Текст книги "Пепел"

На войне, на далекой

День догорал над посеревшими полями. Тут и там уже зеленели озими, но все же от полей веяло пустотой осенних паров. На пастбищах, ближе к реке, сверкала еще яркая зелень травы, а на низких лугах ровно щетинился последний покос отавы. Между деревьями, окружавшими старый дом в Стоклосах, разостлалась прозрачная сизая дымка. Бесчисленные стаи воробьев усеяли голые ветви лип и неистово чирикали. Вороны, хлопая крыльями и каркая, взбирались, сталкивая по-соседски друг дружку, на сухую вершину итальянского тополя. Могильной сыростью были охвачены кучи сметенных листьев. А с юга, издалека, дул тихий, теплый ветерок.

Три друга – Трепка, Цедро и Ольбромский – сидели на крыльце усадьбы и молча наслаждались этим последним теплым днем в конце ноября. Все они были заняты своими мыслями, неотступно теснившимися в уме. Открытые поля влекли взор к далекому-далекому горизонту. Ведущая к усадьбе песчаная, обсаженная липами дорога, прибитая недавним дождем, а теперь высохшая и затвердевшая, мало-помалу тонула в густой унылой тени сиротливо стоявших обнаженных деревьев.

– Обратили ли вы, господа, внимание, как нежно прощается с нами заря?… – проговорил Трепка.

– Точно целует, – прошептал Цедро.

– У пана графа, о чем ни заведи разговор, вечно поцелуи на уме…

– Да ведь я еще, слава богу, не старая развалина.

– То ли дело Рафал! Голову даю на отсечение, что он думает сейчас об ужине.

– Ну, а в самом-то деле! Какой прок желудку от рассуждений да размышлений.

– Славный ветерок! Даю слово, такого дня да с таким ветерком вы ни в каких Флоренциях не дождетесь, хоть годами ждать будете.

– Да, верно, никто и не пробовал годами ждать ветерка в этой самой Флоренции.

Вдруг собаки, дремавшие на песке перед крыльцом, подняли головы и насторожили уши. Одна из них залаяла, другая быстро вскочила, и все сразу, как по команде, сорвались с места и бешено помчались в аллею. Друзья в ожидании лениво повернули головы в ту сторону. Собаки вдруг сразу замолчали и, поджав хвосты, пугливо повизгивая, стали пятиться во двор. Из полутьмы аллеи медленно выходил на свет нищий на костыле, в рваной одежде. Тяжело ковыляя, он приближался к раскрытым воротам. В воротах он остановился. Солнце уже догорало, и последние горизонтальные лучи его скользили над землей. Трепка прикрыл рукой глаза от яркого багрового света, падавшего ему прямо в глаза, и произнес:

– Нищий.

Молодой Цедро вынул из кармана монету и дал ее поваренку, показав рукой на нищего.

– Дайте ему там на кухне миску похлебки, – прибавил Трепка. – Пускай поест старина да отправляется до ночи дальше, а то здесь собаки злые и нищих не любят.

Поваренок побежал к воротам и долго о чем-то пререкался с нищим. Все удивились, когда он вернулся, неся в руке монету. Еще издали он кричал со смехом:

– Не хочет этот нищий деньги брать. Спрашивает меня, не из немцев ли господа… Не смею, говорит, войти во двор.

– Ишь какой гордый нищий!

– Денег не берет, а про хозяев расспрашивает, кто такие…

– Переночевать, говорит, хочу попроситься.

– Еще чего!

Молодой Цедро, по своему обыкновению, сорвался и побежал к нищему. Вслед за ним, чтобы разогнать скуку, двинулся Трепка, а позади нехотя поплелся и Рафал. Когда они все трое подошли к воротам, то увидели человека в рваной одежде, с котомкой за плечами, крест-накрест надетой на грудь, с виду средних лет простолюдина. Лицо у него было бритое и загорелое, как у жнеца, целое лето не видавшего тени. Светлые русые волосы, поредевшие от дождей и солнечного зноя, выбивались из-под какой-то странной шапки. Накинутая на плечи хламида и сапог на здоровой ноге были покрыты толстым слоем пыли. Нищий смотрел на хозяев серыми, до дерзости смелыми и чистыми, как воздух, глазами. Он не кланялся, как все нищие, не причитал и не охал. Он ждал, выпрямившись во весь рост. Светлые глаза он переводил с одного лица на другое, пристально вглядываясь в них. В конце концов взгляд его остановился на лице самого старшего.

– Что это ты, дедушка, про нас так выспрашиваешь? – проворчал Трепка.

– Я хотел спросить… – проговорил нищий нараспев, не то по-подляшски, не то по-литовски, – не служил ли кто из вас в войске?

– А тебе зачем это знать?

– Военный человек даст приют товарищу, а посторонний не пустит. Ищу, где бы переночевать. Умаялся я по дороге, пока брел, ковыль да ковыль на одной-то ноге, ух как умаялся…

– А откуда ты, братец, идешь, что так умаялся?

– Издалека я, безногий, иду, землячки, из очень далекой стороны.

Все трое замолкли и, охваченные каким-то особенным, полным сострадания чувством, смотрели в открытые, прямые и чистые глаза нищего.

