Текст книги "Пепел"

– Иду, иду, только я вам это попомню, молокососы!

– Лошадь там у забора отвяжите! Да отведите в конюшню! Овса полную кормушку засыпьте! Слыхали?

– Как не слыхать, слыхал, – буркнул тот из угла сеней.

Вскоре врач сделал Рафалу перевязку. Юноша немало намучился при зондировании и промывании раны, но был очень обрадован, когда врач заверил его, что острие гусарской сабли перерезало не очень много связок… Сабля скользнула будто бы по костям и накромсала много мяса на боку и под мышкой. Забинтованный и успокоившийся улан улегся на пуховики. Врач предписал ему покой и на прощанье пообещал навестить на следующее утро.

День тихо растаял и перешел в' ночь. Никто не приходил зажечь свет. Рафал не был в претензии за это: он отлично отдыхал в уютной спаленке.

Юноше было необыкновенно хорошо. Приятные и веселые мысли слетались к его изголовью, как желанные гости, и тешили его, как любимые и самые сладкие виденья, как ароматы цветов, знакомых с детства по родным местам. Самые трудные дела, самые неприятные события своей жизни он впервые за столько времени усилием воли оживил в памяти и обозревал их в сиянье блаженного душевного покоя. Он осмелился бесстрашно вступить в Татры, пойти по знакомым дорогам, с улыбкой полусостраданья, полунасмешки шагать на скалистые кручи. Он заглянул в прозрачные лазурные озера. С наслаждением услышал он шум потока, наполнивший долину до самых разбойничьих гнезд на утесе. Он кротко улыбался и снисходительно жалел обо всем. Даже звук ее имени не потрясал уже его сердце. Мелодические звуки – нет, вернее, тихие слезы, которые капают одна за другой, одна за другой… Голубые глаза смотрят из темноты этой спаленки… Но они уже ничего не увидят, ничего.

«Что между мной и тобой, женщина? – вопрошает он с благодушной житейской мудростью. – Ты уже прах и пепел не только как плоть и кровь, не только как красота, не только как живое воспоминание о красоте, ты прах и пепел как чувство, а я – молодость, сила и страсть. Ничто не длится вечно. Налетит еще последний порыв ветра и развеет последнюю горсточку пепла».

Он отстранил от себя эти мысли, как знакомых, с которыми уже поразвлекся. Перешел к другим. Ах, да, это он, великий мастер де Вит! Рафалу ясно представилась крупная фигура, корпус, голова, глаза… Он вспомнил вступление в Гданьск и незахваченный блокгауз…

Он вспомнил разрушенные подкопами стены, вырванные рамы окошек и дверей и, наконец, последнюю схватку на развалинах.

«Майор де Вит, офицер прусской пехоты…» – читает по списку офицер, когда из форта выносят раненых. Рафал все еще видит бледное лицо, обильную кровь в спутанных курчавых волосах, потухшие глаза. Глаза эти смотрят на него, когда раненого начальника блокгауза несут на носилках. Они смотрят внимательно, смотрят снизу вверх. Спокойные, холодные, мужественные глаза!

Но вот рот командира искажает гримаса презрения, и большая голова с неприязнью отворачивается при виде «брата». Глаза закрываются, чтобы не видеть лица «ученика».

Сумрак спаленки в Опаче как будто шепчет: «Это он узнал тебя тогда…»

Мечется раненая душа Рафала. Жгут его сердце угрызения совести, которые он не может заглушить.

«Нет, нет, об этом еще нельзя вспоминать с улыбкой», – думает раненый, отстраняя от себя образ мертвого великого мастера, каким он увидел его в морге на следующий день после взятия Гданьска. Терзает ему душу теперь спокойствие мертвеца, язвит сердце неподвижная голова и гордо сжатые губы…

Рафала вызвал из задумчивости непонятный шум.

Кто-то ходил по сеням с огнем, громко ругался, говорил, наконец вошел в соседнюю комнату. Там он, ворча, осмотрел всю мебель, толкая и передвигая ее с места на место. Крупными шагами он подошел к кровати. Рафал с яростью смотрел на нахала и хотел было уже прогнать назойливого гостя вон, но увидел его мундир и умолк. На офицере был короткий темно-синий уланский фрак с генеральским шитьем на лацканах, длинные малиновые рейтузы. Генерал снял конфедератку с высоким черным плюмажем и богатой позументовой обшивкой и держал ее в руке. Высоко подняв сальную свечку в жестяном подсвечнике, он, тяжело дыша, склонился над пуховиками.

– Черт тебя сюда принес! – проворчал он сквозь зубы.

