Текст книги "Пепел"
Автор книги: Стефан Жеромский
Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)
– Ну, в вист… Хотя я столько лет уже не играл…
– Но игры ты ведь не забыл, тут уж не соврешь.
– Да, помню, как играть, это верно.
– Ну вот видишь…
Яржимский вышел, велел проветрить соседнюю комнату и расставить там столики. Он тут же покровительственно шепнул что-то на ухо двум юнцам, которые, так же как Рафал, только смотрели на общую игру. Яржимский познакомил их с Рафалом. Это были литовцы, помещичьи сынки, толкавшиеся по Варшаве. Они уселись вчетвером за столик, и, когда подали карты, Рафал, покраснев до ушей, спросил, какая ставка. Яржимский ответил небрежно:
– Как всегда у нас, – дукат, а вкуп – по три на партию.
У Рафала было с собой несколько дукатов, которые ему, по распоряжению князя, дал камердинер в счет секретарского жалованья. Встать из-за столика было стыдно, но при мысли об ужасно высокой ставке холодный пот выступил у него на лбу.
Яржимский наклонился и шепнул ему на ухо:
– Не беспокойся о деньгах. Я плачу за тебя.
Немного погодя он опять шепнул ему:
– Играй смело.
Но к Рафалу и без ободрения уже возвращались спокойствие и уверенность. От самого процесса игры на него повеяло давным-давно забытым упоеньем. Как звуки музыки, напоминающие прошедшую молодость и связанное с ней счастье, действовал на него вист. Машинально сдавая, принимая и тасуя карты, он в грезах, совершенно безотчетных, озирал минувшие события. Восставали из могил' давно погребенные чувства, и почва колебалась вокруг. По странному капризу судьбы, ему безумно везло. Он ни на минуту не задумывался ни над какой комбинацией, действовал совершенно бессознательно, а все выходило превосходно, точно по указке дьявола.
Литовцы играли хладнокровно, но лица у них вытягивались все больше и больше и глаза затуманивались. Яржимский то и дело смеялся, небрежно пошучивал над Сандомирщиной, над шляхтой из Копшивницы… По временам он пожирал глазами руки и лицо Рафала, желая уловить и на лету открыть тайну такой поразительной удачи. Но через минуту ястребиные взгляды сменялись добродушно-филистерской улыбкой. Все это в счастливом игроке пробуждало лишь смутную радость. Он был так уверен в своем счастье, что готов был ставить самые крупные суммы, в полной уверенности, что получит их обратно втройне. Ему не хотелось только затевать это дело.
Смеркалось. Внесли свечи, и Рафал только теперь заметил, что провел почти целый день за столом. Как раз в эту минуту игра прекратилась. Из десяти робберов он выиграл семь больших со ставками, что дало ему около ста дукатов. Когда он небрежно сгреб в карман эту кучу золота, Яржимский отвел его в сторону и с дружеской улыбкой сказал:
– Ну как, Рафалек? Веселей тут жить, чем под крылышком у стариков?
– Я думаю…
Рафал глупо улыбнулся.
– Теперь ты должен во что бы то ни стало быть принятым в обществе. Уж я постараюсь помочь тебе. Не очень только кричи о своем секретарстве у Гинтулта…
– Да, но…
– Пустяки. Я это устрою. Прежде всего тебе надо по-человечески одеться. Сегодня мы едем в клуб и в театр. Ты бы мог поехать с нами, но в этом платье невозможно. Знаешь что: надень сегодня мой костюм, как бывало. Мы ведь с тобой одинакового роста.
Рафал согласился и пошел с хозяином в гардеробную. Он вышел оттуда в черном фраке и чулках, с модным платком на шее. Картежники уже разъезжались, и вскоре Рафал остался один с Яржимским. Пока запрягали лошадей, они прохаживались по накуренным комнатам и разговаривали. Вскоре маленькая удобная коляска отвезла их к парикмахеру, а оттуда, причесанных по последней моде и надушенных, в клуб. Рафал, чувствуя в заднем кармане тяжесть кучи золота, был так уверен в себе, как будто уже много лет каждый день ездил в клуб. Это пробившееся наружу чувство уверенности в себе было у него точь-в-точь таким же, как у Яржимского. Рафал знал теперь все, что ему еще только предстояло увидеть, понимал все, о чем еще только должен был узнать.