– Так… – помедлив, тихо и доброжелательно проговорил Трепка, – коли надобно, так можешь, земляк, здесь, в этом доме, переночевать.

– Спасибо, дорогие, что не гоните прочь нищего странника. Только, коли ваша воля, отправьте подальше дворовых, чтобы не стали они болтать о милости, которую вы мне оказали. Как бы не было худа от этого вам. Да и мне тоже…

– Будь спокоен! Волос не упадет с твоей головы под этим кровом, – понизив голос, проговорил Цедро.

Они вошли во двор. Солнце скрывалось за холмами, и от больших деревьев, от темных сосен и высоких лип ложились уже такие густые тени, что они слились в глухую ночь. Господа приказали дать нищему поужинать. Сами они тоже наскоро поужинали. Трепка велел дворовым идти спать. Друзья сами затворили ставни. Нищий странник уселся в углу комнаты Неканды и снял котомку. Из-под толстого плаща выглянули остатки мундира.

– Откуда же вы это бредете? Из каких мест? – стали расспрашивать все трое, окружив старика.

– Домой, на старое пепелище иду из города, который называется Аустерлицем.[385]385
  Аустерлиц – городок в Моравии, вблизи которого 2 декабря 1805 года произошло сражение между соединенными русско-австрийскими войсками, с одной стороны, и французскими (которыми командовал Наполеон) – с другой. Сражение закончилось победой французов. Союзники понесли большие потери, и Австрия вышла из войны.


[Закрыть] Небывалое сражение мы там выиграли, а я вот без ноги остался.

– Так ведь это сражение было еще в декабре прошлого года!

– Это ты правду, земляк, говоришь. Только я в полевых лазаретах провалялся всю эту тяжкую зиму, а с весны бреду вот шаг за шагом, шаг за шагом…

– Скажи нам, брат, как это было. Рассказывай!

– Много рассказывать… Император свое дело сделал. Нет, не то я говорю. Девять лет я смотрю на его дела, а такого…

– Девять лет, говоришь?

– Двенадцать лет кончится в этом месяце, в ноябре, как я с товарищами ушел с Якимовецкого плаца. Кажется, будто вчера это было. С горя мы тогда оружие бросили, сломали об колено, вдребезги оземь разбили. Был я тогда молодым парнем, а теперь вот ветхим старичишкой возвращаюсь из дальней сторонки… Сам, один. Все мои товарищи… кто знает, где… За горами, за лесами, за морями…

– Даже за морями?

– Верно говорю, за морями. Истинная правда, паны братья. Да ведь и я, правду сказать, потомственный шляхтич; хоть усадьба у меня только да один загон всего поля, а коренной шляхтич. Елитчик Ойжинский Сариуш – звать меня, а прозвище наше старинное – Мечик. За морями, паны братья! На далеких-далеких Антильских островах… Одни в Сан-Доминго, другие в Италии, иные в немецких горах, а иные на французской стороне. И на равнинах и на дне моря спят, сердечные, славная шляхта подляшская, удалые молодцы, храбрые солдаты, сраженные чужой стрелой, которую пустила в них чужая, а порой и братская рука. Я один из всех, счастливец, остался на свете. Вот и возвращаюсь на свои равнины. Иду посмотреть на отчий дом, на песчаное свое поле, да так, идучи, думаю все себе, что, верно, нет уже ни усадьбы, ни брата, ни сестры. Забыл я уже, что такое дом, что такое брат и сестра. Иду да все, паны братья, думу тяжкую думаю.

– Братец! – дрожащими губами торопливо проговорил Кшиштоф. – Куда ты ни зайдешь, чей ни переступишь порог, везде для тебя открыты двери родного дома.

– Спасибо вам на добром слове…

– Расскажи же нам о своем житье-бытье, о том, что ты пережил, что видел, – спрашивал Трепка. – Ведь мы тут, сидя в глуши, ничего не знаем, разве только весточка порой долетит.

– Ладно. Все расскажу вам, с самого начала. Дайте только собраться с мыслями. Так вот, слушайте… Вспомнил я про радошицкие дела… Привычным делом стала для меня война, а как вспомню тот день, опять горит мое сердце! Это нынче-то, а как же тогда! Кровь была молодая, сердце горячее, гордое. Немало было нас таких в строю, что сказали себе; вернуться домой, копаться на своем клочке земли, спокойно сеять гречу, да с соседом за сноп жита тягаться?… И дело с концом? Нет, не бывать этому! Как вспомню я сейчас, паны братья, да подумаю… Держим мы совет друг с дружкой по домам, день да ночь шумим, врагам грозимся. «Да хоть камнями их закидаем!» – тут и там кричит шляхта.

Странное, странное это дело, – усмехнулся солдат, покачав головой. – Вы только подумайте: говорили мы как будто друг с дружкой, у себя по домам. И вдруг в одну ночь во все шляхетские усадьбы нагрянула экзекуция. Кто погромче языком болтал, того в рекруты… В Седлеце да в Лукове разделили уже нас на партии, гамаши на ноги надели – и шагом марш в Австрию. Я тоже не из последних был болтунов, ну вот и опомнился только в полку графа фон Кенигсегг-Ротенфельса.[386]386
  Кенигсег-Ротенфельс Христиан-Мориц, граф (1705–1778) – австрийский фельдмаршал, военный министр. В 1741 году взял на свой кошт 16-й пехотный полк. Этот полк и в дальнейшем носил имя шефа.