Лицо у генерала было продолговатое, бритое, цвета порыжелого песчаника. Выражение холодных как лед глаз на выкате, с мешками, было умное и пренебрежительное. С тонких, сурово сжатых губ, казалось, вот-вот сорвется оскорбительное слово. Раненый не раз уже видел эту голову с длинным мясистым носом и продольными складками, избороздившими лицо, но сейчас он смотрел на него с удвоенным любопытством. Генерал некоторое время постоял со свечой, глядя на Рафала пронзительными глазами. Затем он стремительно повернулся и вышел в первую комнату. Там он стал шумно передвигать столик и стулья, пока, наконец, не уселся. На единственном оставшемся столике генерал разложил большую карту и, подперев голову руками, погрузился не то в изучение ее, не то в расчеты. По временам он то бормотал что-то про себя, то делал какие-то записки в блокноте.

Рафал не мог больше думать о сне. Он видел колеблющийся круг света, черную, растрепанную, курчавую шевелюру генерала и огромную тень, которая падала от его головы на противоположную стену. Рафал был уверен, что его сейчас выбросят из пуховой постели. Это нимало не огорчало юношу, так как он успел уже отдохнуть и повеселеть. Рана не очень его беспокоила, а общая слабость совершенно прошла.

Генерал изучал карту больше часа. Закончив, очевидно, какие-то расчеты, он сложил карту, закрыл блокнот и, опершись руками на столик, положил на них голову… Он подремал так некоторое время, но, когда сон стал совсем одолевать его, встал и, тяжело ступая, стал искать места, где бы прилечь.

Лечь было негде, разве только на полу. Генерал сдвинул два колченогих стула, но не поместился на них. Вдруг он повернул голову и посмотрел в темную комнатку Рафала. Немного погодя он вошел туда. Нашарив раненого, генерал отодвинул его к самой стенке и лег на освободившуюся половину постели.

Рафал почтительно отодвинулся к стенке и хотел уступить генералу часть одеяла.

– Не надо! – буркнул Сокольницкий. – Лежите, если вам так хорошо. Доктор говорил, что вы ранены. А? Где?

– Да, у меня рана в боку.

– Я спрашиваю: в каком деле вы ранены? Пускай доктор возится с вашей раной. Это не мое дело!

– Под Надажином, то есть…

– Что то есть?

– То есть под Геленовским лесом.

– Так где же в конце концов? Ведь Надажин – это городишко, а лес – это лес.

– Под лесом, пан генерал.

– Ваша фамилия? – пробурчал тот уже сквозь сон.

Рафал назвался.

– В кавалерийской школе был кадет Ольбромский, потом, во времена Речи Посполитой, он служил офицером.

– Это мой старший брат.

– Ага! – зевнул генерал.

В ту же минуту он захрапел на всю усадьбу. Голова его лежала на краю подушки, огромная, продолговатая, взлохмаченная. Ольбромский не спускал с нее глаз; в такой странной позе он пролежал, вернее просидел часа два. Свечка, оставленная в первой комнате, догорела и погасла.

Была еще глубокая ночь, когда раздался глухой конский топот. Послышались шаги людей, нетерпеливо ходивших вокруг дома, и громкий говор. Кто-то стучал в окна, искал дверей. На время все стихло; но, когда Рафал решил уже, что люди ушли, дверь в первую комнату отворилась, и кто-то крикнул во весь голос:

– Monsieur le général[541]541
  Господин генерал (франц.).


[Закрыть] Сокольницкий!

Генерал не пошевельнулся. Ольбромский стал расталкивать его, сначала осторожно, потом все сильнее, пока, наконец, Сокольницкий не проворчал:

– Кто там? Что случилось? Атака?

– Генерал Сокольницкий! – звал голос в темноте.

– Vite, vite![542]542
  Живо, живо! (франц.)


[Закрыть]

Наконец сонный генерал вскочил с постели. Пошатнувшись на ногах, он потянулся так, что, казалось, затрещали все кости, и высек огонь. Зажгли новую сальную свечу, и в тусклом ее свете на пороге первой комнаты показалось несколько фигур. Это были старшие офицеры в забрызганных по самую шею теплых плащах, перепачканные в грязи до колен. Одному из них подали стул. Когда он уселся за свечой, лицом к Рафалу, перед ним разложили карту, и снова раздался тот самый голос, который звал Сокольницкого.

Сидя за столиком, генерал с любопытством пристально посматривал на говорившего. Время от времени он украдкой позевывал. Это был мужчина лет сорока пяти – сорока шести, с полным, круглым и еще красивым лицом, хотя уже расплывшимся и обрюзгшим. Особенно хороши были у него глаза: бархатные, огненные, под широкими бровями дугой. Чтобы скрыть зевоту, он то и дело поглаживал усики. Пеллетье[543]543
  Пеллетье Жан-Батист (1777–1862) – генерал французской и польской службы. В 1808 г. приглашен в польскую армию в качестве генерального инспектора артиллерии. В этой должности участвовал в войне 1809 г., получил звание генерала.