С надменным видом, смело и непринужденно прошел он мимо шеренги лакеев, которые, низко кланяясь, открывали перед ними двери, и очутился в ярко освещенных залах. Старый дворец, превращенный ловким выскочкой камердинером в так называемый английский клуб, носил на себе еще отпечаток Станиславской эпохи. Стены, обои, карнизы, косяки дверей, старинные портреты и мебель остались прежние; лишь местами резал глаз какой-нибудь втируша – сосновый, кое-как покрашенный яркой охрой буфет, раздвижной стол, колченогий шкаф с рюмками. Мебель была ветхая, изломанная, покрытая грязью.
Во всех залах было если не полно, то во всяком случае невообразимо шумно. Клубные гости, разбившись на кучки, сидели за столами и столиками и шумно пировали. В нескольких местах громкий говор переходил в спор и крик, но особенно орали за дверью, к которой направился Яржимский. Торжественно шествуя к этой двери с Рафалом, он на пороге наткнулся на красноносого человека в шитом фраке и с напудренной головой. Устремив па Рафала пристальный, испытующий взгляд, тот стал отвешивать низкие поклоны.
– Бляха пирует,[277]277
Имеется в виду пир завсегдатаев дворца «под бляхой» (Pod blacha). – Так в обиходе назывался дворец князя Юзефа Понятовского, расположенный вблизи королевского замка. Дворец был покрыт железной крышей, откуда и его название (blacha – листовое железо, жесть).
[Закрыть] – сокрушенно проговорил он, прижимая руки к груди.
– Мой приятель. Я его веду. Слышишь, Качор.
– Слышу, слышу! Только никак не могу… Есть много маленьких кабинетов. Я дам чудный кабинет графини Розалии, жемчужина…
– Уходи, Качор, с дороги, а то как бы я тебе ребра не поломал, – кротким голосом проговорил Яржимский.
– Боюсь! Сам сознаю, что боюсь. Как бог свят, боюсь… Ротмистр навылет прострелит меня отравленной пулей.
– Ты этого давно, мой друг, заслужил за то, что изгадил такой красивый дворец. Слышишь, что я тебе говорю. Я его веду!
Хозяин клуба поднял глаза к почернелому потолку, точно призывая бога в свидетели своей невиновности, и дал им дорогу. Яржимский с шумом толкнул дверь и прошел первый, ведя Рафала за руку.
Небольшой овальный зал, на пороге которого они очутились, был полон гостей. Посредине стоял широко раздвинутый стол. Батареи бутылок, корзины с фруктами, кубки, пирамиды конфет, опрокинутые огромные букеты осенних цветов громоздились на столе, вокруг которого сидели и стояли собутыльники князя Пепи. Все были острижены à la Titus или à la Caracalla.[278]278
Как Тит или Каракалла (римские императоры) (франц.).
[Закрыть] Большинство было в вечерних костюмах. Все эти благовоспитанные люди, наследники огромных состояний и исторических имен, пели и орали, как оголтелые. Как только дверь открылась, плечистый, огромного роста усач встретил вошедших громовым окриком:
– Кто дерзает?
А увидев Яржимского, крикнул:
– С кем это ты, староста пшемысский?
– С другом, пан вельможный, – отпарировал Яржимский так же громко и представил ему Рафала:
– Мой однокашник и ближайший друг, Ольбромский. Помещик из Сандомирщины.
– Из Сандомирщины… – буркнул усач.
– Просим! – послышался голос в толпе.
Рафал обвел всех сверкающим взором, точно ища, кого бы схватить за горло, и лишь после некоторой паузы сделал легкий общий поклон. Крики на мгновение смолкли. Кто-то смущенно кашлянул, кто-то отодвинулся со стулом. У стола оказалось два пустых места.
– Мы говорим тут, – крикнул Яржимскому с другого конца усач, которого звали ротмистром, – о Стасе Войсятиче, который хотел попасть в высший свет, явившись прямо из Кобрина…
– А попал на собрание масонов, – прервал его молодой блондин уже заплетающимся языком, – фармазоны стали водить его по всяким лавкам и погребам. Велели ему – ха-ха! – благоговейно прикасаться к кочнам капусты, повторяя при этом какие-то дурацкие слова, совать руки по локоть в горшки с простоквашей, чертить пальцем кресты на кусках сала. Нет, не могу, умру со смеху…
– Ты его должен знать, Яржимский, этого Войсятича. Ты ведь решительно всех знаешь.