[Закрыть] В третьем батальоне, в городе Пильзене, в Чехии, передохнул только после марша. Надели на меня белый мундир-полуфрак, белые штаны, белые гамаши. Если бы не черные невысокие ботинки, да черная невысокая шляпа, да малиновые манжеты, воротник и подкладка – ангел и только.

Ружье, патронташ, белую портупею через плечо – и на ученье. Эх, и подлецы же! Сколько натерпелся от Них солдат, пока стал понимать, что какой-нибудь капрал бормочет, что ворчит себе под нос какой-нибудь офицеришка! Не прошло и года, как пошли мы в Верхнюю Австрию, в Тирольские горы, бить француза и защищать папу римского.[387]387
  Папа Римский был не только главой католической церкви, но и светским государем области в Средней Италии со столицей Римом, так называемой Церковной (или Папской) области.


[Закрыть] Да не одного только папу римского. Голова у нас кругом шла, когда нам перед фронтом, на каком-то полупольском-полувенгерском языке читали о том, кто возлагает надежды на нашу храбрость. Учили нас этому, как молитвам. И посейчас еще помню: Карл Эммануил Четвертый,[388]388
  Карл-Эммануил IV (1751–1819) – король Сардинии. В 1792–1796 годах Сардиния была на стороне Австрии и участвовала в войне против Франции.


[Закрыть] король сардинский, у которого висельник Бонапарт отнял какой-то Пьемонт; герцог Пармский, тоже Карл[389]389
  Герцогом Пармским в 90-х годах XVIII века был Фердинанд (1751–1802), а не Карл, как пишет Жеромский.


[Закрыть] и тоже четвертый, только уже не Эммануил; герцог Геркулес Моденский[390]390
  Геркулес Моденский… – Эрколе III (в латинской транскрипции Геркулес) Ринальдо (1727–1803), герцог Моденский, последний государь из династии Эсте.


[Закрыть] и сама королева Каролина Неаполитанская.[391]391
  Каролина-Мария Неаполитанская (1752–1814) – жена Фердинанда I, короля неаполитанского, оттеснившая своего супруга и оказывавшая решающее влияние на государственные дела.


[Закрыть] Немало я с товарищами мест исходил, защищая этих особ. Как вспомню, паны братья, так мы тогда, пожалуй, миль триста отшагали без передышки. Шли мы пешком через немецкие земли, зеленые, лесистые, возделанные, через красивые села, через шумные реки-потоки… Боже мой, боже! По долинам, меж холмов, все выше и выше на скалы, до самых белых снегов… Сначала так даже верили мы, что идем защищать своей грудью его святейшество, папу римского. От кого могли мы что-нибудь толком узнать, кому могли поверить, с кем могли поговорить, душу отвести? Со всех сторон, с четырех концов света согнали австрийцы народ. Волком друг на друга глядим и, как разбойники, исподлобья на офицера посматриваем; а офицер тоже, как волк, скалит зубы на подчиненных. Да, впрочем, командир земляков не оставил не то что в одном взводе, а даже в одной роте! Стоило только капралу подглядеть, что два солдата глухой ночью шепчутся друг с дружкой, что во время сражения как будто случайно станут плечом к плечу, издали перемигнутся или знак дадут друг другу, – первый раз их сквозь строй прогонят, а во второй – пуля в лоб. Ну, и научился солдат язык за зубами держать да глаза прятать поглубже…

А земляк земляка по глазам, по обличью, по тоске да молчанию хоть в десятом полку узнает. Сколько раз, бывало, братцы мои, несешься остервенелый по полю боя, твердым шагом идешь по священной, политой кровью земле, и наступишь каблуком на братскую грудь или голову! И вдруг родной вскрик, и вдруг стон как штыком пронзит тебя снизу. А сколько таких полей исходил я в первую войну, сколько во вторую!

Во вторую войну спустились мы с гор на Ломбардские поля. Увидал я там оливы, словно ивушку родную, сады абрикосовые… Была как раз весна. Одни из наших товарищей, под командой эрцгерцога Карла,[392]392
  Карл-Людвиг-Иоанн (1771–1847) – австрийский эрцгерцог (брат императора), лучший австрийский полководец, одержал несколько побед над французскими войсками. В 1796 году командовал армией на Рейне. В дальнейшем – участник всех кампаний против Франции, кроме походов 1813–1814 годов.


[Закрыть] пошли вниз по Рейну на Журдана,[393]393
  Генерал Журдан командовал в то время французской армией на Рейне (так называемой Рейнской армией).


[Закрыть] другие в Швейцарию, на Массена, а мы, под командой фельдцейхмейстера, барона фон Крайя, спустились к берегам реки Адидже.

Барон левым крылом уперся в Леньяно, а правое отдал под команду генералу Кайм,[394]394
  Кайм Конрад-Валентин (1731–1801) – австрийский генерал. Кампанию 1796 года проделал на Рейне, получил звание фельдмаршала-лейтенанта с 1797 года – на итальянском театре военных действий. В битве под Минчо (25 декабря 1800 г.) получил смертельную рану.