[Закрыть] продолжал излагать по-французски свою точку зрения.

– Что касается меня, – проговорил князь Юзеф, обращаясь к Сокольницкому, – то я не перестану сожалеть о том, что не пошел прямо и где-нибудь за Надажином не бросился на них со всеми своими силами. Я не перестану сожалеть об этом! Только ходкевичевская атака могла бы дать нам шанс на победу.

Сокольницкий с притворным сочувствием поклонился сделав вид, будто соглашается с князем. Помолчав, он сказал, чертя пальцем на карте длинную линию:

– Хотя, с другой стороны, не следует пренебрегать этими ржавыми болотами и трясинами. Они тянутся длинной полосой и отличнейшим образом спасают нас от окружения. Никакие окопы не помогли бы нам так…

– Ах, оставьте!

– Нет, вы только посмотрите. За Яворовом чуть ли не от самого Пясечного начинаются непроходимые топи и тянутся бог весть куда. Человек через эти мочажины не пройдет нигде, кроме Рашина и Михаловиц, конь достанет дна разве только за Прутковом и под Пясечным. К Пясечному австрийцы не пойдут, побоятся, чтобы мы не прижали их к Висле. В Рашине у нас укрепления, в Михаловицах…

– Ах, оставьте! Стоять на этом болоте и ждать, когда решится судьба родины, раздумывая о том, в каком месте нас обойдут и окружат…

– У нас до самого Блоня, до Воли и до Пясечного везде расставлены кавалерийские бригады. Обойти нас…

– Ну что это значит! Эти бригады могут только предупредить нас, в каком месте неприятель перешел болота.

Молодой тридцатилетний француз ловил ухом чуждые ему слова. По-видимому, он кое-что понимал, так как время от времени вдруг поддакивал. Но вот и француз стал говорить то же, что Сокольницкий. Он все излагал свои доводы, пока не появилось новое лицо.

Это был Фишер. Увидев его, князь встал со своего места и, порывисто протягивая ему руку, сказал:

– Все уговаривают меня выжидать на этой мерзкой позиции. Даже Сокольницкий, которого всегда нужно tenir par la basque,[544]544
  Держать за полу (франц.).


[Закрыть] чтобы он не зашел слишком далеко. Что нового, генерал?

– Я из Михаловиц. Озяб, – проговорил маленький генерал, энергично потирая руки. – Попался мне там, – продолжал он, помолчав, – один fygas Samios…[545]545
  Fygas Samios – Самосский беглец (греч.).


[Закрыть]

– Ну, ну, и что же? – спросили слушатели.

– Один галицийский полячок бежал к нам через леса на Коморов, Янки, Волицу. Он пришел в полночь в Михаловицы, одетый мужиком, весь в грязи, так что невозможно было даже разглядеть его. Я допросил его с пристрастием, думал, не пройдоха ли какой-нибудь, – нет, ничего – человек хороший. Рассказал мне все подробности.

Фишер подошел ближе к столику с картой. Холодными, как будто безжизненными глазами генерал посмотрел на нее. Наконец он произнес, как будто про себя:

– Мало нас, очень мало. Знаете, сколько нас, милостивые государи? – один на четырех.

– Не может быть! – воскликнул Сокольницкий.

– Один на четырех, – повторил Фишер. – Девяносто четыре орудия уже вышли из Надажина. Это значит, три орудия на наше одно.

– Я говорил, что надо идти вперед, – нахмуря лоб, с глухим отчаянием в голосе заговорил князь Юзеф. – Что вы скажете? – помолчав, решительно спросил он Фишера.

– Ну, теперь уже поздно идти. Надо было не пускать их за Пилицу, напасть на них со стороны Иновлодза или Червоной Карчмы. Теперь уже не о чем говорить…

– Нечего сказать, выиграл я: Гартенберг разогнал мне пограничников в Раве, захватил казну и провиантские склады. Я получил донесение. Бои идут в Новом Мясте… В Садковицах, в Бялой все разграблено…

– За Равку мы теперь не пойдем, а то нас загонят в нее и утопят. Даже Рожнецкий должен остерегаться и, отступая, идти на запад, к Коморову. к Геленову, песками. А здесь, ваша светлость, место хорошее.

Генерал провел костлявой рукой по исхудалому лицу, протер светлые глаза и спокойно сказал:

– Если бы это зависело от меня, я остался бы на месте и дрался насмерть.

