Текст книги "Пепел"

Шесть всадников привязали его к своим седлам. Они вскочили на лошадей, обнажили шашки и повели его в дальний путь. Он шел по долинам, по венгерскому предгорью, мимо лугов, красивых деревень, спокойно лежавших в тени яворов. По деревянному, искусно перекинутому мосту он переходил через чистую зеленую реку. Тут и там сонными глазами он видел рослых коров с огромными рогами. Несколько раз солдаты останавливались на короткое время в горной деревушке, чтобы напиться воды. Иногда кто-нибудь из них упоминал названия деревень: Красногорка, Кривое, Лекотка… Это были единственные звуки, которые он от них слышал. Они гнали его все дальше и дальше.

Все чаще и чаще попадались длинные, густо застроенные деревни, с побеленными хатами, с кровлями, крытыми соломой или почерневшим гонтом. Издали посреди них виднелись белые каменные церкви с толстыми стенами, крышами, крытыми гонтом, и куполами, крытыми ржавым железом. Кругом у подножия гор виднелись фольварки с каменными постройками. Выше – еловые, буковые, дубовые леса. Вдоль дороги тянулась речка, верная ее подруга, усеянная камнями. В одном месте сидел в челне лохматый старик, ожидая желающих переправиться на другой берег. При виде его загнанному пленнику вспомнилось слово «Харон»[341]341
  Харон – в древнегреческих сказаниях лодочник, перевозивший души умерших через реку Ахерон (Стикс) в подземное царство.


[Закрыть]… Но что значит это слово? Чего это оно пришло ему в голову? Белая дорожная пыль разъедала глаза и губы. Труден и долог путь несчастья. Он делает повороты в ста направлениях, извивается тысячью извивов. Весь он ощетинился острыми камнями, точно остриями пик, стал враждебным и злобным к беззащитным ступням.

Наконец вдали показался в широкой долине замок на обрывистой скале. Крутая каменистая дорожка вела к железным воротам замка. Внизу шумела зеленая Орава, вдали виднелись высокие польские горы. Пленник увидел крепкие кованые ворота, покрытые вековой ржавчиной, с покривившимися петлями и железными засовами… Узкие, идущие полукругом проходы в стене неизмеримой толщины, закрытые со всех сторон дворы. Потом чудовищные подобия двух львов из серого камня, каменная истертая лестница, темные коридоры, галереи, спуски, похожие на дымоходы, наконец, холод подземелья, обмурованных переходов и ям, выдолбленных в скале… Лязг ржавого засова, бледный луч света, высеченный в скале сводчатый потолок над головой, который сочится влагой… Тишина, наконец, и логовище…

«Сила»

Оставленный в темноте, Рафал сел на пол и с наслаждением прислонился спиной к холодной стеке. Глубокую тьму подземелья рассеивал в одном месте луч света, падавший из-под свода. В неизмеримой толще скалы было высечено квадратное отверстие. Его заделали решеткой, так что это было, по-видимому, окно. К этому источнику света вела такая глубокая ниша, что она казалась второй комнатой. По изогнутым слоям скалы, по креплениям и опорам из гранита, принесенного сюда трудолюбивой рукой человека, скользил неуверенный, испуганный, безжизненный, как и все кругом, дневной свет.

Узник лег. Он не бежит уже окровавленными ногами между смрадными крупами потных лошадей, не слышит топота копыт, звона сабель и шпор, лязга стремян и удил, не чувствует желания сопротивляться, не вспыхивает негодованием от того, что его, шляхтича, это мужичье… Голова вяло поникла на грудь, волосы упали на лоб и мягко щекочут кожу, а в голове проносится горькая мысль: «Почему не связались мы тогда полосами из ее платья и не бросились вместе с утеса?»

Страшный призрак тоски, infelicissimum genus infortunii,[342]342
  Самая плачевная разновидность несчастья (лат.)


[Закрыть] стал подле него и напояет его оцтом и желчью.

В эту минуту кто-то поблизости прошептал, просипел одно, другое, третье слово… Узник с отвращением и испугом поднял голову и стал смотреть усталыми глазами в дальний угол темницы. Когда глаза его привыкли к темноте, он увидел человека. Незнакомый товарищ его сидел на полу. Он был прикован к крюку, вбитому за его спиной в стену. Несколько раз он что-то тихонько шептал, выговаривал таинственное какое-то слово. Не получив ответа, он громко сказал по-польски:

– Кто же ты такой?