[Закрыть] и оно развернулось за Вероной. Самая середина его упиралась в этот старый город. Генералы Эльсниц и Готтесгейм[395]395
  Готтесгейм Фридрих-Генрих, барон (1749–1808) – австрийский генерал. Первоначально во французской армии, но в 1793 году перешел на сторону Австрии. С тех пор участник войн с Францией. В 1798 году – генерал-майор на итальянском театре военных действий. В дальнейшем – фельдмаршал-лейтенант.


[Закрыть] с семью батальонами пехоты и тремя эскадронами гусар заняли позиции Боссоленго и Поло на правом берегу Адидже. Пограничную цепь от синего озера Гарда до города, который называется Мамаланьей, удерживали в своих руках два батальона пограничных войск, четыре роты стрелков и эскадрон гусар. В деревне Поло навели через Адидже два моста, а перед ними насыпали земляные шанцы. Двадцать шестого марта рано утром на нас обрушились французские дивизии. Молодые, бестии, солдаты с пеленок, идут напролом, на горло тебе наступают, как школьники. Дивизии Гренье![396]396
  Гренье Поль (1768–1827) – французский генерал. С 1798 года – на итальянском театре военных действий и в Австрии. Командовал дивизией в сражениях при Пастренго Маньяно (26 марта – 5 апреля 1799 г). В дальнейшем – начальник штаба неаполитанской армии короля Мюрата, участник похода 1812–1813 годов.


[Закрыть] Однако и императорские не дают себя с кашей съесть. Старый солдат, обученный, в сотне сражений побывал. Ну, и закипел бой! Сшиблись, свились клубком обе армии, врезались одна в другую. Пошли рубить с плеча! Штык о штык лязгает, глазами солдаты друг на друга сверкают. А у старого ветерана из частей Меласа[397]397
  Мелас Михаэль-Фридрих-Бенедикт (1729–1806) – австрийский генерал. С 1796 года фельдмаршал-лейтенант, на итальянском театре военных действий командовал армиями.


[Закрыть] или Крайя тоже не так-то легко какому-нибудь молокососу оружие выбить из рук, хоть он, бестия, и щелкает молодыми зубами.

Только кто-то французам еще помогал. В авангарде шел батальон, не похожий на другие. Ломил стеной по самой середке. Молодец к молодцу, плечо к плечу, перед ними лес штыков…

Эх, братцы! Как глянул я, измученный в бою, на этих молодцов налитыми кровью глазами… Рассудок мутится, ружье валится из рук, волосы на голове встают дыбом! Мать пресвятая! Да ведь это цвета наших мундиров, наше знамя! Слышу, господи, своя команда! Первый это я раз с ними лицом к лицу встретился. Слова я не вымолвил, а уж рыдаю в строю. Слова я не вымолвил, а уж стаскиваю с убитого земляка мундир и на себя надеваю. А кругом все свои люди. Слышу команду. Ну думаю себе: «Уж если ты, господи, сподобил меня дожить до такого дня, если не оставил меня хвоей милостью, так и я тебе покажу, что и мы не лыком шиты!»

Да как двину с этим самым австрийским ружьем в руке! Да как ахну вместе с земляками в строю по батальону Кенигсегг-Ротенфельса! Помирать так помирать! Там на моих глазах погиб командир батальона Липчинский. Семидесятилетний старик Даревский, который в Речи Посполитой был полковником, а тогда в той же шеренге гренадер, что и я, сражался как простой солдат, пал смертью храбрых. Точно так же погиб поручик Рафаловский, да два брата Задеры на шанцах, да подпоручики Борис и Маевич у мостов на Адидже и сто пятьдесят человек солдат и унтер-офицеров.

Но дивизии Дельма[398]398
  Дельма Антуан-Жильом (1766–1813) – французский генерал. С 1797 года – на итальянском театре военных действий. Ранен в сражении под Маньяно.


[Закрыть] и Гренье после четырехчасового боя захватили шанцы с батареей, выперли моих австрийцев, прогнали их на левый берег, взяли штурмом оба моста и не дали их уничтожить. В дивизии Виктора[399]399
  Виктор Клод-Виктор Перрен (1764–1841) – французский генерал, с 1807 года – маршал. С 1796 года – на итальянском театре военных действий, с 1798 года – дивизионный генерал.


[Закрыть] был второй польский батальон под командой генерала Рымкевича, который накануне прибыл издалека, – говорили, будто бы из Константинополя. Своей отвагой этот батальон удивил даже французов. Гнали мы австрийских беляков под самые стены Вероны. Только обошлась в тот день битва польскому легиону в семьсот пятьдесят человек убитыми.