– А ты, ротмистр, не постыдился с такими усищами служить под начальством Зайончека[279]279
Зайончек Юзеф (1752–1826) – польский генерал. Участник войны 1792 года и восстания 1794 года;, был в это время близок к польским республиканцам. В эмиграции вступил во французскую армию бригадным генералом. Участник итальянской кампании и египетской экспедиции. С образованием княжества Варшавского – дивизионный генерал, участник войны 1809 года и 1812 года. В 1815 году, с образованием Королевства Польского, назначен был наместником, стал послушной креатурой великого князя Константина Павловича.
[Закрыть] и знаешь только богатых.
– Ты прав. Я не со всеми люблю якшаться… У меня, видишь ли, на шушеру от природы короткая память.
– Особенно когда приходится отдавать долги.
– Карточные, аристократ, – среди общего шума все громче кричал ротмистр, – в которые я влез в твоем atelier…[280]280
Здесь: «салоне» (франц.).
[Закрыть]
– Я слышал, что atelier Яржимского помещается вовсе не там, в частной квартире, а совсем в другом месте, – шелестя шелком, процедил вполголоса изысканно одетый и стройный молодой человек с изящными жестами.
– Да это всем известно! – продолжал ротмистр. – Всем известно, что у него два, но я говорю об игорном.
Яржимский слегка покраснел и стал небрежно стряхивать пыль с лацкана фрака.
– Послушай, Шпилька, ты заговариваешься, – бросил он в сторону франта с ироническим лицом.
– Заговариваюсь? Ты шутишь! Я сдержан, как ксендз Бодуэн.[281]281
Ксендз Бодиэн (1689–1768) – французский монах, переселившийся в Варшаву, где основал приют для подкинутых детей. Известен был своей добротой и благотворительностью.
[Закрыть] Если я говорю, что баронесса…
– Счастливец, – заорал ротмистр, – вот счастливец: баронесса обдирает старого сенатора, а он…
Яржимский взял со стола огромный мокрый букет. Кто-то рядом схватил его руку и прижал к скатерти. Вся компания не переставала хохотать. Ротмистр, утирая потное лицо, медленно проговорил:
– Завтра станешь к барьеру и ответишь за букет, который ты тронул.
– Уши обкарнаю тебе, старый трус!
– Хорошо сделаешь. По крайней мере я не услышу больше о тебе, твоих лошадях и твоей баронессе. Ну, а пока довольно. Позвать Качора…
– Качор! – закричало несколько голосов.
В дверях показалась напудренная голова хозяина.
– Вина сюда неси, лакейская душа! Ты отъелся и стал толст, как словарь Форчеллини.[282]282
Форчеллини Эджидио (1688–1768) – итальянский филолог; составил большой «всеобщий словарь латинского языка».
[Закрыть] Дрыхнешь на гетманской кровати, а о господах своих совсем позабыл! – посыпались на него упреки.
Тотчас же появились новые корзины. Опять рекой полилось шампанское, белое бургундское, старее венгерское.
Кто-то пел:
Кто-то пьяным фальцетом закончил:
– Тебя это не касается, Яржимский, – подтрунил из угла косоглазый юнец. – Ты постоянный.
– Я слышал от почтенных дам, – шепнул ротмистр на ухо приятелю, по прозвищу Шпиц, так, чтобы все в зале слышали, – да, да… что она кормит его с ложечки, три раза в день дает ему сгущенного токайского. И только поэтому…
– И экономит на этом, потому что он ей служит и шляпницей и модисткой, – прошептал Шпиц.
– Ошибаетесь! – закричал косоглазый. – Не это источник главных его доходов. Что это для него! При таком роскошном образе жизни нужно немало денег. Я не хочу делать огласку, но я располагаю точными сведениями. Он – раб долга, человек трудолюбивый, заслуженный. У него есть тайная пивоварня. Я вот только не знаю еще точно – на Клопоцкой или где-то неподалеку от Варецкой улицы. Он варит полпивцо, потому что и сам полушляхтич. Утром, когда мы все спим без зазрения совести, он сам, переодевшись возчиком, развозит пиво по еврейским шинкам. Вот как он трудится!
– Замолчи! Замолчи! – закричали на него.
– Чего вы его дразните?
– Потому что мне так хочется, – взъерепенился Шпиц.
– Вы стали такими подлецами, – зарычал ротмистр, – что хотите выбить последний глаз клубной свободе, заткнуть всем глотку! Не бывать этому! Пускай умру на этом месте, а буду говорить то, что мне нравится!