Рафал с глубочайшим отвращением услышал в этом месте человеческую речь. Он молчал.

– Кто же ты такой? Венгерец, словак или наш, из Польши?

И на этот раз он ничего не ответил. Но человек не перестал говорить. Голос его дрожал и прерывался от восторга, человек захлебывался от наплыва чувств. Он засыпал Рафала вопросами, торопливо и страстно спрашивая, осень ли уже на дворе, краснеют ли буки в горных лесах, были ли уже осенние бури. Он спрашивал и сам себе отвечал, что отары овец, наверно, уже спустились с гор, а старшие пастухи идут с лошадьми по крутым горным тропам. Пусты горные пастбища, разве только медведь бродит вокруг пастушьих убежищ…

Этот шепот был так громок, так звучен, что казалось – он гудел под сводом и в углах темного подземелья; Рафал в эту минуту в шуме, который ни на мгновение не затихал у него в ушах, в трепете и неистовом биении сердца услышал другой голос. Он раздавался между небом и землей, гремел, как раскаты грома и треск молнии в глухую ночь, проносясь над необъятным пространством под свист бича и удары плети. Рафал слушал и цепенел, и кровь до последней капли стыла у него в жилах.

«Я вырву у тебя из сердца последнее утешение, как посох из рук у слепца, приближающегося к краю пропасти.

Я обойму тебя тревогой, такой непроницаемой, как полуночная тьма, такой бесконечной, как тоска.

А потом я спущу на тебя не жалкую тревогу, а свору голодных бед, до самой неведомой, до самой последней, какая даже в тяжелом сне не рисовалась тебе в смутном предчувствии.

Тогда при свете молнии ты заглянешь в мою бездну, по краю которой не ходит даже горный козел, где замирает сердце у летящей птицы, где не ползает змея, куда луч солнца заглядывает лишь украдкой, на одно мгновение, где вечно царит непроглядная тьма. Там обитает возмездие, которое в моих руках.

Я подчиню своей власти каждое мгновение, которое ты привык называть своим, я сделаю его таким долгим, что всей силой своего воображения ты не сможешь представить себе его долготу.

Я захлопну двери своего замка и закрою наглухо ставни, чтобы ни один твой стон не долетел до моего слуха.

Я забуду, что ты существуешь на земле.

Пусть толкает тебя, как хочет, в твоем одиноком падении злобный твой жребий.

Сгинь!»

Холодное тело узника опустилось на пол. Голова упала на жесткие камни, сожженные губы ощутили вкус тюремной сырости. В сердце сочились капли ее, горькие, как оцет с желчью. Мрак, тот мрак, в котором таится возмездие, охватил его голову, а коленом своим наступил ему на грудь. Он был как камень на дороге, который каждый толкает ногой. Тогда стал ему вспоминаться далекий-далекий шум, словно свист-посвист на лесистой вершине Лысицы, в Свентокшижских горах. Пришел издалека, прилетел с конца света, пронесся с песнею и исчез. От этого милого звука словно ароматом пихтового леса пахнуло ему в лицо. Прежде чем успел прилететь второй, его чела коснулся благословенной рукою и третий, товарищ тех двух. Чувствовать их дуновение, их аромат и прикосновение, чувствовать их на губах и в сердце – так было приятно. Они плыли, принесенные на ангельских крыльях из детских лет. Запекшимися губами, сам не зная почему, он проговорил:

– Боже, будь милостив…

Сердце не неистовствовало уже, как зимняя вьюга, не разрывало грудь, не металось, как невольник в цепях. Оно брело усталым, равнодушным шагом путника, который приближается к неведомой цели. Где он, что это за цель – разве кто-нибудь знает об этом? Ему почудилось только в смутном сне, что цель эта – узкий и длинный перешеек из темного песка и скал, где отдыхает порою лишь хищная птица. Через минуту ему почудилось уже, что и сам он не что иное, как беспредельный вихрь, носящийся над морями. Под ним свинцовые морские валы, равнины, словно изборожденные блестящими, как стекло, пластами гранита. Темные, как гранит, волны оделись пеной. Суша пропала. Вздымаются огромные чудища, вечно юные морские валы, с грозным ревом захлестывают низкий материк.

Шумят зеленые волны прилива, набегая на отмели темных песков, разбиваются у одной и той же черты и с неповторимым стоном, со страшною жалобой испускают все тот же вопль вечной тоски, вопль, который вырывается из человеческой груди… В сердце остается пустая темница, его покидает даже тоска, даже укор, словно оно дом, откуда на. плечах вынесли гроб.