Вот таким-то путем попал я в легионы… Зачислили меня в третий, который почти весь был перебит. Генерал Шерер стал отступать. Батальоны первый и второй в своих дивизиях, третий с французской полубригадой и двумя пушками, под командой Косинского, в передовой охране в Рольта Веккиа прикрывал лагерь дивизий Виктора и Гренье от Маренго до Кастелетто. Но французская армия не могла уже больше держаться, ее могли окружить, и французские генералы решили поэтому отступать. Главные наши силы пошли в Мантую, а нам, двум сотням новых солдат, генерал Шерер – чтоб его на том свете черти припекли! – приказал запереться в миланской крепости, которая могла защищаться всего несколько дней. Знали мы, что вот-вот окружат нас австрияки, как море, и что, как только мы сдадимся, свернут нам шею. На наше счастье, опозорившийся Шерер оставил командование. А генерал Моро[400]400
  Моро Жан-Виктор (1763–1813) – французский генерал. С конца 1798 года – в Италии, командир дивизии, корпуса и с 1799 года – армии вместо генерала Шерера.


[Закрыть] сейчас же отменил жестокий приказ. Уходя за Тичино, он взял нас с собой. Легион Вельгорского был окружен в Мантуе, сообщение с ним было прервано. Пошли мы с итальянской армией. Были в бою под Валенца… Ожила былая доблесть, вспомнились старые времена. Вскоре генерал Макдональд,[401]401
  Макдональд Этьен-Жак-Жозеф-Александр (1765–1840) – французский генерал, с 1809 года – маршал. С 1798 года командовал французскими войсками в Римской республике, затем в Неаполе. В мае 1799 года двинулся из Неаполя на север для соединения с армией Моро, но 7 июня 1799 года при реке Треббии был разбит Суворовым.


[Закрыть] уходя из Неаполя через высокие итальянские горы, пришел, на свою беду, в Треббию и завязал там ужасный бой. Потом он соединился с итальянской армией и пошел под командой генерала Жубера. Бой под Терцо, под Медезима! Погиб храбрый Жубер, настоящий солдат, когда рано утром, в третьем часу, шел со всеми в первой шеренге… Тридцать тысяч нас дралось[402]402
  Речь идет о сражении при Нови (4 августа 1799 года). Здесь французские войска под командованием генерала Жубера потерпели поражение от соединенных австро-русских сил под начальством Суворова. В этом сражении Жубер был убит и командование временно принял на себя Моро.


[Закрыть] в тот день с раннего утра до поздней ночи против восьмидесяти тысяч. Генерал Колли[403]403
  Колли-Ричи Луи-Леонид-Антуан (1760–1809) – французский генерал. В 1798 году перешел из пьемонтской армии во французскую. В битве под Нови прикрывал отступление французских войск.


[Закрыть] с батальоном французских мужичков да с двумя сотнями наших, которые назывались третьим легионом, прикрывал отступление. После Жубера погиб генерал Шампионе,[404]404
  Шампионе Жан-Этьен (1762–1800) – французский генерал. В 1794 году – дивизионный генерал, в 1798 году – командующий армией в Риме, в январе 1798 года взял Неаполь.


[Закрыть] а вслед за ним – Массена.

Первый наш легион, от которого осталась половина, пришел со своим командиром Домбровским в Генуэзские горы. Там мы встретились. Ожили надежды. Грянула в наших рядах весть о возвращении из египетского похода «самого старшего Бартека», как звали тогда наши старые солдаты великого полководца.

Мы крепче сжимали винтовки в руках от одного только проблеска надежды, что вот-вот он явится перед нами и поведет нас через охваченную трепетом Вену. Нам чудились уже впереди Карпатские горы,[405]405
  Речь идет о надежде и убеждениях легионеров, солдат и офицеров, что война с Австрией будет вестись до полного разгрома и польские легионы вступят в Галицию.


[Закрыть] краковский рынок… В песне мы шагали уже по далеким краям…

Вот в эти-то дни мы вступили в город Геную,[406]406
  В кампанию 1799 года французские войска после ряда поражений оставили значительные территории в Северной Италии, сохранив» своих руках приморские крепости, в том числе Геную. Весной 1800 года 25-тысячная армия генерала Массена защищала побережье Лигурии и удерживала австрийскую армию под командованием Меласа от вторжения во Францию. В начале апреля 1800 года австрийская армия перешла в наступление, окружила Геную и заперла там 12-тысячный корпус с самим Массена. Началась осада Генуи с неоднократными штурмами. В городе среди населения и войск царил голод. 4 июня 1800 года Массена подписал капитуляцию, согласно которой гарнизон получил право свободного выхода с оружием.


[Закрыть] и за нами захлопнулись его ворота. С суши, со стороны всех долин и гор, окружил нас генерал Отт,[407]407
  Отт фон Баторкем Петер-Карл, барон (1738–1809) – австрийский генерал; во время осады Генуи командовал австрийскими войсками после отъезда Меласа.


[Закрыть] а с моря английские суда под командованием лорда Кейта.[408]408
  Кейт Джордж Кейт Эльфинстон (1746–1823) – английский адмирал; командующий английским флотом, блокировавшим Геную с моря.


[Закрыть] Прекратился подвоз продовольствия. Ни одно зернышко хлеба с той минуты не попало в город. Сначала нам стали давать по полпорции, потом по четверти, а под конец по два лота вонючего мяса на человека да по ломтику хлеба. Пришла беда страшная. Не только солдатам худо пришлось, но и всему городу Генуе. Стали люди как мухи мереть, и таскали их скопом туда, на красивое Кампо-Санто.[409]409
  Кампо-Санто (Святое поле) – кладбище в Генуе, богатое скульптурными украшениями, фресками и другими произведениями искусства.