– Дайте ему выговориться, – сказал Яржимский.
– Буду говорить, и все о тебе. Я знаю, слышал по крайней мере, что на Медовой в Борховском саду ты…
– Он хочет не только сразить меня завтра у барьера своей грозной шпагой, прославленной в двенадцати бегствах с поля битвы, – язвил Яржимский, – но и обесславить меня перед смертью, чтобы не платить долгов…
– Ошибаешься. Я буду плясать на твоей могиле – это верно, но поставлю памятник с подобающей надписью на латинском языке. Перечислю ямбами все твои заслуги.
– Не делай этого, потому что даже в коротком стихотворении не выдержишь, чтобы не соврать.
– Я заметил, – перекричал всех остальных косоглазый, вылезая из своего угла, – что Бенедикт стремится к absolutum dominium.[285]285
Неограниченной власти (лат.).
[Закрыть]
– Никто этого не заметил, – возразил тот, кого назвали Бенедиктом, – кроме тебя, потому что ты человек дошлый. Я только не могу понять, почему тебя сейчас огорчает то, чему ты недавно так шумно радовался.
– Что они там городят?
– Я напоминаю этому белесоглазому, что он мещанин, принадлежит к третьему сословию, а не к нам, несущим столько грехов на своих фраках и прическах.
– Докажи ему сей позор, а то заставим тебя заплатить за весь ужин.
– Да ведь это не подлежит никакому сомнению. Я вышел уже из пеленок и даже выделывал первые па на отнюдь не легком паркете флирта, когда сей белесоглазый записался в варшавской ратуше в сословие мещан, в цех добродетельных сапожников, а может быть, даже велеречивых портных.
– Врешь! – крикнул косоглазый.
– Пойдемте в ратушу, проверим!
– Идем в ратушу!
– Попросим Келера показать бумагу.
– Ну а если мы найдем там его подпись с соответственной патриотической завитушкой, что тогда? Где справедливость?
– Ввергнем его в яму к скорнякам, объединенным с сапожниками.
– Они велели ему сунуть руки по локоть в банки с солеными огурцами и трижды возгласить: Mak be nak! – бормотал блондин, сидевший рядом с Рафалом.
Он смотрел на Рафала совершенно осовелыми глазами и хватался руками за его плечи.
Яржимский, нисколько не смущаясь колкими остротами ротмистра и прочих, заботливо ухаживал за Рафалом. Он наливал ему из большой бутылки бургундскою, придвигал тарелки и блюда. Рафал пил охотно, лишь бы не сидеть в неловком бездействии, которое, как он прекрасно понимал, бросалось всем в глаза. Вино придало ему отваги и развязности. Он все нахальнее и небрежнее поглядывал на сидевших, прислушивался к их разговорам, вернее – шумным пререканиям, россказням и сальным анекдотам. Французы-эмигранты держали в этом отношении пальму первенства, хотя местные тоже от них не отставали.
На другом конце стола сидел, развалясь и положа локти на стол, человек лет за сорок, с красным лицом и хмурыми глазами. Он расстегнул рубаху, развязал шейный платок и громко пыхтел. Он устремил на Рафала глаза.
– А позвольте узнать, – обратился он к юноше, – вы из каких Ольбромских?
– Слышал ведь, из Сандомирщины, – буркнул Яржимский, прерывая разговор со своим собеседником.
– Тебя, что ли, спрашивают, философ? Из Сандомирщины! Если из Сандомирщины и Ольбромский, так, должно быть, брат или родственник Петра.
– Я его брат.
– Вот как! Где ж он сейчас живет, этот мизантроп?
– Умер несколько лет назад.
– Умер… – проговорил тот с таким спокойствием, как будто узнал, что брат Рафала взял в аренду другой фольварк. – Жаль парня. Офицер был – что надо, ученый. Хоть педант и проповедник. В моей округе стоял. Жили мы с ним дружно. Его febris[286]286
Лихорадка (лат.).
[Закрыть] трясла от негодования, когда мы, местная молодежь, выписывали себе модные пуговицы к фракам, канты к жилеткам, пряжки к башмакам, парижские башмаки и мешочки для волос от Карпентье, когда заводили об этом разговоры, пререкались да спорили. Бывал он у меня в Олеснице, когда они отлеживались под Поланцем.
– В Олеснице! – с живостью воскликнул Ольбромский.