Пеллетье, которому Сокольницкий перевел слова начальника штаба, с удовлетворением махнул рукой и стал собирать в портфель свои бумаги. Князь сидел в задумчивости и смотрел на пламя свечи. Фишер продолжал, погруженный в свои мысли:

– Если бы это зависело от меня… Я вышел бы с авангардом за плотину. Австрийцы этого места не знают. Рашин со стороны Надажина можно принять за пригорок на равнине. Они стали бы бить по Фалентам и Пухалам, не подозревая, что захватить Рашин можно, только овладев топями Равки. Эти топи так густо поросли ольхой, что, только погибая, можно убедиться в том, какая там предательская и бездонная трясина. Фаленты выдались вперед. Халупы этой деревни образуют самые дальние angles saillants[546]546
  Углы бастионов (франц).


[Закрыть] всей нашей позиции. Надо занять эту деревню, ввести туда сильный гарнизон, укрепиться в ней и драться не на жизнь, а на смерть. Плотина будет вторым этапом, а Рашин – третьим. С вала за Рашинским костелом наши пушки господствуют уже над плотиной и могут бить по ольшанику.

Князь Понятовский очнулся от раздумья и с улыбкой сказал:

– Что до сражения в Фалентах, то это, пан бригадный генерал, кажется, вас имеют в виду…

– Я готов, – с поклоном ответил Сокольницкий.

– Да, да, вы всегда готовы, когда нужно скакать вперед, – прибавил Фишер.

– Итак, – решил Понятовский, – генерал Беганский[547]547
  Беганский Лукаш (1755–1839) – польский генерал. Участник войны 1792 и 1794 гг. В войне 1809 г. командовал пехотной бригадой, в битве под Рашином начальствовал над правым крылом.


[Закрыть] с третьим пехотным полком и четырьмя пушками стоит в Михаловицах и защищает там около усадьбы проходы между тремя озерами. Каменский стоит в Яворове с двумя батальонами восьмого и вторым батальоном первого полка. У него шесть пушек. Вы, пан генерал, сегодня на рассвете займете Малые и Большие Фаленты, дворец, ольховый лес, дороги и плотину. Вы знаете эти места?

– Знаю.

– Какие бы следовало взять батальоны? – обратился князь к начальнику штаба.

Фишер вынул из портфеля списки и вместе с Пеллетье углубился в изучение их. Немного погодя начальник штаба прочел:

– Первый батальон первого пехотного полка, первый батальон восьмого полка, только что прибывший из Модлина под командой Годебского, один батальон шестого полка. Батарея молодого Солтыка.[548]548
  Солтык Роман (1791–1843) – польский политический деятель, в 1808–1813 гг. – артиллерийский офицер. В войне 1809 г. – капитан конной батареи, в 1812 г. – адъютант генерала Сокольницкого. В дальнейшем, в Королевстве Польском, посол в сейме, деятель тайного «Патриотического общества», участник восстания 1830–1831 гг.


[Закрыть]

Сокольницкий слушал, стоя навытяжку. Князь по пальцам считал батальоны.

– Итак, пан генерал, в вашем распоряжении четырнадцать стрелковых рот, две гренадерские и две роты разведчиков. Всего две тысячи пятьсот человек. Шесть пушек. Вы можете упорно защищаться.

– Особенно имея в тылу озеро и болото, а для отступления, в случае неудачи, плотину, – насмешливо и заносчиво сказал Сокольницкий.

– Больше нельзя дать, – проворчал Фишер. – Если вас окружат и возьмут в плен, Рашин останется без защиты.

– Ну, до сражения дело дойдет не скоро. Австрийцы – народ не очень решительный, – проговорил князь. – Я ведь их знаю. Что касается плотины, то, конечно… Но мы вам окажем поддержку. Мы тем временем будем рыть дальше наши окопы в Рашине. Я хотел бы вывести их за варшавскую дорогу к Михаловицам и по берегу Рашинского озера в другую сторону. Укрепим костел с оградой и еврейские дома, раз уж приходится тут обороняться.

Сокольницкий сел за стол и под диктовку Фишера и Пеллетье стал писать приказ по армии. Князь подписал его и, торопливо попрощавшись, тотчас же ушел. Вслед за ним ушел и Пеллетье. Фишер собрал свои бумаги, накинул плащ на плечи и тоже собрался уходить. Уже в дверях он сказал бригадному генералу:

– Дай бог счастья!

– Дай бог! – ответил бригадный генерал.

Когда все ушли, Сокольницкий тотчас же вернулся к постели, на которой Рафал сидел на корточках и слушал.

– Не спите? – буркнул Сокольницкий.

– Не сплю, пан генерал.

– Умирать не собираетесь?

– И не думаю.