Он не вихрь уже, а утопленник, которого за длинные мокрые волосы вытащили из пучины. Руки его холодны, как вода, ноги застыли, глаза ледяные, сердце недвижно и ко всему безучастно, как подводный камень, через который перекатываются вспененные волны. Голова как будто лежит на чьей-то ласковой руке, погружаясь в безмолвие и небытие.

Меж тем давно уже отворилась дверь, и тюремщик, переступив порог каземата, поставил подле Рафала еду и воду. Это был плечистый мужчина, в истасканном казенном мундире. Не успел он появиться в дверях, как прикованный к стене узник стал о чем-то неотвязно просить и молить его.

Тюремщик сначала холодно смеялся. Он бормотал при этом разные немецкие и венгерские, польские и словацкие слова:

– Die schwerste! Jo,… Die schwerste! Die Kerkerstrafe des dritten Grades… Nemohu…[343]343
  Самое тяжелое! О… Самое тяжелое! Тюремное наказание третьей степени… (нем.) Не могу… (чеш.)


[Закрыть]

Узник снова заскулил, как собака. Тюремщик подошел к нему и железным ключом отомкнул кольцо, охватывавшее его в поясе. Спущенный с цепи разбойник вскочил на ноги и испустил радостный крик. Он поднял руки вверх и распрямил согнутую спину. Тюремщик попятился к двери и загородил ее собою. Тогда узник стал быстро бегать по кругу, звеня ручными и ножными кандалами. Он вертелся на месте и прыгал до самого потолка, несмотря на кандалы, ловко выбрасывая ноги. Сжав руки, он закинул их за голову…

– Ну-ка, Моцарный, спляши… Разбойничью! – холодно посмеиваясь, сказал тюремщик.

Горец пустился в пляс. Он откидывал корпус назад и наклонялся всем телом вперед, вымахивал руками, прыгал вправо, прыгал влево, от одной стены к другой. Ноги его в одно мгновение сгибались и разгибались в коленях, выделывая молниеносно самые невероятные антраша. Они то упруго отскакивали, то, как самая лучшая сталь, били о каменные плиты пола. Все неистовей и быстрее вертелась его ошалелая голова. Она то оказывалась под потолком, то у самого пола, то описывала бешеные круги. Черная рубаха мелькала то тут, то там. Из груди его вырывался безумный крик, не то птичий, не то звериный свист, отрывистый не то волчий, не то рысий взвизг.

Неожиданно детина в один прыжок очутился в оконной нише. Не успел тюремщик произнести слово, сделать движение, как горец вскарабкался по стене, цепляясь босыми ногами за щели между камнями. Схватившись руками за железные прутья окошечка, он повис под потолком, как пантера. Изможденное лицо его, с повисшими вдоль щек слипшимися космами, прильнуло к железной решетке, а все тело сразу застыло и стало неподвижным.

– Моцарный! Halt![344]344
  Стой! (нем.)


[Закрыть] Тебе говорю, Моцарный! Nieder![345]345
  На колени! (нем.)


[Закрыть] – заревел тюремщик, хватая его за плечи.

Горец не шевельнулся и не ответил. Глаза его были прикованы к видневшимся на фоне неба далеким польским горам. Продолговатое темное лицо прижималось к ржавой решетке, голова запрокинулась, и длинные космы волос свесились, как перья у нахохлившейся птицы. Повиснув так на окне, он запел, заголосил, зарыдал:

 
Ах, ты горушка, ты горка, сторона моя родная…
Ах, ты волюшка, ты воля, пропаду да без тебя я.
 

Это был протяжный крик, рвавшийся из самой глубины души, крик, обращенный к горам, которые живут и чувствуют. Все подземелье, весь замок наполнил этот крик. Казалось, он потряс его основание и потолок, высеченный в скале. Тюремщик держал арестанта. Но тот, как будто забыв, где он и что с ним, пел еще громче:

 
Ах, ты горушка, ты горка, сторона моя родная…
 

– Моцарный! – рявкнул тюремщик, ударив его ключами.

 
Ах, ты горушка, ты горка…
 

Наконец тюремщику удалось схватить разбойника за ворот и стащить его вниз. Оба они стояли в полосе света над самой головой Рафала. Горец задержал тюремщика и, указывая на лежавшего Рафала, шепотом спросил:

– Что это за человек?

– А кто его знает? Наверно, такой же разбойник с гор, как и ты.