Одно из самых прекрасных воспоминаний его жизни, ночь с соловьями и чудными звездами, каких он никогда после этого не видел больше, промелькнуло в его уме.
– Ну да, в Олеснице, в моем гнезде. Ты, сударь, может, знаешь эти места?
– Да. Я проезжал мимо по дороге к брату под Малогощ.
– Ну – и трудную же дорогу ты себе выбрал… Из Сташова на Броды, так, что ли?
– Да, да! Там большие озера, камыши, широкие луга.
– Да, озера красивые, это верно. Лес там теперь, сударь, голый стоит… Собаки скулят! Того и гляди, первый заморозок побелит сухой лист…
Он встал, протянул руку и, вперив в Рафала свой тяжелый взгляд, проговорил:
– Раз ты добрым словом помянул Броды и Олесницу знаешь, из моих мест будешь, да к тому же брат старого товарища, так и мне будь товарищем и братом. За твое здоровье, брат… как тебя звать-то?
– Рафал.
– За твое здоровье, Рафал! Перво-наперво за него, за Петра. Вечная ему память!
– Вечная память, – проговорил растроганный Рафал и выпил до последней капли большой бокал.
– Iterum,[287]287
Еще по одной (лат.).
[Закрыть] брат!
– Iterum atque iterum![288]288
Еще и еще по одной! (лат.)
[Закрыть]
– Не был он прэхвостом, собакой, бездельником, как я и ты! Потому что и ты – прохвост, собака и бездельник, коль скоро сидишь тут с этими головорезами и дуешь винище, вместо того чтобы травить собаками зверя. Ты думаешь, что собаки у тебя не обленятся, что хорошую собаку можно годами держать взаперти. Сказки!
Рафал добродушно качал головой и сквозь слезы смотрел на шляхтича.
– Это был политик, умница. Хо-хо! Бывало, как начнет нам рассказывать de publicis,[289]289
О государственном достоянии (лат.).
[Закрыть] так мы чуть ли не ревмя ревем… Хотя насчет того, чтобы скрестить шпаги, так нет. Никогда мне с ним, слава богу, не приходилось ни спорить, ни вздорить, зато трезвыми глазами я лучше видел. Изрубил бы я его, как капусту, если бы дошло дело до этого, потому что шпагой, сказать по правде, братец твой не очень владел…
Рафал подумал, что, вероятно, поэтому покойный брат Еыбрал пистолеты после сссры с Гинтултом. Испугался поединка на шпагах. Умер от страха… В сердцу его шевельнулось неприятное чувство разочарования в брате, мелькнула некрасивая догадка о его поведении. Рафал чокнулся с собеседником; он много выпил, чтобы отогнать неприятное воспоминание. Вскоре новый приятель стал ему нравиться. Рафалу захотелось броситься в его объятия, чем-нибудь выразить ему свои чувства. Улучив минуту, он встал и, торжественно подняв бокал, крикнул на всю комнату:
– За здоровье псарни в Олеснице!
– Чего это он? – раздались голоса.
– Слыхали!
– Кто это такой?
– Доезжачий Калиновского…
– За здоровье, – крикнул косоглазый, неподражаемо имитируя дрожащий голос Рафала, – не только псарни в Олеснице, но и курятника в Пацанове!
Оба голоса заглушил неимоверный шум. Рафал, стиснув кулаки, стал пробиваться к косоглазому насмешнику, но не мог растолкать сбившуюся толпу. Оба противника бросались друг на друга с криком:
– В Литве твои земли! Трепещи, лжец! Все знают, что ты разжился, паясничая на Братской улице.
– Ха-ха-ха! – гоготала толпа. – Вот так отчехвостил! Этого пятна даже сам Царей не выведет.
В комнате больше уже не вели общий разговор, да и вообще не разговаривали. Налитые кровью глаза ничего не видели. Одни собутыльники обнимались с чрезмерным жаром, другие исподлобья посматривали друг на друга.
В открытые окна тянуло пронизывающим осенним холодом. Ротмистр перекричал всех.
– Что вы думаете сидеть тут до утра? В театр!
– Верно, – поддержали его, – в театр! Спектакль уже начался. Эй, живей. Собирайтесь! Кончайте!