– А как же ваша ужасно тяжелая рана?

– Все в порядке.

– Теперь будете спать или нет?

– Не буду, пан генерал.

– Наверняка?

– Наверняка, пан генерал.

– Так послушайте. Приказ о выступлении отдаст начальник штаба, а я подремлю еще до рассвета. Понимаете? Подремлю до рассвета. Как только начнет светать, прошу разбудить меня. Разбудите?

– Разбужу, пан генерал.

– Подумайте. А то если заснете…

– Разбужу, пан генерал!

Сокольницкий бросился на постель. Рафал решил воспользоваться случаем и сделать карьеру.

– Пан генерал, – смело сказал он, – соблаговолите выслушать меня.

– Только покороче, покороче!

– Разрешите мне сопровождать вас в этом походе.

– В качестве?

– В качестве… в качестве…

– Короче!

– В качестве… простого подпоручика â la suite.[549]549
  Свиты (франц.).


[Закрыть]

– Я не имею права на это, да и не знаю такого чина. Я только бригадный генерал, а вы раненый офицер. Когда стану главнокомандующим in partibus infidelium,[550]550
  В стране неверных (лат.) – выражение часто употребляемое, когда речь идет о человеке, который, обладая каким-либо званием, не имеет фактически никаких прав.


[Закрыть] не забуду, что мы с вами спали под одним одеялом.

– Я уже здоров, но не знаю, где мой эскадрон. Кажется, за Равкой. Разрешите, пан генерал, находиться в этом сражении при вашей особе без всякого чина, пока я не найду свою часть.

– Ладно, разбудите меня, как только забрезжит свет. А теперь, будьте добры, помолчите и… ну вас к дьяволу!

Через минуту генерал уже храпел.

Как только тьма настолько поредела, что из мрака выступили окна в большой комнате, Рафал перелез через спавшего мертвым сном генерала и кое-как надел поскорее свою форму. Из-за толстого слоя бинтов на боках он не смог застегнуть мундир. Рафал стал дергать генерала за плечо.

– Кто это? Чего тебе? – сердился генерал.

– Светает, пан генерал!

– Уходи, не то убью!

– Ни минуты не дам вам спать, пан генерал. Светает!

Видя, что слова не действуют, Рафал прибегнул к силе. Сокольницкий раскрыл, наконец, глаза и стал ругаться на чем свет стоит. Еще не совсем очнувшись от сна, он спросил:

– Что, атака?

– Атака! Атака!

Наконец генерал очнулся и сел на постели. Через минуту он встряхнулся и вскочил на ноги.

– Ну, слава богу, хоть немножко поспал! Черт! Я уже никогда в жизни не высплюсь как следует. Ну! Начинаем!

– Пан генерал, разрешите сопровождать вас…

– Ах да, вы ведь мне об этом что-то говорили. Что же мне с вами делать?

– В качестве обыкновенного зрителя…

– В сраженьях нет зрителей. Должен вам сказать, что мы не на bal paré[551]551
  Бал-маскарад (франц.).


[Закрыть] идем на эту плотину. Где стоит ваш полк?

– Не знаю.

– Погодите. Вы говорите по-немецки?

– Говорю.

– В самом деле?

– В самом деле, пан генерал.

– Ну, ладно. Вы мне понадобитесь как переводчик… в случае, если мы захватим пленного. Чего же это вы ходите, как мамка, с расстегнутой грудью?

– Перевязка.

– Перевязка. Ну-ка покажите. Шестой полк. Первого набора. Под Тчевом были?

– Был.

– Под Гданьском?

– Был, пан генерал.

– В качестве «зрителя»?

– Собственно…

– Понятно! Только имейте в виду, что я вас лечить не буду. Можете оставаться при мне и делать что хотите. Ольбромский. Помню его! Хороший был офицер, хотя кисляй и мечтатель. Ну, в путь-дорогу!

Они вышли на воздух. Поля тонули еще во мраке. Бесконечной равниной простирались они на восток и на запад. В стороне Яворова на широко разлившейся реке, на озерах чуть заметно алела заря… Пронизывающим холодом тянуло с юга, от долины Равки.