– Это не разбойник.

– Ну?

– Это не таковский. Куда такому!..

– А откуда на нем шитые разбойничьи штаны, кафтан да пояс?

– А кто его знает откуда! Может, украл…

– У разбойников украл? Ну и хват же он тогда должен быть!

– Всякие бывают хваты.

Через минуту горец, зажатый опять в кольцо и прикованный к крюку, сидел на корточках на своем месте. Кованые каблуки тюремщика застучали по ноздреватым плитам, скрипнул засов у двери. Стих отзвук шагов на лестнице.

Рафал давно уже вышел из состояния оцепенения, он видел танец разбойника и слышал разговор. Вину за все, что он выстрадал, за все свое горе, которое он не в силах был больше вынести, он взвалил на товарища по каземату. Волчья, неукротимая ярость овладела им. Он почувствовал в душе прилив новой силы, словно в крепкой руке стиснул вдруг рукоять тяжелого меча. Медленно завладела его умом чудовищная мысль, что это, быть может, один из тех, которые подняли руку на нее, на ту, которую он не мог уже вспоминать… Кровь бросилась ему в голову и дымящимся огнем наполнила жилы. Он встал со своего логовища и твердым шагом подошел к горцу. С дикой силой готов он был сдавить его глотку, которая только что оглашала тюрьму омерзительным криком.

– Послушай, – проговорил он, стоя над разбойником. – Я задушу тебя, как собаку! Ты в цепях. Не шевелись. Я задушу тебя. Говори правду…

Горец съежился, весь как-то сжался. Он смотрел на него из потемок стальными глазами, молчал.

– Давно ты сидишь здесь?

– Должно быть, давно!

– Сколько времени?

– Годов семь будет.

– Семь… – повторил Рафал таким насмешливым тоном, словно сам над собою издевался, как враг.

– За что ты сидишь? – спросил он еще.

– За что? А тебе зачем это знать?

– Не скажешь?

– Да чего ж не сказать! Скажу. За что же мне сидеть-то еще? Сбежал я!

– Когда?

– Хе! Я ведь солдат. Давненько уж, братец. В горах, на пастбище, взяли меня. Заплели нам косицы около ушей, штаны дали красные – и марш! К пандурам.[346]346
  Пандуры. – Так называлось в Австрии сначала иррегулярное, потом регулярное пешее войско, набиравшееся из венгерцев и славян (хорватов), проживавших преимущественно на границах с Турцией.


[Закрыть] Пошли это мы в Венгрию, далеко, к самому морю, на такое страшное место, голое да ровное, не приведи бог. Год я выдержал, другой, только нет, не смог дождаться конца… Так мне все наскучило, взял я и сбежал. День прятался, а ночь к себе в горы летел. Но только узнали меня в одном городе на венгерской стороне. Стали ловить. Застукали меня в узенькой уличке, уперся я спиною в стену – а мужик я был кряжистый! – и давай в них каменья бросать. Целую кучу навалил бы солдат, не справились бы они со мною. Но только они меня хитростью взяли. Зашли с тыла, накинули веревку на шею – и поймали. Вшестером меня волокли через город. И пришлось мне бежать сквозь такую улицу, что с обеих сторон меня били. Пятьсот, что ли, палок мне дали. Ладно! Отослали меня потом под конвоем в Пресбург,[347]347
  Пресбург (ныне Братислава) – тогда входил в состав Венгерского королевства, составной части Габсбургской монархии.


[Закрыть] в полк. А но дороге сговорился я потихоньку с солдатом, который вел меня, – он из Люптова был родом, – и бежали мы вместе с ним. Куда было нам идти? Эх, братец! Каким только ветром не гнало г. ас! Добрались мы до гор, собрали компанию – словак, стал атаманом – и пошли мы на разбой. Хе-хе, вот была жизнь! Ходили мы и в Польшу, и в Венгрию, и в Силезию, и в Моравию[348]348
  Моравия (ныне – часть Чехословакии) – в то время провинция Австрийской монархии.


[Закрыть] – всюду нас было полно, а по кладовым пусто…

Венгерцы и всякое солдатье всё ходили за нами по пятам, выслеживали. Плохо нам пришлось под конец. И все из-за бабы! Кто за девками любил волочиться, долго не разбойничал. Замешкались мы там у одной, тут нас темной ноченькой и накрыли. Пятеро убежали, а я у них в лапах остался…

– Ну и что же?

– Засудили меня лямку тянуть.