Как по щучьему веленью, хозяин появился в дверях. Он низко склонил напудренную голову, назвал какую-то сумму, и присутствующие тут же стали бросать на стол новенькие дукаты. Хозяин собирал их с умильной улыбкой, наклоняя голову и закрывая глаза, точно ждал, что на его голову вот-вот обрушится топор палача. Явились лакеи и стали подавать шляпы, тросточки, пальто, плащи. Вся ватага с шумом прошла через зал клуба и высыпала на улицу. Моросил мелкий холодный дождик. Непроглядная тьма царила вокруг. Нигде не было видно ни пролеток, ни проводника с фонарем, и вся толпа с громким шумом побрела по грязной мостовой. Яржимский схватил Рафала под руку и потащил его вперед.
– Идем в театр.
– В театр? Это какой же? Богуславского?[290]290
Богуславский Войцех (1757–1829) – выдающийся деятель конца XVIII – начала XIX века, «отец польского театра». Актер, режиссер, автор и переводчик многих пьес. Руководил национальным польским театром, на сцене которого ставились первые польские музыкально-сценические произведения.
[Закрыть]
– Что ты болтаешь?
– А ведь его все хвалят, кто бывал…
– У вас в деревне хвалят?
– Ну да…
– Так знай же, что это балаган, о котором даже говорить неприлично. Это хорошо для кучеров, лакеев, мещанишек и всякой городской черни. Никогда не говори никому, что хочешь туда пойти, а то себя окончательно скомпрометируешь. Ну и меня при сей оказии… Мы идем в théâtre de société,[291]291
Любительский театр (франц.).
[Закрыть] в Радзивилловский дворец…
– Ну и прекрасно! Я ведь ничего не знаю…
– Надо знать, коль скоро находишься между людьми, принадлежащими к обществу… И туда, правда, ходит банда Солтыка и Сапеги, чтобы показать, нам назло, свое полякоманство, но главный контингент зрителей – это чернь. Понял?
– Еще бы!
Они плелись по мостовой, сворачивали вслед за другими из переулка в переулок, то и дело попадая в ямы и лужи. Передние пели какую-то залихватскую песню. Рафал, у которого уже в клубе мутилось в голове, на воздухе совсем потерял способность владеть руками и ногами. Если бы не Яржимский, он шлепнулся бы в первую попавшуюся лужу. Долго юноша не мог дать себе отчета, где он. Только когда его повели по лестнице, ведущей в зрительный зал, он пришел немного в себя.
Вся ватага столпилась у закрытых дверей, пытаясь войти, хотя уже первая, небольшая комедия Дора под заглавием «La feinte par amour»[292]292
В полном составе (лат.). «La feinte par amour» («Притворство из-за любви»; 1773) – комедия французского драматург Дора Клода-Жозефа (1734–1780).
[Закрыть] уже подходила к концу. Когда Рафал вслед за другими ввалился в зал, он увидел, что там публики битком набито. Очутившись в партере, рядом с ложами, где сидели дамы, компания притихла и угомонилась. Появление ее привлекло общее внимание. Все увидели выражение лиц собутыльников, и шепот пробежал по всем ложам. Ротмистр заметил это и прошептал басом:
– Насквозь нас видят. Мы смешны.
– Уйдем, как только кончится пьеса.
– Уйдем!
– Душно…
– Анизетка, – прошептал ротмистр, – у меня идея: идемте in corpore в балаган Богуславского. Там сегодня тоже представление. Можно будет повеселиться.
– Прекрасная идея!
– Идем!
– Вперед!
Как только упал занавес, вся компания тихонько вышла из зала. Большую часть собутыльников ждали перед театром экипажи, кабриолеты и лакеи с факелами, и все с шумом и песнями тронулись на площадь Красинских. Яржимский ехал в экипаже с Рафалом и еще кем-то, кого звали Бурштынком. Этот собутыльник все время что-то болтал, захлебываясь от смеха.
– Что же они будут там представлять? Яржимский, ты наверно знаешь?
– Скорее всего какого-нибудь «Сида»[293]293
«Сид» – произведение французского драматурга Пьера Корнеля (написано в 1636 г.).
[Закрыть] или «Гамлета». Кто их там знает? Может, какую-нибудь немецкую сентиментальную оперу, какую-нибудь «Волшебную флейту».[294]294
«Волшебная флейта» – опера Вольфганга-Амедея Моцарта (написана в 1791 г.).
[Закрыть]
– Ах, как хороши декорации художника Смуглевича[295]295
Смуглевич Антоний – художник (брат знаменитого художника Франтишека Смуглевича). В 1793–1804 годах работал преимущественно в Национальном театре в Варшаве.
[Закрыть] и вой этих оборванцев на языке их предков… Что же мы будем там делать?