Рафал сбегал во двор, быстро достучался к людям, и те моментально подвели ему оседланного Братца. Генерал велел запрячь себе лошадь в небольшую бричку. Вскоре он ехал в Рашин с грязным батраком на козлах. Ольбромский сопровождал его верхом…

Еще издали на дороге и около укреплений, перед Рашинским костелом, они увидели ровные шеренги солдат. Черные конфедератки с орлами и одинаковые помпоны, короткие мундиры с белыми нагрудниками, белые штаны, гамаши и башмаки рисовались во тьме длинными линиями. За церковным домом на низком берегу озера пушки и обоз образовали темный неровный бугор. Вправо и влево от дороги, между Опачей и Рашином, белели в поле палатки. Кое-где стлался еще дым догоравшего костра. У дороги по всей долине стояли конные уланские пикеты со значками в чехлах, с пистолетами, наготове, неподвижные, синие в тумане и тишине. Трепет и печаль охватили Рафала при виде этих войск, объятых сном. С нетерпением ждал он тревоги, выстрела…

Но тишина царила невозмутимая. Над озером стал клубиться и стлаться туман. Замаячили темные ольхи, ивы…

Сокольницкий сидел на бричке и говорил больше сам себе, а не слушателю:

– Это ведь батарея конной артиллерии Солтыка… Верно ведь? Четыре восьмифунтовые пушки, два шестидюймовых единорога. Шесть снарядных ящиков к батарее да лошадей сто, нет, сто четыре. А кто это спит направо в этих дьявольских белых палатках?

– Саксонцы, пан генерал.

– Ты прав, это саксонцы. Три батальона, сто пятьдесят гусар. Двенадцать пушек. А вон те пушки около Михаловиц… Видишь? Это рота молодых франтов, Островского и Влодзя Потоцкого.

Бричка медленно подвигалась по лужам и колеям грязного варшавского тракта. Не доезжая до укреплений, Сокольницкий сошел с брички. Три батальона, увидев его, выровнялись. Из рядов вышли адъютанты и, отдавая честь, обступили генерала. Командиры батальонов, полковники Годебский, Малаховский[552]552
  Малаховский Казимеж (1765–1845) – польский полковник, с 1813 г. – генерал. Участник войны 1792 г. и восстания 1794 г. В Княжестве Варшавском участник войны 1809 и 1812–1813 гг. В дальнейшем – участник восстания 1830–1831 гг.; затем был в эмиграции.


[Закрыть] и Серавский;[553]553
  Серавский Ян Канты Юлиан (1777–1849) – польский полковник, с 1812 г. – генерал. Участник восстания 1794 г. В эмиграции вступил в польские легионы, затем служил во французской армии. В Княжестве Варшавском – участник войн 1809 и 1812–1813 гг. В дальнейшем – генерал в армии Королевства Польского, участник восстания 1830–1831 гг.


[Закрыть] в этот день, девятнадцатого апреля,[554]554
  19 апреля 1809 г. под Рашином произошло сражение между польскими и австрийскими войсками. Хотя австрийцы имели двойное превосходство, в битве, продолжавшейся целый день, польские солдаты сражались с исключительной храбростью и упорством, не взирая на значительные потери.


[Закрыть] сели на коней и заняли свои места. Раздалась команда, трижды повторенная. Сверкнули офицерские шпаги. Боевые порядки сделали на караул. Сокольницкий выпрямился. Твердым шагом медленно прошел он перед фронтом. Проходя мимо полковника Годебского, который добыл эполеты кровью и ранами, проявив благородное мужество в итальянских и немецких кампаниях, генерал приветствовал героя, обратив на него рыцарский взор и поклонившись ему как полководец. Проходя мимо полковника Малаховского, который командовал братьями поляками в Италии, на океане и на острове, который видел все от начала до конца и вернулся с Сан-Доминго, генерал приветствовал героя, поклонившись ему как полководец и поклоном воздав ему почести. Проходя мимо полковника Серавского, который, как и те двое, разделил с солдатами радости и невзгоды, генерал приветствовал героя, обратив на него рыцарский взор и поклонившись ему как полководец. Подвели коня. Генерал грузно сел на него. В молчании всматривался он несколько минут в свои батальоны.

Уже заря от восходящего вдалеке солнца скользнула на гладь Рашинского озера. Чудно колыхались синие волны, плясали с мелодическим плеском вокруг сухих стеблей тростника. Из прозрачных глубин как живое пламя брызнули светлые побеги аира. Было так тихо, что войска услышали далекий шорох сухих прошлогодних камышей.

Горько, жалобно, уныло шумели камыши. Их светло-желтые золотистые листья, касаясь друг друга, рождали в пустоте то ли стон, то ли песнь. Над топью колыхались острые султаны. Множество их уже сбил ветер, сорвал вихрь, а синие волны прибили к плотине и уложили на краю ее ровными, зигзагообразными могильными холмами.

Дикие утки выплывали то и дело из зарослей очерета и покачивались на синих волнах. Водяные курочки покрикивали в гущине. Над далекими болотами Яворова стоял густой туман.