– Что?

– Не знаешь? Так лучше не спрашивай…

– Я ничего не боюсь. Рассказывай.

– Это, видишь ли, вот что такое! Далеко, на широкой реке, на Дунае, где Сегед – знаешь? – так там болота, леса непроходимые, топь такая, что ни дна не достанешь, ни конца-краю ей не увидишь, – идет она куда-то на край света. Ну вот, привели нас туда, перекинули, все равно как лошади вожжу через плечо, лямкой она называется, и впрягли, как скотину, в баржу с зерном, с пшеницей. Баржа по воде плывет, а ты по берегу ступаешь, тянешь лямку… Не выдержал, упал, кончился – так тебя тут же, в болоте, и захоронят. Да это бы еще ничего. Легче в лесном болоте гнить с пнями, чем такая жизнь. Хуже было как заболеешь, да не подохнешь и идти не можешь, как пострелом тебя разобьет, или ноги на болоте скрючит, или гадина какая укусит. Драли тогда тебя на барже, и ждал ты, то ли драть тебя перестанут, то ли тут ты и кончишься. А ночь придет – в чем был, по шею в грязи, в мокрых лохмотьях ложишься спать. Только вперед кандалы тебе на руки и ноги наденут да к столбу тебя прикуют. Так и гниешь в грязи да во вшах и трясешься от холода. Потому в этих болотах, чуть смеркаться начнет, от земли поднимается густой да мерзкий туман, так и ползет, так и пронимает, что зубами только щелкаешь, как волк. А поутру, чуть светать начнет, вставай! Марш в воду, в болото! А не хочешь, то тебя так дубиной огладят, что волей-неволей встанешь и пойдешь, хоть у тебя все плывет перед глазами…

– Ну, ладно, ладно… Послушай! А если бы ты попробовал выдать тех, других. Тебя бы не так засудили.

– Нет, все это ни к чему. Хоть ты сто раз правду скажи, все равно то же будет, что и без нее. Возьмут тебя на допрос, станут пытать.

– Пытать?

– А как же! Это еще игрушки, коли тебе мышь на пупок под горшком пустят. Больше ничего и не надо. А по мне, так лучше недолго помучиться, чем вот так здесь сидеть.

– Послушай, а как же ты выдержал, как прожил столько лет?

– Как прожил? Эх, брат, скажу тебе, как… Коли придется тебе тут сидеть, – не знаю я, кто ты такой, – так знай: все перетерпишь, только надо знать способ.

– Способ?

– Одно должен ты выбирать: либо голодом себя умори, голову себе об стенку разбей, либо, коли ты парень крепкий и есть у тебя сила в жилах и костях, найди себе одно такое местечко, ухватись за него когтями – и держись, и скажи себе так: плевать мне! плевать! Бей, коли охота…

– Ни к чему мне твоя наука… – сказал Рафал, смеясь над своим жребием горьким последним смехом.

– Будут тебя бить год, будут два. А ты держись! Ни о чем не спрашивай! Притупится злоба, измочалится палка, потеряют они власть над тобой и уйдут, несолоно хлебавши. Не справиться, скажут, нам с тобой, потому ты парень крепкий. Другой с виду как будто и силен, а беда его в месяц сожрет, потому силы в нем нет никакой, – он все равно что пень в лесу: сверху крепкий, а тронь его – он и рассыпался. Затоскует такой парень, а это ни к чему – это всего хуже. Ты держись! Хоть и тошнехоиько, хоть и больнехонько… Небось выдержишь. И уж коли столько выдержишь, так, брат, станешь как кремень. В силу войдешь, так что всякой беде на горло наступишь… и придавишь ее! Эх-эх!

Первосвященник

Несмотря на предостережения возниц и советы самых опытных и смелых горцев, князь Гинтулт заупрямился и настоял на том, чтобы ехать дальше. Де Вит не возражал, но и не поддерживал его. Он по-прежнему все время был. равнодушен, по-прежнему весел с виду. Как и в самом начале путешествия, губы его были неизменно сложены в приятную деланную улыбку, которую он сохранял только усилием своей непреклонной воли, принуждая себя улыбаться, хотя ему совсем не было весело. Из Ваазен тронулись рано. Несколько человек крестьян шли впереди и откидывали снег там, где дорога была заметена, а оба путешественника следовали за ними под защитой трех сильных швейцарцев.