– Посмотрим. Есть буфет.
– Ну буфет… У меня нет ни малейшей охоты пить их лакейское пиво. Прошу прощения, может, там продают полпивцо?…
– Я тебя вышвырну из экипажа!
– Я давно подозреваю, что ты охвачен вулканическим пламенем патриотизма d'antichambre[296]296
Лакейского (франц.).
[Закрыть] и потому везешь меня туда, пользуясь моей минутной слабостью.
– Повторяю, если тебе не терпится, я могу вышвырнуть тебя сейчас.
– Нет, уж извини! Не имеешь права, поскольку в перспективе у нас буфет.
Вскоре все очутились в темном, тускло освещенном сальными свечами вестибюле театра. С шумом и гамом они велели привести актера, продававшего билеты, который уже закрыл кассу, и, громко разговаривая, вошли в зал. Там тоже было полно, но публика была совсем иная. Играли трагедию Расина «Британник».[297]297
«Британник» – трагедия Жан-Батиста Расина (1639–1699), написана в 1669 году.
[Закрыть] Мрачные рифмованные стихи звучали со слабо освещенной свечами сцены.
– Это ужасно трогательно, господа, не правда ли? – обращаясь к товарищам, громко проговорил ротмистр, как только они вошли в зал и бросили взгляд на сцену.
– Мы тронуты до глубины желудков…
– У меня печенка сорвалась с места и блуждает без призору.
– Растолкайте, будьте добры, этих землячков с Подвалья и Кривого Кола! – кричал Анизетка. – Не за тем я пришел в эту дыру и купил билет, чтобы это хамье наступало мне на мои нежные мозоли.
– Потребуй немедленного удовлетворения от этой сухопарой актрисы, которая окончательно поглупела, увидев твою страдальческую физиономию.
– Господи, спаси и помилуй! Я вижу моего лакея. Великие чувства волнуют его грудь, когда он слушает этот красивый вздор… Но, невзирая на столь высокое зрелище, он по-прежнему крадет у меня табак.
– А где же буфет, обещанный в программе зрелища? – громко вопрошал товарищ, приехавший в экипаже Яржимского.
– Буфет находится в соседнем зале, – громко сказал какой-то мужчина, сидевший в ложе партера.
– Благодарю за столь драматические указания незнакомому товарищу по несчастью, – нахально проговорил ротмистр в сторону этой ложи.
Он растолкал толпу, молча прислушивавшуюся к этому разговору, и направился в буфет. Большинство собутыльников последовали за ним, некоторые остались посреди партера. Рафал пошел в буфет и опять много пил. Он смутно слышал, что где-то кричали, а перед глазами у него плыли то зрительный зал, то закуски и бутылки, расставленные на буфетной стойке. Он вытаскивал из кармана и швырял на эту стойку дукаты, бросался в чьи-то объятия… Ему кололи лицо небритые бороды, щекотали усы, перед ним сверкали пылающие глаза, и дружеские голоса ему что-то говорили, с чем он тут же соглашался.
Через пустой уже зал, освещенный одинокой свечой в фонаре, Рафал с пылающей головой поздно ночью ушел вместе со всеми остальными из театра. Он плелся по уличной грязи, громко крича, как и другие. Вдруг он увидел впереди в непроглядной тьме два фонаря приближающегося экипажа. Кучер грубо кричал с козел, требуя чтобы гуляки посторонились. В ту же минуту в свете правого фонаря Рафал увидел на оси колеса забрызганные грязью сапоги с элегантными желтыми отворотами. Над головами компании раздался грубый окрик ротмистра, и перепуганный кучер с воплем грохнулся с козел в лужу. Ноги в сапогах с отворотами очутились на месте ног кучера. Лошади, подхлестнутые сильным ударом кнута, рванулись вперед, как бешеные, и карета понеслась в переулок. С минуту слышались отчаянные крики сидевших в ней женщин.
