда, Неканда! Если бы ты знал…

– Черт возьми… Что именно?

– Если бы ты знал, как мне все надоело… Скажи-ка, ездили ли вы уже с собаками в поле?

– Ах, вот что!..

– Ну, рассказывай!

– Как же, ездили.

– С Лёткой?

– И с Лёткой и с Доскочем.

– А кто ездил?

– Я, грешный, да Гжесик.

– А на какой же лошади ты ездил?

– На Гнедке.

– Моя любимая лошадь! Ходит?!

– Ходить ходит!

– А я с моими слепыми глазами не свалюсь с нее в первый же день?

– Лошадь чуткая, умная… Остальное зависит от всадника.

– А откуда начали облаву?

– От Можжевелового Яра шли к Белям.

– Чудное поле! Эх, и поохотимся мы с тобой, Рафця, вволю! Скажешь мне тогда, что ты думаешь о моих борзых…

– Борзые! – загорелся Трепка, так что даже глазки у него засверкали. – Борзые, как ветер!

– Ну, а что ты, почтеннейший пан посол, исследуешь, штудируешь? Скажи откровенно.

– Вы, пан граф, приехали из одной из столиц мира и расспрашиваете меня, беднягу, про новости? Ведь это я должен был бы спрашивать у вас про новости!

– Ты хорошо знаешь, что я не книжный червь, чего же ты со мной препираешься! Если хочешь узнать новости, так одну я тебе сообщу: я привез тебе в подарок такой штуцер с нарезкой из дамасской стали, какого ты еще не видывал в сем мире. Ну, а теперь твой черед: рассказывай, что читаешь?

– Штуцер… – прошептал Трепка, прищурясь. – Пожалуй, это любопытно. А где же он?… Хорошо бы собственными глазами увидеть его в сем мире! Что касается меня, то я почитываю что придется… То прочту главку из «Мистического города» монахини Марии Агреда,[379]379
  Мария де Агреда (1602–1665) – монахиня, настоятельница монастыря непорочного зачатия в городе Агреда (Испания). Написала книгу «Жизнь св. Девы» – произведение болезненной фантазии и галлюцинаций.


[Закрыть] то для разнообразия какую-нибудь проповедь ксендза Лускины…[380]380
  Лускина Стефан (1724–1793) – польский каноник, иезуит; математик и астроном, преподавал в лицее, содержавшемся иезуитами; редактор и издатель «Газеты Варшавской» (1774–1793). Вместе с тем Лускина известен был своими реакционными убеждениями и фанатизмом, за что прогрессивный лагерь критиковал и осуждал его.


[Закрыть] Вот и все…

– Ты, вольтерьянец, читаешь ксендза Лускину!.. Кто тебя не знает, так еще примет за чистую монету. Ведь тебя того и гляди дьявол ночью утащит, и следа от тебя не останется.

– Пан граф, вы изволите неприлично шутить.

– Брось ты, пожалуйста, этого графа!..

– Да ведь как же?

– Трепка, смотри, как бы я тебе костей но поломал!

– Нельзя ли тогда именовать вас хотя бы швабским, немецким, австрийским графом, а то как же так без всякого титула?… Даже если у шляхтича две деревушки в Западней Галиции, и то не подобает ему оставаться без титула. А как же владетелю стольких поместий!..

– Я ни немецкий и никакой иной граф… Я вовсе не граф! – воскликнул Кшиштоф, краснея как девушка. – Ты сам хорошо знаешь, что это мой отец жаждал этого титула, вот мне и пришлось… Ну а теперь он его получил.

Трепка опустил голову и исподлобья пронзал Кшиштофа ироническим взглядом. На его плотно сжатых, словно запертых на замок губах змеилась насмешливая улыбка.

– Чего ты так смотришь? – крикнул Цедро.

– Смотрю, и все.

– Слишком долго не советую!

– Я тоже решил купить себе австрийский титул. Кой черт! Ведь известно, что Трепки Неканды, Топорники из Гжегожевиц, – да, да! – самая древняя фамилия в Польше: при Лехах они были воеводами![381]381
  Лели – легендарные родоначальники польского племени.


[Закрыть]

– Ты, Рафал, может, не знаешь, что Жепиха[382]382
  Жепиха – жена апокрифического польского князя Пяста, родоначальника польской династии.


[Закрыть] была урожденная Трепка?

– Вот именно!

– Они и святого Станислава с Болеславом Смелым зарубили.[383]383
  Святой Станислав (1030–1079) – епископ Краковский с 1071 года. По приказанию короля Болеслава Смелого (1043–1080) был казнен во время церковной службы Причины конфликта короля с епископом, неясны. Предполагается, что Станислав был замешан в политической борьбе против Болеслава. Позднейшие легенды объяснили казнь Станислава местью короля за обличение его пороков епископом.


[Закрыть]

– Ложь!

– И поэтому все вольтерьянцы… Ну, что ты так смотришь?

– Смотрю, сударь, откуда из вас немецкий ум прет.

– Думаешь, брат шляхтич, что я дам себя с кашей съесть… Воображаешь, что я буду плясать под твою дудку. Я теперь за тебя примусь, Щепанек!

– Может и так случиться.

– Начну тебя учить политике.

– Все что угодно, кроме политики. В политику я не играю. Теперь только вижу, что всю жизнь в политике был дураком. Не по моему уху эта музыка. Сажать картошку, пахать, жать, лошадей и даже овец лечить – вот моя стихия.

– Не отрицаю. А зачем ты в мои дела путаешься?

Я занимаюсь политикой…

– Признаюсь, не знал.