По другую сторону плотины из мрака выступало болото, еще не затянутое травой. Сухими болотными травами, рыжим ракитником, темно-бурыми ольхами с красными дуплами густо зарос весь овраг, перерезанный потоком, лившимся из водоспуска на противоположном конце плотины, со стороны Фалент. Словно призрак из могилы, поднимался над ним холодный туман. Вытянув щупальцы, он сжимал ими строй. Склонив страшную голову, он приникал ледяными устами к молодым здоровым лицам.

Сокольницкий медленно подъехал к батальону, которым командовал полковник Годебский. Вполголоса он отдал приказ:

– Через плотину – вперед!

Командиры двух соседних батальонов дали команду батальону, стоявшему на правой стороне, выйти полувзводами влево, а батальону, стоявшему на левой стороне, – вправо. Одновременно батальон Годебского вышел полувзводами влево и вправо. Два полувзвода, стоявшие на дороге между костелом и каменными домами, где помещался генеральный штаб, двинулись вперед на двойном расстоянии друг от друга. Увидев, что правые и левые фланговые заняли свои места в первом ряду полувзводов, генерал Сокольницкий скомандовал:

– Колонна – вперед!

Командиры повторили команду. Сокольницкий повернул коня и скомандовал:

– Шагом марш!

Когда прогремела эта команда и ее снова повторили командиры, полувзводы, стоявшие у входа на плотину, мерной поступью двинулись вперед. В момент, когда последний из них вступил в аллею, капитан Роман Солтык, командир артиллерийского парка, назначенного в авангард, скомандовал:

– Смирно! Направо, к бою! Фланговые, направо, шагом марш!

Ездовые тронули лошадей. Тяжело загудели орудия. ß утренней тишине ужасающе загремели пушки, дула, вертлюги, казенники, зеленые лафеты, передки и колеса. Глухо застонала под конским копытом потрясенная земля. Словно объятые темным страхом, затрещали стволы и ветви деревьев, росших шпалерами на плотине.

Сокольницкий медленным шагом ехал поодаль от всех, в одиночестве. Перед взором его справа и слева открывались в двух низинах озеро и болота за плотиной. В ушах звучал неприятный шорох камышей. Из-под полуопущенных век спокойно глядели неподвижные глаза. На губах зазмеилась привычная едкая усмешка. Генерал закрыл глаза и предался размышлениям:

«Это я вас веду в эти гнилые места, это я вас веду… Это я вашими трупами завалю эти низины…

Приказывай, полководец! Твой подчиненный слушает. Тебя не было, полководец, в далеких боях на реке По, на реке Тибр, на реке Рейн, на итальянских озерах, в ущельях Тироля, в пропастях Швейцарии. Ты спал на пуховиках в те дни, наш полководец. Прощайте, прощайте, мои молодые годы! Ты, старый шведский окоп под Гродно, где я, молодой, напрасно связал пять тысяч фашин, сплел три тысячи кошей, две тысячи плетней… Где я служил в генеральном штабе бок о бок с Сулковским… Привет тебе, тень…»

Генерал поник головой. Рукой он оперся на луку седла. Туманится взор его, туманится голова.

«Варшава… Под Торунем, под Сохачевом, под Джевицей, под Радошицами… Одинокая долгая ночь. Тишина. И картина присяги в Ковно!

Когда же я саблей проложу тебе путь, отчизна?

Когда придешь ты, день моего могущества, начало моей посмертной славы?

О боже, смири мое сердце…

В нынешний день я жду твоего веленья, исполненного мудрости, дабы, я, как валом, защитил им братьев. Дай мне совет в самую трудную минуту. Дай мне мужество в последний час, когда солдаты разбегаются в страхе, как ватага детей.

Отврати смерть от меня. Боже, будь милостив ко мне, грешному!

Ты, который вывел меня из Оффенбаха и Бергена, спас от града пуль под Гогенлинденом, от жерла пушек в Зальцбурге, от штыков на Инне, на Аахене, ты, который спас меня под Стольпой, под Гейбурцем, во Фридландском сражении…

Ты, который укрепил мой дух в переходах через Альпы, когда один я остался непреклонным полководцем, когда все бежали, кроме Фишера, когда тысяча верных солдат шла без сапог, две тысячи полубосые, когда у половины легиона не было рубах и у двух тысяч – мундиров.

По милости твоей я сражался на этих полях…

Храни руку мою, укрепи сердце мое!

Но если, о всемогущий, на то твоя воля…

Дай мне умереть смертью Жолкевского…

Ты, который видишь в эту минуту тайныя моя…»

Вторая конная артиллерийская батарея проехала всю плотину, миновала шлюз и вышла на равнину.