[Закрыть]

За каких-нибудь две недели от гнилой пищи да от заразных болезней умерло двадцать тысяч человек. Из нас, солдат, привыкших к лишениям и трудной жизни, осталось всего восемь тысяч – сущих скелетов. Сидели мы на гребнях гор над городом, высматривая врага, как коршуны.

Наш брат поляк, знаете, не долго горюет. Вздохнет разок-другой в трудную минуту, выругается на чем свет стоит, да тут же и утешится каким-нибудь пустяком. И слышишь, уже песню поет… Ему лишь бы вместе быть, лишь бы друг дружки держаться, тогда все нипочем. А оставь даже самого доброго молодца на два дня одного, так он тебе так расхнычется, что хоть брось. Видели мы, как австрийские части рассыпались по долинам и далеко-далеко по голым утесам штыки на нас, скелетов, точили. Мы им кричали: «Подойди, подойди-ка поближе, ненасытный, да по дороге оборотись вороном, чтобы склевать нас без остатка!»

Вдали расстилалось широкое море. Как вспомню я его!.. Далекая синяя земля идет оттуда на две стороны света, на восток и на запад, и пропадает и тает в тумане небес и в тумане моря. Есть такое место, где не разглядишь уж ее, – ускользает от самого острого глаза, – и так долго ты на нее смотришь, чтобы непременно подметить, как уходит она вдаль между небом и морем, что даже слезы затуманят глаза. Ближний зубец гор, Портофино, врезался в море с левой стороны, а с правой стороны, за городом Савоной, земля уже еле была видна. Оттуда далеко было видно, как колышется море, шумное, гульливое, переливчатое. Эх, море мое, море! Там я тебя узнал… Залив мой, залив… Высились там над ним голые скалы, а в их сожженные солнцем расселины впивался ястребиным когтем серый, колючий кактус. В ущельях лежали высохшие русла потоков – дороги, по которым ходят только злоба да ярость бури, рожденной в морях. Жили мы там на осыпях, где не найдешь тени, чтобы укрыться от жгучего солнца. Кое-где попадался там только кривой куст самшита, а под ним столько тени, что даже голову не спрячешь.

В последние дни обороны начался у нас сильный голод. Крутые улицы Генуи! Темные и узкие ущелья, куда никогда не проникает луч солнца!.. Когда случалось проходить по ним к порту, чтобы хоть из моря что-нибудь выловить на шпильку, согнутую крючком, эти улицы были пусты, точно все жители города вымерли. Когда мы бродили там, как бездомные собаки, в поисках хоть каких-нибудь объедков, чтобы хоть чуточку подкрепиться, мы не раз смотрели смерти в глаза. Просунешь, бывало, осторожно нос в темные холодные сени, сразу рявкнет на тебя итальянец, зеленый с голодухи, или дуло тебе прямо ко лбу приставит, а то еще на цыпочках, с кинжалом за рукавом, ходит, как молчан-собака. Не раз в отчаянии бродили мы так от одной норы к другой… А что толку? Все равно в животе было пусто.

Капитулировали, наконец, наши «бартеки» – Массена и Сульт.[410]410
  Сульт Никола-Жан (1769–1851) – французский генерал, с 1804 года – маршал. Был вместе с Массена в осажденной Генуе; во время очередной вылазки в мае 1800 года был ранен и взят в плен. В дальнейшем командовал французскими войсками в Италии, в Австрии, Германии. В 1808–1813 годах – в Испании.


[Закрыть] Вышли остатки легионов из города по направлению к Марселю. Без гроша в кармане, без сапог и одежи, в рваных, истлевших лохмотьях, полуголые и голодные, побрели мы по французским горам. Зима была, дожди, беда! Исцарапаешь, бывало, искалечишь, изранишь босые ноги так, что они распухнут, как каравай хлеба, возьмешь дощечку, бечевкой к ноге вместо подошвы привяжешь – и пошел дальше. Лохмотья с плеч сваливались… Идем, бывало, через итальянские деревни в приморских Альпах, смеются над нами красивые девки, стоя на пороге своих каменных домов, и пальцем показывают на наши наряды. Только ранцы у нас целы да шапки. А то все дыра на дыре. Срамота! Тут господа командиры давай нас подбадривать! Идет это наш Слонский, парень видный, бравый молодец, идет твердым шагом, важно так и гордо. Мундир на нем белой ниткой в ста местах починен, сапоги каши просят так, что по всей шеренге слышно. Кишки марш играют, что не нужно нам никакого оркестра… А ему все нипочем! Ус у него топорщится, сам он надулся, напыжился, точно три обеда сразу съел, мина такая, что сам черт ему не брат.

– Держать строй! – рявкнет, как услышит, что мы в шеренгах покряхтываем. – Равняйсь! Знай, братцы, что Речь Посполитую в ранце несешь!

Сразу бодрей зашагаешь и голода не чувствуешь.

Трепка медленно ходил по комнате. Время от времени он останавливался и покачивался, прислонившись к стене. Сквозь зубы он безотчетно насвистывал любимую песню.