Когда они вступили в каменистое ущелье Рейса за Гешененом, проводники приказали хранить полное молчание. Все шли медленно, на цыпочках. Под облаками, между вершинами утесов, на зубцах и выступах, легко и красиво перегнувшись вниз, дремали на солнце лавины. Чудное утро золотило их сложенные на краю лапы, их шеи и головы, которые они свесили, чтобы внимать грохоту, реву, дикому шуму и одинокой песне горной реки, которая стремительными скачками неслась между черными скалами, белоснежными сугробами, зелеными ледяными наростами и исполинскими, как сами скалы, ледяными плитами. С трепетом обнажив головы, проходили швейцарцы через Чертов мост,[349]349
  Чертов мост – мост через реку Рейс в южной части Швейцарии, через который был совершен выдающийся переход русских войск под начальством А. В. Суворова в сентябре 1799 года, во время войны с Францией.


[Закрыть] скользкий перевал в глубокой пропасти, где от пронзительного свиста Гутшельма спирает дыхание в груди. Оба путешественника шли, зажмурив глаза. Смертельный страх охватывал их. Из-под отвесных скал, из глубины зеленых ледяных глыб на них смотрели глаза тех, кто погиб в этом месте.

В могучем шуме дикого потока путникам слышался рассказ об истории битвы. Когда, ступая шаг за шагом, они перешли, наконец, мост и каменные туннели, де Вит поднял, по своему обыкновению, глаза и как очарованный стал торжественно смотреть на скалы, на ярившуюся реку, на тайны прошлого, дремавшие в черной тени.

– Как тут прекрасно! – сказал он, обращаясь к спутнику.

– Да, действительно…

– Ты говорил мне, что это место сражения, Лекурб?

– Да, здесь было сражение. Рассказать тебе, дорогой, как было дело?

Де Вит кивнул головой, сделав вид, что это очень любопытно и он с интересом готов слушать рассказ. Быстрым взглядом он окинул скалы, дорогу, мост… А через минуту глаза его устремились в пустоту и с отвращением повлеклись на костылях горя своим путем, как нищий, бредущий без цели по дорогам жизни. Князь замолчал.

Путники двинулись дальше, но им удалось добраться только до Госпенталя. Вскоре солнце зашло за вершины Фурки. Никто из местных жителей не хотел и слушать о том, чтобы продолжать путь. Пришлось ночевать в Госпентале, последнем городке перед Готардским хребтом, где звучит немецкая речь. В небольшой ветхой лачужке с кривым полом было невероятно душно. Князь не спал. Сквозь дремоту он слышал молитву всем святым, которую громко пел ночной сторож, отмечая стихом ее каждые четверть часа. Чуть свет путники тронулись дальше.

Через Готардский перевал шла уже новая дорога, построенная в тысяча восьмисотом году, но в тот день следов ее не было видно. Снежные метели замели всю долину огромными сугробами. В ущелье, ведущее к вершине, обрушились новые ледяные глыбы, на дороге образовались новые перевалы, цепи и долины. Это были столь же бесцельные и непонятные создания природы, как и весь узел горных цепей, которые сходились сюда с четырех сторон света. Путники ехали сначала верхом, а потом пересели в сани. Однако мороз давал себя знать. На полдороге до вершины они пошли пешком. Проваливаясь в рыхлый снег и прокладывая себе все время дорогу лопатами, они подвигались в гору.

– Мы находимся в самом высоком гнезде природы, на коньке крыши Европы. Как перепутался здесь клубок замыслов природы! Она сама не знает что творит, – проговорил князь.

Де Вит мягко улыбнулся.

– К чему эти горы, эти безграничные цепи скал и пропасти, которых не объять умом? К чему эти снежные завалы? На что нужна была эта страшная буря, которая нанесла их сюда?

Великий мастер смотрел на снеговое поле чистыми глазами, как бы иша там слов, какие нужно сказать. Он по-детски покачал своей большой головой и, повернувшись вдруг к князю, хриплым голосом проговорил:

– Не знаю.

– Для человека, чтобы человек…

– Я теперь ничего не знаю.

На вершине, вблизи мертвых озер, которые в это время года бесследно скрываются подо льдами и снежными завалами, поднялась такая страшная метель, что оба путешественника потеряли надежду на спасение. Они стояли в тучах, в ледяной лаборатории снега. Они не знали, царит ли вокруг них ночь или день. Ужасный ветер дул в трубы невидимых гротов. Перелетая с севера на юг земного шара, он играл на арфе горных цепей, свистел в щелях ледяных пещер, где нет уже никакой жизни. Пропасти, сотрясаясь, изрыгали в тучу хохот.