Рафал дал шпору коню и поскакал из Рашина вперед, минуя за плотиной все войска. Он подъехал к командующему. Сокольницкий мельком взглянул на него и отдал приказ:

– Поезжайте в деревню Большие Фаленты, которая лежит в полуверсте за фольварком, у Надажинской дороги. Туда идет рота пехоты. Велите бабам и детям немедленно убраться из деревни. Они могут захватить с собой всю скотину. Мужиков задержите всех до единого. Чтобы мне ни один не ушел! Через час я сожгу деревню дотла. Скажите им об этом. Приказ вы должны выполнить немедленно.

Направленная в Фаленты рота гренадер в медвежьих шапках с белым кантом и красными погонами с гарусным шнурком тронулась по грязной дороге за Фалентский дворец. Она вышла из болот, поросших ольхой, и очутилась у околицы деревушки. По обе стороны старой и грязной дороги там стояло двадцать дворов, вытянувшихся в прямую линию по направлению к лесам и ближайшей деревне Ляски. В тумане виднелись деревья соседнего селения Янчевицы.

Рафал пустил поводья. Через минуту он был в центре деревни.

Разбуженные жители Фалент высыпали из своих хат. Это были все бревенчатые мазурские хижины, выбеленные известкой, с соломенными кровлями. Около двух лет фалентские крестьяне имели право «по доброй воле переселиться в пределах Княжества Варшавского туда, куда они пожелают»,[555]555
  «Переселиться…туда, куда они пожелают…» – Слова из указа 1807 г., принятого в Княжестве Варшавском. Указ упразднял личную крепостную зависимость крестьян. Оставаясь на земле, которая считалась помещичьей, крестьянин обязан был исполнять барщину и различные повинности по усмотрению помещика. Но, покинув деревню, крестьянин совершенно лишился бы средств к жизни и поэтому предпочитал оставаться на земле.


[Закрыть] но оставались на старом месте. Из-за плетней, из-за углов, из темных сеней они смотрели теперь на маршировавших солдат.

Ольбромский зычным голосом стал сзывать мужиков. Те подходили медленно, боязливо, неохотно.

Когда Ольбромский объявил им в самой решительной, грубой и категорической форме, что бабы и дети должны немедленно убраться из деревни, поднялось ужасное смятение, раздались стоны, плач и рыдания. У его стремени как из-под земли выросли косматые, полуодетые, грязные ведьмы, дети с нечесанными головами, гадкие, хилые старики. Все в один голос скулили:

– Смилуйтесь!..

Офицер, выхватив палаш, отогнал их прочь и показал на роту пехотинцев с ружьями наперевес.

– Если кто из баб сию же минуту не уведет скотину, не выгонит птицу, то потеряет их навсегда. Через час мы подожжем деревню с четырех концов, и она сгорит дотла.

Все кинулись к коровникам, к конюшням, к хлевам. В одно мгновение всю улицу запрудили люди со скотиной и птицей. Мычали коровы, ржали лошади, визжали свиньи, кудахтали куры, гоготали гуси. С бранью и ужасными мужицкими проклятиями, чудовищными как само многовековое мужицкое рабство, с молитвами, заклинаниями и мольбами народ тащил на веревках кормилиц-коровушек, гнал поросят с такой заботливостью, точно это были родные детки, с плачем ловил разбегавшихся петухов, уток, гусей. Рафал смотрел на эту картину угасшими глазами. Вот баба из ближайшей хаты, привязав платком за спину одного плачущего ребенка, тащит в колыбели другого. Плачет баба, заливается в мужицком, зверином отчаянии.

Рафал поехал по деревне, махая мужикам направо и налево обнаженным палашом, чтобы поторапливались. В первом дворе по правую руку он увидел сильного мужика, в портках и рубахе, который, едва успев проснуться, с застрявшими в косматых волосах соломинками, выбрасывал в дверь рухлядь, посуду, лавки, косы, вилы, горшки, почернелые от дыма и грязи образа, вырывал в отчаянии наглухо забитую гвоздями раму с потемневшими стеклами и тащил ее куда-то в поле, как самое драгоценное сокровище. Около другой хаты Рафал увидел босого ребенка, выброшенного за дверь… Ребенок был покрыт струпьями. Вышвырнутый из постели, он дрожал, прислонившись спиной к полусгнившему столбу плетня и, сжимая коленки, переступал с ноги на ногу в фиолетовой навозной жиже. Тусклый, отуманенный жаром взгляд его упал на Рафала. С запекшихся губ срывались мучительные стоны. На пороге третьей хаты старуха, охая без конца, запихивала перья в разорванную перину, то и дело обеими руками хватаясь за отупелую голову. Там мужик бегом бежал за околицу, унося свои перины, там выкатывали бочки с капустой, выносили мешки, сдирали с крыш солому посвежей и вязали ее в снопы.