Кто-то крикнул вдогонку:
– Ничего с вами, бабы, не случится! Ротмистр отвезет вас куда следует вдвое скорее, чем эта скотина…
Улицы были совершенно пусты и темны, как пещеры. Для ватаги, шедшей до сих пор спокойно, приключение с кучером послужило как бы сигналом к действию. Всех охватило настоящее исступление. Рафал слышал удары тростей, обрушивавшиеся на голову и спину кучера, и хохотал, слыша его крики. Когда кучер вырвался из рук скандалистов, удары тростей обрушились на стены домов, двери магазинов, чугунные решетки садов. Не проходило минуты, как стекло, до сих пор безобидно дремавшее в ночной темноте, разлетаясь вдребезги, издавало девический пронзительный визг. В воздухе свистели сорванные со стен жестяные вывески, гудели плотно запертые ворота, в которые гуляки стучали кулаками, палками и каблуками. Кто-то высек огонь, и с минуту Рафал любовался четырьмя своими новыми товарищами, из которых двое стояли на балконе второго этажа узкого каменного дома. Они взобрались туда по чугунной решетке, окружавшей соседний садик. Двое других стояли еще на верхушке ограды, перегнувшись на улицу. Общими усилиями они срывали со стены вывеску, прикрепленную к железной полосе над запертой дверью лавки. Несколько пар сильных рук дергали эту полосу. Обломки кирпичей сыпались в глаза… Одновременно слышался треск выламываемой двери и оглушительный звон медных тарелок, сброшенных с железного стержня над входом в цирюльню, на которых кто-то вызванивал марш. Тут и там в окнах стал появляться свет. Испуганные белые фигуры сновали за выбитыми окнами.
Еще только половина улицы подверглась подобной обработке, как вдруг в ближнем переулке послышались мерные шаги. Потайной фонарь, точно молния, метнул в темноту внезапный сноп света.
– Zybenknopf'bi![298]298
Искаженное немецкое Siebenknopfen – семипуговичники.
[Закрыть] – рявкнул приятель Рафала, владелец олесницкой псарни.
– А, прохвосты, вы тут!
– Бей немчуру!
– Hab Acht![299]299
Берегись! (нем.)
[Закрыть] – раздался в темноте спокойный голос.
Пьяная ватага сбилась в кучу. Когда новый пучок света от фонаря прорезал глубокую тьму, Рафал увидел сильные руки, державшие, как знамя, вырванную железную полосу с вывеской. Через минуту в воздухе лязгнула жесть, раздался свист железной полосы и отрывистый рев. За ним второй, третий. Патрульные выхватили шашки и стали рубить сплеча, без разбору. Анизетка, Бурштынек, Шпиц, Шпилька и вся ватага ринулась на них с тростями и поднятыми с земли камнями. Вскоре железная полоса в руках силача из Олесницы перетянула чашу весов на сторону собутыльников. Патруль дрогнул и бросился отступать, крадучись под стенами домов. Послышались свистки, немцы начали звать на помощь, раздались стоны и проклятия.
– В кучу! – кричал кто-то.
– В кучу, господа! – командовал случайный предводитель.
– Беритесь за руки – и назад!
– Нас окружат, назад! – кричали все.
У Рафала не было в руках ничего, даже тросточки. Тем не менее он шел вперед, вытянув руки, поминутно сжимая руками тьму. Все в нем кипело от гнева, он рвался в бой. Шаря в темноте, он ухватился за тоненькое деревце, привязанное к высокому толстому колу. В мгновение ока этот кол замелькал в воздухе, описывая широкие круги. Острие его ткнулось в конце концов в живое тело.
Тут Ольбромский принялся крушить врага по-сандомирски. Солдат, с которым он дрался, двинул его раз-другой шашкой и рассек ему в кровь шею и руку. Это взбесило Рафала еще больше. Коварными ударами нащупав хорошенько врага, Рафал саданул его сверху по голове и сразу обезоружил. Пруссак упал на землю. Тогда победитель нащупал его голыми руками и стал бить в зубы. Когда тот лежал уже без чувств, Рафал потащил его за собой по грязи, бормоча что-то под нос.
По приказу предводителя кучка храбрых собутыльников стала ускоренным маршем отступать в конец улицы. Заметив, что противник отступает, патрульные двинулись вперед, освещая себе путь фонарями, поднимая с земли избитых и приводя в чувство тех, кто потерял сознание.
Тем временем Бляха, сомкнув ряды, уходила быстрым шагом. Дойдя до площади, на которую выходило несколько улиц, все поспешили разойтись в разные стороны, чтобы обмануть погоню. Рафал отрезвел и кое-как разыскал Яржимского. Взявшись за руки, они вместе с несколькими другими товарищами быстрым шагом пошли по боковым улицам, переулкам и проходным дворам. Остановились они только тогда, когда дошли до безопасного убежища. Нашли они его в известных Яржимскому волшебных садах ассирийской Милитты.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