Сердца у путников колотились, и дрожали ноги. Полузамерзшие, смертельно уставшие, проваливаясь на каждом шагу в сугробы, они дотащились, наконец, до убежища. Там проводники с большим трудом развели огонь, вскипятили воду и приготовили кое-какую пищу. Закутавшись в меховые шубы, путешественники провели эту ночь, дремля у очага. На следующий день они с таким же трудом спустились к Айроло, на итальянской стороне Альп. Там тоже лежали сугробы и так мело, что свету не было видно. Наняв лошадей, путники через Биаско, Беллинцону, Лугано стали быстро спускаться вниз. Лишь в долинах Ломбардии на них повеяло ароматом итальянских садов и теплого моря. Земля была еще серая и холодная. Над сырыми равнинами вдоль бесконечных рвов сонно высились оливковые деревья, похожие на ивы севера. Однако тут и там в теплом затишье оврагов, обращенных на юг, ярко зеленела трава. Крестьянин выходил на работу в поле и, удивленно улыбаясь, с невольным пренебрежением посматривал на теплую, забавно широкую одежду людей, прибывших из-за гор. Нигде не задерживаясь надолго, путешественники расстались в низинах с рекою Тичино, которую они видели, когда она неслась из снежных пещер Готарда. Они переправились через тихую, илистую, заваленную камнями По.

В первых числах марта путники достигли Лигурийских Апеннин и въехали в их ущелья. По горным дорогам тянулись нагруженные телеги на двух огромных колесах, со старинным, древнеримским тормозным башмаком, запряженные ослами, мулами и лошадьми. Несясь в долину, где стоял еще перламутровый сумрак весенних туманов, поднимаясь на скалистые перевалы и мчась оттуда снова вниз, возница весело хлопал бичом. Насколько хватает глаз, тянулись оливковые рощи, подергивая серебристо-серой пеленой сухие каменистые холмы. Сверкали на солнце шершавые, как сухая земля, стены крестьянских домов. На берегу реки тут й там ютились, громоздясь друг на друга, светло-желтые домики городков. С садовых оград свешивался плющ с трехгранными листьями, и из гроздьев его кое-где выбивались цветы, похожие на наш чертополох. Уродливый кактус ввинчивался своими корнями в трещины скал и стен и выставлял на солнце кривые когти разлапых листьев. Из-за железных решеток домов выглядывала порою грядка левкоев, обдавал лицо чудесный аромат розария, ласкал взор далекий куст камелии в цвету, осыпающийся прелестными белыми и пунцовыми увядшими лепестками.

Де Вит, который попал в этот край в первый раз в жизни, смотрел на все таким угасшим взором, как если бы перед ним были стены и печь зимней квартиры. Горячий ветер, долетавший с моря, окрасил его землистое лицо лишь чуть заметным румянцем. Между сдвинутыми бровями осталась угрюмая складка. Путники въехали в пределы Лигурийской, некогда Генуэзской, республики.[350]350
  Лигурийская, некогда Генуэзская республика. – Генуэзская республика, так же как и Венецианская – государство с олигархическим управлением. Основой ее могущества была обширная морская торговля; в средние века Генуэзская республика была сильным государством, владевшим большими территориями на Апеннинском полуострове, на островах Средиземного моря (Корсикой, Сардинией и др.). С течением времени Генуя потеряла свое могущество и значительную часть территории. В 1797 году, во время военных действий между Францией и Австрией на итальянской территории, демократические элементы Генуи пришли в движение, и генуэзское правительство, опасаясь открытого возмущения, заключило с генералом Бонапартом договор, в силу которого республика (переименованная в Лигурийскую) ввела у себя государственное устройство по французскому образцу. В 1805 году Лигурийская республика была присоединена к Франции, в 1813 году – восстановлена, в 1815 году ее территория была соединена с Сардинским королевством.


[Закрыть] Горы становились все выше, все чаще встречались скалы.

Наконец, после стольких дней, распахнулись ворота долин, расступились скалы. На горизонте блестело далекое море. У князя глаза горели, и крик восторга готов был сорваться с его уст. Он не мог не поделиться со спутником смутной, неуловимой и непередаваемой, как истина, мыслью, которая переполняла его сердце.