 
Если встретимся мы взорами,
Я замечу перемену…
 

Странник вздохнул и замолчал.

– Ну, а потом что с вами было? – тихо спросил Цедро.

– В Марселе такая же нас ждала беда. Директория нас знать не хотела. На последние гроши офицеры покупали солдатам обмундирование, одевали в военную форму вновь прибывших и ставили их под старое знамя.

Прибыли офицеры, взятые в плен в седьмом году в Мантуе[411]411
  Офицеры, взятые в плен при капитуляции французских войск в Мантуе в 1799 году.


[Закрыть] и одиннадцать месяцев просидевшие в пустом монастыре в Леобене. Получив свободу, они сразу же двинулись к нам. За ними стянулись солдаты, которые покинули город во время капитуляции, пересекли гору Ценис и скитались по Франции. Потом не было дня, чтобы по одному, по двое не являлись товарищи, которые были взяты в плен и направлены в кандалах в австрийские полки, а теперь опять бежали из императорских войск и за сотни миль разыскивали свои части в легионах. Командовать ими стал генерал Кралевский, а после него Карвовский.

Не скоро, очень не скоро прочитали нам командиры декрет первого консула о том, что мы переходим на службу к французской республике. Мы разделились на два легиона. Первый, состоявший из семи батальонов пехоты и одного артиллерий, перешел под команду нашего генерал-поручика и был присоединен к итальянским армиям, а второй, состоявший из четырех батальонов пехоты, одного кавалерийского полка и двух рот конной артиллерии, под командой Князевича, перешел в прирейнскую армию. Вскоре в нашем первом легионе насчитывалось шесть тысяч человек. Из Марселя мы двинулись в окрестности Мантуи, под команду старика Массена.

Год девятый![412]412
  Год девятый… – Девятый год революционного календаря. Речь идет о французском наступлении в конце 1800 года. После битвы у Маренго (14 июня 1800 г.) заключено было пятимесячное перемирие и австрийские войска отошли за реку Минчо. В ноябре возобновились военные действия. Французская армия под командованием генерала Брюна форсировала Минчо и Адидже, взяла Верону и заставила австрийцев отступить. В Тревизо (16 января 1801 г.) подписано было с австрийским командующим генералом Бельгардом перемирие, согласно которому крепости Мантуя, Пескиера и Леньяно должны были быть сданы французам, а австрийские гарнизоны могли свободно уйти.


[Закрыть] Австрийцы отброшены за Минчо. Часть нашего легиона пошла в область Пескьеры, а я со вторым легионом под Мантую. Удивительная судьба! Вы только подумайте, паны братья: мы пришли в те самые ущелья, в те самые гнилые окопы и одетые камнем рвы, которые уже были политы кровью наших братьев. Мы получили возможность отплатить сторицей за подлую измену седьмого года, за секретный параграф Крайя… В рядах раздался крик: «Не прощать!»

Когда мы вытянулись цепью на четверть мили, а белые войска должны были выходить из стен крепости, все солдаты, как один человек, стиснули зубы и впились в ворота налитыми кровью глазами. Здесь стояли те, которым на этом месте было нанесено бесчестие. Миг один – и они, как ястребы, кинутся на изнуренный болезнями и бессильный гарнизон. Ружье к ноге, но глаза дышат смертью… И вдруг, как по команде, перед рядами встали господа офицеры и обратились к войскам с краткой речью… В самом деле, стыд это был бы и позор для незапятнанной рыцарской чести, если бы мы стали марать руки и жалко и подло мстить. Не ложными клятвами, не расправой со слабым, не дружбой с шайкой разбойников борется поляк. Честь солдата велит одинаково твердо и непоколебимо держаться с врагом и в беде и в минуту победы.

Солдаты легиона не воспротивились своим командирам. Мы стояли стройными рядами, когда неприятель стал выходить через крепость из города. Только наш генерал потребовал, чтобы австрийские солдаты шли не церемониальным, а форсированным маршем. И вот, когда они шли так, без знамен, скорым-скорым шагом, из рядов их то и дело выступали солдаты поляки, ломали оружие на глазах у командиров и переходили в нашу колонну.

Последняя была это для нас прекрасная минута. Мир в Люневиле![413]413
  Мир в Люневиле. – В феврале 1801 года между Францией и Австрией заключен был мир в Люневиле (город в западной части Франции), по которому к Франции отходила Бельгия и левый берег Рейна. Австрия сохраняла право на Венецию, Истрию и Далмацию. Герцогство Моденское присоединялось к Цизальпинской республике, Тосканское герцогство преобразовывалось в королевство Этрурию. Для польских политических кругов, для легионеров люневильский мир означал горькое разочарование. Окончательно рухнула надежда на разгром Австрии и восстановление Польши. Многие офицеры легионов ушли в отставку. Сами легионы потеряли в глазах Наполеона свою политическую значимость и через некоторое время были преобразованы в части французской регулярной армии.


[Закрыть] Приуныли мы… Видим, что поблек и облетает последний цветок надежды. А ведь казалось, что мы уже у ворот Вены… Второй легион получил приказ направиться с берегов Рейна в Тоскану, которая получила название королевства Этрурии. Сбросили мундир генерал Князевич и его самые горячие офицеры. Сокольницкий тремя путями повел легион через Швейцарию к месту назначения. Шесть с половиной тысяч нас занимало Модену и Реджо.