– Как непригляден край, которому судьбой суждено было стать нашей колыбелью! Вот земля, достойная человека. В ней заключается весь мир и вся его история. Душой влеклись мы к этим берегам, не только телом, так же как тянулись сюда варварские племена со всех концов и краев севера, с востока и запада. Я не могу этого скрыть… Говорить иначе, значило бы лгать: если я люблю какую-нибудь страну, то только эту. Вот родина моей души… Посмотри…

На горизонте море сверкало, изгибалось вечно натянутым луком. Лучезарная стрела солнца лежала в его тетиве. Зеленые водные просторы, как и воздух, ласкали взор. Волны колыхались в лучах солнца, разделенные лазурными полосами словно на множество ангельских хоров, поющих песнь моря.

Далеко внизу, на скалистых берегах, исполинские пинии клонили к воде свои темные кроны, а еще дальше, на каменистом уступе, тянулась к небу купа кипарисов, словно пять черных языков пламени. На том берегу, где расположена Ницца, белели во мгле Лигурийские Альпы, а на берегу Левантинского моря растянулся темный массив Апеннин, шершавые от осыпи, черные, как бы опаленные сирокко, горы Рокка, Джуго, Санта-Кроче…

– Генуэзский залип! – промолвил про себя князь. – Напевом своих волн лелеял он детские и юношеские мечты Христофора Колумба, пробудил в нем неукротимую жажду подвига. Это его бури закаляли грозную волю юноши. Этот же залив вывел Колумба в таинственные пустыни вод, в беспредельный седой океан, на пути его юношеских мечтаний, в Индию. Мы, несчастные, едва можем охватить своим бедным умом открытые им дороги, которые он проплыл до последней границы, откуда он мог написать королеве Изабелле[351]351
  Изабелла Кастильская (1450–1504) – королева Кастилии, а затем Испании. Отнеслась сочувственно к планам Христофора Колумба и оказывала материальную поддержку его экспедиции.


[Закрыть] эти гордые, поистине царственные слова: «Земля не так велика, как думают люди, напротив, – земля мала». Это же лазурное море выбросило из своей пены на сушу старого мира корсиканца, первого консула, наводящего ужас на Францию своей преступной тиранией…

Де Вит вежливо поддакивал или просто терпеливо слушал.

Экипаж свернул направо и выехал на большую дорогу, ведущую в Геную. Вскоре путешественники очутились на ее узких улицах, в тесных проходах, ведущих с горы к открытому морю. Однако они недолго пробыли там. Целью их путешествия было имение «брата» Вичини в окрестностях города. Переодевшись в гостинице в более легкие и тонкие костюмы, они поспешили в указанном им направлении. Вилла Вичини стояла на горе, поросшей кустарником. Был полдень, когда они очутились у входа.

В сад их впустили через старинные чугунные ворота; они поднялись в гору по узкому переходу, образованному двумя высокими стенами. Волны плюща переливались через стены и, стекая и капая, свисали длинными гирляндами до самой земли, превращая этот переход в величественную и в то же время уютную галерею. В конце ее находились двери дома. Ионические и коринфские колонны белели на солнце, выделяясь невыразимо красивым пятном на далеком фоне темных рощ. Слуга предложил гостям подождать внизу в комнатах или в саду, пока старый маркиз проснется. Они предпочли подождать в саду и пошли вверх по дорожке, усыпанной мелким гравием, который море принесло из дальних стран и выбросило на берег, а трудолюбивый человек рассыпал на этой дорожке. Маленькие ящерицы перебегали через солнечные площадки, задерживаясь на мгновение и посматривая зелеными глазками на незнакомых людей. Северяне шли медленным шагом, наслаждаясь зрелищем чудных деревьев, вернее – неизъяснимой их красотой. В одном месте стена была пониже, и, поднявшись на Цыпочки, можно было заглянуть на другую сторону. Там по южному склону тянулся окруженный со всех сторон стенами фруктовый сад. Весна уже коснулась его.

Как в сладком сне, предстали их взорам у противоположной стены стройные персиковые деревца, усыпанные бледно-розовым цветом, распускающимся раньше листьев. Деревца стояли на солнце. Князь прищурил глаза от пробегавшей по телу дрожи. Он мечтал. Благодаря странному самообману ему чудилось, будто он видит невинную, стыдливую девочку лет пятнадцати. Сестра ли это была, или другая, чужая? Видел он ее когда-нибудь или нет? Точь-в-точь такую, как эти ветви: всю розовую, скромную, с любящей душой… Он видит ее, и от этого радость драгоценными каплями счастья падает на покрывшиеся струпьями раны сердца.