Никто не знал теперь, что будет дальше. То говорили, будто мы пойдем на службу к королю Этрурии, то в цизальпинскую армию. Струхнул народ. Началось дезертирство, беспорядок в армии. Знающие люди поговаривали, будто с нами поступят так же, как некий Фриц Великий поступил с наемными войсками после Семилетней войны. Никто толком не знал, что это за Фриц такой и как он поступил с этими войсками, поэтому народ еще больше боялся. Тут-то и родился план обороны…

Один наш крепкий батальон стоял в Мантуе и был самой сильной частью гарнизона План заключался в том, чтобы завладеть воротами Праделли, где в крепостные рвы было пролито столько нашей крови, и пропустить через них вторую дивизию под командованием Сокольницкого. В это самое время кавалерийский полк должен был завладеть Пескиерой и всей линией сильных, неприступных позиций на Минчо. Тогда предполагалось выпустить гарнизон и вступить в переговоры с французской республикой. Таков был план Фишера. Собрали на совет офицеров, по нескольку человек от каждого батальона. Все в один голос заявили, что согласны, и с жаром выразили готовность выполнить план. Но воспротивился сам генерал. Он подал другую мысль. Выйдем, говорил он, тайно из Модены в Отранто, захватим суда, сядем на них и поплывем в боевом порядке на Корфу, Кефаллинию и другие острова, которые составляют республику семи островов Ионического моря. Там он советовал овладеть сильными позициями, объявить острова независимыми, остаться в качестве их армии и ждать до времени. С этим планом генерал Домбровский отправился к первому консулу.

В то время как в наших частях зрели такие замыслы, из главной квартиры прибыл в Модену генерал Виньоль[414]414
  Виньоль Мартин (1763–1824) – французский генерал. В 1796 году – в Италии, бригадный генерал; в 1801 году организует армию Цизальпинской республики.


[Закрыть] для выполнения нового плана. Он привез нам предложение первого консула принять французское подданство, раз мы не можем больше оставаться вольными легионами, а на службу к королю Этрурии не хотим идти, чтобы весь мир не считал нас наемной челядью. «Кто из вас, – говорил генерал, – ступит на французскую землю, тот получит все права французского гражданина». Мы поверили. Тогда нас тут же перестали называть польскими легионами и переименовали в полубригады чужеземных войск. Одиннадцать пехотных батальонов сократили до девяти, переформировав их в три полубригады. Около ста офицеров в награду за заслуги потеряли место. Два полка были направлены на службу в Цизальпинскую республику, а третий должен был остаться в Этрурии. Штаб легионов отстранили от командования. Первая полубригада тут же получила приказ направиться в Милан. Таким образом наши части были разъединены. Все попытки генерала спасти легионы не имели успеха. Проект высадки на семи островах и захвата Мореи не был одобрен хитрым министром. Командующий вернулся в унынии и объявил о роспуске легионов.

После того как все это случилось, третьей полубригаде задержали за несколько месяцев жалованье; а когда из-за крайней нужды офицеры не могли никуда уйти, вышли пятая и шестьдесят восьмая полубригады, которые были приведены в боевую готовность и получили приказ в случае сопротивления с нашей стороны применить оружие. Обе эти полубригады окружили нас численно превосходящими силами и под дулами пушек принудили в Ливорно погрузиться на фрегаты.

– И куда же? – прошептал Цедро.

– Куда? Сначала говорили, будто бы в Тулон, а потом сказали правду.

– На Антильские острова? – пробормотал Трепка.

– Да, паны братья.

– Вы так похваляетесь своей честью, а вас с оружием в руках…

– С оружием в руках…

– Надо было умереть, а не идти по принуждению.

– Легко слово молвится, да не легко дело делается… Нас и тогда не оставляла надежда. Мы говорили: «Погибла нас тысяча, погибла другая, и третья погибнет, а мы все-таки выстоим!» Не десятая, так двенадцатая тысяча, а все же вернется домой. Великий полководец дал слово. А солдат слово вождя высоко ценит. «Только, видно, – говорили мы тогда, – не пришел еще черед этой последней тысячи». А господа офицеры! Вот послушайте с сердцем открытым и подумайте…

Господа офицеры нашей полубригады хоть и видели, что их ждет, однако не хотели тайком уходить со службы, не хотели в тяжкую годину бросить солдат, с которыми они сражались в боях, с которыми исходили горы и долы. Ни один не покинул Ливорно, чтобы спасти свою жизнь, хоть и можно было это сделать.

Они дали слово чести поляка разделить с братьями участь. Правда, потом я слыхал, что по дороге в Геную, когда наши офицеры шли вместе с нами, чтобы погрузиться на корабли, один офицер окружил их эскадронами французской кавалерии, чтобы никто не смог спастись бегством. По его доносу офицеры были также заподозрены в заговоре и бунте, что ускорило приказ о погрузке на корабли. Когда военные фрегаты отплыли от берега Генуэзского залива, он остался на берегу. Это был первый и последний случай предательства в легионах.